КАМЕННАЯ БАБА (фантастика / мистика)

Снег лёг на месяц раньше. Обычно к началу ноября землю кроет, а тут еле-еле октябрь расчухался, он выпал и не тает. От белизны вода в заливе чёрная, как нефть, студёная.
Посёлок наш в две линии вдоль берега вытянулся. Между ними – дорога. Хлябь кромешная. Ухаб на ухабе. В них жидель плещется – суглинок коричневый, с водой и снегом размешанный. Чтобы дорожная грязь во дворы не заплёскивалась, поставили хозяева высокие заборы.
Дорога такой в первые перестроечные годы сделалась. Прежде пару раз за год её грейдером ровняли – из воинской части грейдер пригоняли. А часть эта, ракетчики, в тайге дислоцировалась. Ну а потом ракетчиков вывезли, дорогу разбили, и никому до неё дела не стало.
Вдоль заборов и пробираемся теперь, ежели кому куда надо. Впрочем, чаще по задам ходим. Кто на нижней линии живёт, по тропе вдоль залива, на верхней – прямиком по полю, давно заброшенному, каменистому, неплодородному. Да и куда теперь ходить? Рыбзавод закрыли, пилорама сломалась, магазин сгорел. Даже доски с причала растащили.
Раз в неделю катер приходит к пристани, товары первой необходимости забрасывает. Пристань – тот же настил дощатый – как раз по серёдке между нашим Посёлком (его так и зовут, Посёлок, другого названия не придумали) и селением Сурья. Там искони люди живут. В Посёлке же – сплошь приезжий народ. На пристани только с местными и встречаемся, других дел с ними не имеем. Надо сказать, что залив в наших местах не замерзает всю зиму, хотя в стародавние времена, говорят, сплошь льдом покрывался.
Жители Посёлка, как и нескольких других населённых пунктов на побережье, кормятся от моря и тайги. Она к полю приступает. А куда вдаль тянется – нам неведомо.
Поле наше, если на пристань идти, горным отрожком обрезано. Каменная россыпь языком из тайги высовывается – будто воду из залива лакает. И перед этим хребтом драконьим, на самом краю поля, каменная баба стоит. Других таких в здешних местах я не видывал. Вот на родине у меня – это да. В средней России почти в каждом городе в музеях их держат. Иногда даже около дверей на улице как караул ставят.
Здешние жители на бабу никакого внимания не обращают – стоит себе и стоит. А вот лет пятнадцать назад из самого Ленинграда на специальном вертолёте профессора привозили. Он нашу бабу всю обмерил и сфотографировал. Ну, и когда в Посёлке ещё ребятишки были – бегали к ней из любопытства. Теперь-то выросли, поразъехались. И многие семьи уехали, кому было куда податься. Остались мы тут самые неприютные, никому, кроме себя, не нужные…
Летом у нас дел невпроворот. Чуть зорька – рыбачить, днём – в тайгу за добычей, по сумеркам – опять на заливе. А зимой – сонное царство. Человека встретить – за счастье почтёшь.
В Сурье вон мужики, да и бабы некоторые, охотой пробавляются. У них это в крови сидит – природные охотники. А в Посёлке – не то! Один Шуньга с ружьишком носится. Шуньга – это кличка такая, прозвище. Звали его прежде Александр Петрович, мастером на пилораме был. Незаметно как-то пить начал – и в Шуньгу превратился. И не диво: распиловка всем нужна была, а магазин торговал, водка не переводилась. Благодарили. Ну, жена с сынишкой от него уехали. Остался один. Пить нечего стало – магазин-то сгорел. От тоски и заделался Шуньга охотником-любителем, а кличка так и не отлепилась.
Остальные мужики с предка-медведя пример берут. Спят хоть днём, хоть ночью. По редкому делу да по острой нужде из дому выходят…
А что? И мы не хуже других. Пропитания на зиму запасли. До весны и отдыхаем.
… Лес снится. Не тайга, другой, просторный, чистый. Трава муравлёная меж стволов. Ни тебе подлеска, ни бурелома. Откуда-то знаю – буковый лес. Хотя никогда этих буков не видел.
Осознаю себя молодым человеком, внешностью же – сущий обезьян. Весь в густой чёрной шерсти. И семья моя – такие же обезьяны. Глава семьи – дядька, здоровенный мужик, силищи не мереной. У него две жены, как и мы, шерстью обросших, только ростом поменьше, поаккуратней. И целый выводок детишек – все моложе меня, мал мала меньше.
