Зал заседаний был небольшим, но светлым. Правда, большие окна, хотя и давно не мытые, пропуская поток света, не только радовали глаз, но не только позволяли, а даже заставляли заметить, что даже простая побелка, здесь, в зале проводилась давным–давно. Штукатурка посерела, краска на панелях, в высоту человеческого роста, которые окаймляли зал, местами, уже активно вылущивалась. Пол, правда, был, наконец–то, подметен.
Людей в зале собралось немного: Леонид Бартоков – писатель, обрюзглый, пожилой человек с привычно–каменным выражением лица значительного работника. Сергей Рыбаков – молодящийся изо всех сил, несмотря на то, что ему было, всего–то, чуть больше шестидесяти. Виктор Горац – весьма высохший, с вечно мерцающим огоньком алкоголизма в глазах, Василий Мокрянский – хоть и назывался «писатель», но гораздо более известный, как журналист, пишущий «ни о чем» и, все время ожидающий, что появится «заказчик» на статью. Был здесь и Андрей Василевский – один из «многостаночников», которым было все равно: писать стихи, или прозу.
Надо заметить, что все присутствующие ни во что не ставили друг друга, но при встречах, постороннему наблюдателю казалось, что все они – лучшие друзья. Председательствовал Борис Сухотин.
На самом краю длинного стола примостился секретарь – туповатый громила по облику и росту, который бойко строчил протоколы.
Наконец, когда все уже собрались, Борис Борисович сказал секретарю пригласить Эли. До этого она стояла в коридоре, поскольку, сначала секретарь, а затем и Сухотин, сказали ей, что таков порядок.
Когда она вошла, Сухотин предложил ей занять место, справа от группки литераторов.
«Словно в зале суда», – мелькнуло в голове у Эли. Она послушно прошла и опустилась на указанное место.
Борис Борисович поднялся из–за стола и произнес короткую речь:
– Дорогие коллеги! Мы собрались для рассмотрения заявления, поступившего от Эльзы Кумаковой. Она просит принять ее в наш Союз, – он сделал короткую паузу, – Вы прекрасно знаете, – продолжил Сухотин – что наш Союз именно тем и примечателен, что это единственная организация, которая призвана отделять зерна от плевел. Зерна талантов. – подчеркнул он. – К сожалению, для некоторых, но к счастью, для дела, мы вынуждены быть строги, поскольку мы единственные, кто защищает литературу от проникновения в нее графоманов, бездарностей и просто глупцов. Это наш крест, но история развития литературы показывает, что несем мы этот тяжелый крест не напрасно, – вдруг взгляд его упал на Эли, лицо которой выражало смесь недоумения и начинающегося страха. Сухотин быстро отвел взгляд и продолжил: – Ясно, что мы должны быть в услужении у литературы и далее, скажу: поскольку именно от нас зависит состояние общества в плане его духовного развития, – Сухотин опять сделал паузу. – Ну, а сейчас, прошу членов правления высказаться по поводу творчества Эльзы Кумаковой. Попрошу вас, уважаемый всеми Леонид, – обратился к он к Бартокову, после чего сел и углубился в бумаги, лежащие перед ним.
Леонид Бартоков кивнул, но не встал, а медленно повернув голову в сторону Эли, спросил:
– Скажите, дорогая, вы давно сочиняете стихи?
– Лет пять, – ощутив вдруг сильную сухость во рту, ответила Эли.
– Я так и подумал, – проворковал Бартоков, – видите ли, поэзия – это вообще смысл жизни, когда человек мыслит образами и рифмами. Трудно ожидать, что это сваливается на голову как кирпич. Вспоминаю вот, свой первый рассказ. Какой он мне кажется сейчас жалкий! А ведь, в свое время, когда, я помню, еще начинал в комсомоле, он мне казался верхом совершенства!
– Ближе к делу, уважаемый Леонид, – бросил реплику Сухотин, не поднимая голову от бумаг.
– Я и говорю о деле, – неприязненно посмотрел на Сухотина Бартоков, – над созданием стихотворения надо работать как над постройкой здания. Это долгая работа, а иначе будет тяп–ляп, что мы и видим сейчас.
– Так вы, как считаете? – спросил Сухотин, отрываясь от своих бумаг.
– Я считаю – рано, – буркнул Бартоков.
– Хорошо, – с каменным лицом ответил Сухотин, – запиши, – обратился он к секретарю. Теперь попрошу высказаться Сергея Рыбакова, – и он опять углубился в бумаги.
– Скажите, милая, – обратился Рыбаков к Эли, – сколько всего книг ваших издано?
– Пока еще нет книг, – растерянно проговорила Эли, – но вот, Борис Борисович..
