Цветы на подоконниках
Мама моя, нареченная Надеждой, родилась в 15-ом году прошлого века девятым ребенком в семье. После нее семья прирастала аж до двенадцати душ детей. Маму мамы моей, бабушку мою, звали Софьей, посему троих из шести дочерей назвали в очередь Верой, Надеждой и Любовью. Сыновей и дочерей в семье в итоге оказалось поровну, и если бы решился я писать нечто о судьбах всей семьи деда, то вышла бы многостраничная сага. Но сейчас вот и здесь поведаю о своей маме, да и то, конечно же, не о всей ее многотрудной жизни, а несколько эпизодов из нее.
Филипп Михайлович Сахно, отец мамы, а, следовательно, мой дед, был крепким крестьянином, эдаким, по чьим-то понятиям, единоличником-середняком. Была у него и земелька кой-какая, и лошади, и коровы, и свинюшки, и другая домашняя живность – всего, с годами прибавляющегося, но ровно столько в хозяйстве, что можно самому, с серьезной подмогой подрастающих детей, как говорится, доводить до ума, дабы семья не бедствовала. Наемных работников в хозяйстве деда отродясь не водилось. И был дед не только оборотистым, смекалистым: плуги там, бороны, сеялки на конной тяге, веялку – всё своими руками содержал в полном техническом порядке, но находил время интересоваться и тем, что существовало далеко за пределами его села, его хозяйства. Так дед в ранней своей зрелости переписывался с Львом Николаевичем Толстым, много читал сам, читал из книжек зимними вечерами детям и женушке Софье, когда и та имела время послушать. (Переписка с Л.Н.Т. – возможно, семейная легенда, так как по юношескому небрежению и невежеству, я, знавший деда близко в его последние пять-семь лет, поспрошать не удосужился, да и всем другим это было то ли не интересно, то ли носило некое табу. То есть следы этой великой переписки, ежели оные и были, канули в нети.)
Проистекало житье-бытье семьи деда на Ставропольщине, под Тихорецком, в селе Михайловском, что на берегу речки Ея. Мама моя, как и другие дети этой семьи, начинала трудиться лет с шести. Именно в эти ее годы она пасла семейных гусей. Снабженную крынкой молока и доброй краюхой хлеба вывозили ее на телеге, груженой ящиками с птицей, на ближайший сочный луг, гусей выпускали на волю, и Надюша, вооруженная хворостиной, присматривала за небольшеньким стадом. Гуси, каким-то образом наученные, далеко не разбредались, так что пастушка большую часть времени собирала полевые цветы, плела из них веночки, сидя под кустом, и напевала.
Быстро бежали годы, густо насыщенные эпохальными событиями: мировая война, позже названная Первой, российская революция, тоже не сразу поименованная Великой Октябрьской, российская же гражданская война, оставшаяся без пафосного прозвища... Советская власть набирала неправедную силу, пришло время сельскохозяйственной коллективизации и на Ставропольщине. Агитация за выгоды для крестьянина обобществления горбом нажитого и коллективного ведения хозяйства убеждала очень не многих – тех лишь, кто особо в своих хозяйствах не горбатился, кому в общее хозяйство и отдавать ничего не жаль, ибо не было чего сносить в общие закрома, сгонять в общие стада. А вот те крестьяне, кто, много трудясь, не малое и обрели, эти ну никак не понимали грядущего «счастья для всех». И власть, весьма окрепши силой, решила именно силой этой и загнать всех поголовно в колхозное счастье.
Конец 20-х – начало 30-х. Советская власть обобрала до нитки «кулаков-мироедов» – зажиточных крестьян, не гнушавшихся и наймом рабочей силы для ведения своих обширных хозяйств, увидела, как Господь-Творец, что это хорошо, но разохотилась – поняла, что собрать у крестьян можно и больше, ежели – у всех чохом, кто имел хоть кой-какие запасы. Неотвратимо настал черед и Филиппа Михайловича, то есть всей его трудовой семьи. Из дома и со двора вывезли всё – вплоть до домотканых половиков и обломков черенков от лопат и вил. Разумеется, – до зернышка все запасы из закромов и сусеков. Хозяина, пытавшегося кое-как препятствовать, связали по рукам и ногам, бросили в телегу и... вслед за «отъявленными» кулаками – «на Соловки», как тогда говорилось. Защищать дом, семью было некому – четверо старших сыновей разбрелись по белу свету в поисках лучшей доли. Да, как говорится, и не таких окорачивали. Девки же, дочери, и сама Софья Тихоновна погоревали-повыли, сколько могли себе позволить до нужды дело делать, и... кинулись, как могли, сами беду осиливать.