В этом буковом лесу мы и живём. Спим на ветках. Кормимся от земли – кореньями, ягодами. Жизнь нелёгкая. Была бы беззаботной, кабы не Зверь хищный. Он на нас охотится. Только на ветвях от него и спасение. Я знаю, что Зверь родителей моих сожрал. Поэтому я у дядьки в семье приют нашёл.
Вот, значит, ковыряю я обломком ветки в земле, авось съедобный корешок попадётся. Ребятишки больше балуются, озоруют. Об них матери позаботятся – сами не съедят, а этих шалопаев накормят. А дядька сторожко окрест озирается: а ну, как Зверь!
И вдруг как заревёт! Страх нас подстегнул – в момент на эти самые буки взлетели. Тут Зверь под нами пробежал: я сверху мало что видел – только спину щетинистую, огромную…
От страха и проснулся. Жена пироги с рыбой стряпает. «Вставай, –
говорит, – отец, нынче наше Рождество». Стало быть, всего лишь кошмар снился, слава тебе, Господи.
Но это что, я ещё чудней на днях сон видел. Будто барышня я, девчонка совсем молоденькая, лет, эдак, девяти.  И не какая-нибудь, а дочь самого шаха в азиатском государстве каком-то.
Дворец у нас белокаменный, в саду – розы, арыки, фонтан бьёт. А между клумб птицы-лиры и павлины цветохвостые гуляют. Отец мой, в белоснежном одеянии, золотым шитьём отороченном, в тюрбане белом, в расшитых красных сапожках с загнутыми кверху носами. Возраста он среднего, лет сорока пяти, росту тоже среднего, крепкий, с бородой густой, аккуратно подстриженной. А маменька – молодая, лет двадцати, не больше. Стройная, подвижная, как газель. Слуги вокруг, воины…  
Мы находимся в просторном круглом зале со стрельчатыми окнами высоко вверху. Я слышу, как пожилой пузатый дядька, главный среди воинов, говорит отцу: «Степняки город взяли. Вот-вот будут во дворце».
Отец повернулся ко мне, на руках меня поднял, прижал к груди крепко-крепко. Потом маму обнял. И приказал одному молодому воину увести нас потайным ходом. Я никогда прежде не обращала внимания на дверцу в стене. Думала, просто ниша такая. Но она открылась, и мы в неё нырнули.
От страха перед темнотой и неизвестностью я оглянулась. Из окон в зал сыпались страшные люди с кривыми саблями. Они окружили горстку защищавшихся вместе с отцом воинов, и последнее, что я видела – как их  засыпала муравьиная куча чужаков.
Дверца захлопнулась. Впереди заколебался свет. На стене лепился горящий факел. Наш провожатый выдернул его, и мы пошли за ним. На воздух вышли за городом. Кругом песок, сыпучие барханы жаром курятся.
А у нас в лощинке затишье. Тренога карагачовая шалашиком собрана. На ней иссохшая шкура – может, ослиная, может, жеребячья – тень создаёт. Мама рядом с шалашиком на кострище огонь развела. Меня послала воды принести. Дала сухую тыкву, выдолбленную, камышовыми косицами оплетенную, показала рукой, где воды взять. Там неподалёку белый камень лежал, а из-под него помалу вода сочилась, лужица с пригоршню образовалась.
Пока я горстями воду черпала, слышу, она меня кличет. Голову подняла и обмерла: на бархане три всадника на сильных конях при богатой сбруе. Сами, как один, в новых чёрных халатах, белых чалмах. Только пояса разные.
Я к маме побежала, а они с бархана к нашему шалашу спустились. Один её перед собой посадил, а другой – меня за свою спину забросил. Прямо с тыквой. Велел за пояс держаться. И поехали…
Чего только во сне не увидишь! Ведь вот я, немолодой уже мужчина, а девчонкой побыл. Да как всё остро переживал, хотя в реальной жизни ни барханов, ни вёдер тыквенных не видел…
Вечор Шуньга неприятную новость принёс. Наверно, специально зашёл, чтоб ей поделиться. Нам с женой даже такой гость в радость – скучно же. За стол с собой усадили, ужинать.
«Я, – говорит, – позавчера в лесу знакомца встретил из Советского посёлка».