– Как же так, уважаемый Борис Борисович, – не дослушав слов Эли, прервал ее Рыбаков, – у девушки нет изданных книг, а она уже просится в Союз писателей? Как это понимать?
– Насколько я знаю, – демонстративно нехотя отрываясь от бумаг, ответил Сухотин, – книги сейчас в типографии, – он пожал плечами, – я думаю, что не обязательно быть формалистами.
– Может, вы считаете формалистикой устав? – прищурился Сергей Рыбаков, – не ожидал. Странно! Впрочем, – он махнул рукой, – у нас все странно: рассматриваем то, что еще в типографии, а то, что попало в типографию, скорее всего, даже не смотрел редактор издательства. Да! Имеют же люди деньги! Я вот, уже два года не могу издать несколько книг, а тут – деньги есть, так сразу и книги, и все! – Он еще раз махнул рукой.
– Так, какое ваше мнение? – спросил сухо Сухотин.
– Мое мнение: сначала выполните то, что диктует устав, а потом нас собирайте.
– Так, понятно, а ваше мнение? – обратился Сухотин к Горацу.
Тот замахал не одной, а двумя руками:
– Исполните устав. Нет закона – говорить не о чем. Меня от дел оторвали. Я пошел, Борис. Он поднялся.
– Сядь! – приказал Сухотин, – что скажешь о стихах?
– Ничего. Ерунда. Пусть девушка лучше займется делом. На завод ей нужно. Пахать. Тогда и поймет, что такое стихи.
– Ладно, – прервал его Сухотин, – а ты, что скажешь? – обратился он к Мокрянскому.
– Какие стихи? Ее? Это не стихи. Это сплошной солецизм.
– А что это? – прошептала Эли, но Мокрянский услыхал.
– А это, девушка, означает: невозможное построение фразы. Вы этого не знаете? Вообще, что вы знаете? Имеете хоть какое–то образование?
– Экономический университет, – пролепетала Эли.
– Ну вот, пожалуйста! Вот оно – нынешнее образование! Она простейших вещей не знает! Неудивительно, что стихи с рифмой: роза–мимоза!
– У меня этого нет!
– Нет, так будет, – отмахнулся Мокрянский, – ну, как хочешь, – обратился он к Сухотину, а я в этом спектакле участвовать не могу. Поди еще, в столице узнают! Нет. Я против всего: и стихов и нарушений! Пошли Горацик, мы люди занятые!
Сухотин не удерживал. Горац и Мокрянский вышли. Из–за двери донеслись их голоса:
– Ну, что? – спросил Мокрянский, – по сто пятьдесят?
– Ну да, конечно. А где? – быстро спросил Горац.
– Как обычно. Там уже открыли. Я шел, видел.
– Ну, идем быстрее.
Голоса стали удаляться и скоро смолкли.
А в зале, тем временем, произошло следующее: Сухотин встал и, не глядя на Эли, произнес:
– Согласно уставу, прием невозможен. Все свободны, – и быстрыми шагами прошел в свой кабинет, вход в который находился в конце залы. Пройдя в кабинет, на всякий случай запер за собой дверь на ключ.
Эли сидела, чувствуя, что у нее нет сил подняться. Подле нее остановился секретарь.
– Папрашу, – пропел он, указывая на дверь.
Эли поднялась и не совсем твердыми шагами вышла на улицу. Ей было нестерпимо жарко. Болела голова. «Домой, скорее домой» – подумала она. Заметив троллейбус, пошла быстрее. Как она ехала, Эли впоследствии не помнила. В голове мелькало почему–то, «роза–мимоза». Твердя эти слова, она доехала до нужной остановки, как–то добралась до дома и там, не отвечая на вопросы матери, прошла в свою комнату и упала на диван.
Мать оставила ее одну, но через пол–часа, открыв дверь, увидела, что дочь лежит раскрасневшаяся и что–то шепчет. Мать подошла ближе и тут, обнаружила, что Эли не видит окружающее, как и ее саму, а только шепчет одно и то же: «роза–мимоза».
Мать вызвала «Скорую».
Когда все разошлись, и секретарь об этом доложил, Сухотин, еще чуть выждав, отправился домой. Придя, он первым делом прошел на кухню. Валентины не было дома, и он сам приготовил кофе. Зазвонил телефон. Борис Борисович взял трубку. Звонила Валентина.
– Да, – ответил Сухотин, – уже дома. Чего быстро? А чего канителиться? Прокатили бездарность. Что? А, хорошо. Я жду. Давай.
Он не успел даже выпить кофе, как пришла Валентина.
– Ну, как там было? – спросила она, наливая себе кофе.
– Нормально, – пожал плечами Борис Борисович, – мало ли к нам бездарей приходит?
– А кто был?
– Бартоков, Горац, Рыбников, Мокрянский, Василевский.
– Все выступали?