До Советского от нас километров 18 будет. А тайгу Шуньга нарочно лесом зовёт – чтобы, говорит, память родины не потерять. Ну вот, а тот знакомец ему новость-то и подкинул. Когда, дескать, воинскую часть из тайги вывозили, «до следующего раза» ракету законсервировали в колодце и отделение солдат для охраны определили. Продуктов им оставили, машину БМП, личное оружие…  Да, видно, потом забыли за ними приехать. Ну, парни продукты подъели, надежду, что их скоро вывезут, потеряли. Вот и начали окрест «промышлять» – то в тайгу, живности настрелять сходят, то в посёлок – чем-нибудь поживиться. Ведут себя с жителями, как мародёры. В Советском уже не раз «разживались», а ведь и в Посёлок дорога им не заказана.
Смутил Шуньга душу своим разговором. Полночи потом с супругой обсуждали, как оберечься. Потом ещё с неделю толковали, ну, а потом отошёл страх-то.
Вот тут оно и случилось.
Я к приходу катера на пристань пошёл. Жена дома осталась. Вообще в Посёлке мужики, которые ещё в силах, сами к катеру ходят. Как-никак, чего-то закупишь, тащить надо. Бабы только одиночки сумки тягают. Но им ведь вдвое меньше и надо – для себя только. Ополовинел народом Посёлок.
В тот самый день солдаты и нагрянули. На своей БМПэшке прикатили и давай по дворам шнырить.
Моя, бес её, что ль, надоумил, старое ружьишко из чулана выволокла. С ним сторож по ночам на проходной рыбзавода дежурил, а потом, как единственному из руководства, что тут остался, мне его на хранение сдал. Я это ружьё с того самого момента и в руки не брал. Повесил на костыль в чулане – пусть висит. А баба от страху защищаться вздумала – в боевую машину пальнула. Для машины это всё равно, что майский жук на лёту врезался. Но бойцы взвинтились:
– Тут, наверно, чеченцы живут! – и к дому.
Баба моя ружьё бросила, в заднюю дверь во двор выбежала и в нужнике закрылась.
Солдаты в дом ворвались, ружьё подобрали, тоже во двор выскочили. В сарай сунулись – никого. Ясное дело, где искать – в сортире.
– Выходи! – кричат, – сволочь, а то через дверь стрелять будем.
Моя завыла: «Ой, сыночки, не стрельте, я сама выйду».
– Старуха, мать твою! – заругались те. – Говори, мать, куда чечен побежал?!
Жена с перепугу рукой на калитку машет, что в поле ведёт. Ну, солдатики за калиткой глянули – никого нет. Что супруга моя пальнула, – им и в голову не пришло. Обратно через дом на улицу выбежали. БМПэшка их на ухабах проколдыбала, будто швея-неумеха стежками по межзаборному коридору прошила. На краю Посёлка развернулись и – по полю. Только две чёрные строчки от них и остались. Поди-ка, если сверху поглядеть, Посёлок наш стал на ридикюль с ручками похож.
Ничего особо у нас варяги не взяли. Вот только после их набега фонарик пропал, жужжалка. На ручку жмёшь, он жужжит и лампочка загорается. Так и горит, пока жмёшь. Но баба моя сна лишилась и надумала со следующим катером бежать из Посёлка. «Поедем, – говорит, – к тётке моей в Мордовию. У ней в деревне домок свой, а ей уж за семьдесят, бобылка она. Поди-ка обрадуется, если к ней жить приедем. А тут теперь страшно. Ну-ка, догадаются солдатики-то, кто по ним стрелял, вернутся да и прибьют».
Я сначала ершом её слова принял, а обдумал: и то, раз бойцы дорогу к нам в Посёлок прознали, ладу не будет. Ничем не разживёшься, всё – им  добыча. Согласился ехать. Стали мы скарб укладывать. Много в руках не увезёшь, только самое нужное.
А за день до прихода катера ночью мне видение было.
Я с вечера печурку накалил – страсть! Мы и так-то зимой хорошо топили. Оба с женой тепло любим. А тут уезжать скоро, чего дрова жалеть! Поужинали рано, ну и сомлел я. Уснул.
Вроде мальчонка я. Чужих коз пасу, потому что круглый сирота. Годов мне не больше двенадцати. Где живу я – ни на что в России не похоже. Вроде,город, а едва ли больше нашего Посёлка. А дома в нём не из строевого лесу, а из белого рыхлого камня. Все длинные, двухэтажные. Всего их с десяток. Стоят они на всхолмии, недалеко от морского залива. Только песчаная коса да полоска худосочной растительности отделяют их от водной глади, синей-пресиней. И зной воздух колышет. Марево дрожит и над водой, и над городом.
Козы мои былинки сухостойные щиплют, травку истомлённую. Я – на песке валяюсь, рядом с бабой каменной. Груди у неё до колен, ноги коротенькие, толстые, до середины икр в песке увязли. Руки по бокам намечены – тоже короткие и толстые. А лица совсем нет, яйцо голое.
Лежу себе, значит, былиночку покусываю. Про сиротство своё и мысли в голове не держу. Хорошо мне! Я им коз пасу, они меня кормят. Порты да рубаха полотняные, пускай линялые, в прорехах, но ведь тело прикрывают. А сплю я с козами, в тёплой кошаре.
Где теперь мать моя и жив ли отец – даже не задумываюсь. Сначала, когда понял, что без них остался, даже плакал. Ночью там, или на выгоне. Потом привык. Ведь уже три года прошло.
Мамку чужаки в плен угнали, а отца, может, и вовсе убили. Меня и подружку мою монах спас.
Мы в тот день около бабы играли. Весной это было, трава ещё сочная была, зелёная. Вдруг женские вопли из города донеслись. Мы хоть и малы были, сообразили: «железные» напали. Тогда все под страхом от их набегов жили. Ну, мы из-за того же страха в ямку кувыркнулись – от какой-то давно сломанной постройки. Там трава погуще поднялась, нас скрыла.
Шум и крики всё сильнее, к нам приближаются. Решился я нос высунуть, поглядеть, что наверху происходит.
Гляжу: гонят «железные» к заливу городских женщин. Те до воды дотрусили, сбились в кучу, шарфы свои шёлковые над головами растянули – вроде прикрылись ими.
«Железные» – мы их так меж собой называли, потому что на них латы и шлемы железные одеты, округлые, блестящие. Штаны на всех кожаные, налокотники, наколенники и поручи кольцевидные. У каждого короткий прямой меч и арбалет. Так вот, «железные» сбившихся в кучу женщин из пращей камнями закидали, а потом мечами добили. И сгинули.
До сумерек мы с подружкой в яме просидели, потом выбрались и в город побежали. Всё к земле пригибались, боялись, что увидят. А смотреть на нас, как оказалось, было  и некому. Дома обезлюжены. И тишина в городе кладбищенская. Мы в какой-то подвал спустились, в угол забились, дрожим от пережитого страха и ещё неведомого, который грядёт.
Тут появился откуда-то в подвале монах, в груботканой коричневой рясе с капюшоном, по бёдрам верёвкой перепоясанной. Взял нас за руки и на улицу вывел. С ним сразу не страшно стало, сердце колотиться перестало. А монах говорит: «Жить вам на этой земле, и народ от вас новый пойдёт. Вон та баба каменная будет для вас примером – она свою землю не покидает. Только вам до нужной поры ещё расти надо, да и война идёт…  Ты, – мне говорит, – с нами в городе останешься, пока спасшийся народ собирается. Будешь миру помощником. А подружку твою пока в монастырь на послух определим. Придёт время, и её мир призовёт».
Проснулся я. Темно. Томно. Рядом жена сопит, разметалась. Я потихоньку с кровати сполз, ноги в унты сунул, доху собачью на плечи накинул – и в сенцы, покурить.
Одну дотянул, другую, третью – всё думаю… Жена спохватилась, что меня радом нет. Платок пуховый на голову – и в одной сорочке в сенцы высунулась.
– Вань, ты чё?
– Спи,  спи, мать, сейчас приду.
Вернулся в дом, около жены на постель сел.
– Что я тебе скажу, мать… Никуда я отсюда не сдвинусь. Тут столько лет прожили, тут и помирать буду.
– С ума сошёл, Вань?
– Как сказал. И запомни: так каменная баба приказала.
Жена иных слов не нашла, затихла. Не спала, конечно, но и со своей правотой не лезла. Так весь следующий день и промолчали.
А наутро Шуньга опять новость из тайги принёс. Зашёл по пути, на пристань позвать к приходу катера, и говорит:
– В лесу снова кутерьма затеялась. Другую воинскую часть пригнали. Вездеходов и тягачей на целый километр врастяжку. Колючку восстановили…
– Ну?
– Чего «ну»?  Стало быть, опять Родину защищать собираются. Теперь, гляди, и у нас какая новина объявится. В Советском корабль ждут, говорят, пока  перешеек льдом не забило, обязательно придёт.