– Нет, до Василевского дело вообще не дошло.
– Почему?
– Так уже четверо против! Хватило.
– А ты говорил?
– Ну, как же я пойду против коллектива? – ответил Сухотин, – закрыл заседание и все.
– А она? – прищурилась Валентина.
– А что она? Я сразу ушел, – знаю я эти вздохи да охи. Наслушался, – Сухотин махнул рукой, – работать надо, а не думать о Союзе.
– Правильно. Молодец! – пусть поработают, как ты, потом что–то думают.
– Талант надо иметь!
– Вот и я говорю, – засмеялась Валентина, – от бессмысленной работы, знаешь ли, кони дохнут. Вот ты – талант, да еще умеешь работать. И нечему удивляться, что знаменитый писатель.
– Конечно. А то разводят цуцили–муцили. Правильно сказал Мокрянский: «розы–мимозы».
– Это «роза–мимоза» – ты ему подсказал? – засмеялась Валентина.
– Нет, сам додумался, – засмеялся и Борис Борисович.
– Ты смотри! Растет человек!
– Да что! Он еще какое–то слово сказал, на «с» как–то. И означает: невозможное построение фразы.
– Ну, ему придумать слово, что тебе целый роман написать. Значит, не придумал даже, а сказал что–то непонятное. Знаю я его – мозги, как у курицы.
– Это ты точно! Я вот, тоже подумал – откуда он может знать такие вещи? Специально копался, что ли?
– А, ну его! Давай подумаем лучше, куда–бы поехать. Тебе надо отдохнуть!
– Да, замотался. Вот закончу роман – поедем.
– А через кого издавать будешь?
– А, – махнул рукой Сухотин, – хоть кто.
– Ну, все–таки, прикинь, где выгодней.
Зазвонил телефон. Борис Борисович встал, снял трубку.
– Да, я. Что? Только что? Ну–ну. Да. Понял. Хорошо. Давай.
Он вернулся к столу, сел, налил кофе. Рука его чуть дрогнула. Это заметила Валентина.
– Кто это звонил? – спросила она.
– Машка. Сообщила, что у этой дуры инсульт.
– Какой дуры? Эльзы?
– Да.
– А она что–то говорила? – не то, чтобы встревожено, но с заметной заинтересованностью, спросила Валентна.
– Нет, вроде. Пришла домой и грохнулась. Мать ее Машка видела только что, – бежала куда–то. Говорит, что та только и шептала: «роза–мимоза». «Скорая» увезла. Мать ее, вроде как, к мужу бежала на работу.
– А сколько ей?
– Лет? Двадцать два, или двадцать три. Ничего, оклемается, – сумрачным тоном ответил Сухотин, но по его лицу было заметно, что он встревожен.
– Конечно! Куда денется, перестанет только ерундой заниматься! – успокоительно произнесла Валентина.
– Ну и народ! – с неподдельным возмущением поставил на блюдце чашку Борис Борисович, – и туда же прется! Да ей сначала надо было к психиатру сходить, а уж потом думать о стихах!
– Ничего! Без встряски ничего не поняла бы. Думала, смазливой рожей да пастью до ушей себе дорогу открыть. Шла бы на панель – так хоть бабки имела бы! Нет, надо гениальной быть! Тот случай! Таких гениальных – пруд пруди. Умнее будет!
– Да, умишка у нее нет, это точно, – усмехнулся Борис Борисович.
– Вот и я говорю то же, – подхватила Валентина, – так на чем мы остановились? Да. На издании, потом поездке.
– Ну, пока будет в типографии, можно будет в самом деле куда–то исчезнуть. На недельку. Может, в самом деле посмотреть еще раз Ватикан?
– Да ну его! Съезди лучше в Америку.
– Вместе? Дороговато вообще то… Но…
– Никаких «Но». Поезжай. Я тут останусь, скажу честно, вырваться мне трудно, постоянно симпозиумы, конференции, то еще что–то. А тебе пора отдохнуть.
– А тебе?
– А что мне? Только присутствовать. Мелят везде чушь, я что, слушать буду? Делать мне нечего, но увы, присутствовать должна. Учти, – быстро заговорила Валентна, заметив, что Сухотин начал, вроде как, колебаться, – кто знает, что будет завтра. Может, в Америку нельзя будет ездить? А если все будет прекрасно, в следующий раз, я с тобой буду. Тем более, что премии, награды, тебе за книгу долго получать.
– Ну, хорошо. Но тогда, может, подождем, и уже приедем с книгой?
– Зачем? Ты там расскажешь об этой книге, а приехал, мол, за материалом к следующей. Эффектно будет! Подготовишь почву к появлению этой книги – супер!
– Да, в этом есть смысл, – вынужден был согласиться Сухотин, – только вот, хотел бы, чтобы ты отдохнула.
– Я же говорю, что сейчас – никак. Отработаю сейчас, а потом возьму отдых. Для восстановления, – засмеялась она и, давясь от смеха, продолжила, – чтобы опять быть в форме – супер!
– Ну, и то супер, да это супер, и, еще и смеется! – засмеялся и Борис Борисович.
– А что? На этих конференциях, я–то ничего не делаю, только получаю удовольствие от того, как старается мой руководитель. А он–то думает, что у меня нагрузка неимоверная!
– Так–таки ничего не делаешь? – спросил Борис Борисович, – не может быть.
– Может. Главное, правильно выбрать точку, чтоб было понятно, что я вся в работе. Впрочем, ты прав, создать видимость работы – не простая работа. Однако, опыт есть, – она тряхнула головой и опять рассмеялась, – Главное тут – расслабиться, но так, чтоб со стороны казалось, что вся в работе.
– Да, правильно. Так и надо. Иначе можно и надорваться.
– Вот, я это и говорю, – Валентина встала. – Ну, давай, поработай или отдохни. Я пока в магазин сбегаю. Вечером есть надо же, а у нас – пусто, – она указала на холодильник.
– Ладно, давай, – Борис Борисович лениво поднялся и прошел в кабинет.
Там он прошел к окну, немного постоял, рассеянно оглядывая, открывающийся взгляду, ландшафт. Странно было то, что он вообще ни о чем не думал. Постояв так с минуту, он повернулся и прошел к столу. Уселся, придвинул лист бумаги и начал писать:
«Тем не менее, Савл все же не терял надежды и старательно исполнял свои обязанности. Нам удалось по некоторым, тщательно спрятанным документам, выяснить, что репрессии касались, более тех христиан, которые имели возможность или управлять имуществом, или сами имели крупное имущество.
Однажды Савл, допрашивая в тюрьме одного из христианской секты, окончательно убедился, что в большей своей части, имущество уже, или перекочевало в закрома первосвященника, или было вывезено в другие города.
Разговор происходил в камере узника. Поскольку заключенный был прикован к стене и почти не мог двигаться, Савл мог не беспокоиться, что он на него нападет. Оттого и говорили один на один, Савл отпустил тюремщика–палача для того, что бы он приготовил к разговору следующего заключенного.
Узник был уже стар. Измученный пытками, он, казалось, был ко всему безразличен и отвечал на вопросы сразу, и это подсказывало Савлу, что он ничего не утаивает.
– Итак, – спросил Савл, – ты продолжаешь говорить, что ни у тебя, ни у кого другого, ничего нет?
– Да, – ответил узник.
– А где все?
– Тут, в городе, ничего нет.
– Почему?
– Многое увезли, остальное забрали.
– Куда увезли?
– В разные города. Нас везде много, – с трудом произнес длинную фразу, прикованный к стене.
– Зачем увозили?
– Деньги – власть.
– Почему же сами не ушли?
– А куда?
– За деньгами.
– Мне не надо денег.
– За деньги можно купить свободу. Почему тебе не надо денег?
– Мне не нужна власть.
Савл задумался. Что–то в словах узника было новое. «А, вот это: «деньги – власть». – Он спросил:
– А кому нужны деньги?
– Тому, кто устроит веру.
– Кто это?
– Его нет, но будет, – попытался приподнять голову узник, но не смог.
– Новый Христос?
– Нет, устроитель.
– И ему будет все принадлежать? – вырвалось у Савла.
– Да, – коротко ответил узник.
«Так, – подумал Савл, – пока хватит». Он повернулся, и вышел из вонючей и сырой камеры. Но, даже оказавшись на тюремном дворе, он не ощутил в полной мере приятный воздух. Мысли его были заняты другим».
«Прекрасно, – подумал Борис Борисович. – то, что надо, – он откинулся на спинку кресла, – Позвонить Сергею? Как там статья? А, не буду, не иначе, как об этой дуре будут спрашивать. А мне какое дело?».
Борис Борисович встал и вновь прошел к окну. «Да, не забыть сказать Вале, чтоб забрала материал спечатать, – подумал он, – и, надо статью набросать. Пожалуй, пока там Антон подберет что–то, обойдусь Ватиканом. Да, для первого раза хватит, – решил он, – потом добавлю. Все равно придется самому с десяток статей ставить. Блин, все самому делать надо! Ну, ничего, тема крутая, реальный взгляд, все как надо, – он усмехнулся, – да и что? Хоть тогда, хоть сейчас: все бабки решают! Кто скажет, что не так? – он вдруг мысленно заговорил резко: – Иванчук скажет? Да кто он такой? Надо еще посмотреть, что он там накалякал! Можно подумать – писатель выискался! Никто ничего не видел, а уже разговоры! Много он знает, что и как было?