«Раскулачивание» семейства Сахно случилось под самую осень, работы в саду-огороде было невпроворот, и Надюша дней на десять припозднилась с началом учебного года в школе. А когда решили дома, что надо-таки и в школу бы, пошла к любимой учительнице домой, чтобы получить задание по пропущенным урокам. И... лучше бы не ходила! На всех подоконниках в доме учительницы буйно цвели в глиняных горшках цветы! Ее, Надюли цветы! Азалия...цикламен... бегония... бальзамин... жасмин... Вон, на горшочках – бантики из цветных шерстяных ниток! Она их сама навязала в тон с тем, что цвело, с их характером, и с именами, как у собачек... Как же это?!.. Это же... Нет! нет! нет!.. Нет – да. Это что же?!..
Давясь слезами, булькавшими в горле, Надя выскочила за порог дома любимой учительницы. И... в школу не пошла. Ни завтра, ни «с понедельника», никогда.
Следующей осенью вернулся домой Филипп Михайлович. Серый, отощавший, угрюмый, на вопросы отвечал уклончиво, сам ничего не рассказывал и впрягся в налаживание упавшего на колени родного хозяйства. И в колхоз вступил – стал работать в мастерских, присматривать за какой-никакой сельхозтехникой, ремонтировать ее.
А еще через год Надя покинула родной дом – поехала в Тихорецк учиться на курсах счетоводов, окончив которые, поступила на работу в один из санаториев Евпатории. Потом перебралась в Дербент, где встретила моего будущего отца. Поженились, родили нас четверых: меня и Люсю – до войны и Зою с Леной – сразу по ее, войны, окончании.
Мать моя, Надежда Филипповна – благословенна память о ней всех, ее знавших – самозабвенно любила цветы до конца своих дней. Не любовалась ими – это само собой, – любила и умела растить их, любила бесконечно с цветами возиться. Огород, находившийся в двадцати шагах от порога дома – жили мы на городской окраине, огород, который как-никак кормил нас в войну, сразу по окончании войны мать с отцом превратили в фруктовый сад, а все свободное пространство между деревьями мама засадила цветами. Усердно и от души посвящала им то малое время, что оставалось после работы на производстве, готовки, стирки, глажки, обихаживания и слежения за учебой детей своих и непременного, хоть и совсем уж урывками, запойного чтения, забывала сама поесть – часто возилась в саду до самой-самой ночи, особенно, если та была лунной, чуть ли не силой не раз приходилось мне ее уводить из сада.
Работала мать в буквальном смысле – не покладая рук и, казалось мне, без устали. Жестко врезался в память один эпизод. Пригородным поездом выехали мы с отцом и мамой на огородный участок. В тот раз окучивали молодые проростки кукурузы и выпалывали сорную траву в междурядьях. Орудовали тяжелыми мотыгами-тяпками весь день, разбивая высохшие, трудно поддающиеся глиняные кочки. Пришли на станцию, ждем пригородного, чтобы возвращаться домой. Мама откинулась на спинку перронной скамейки, задремала. И вдруг вижу, что она во сне делает руками слабые, но явные движения – будто продолжает взмахивать мотыгой. Те, кроме меня, кто видели эту «картину маслом», прыснули смехом. Меня же тогда это поразило, удивило и умилило до слез.
На разу не слышал я, чтобы мама пожаловалась на усталость, на тяжелую свою долю. Но один раз... Как-то довольно поздно, уже затемно пошел я звать маму домой из сада. Увидел ее в дальнем конце сидящую на скамеечке спиной ко мне. Меня, подошедшего почти вплотную, она не слышала. Мама горько плакала, тихонечко всхлипывая. Меня это настолько ошарашило, что я не сразу нашелся ее окликнуть. Наконец, после небольшого замешательства, я еле слышно позвал: «Мама. Мамочка, что такое?! Что случилось?» Она быстрым движением промакнула глаза концами головного платка, обернулась ко мне и сказала будничным голосом: «А. Ничего. Пошли домой». Шли. Я сделал еще попытку спросить-понять. Мама отмахнулась: «Так. Вспомнилось плохое. Отстань!» Так и запомнилась мне навсегда еще одна «картина маслом», горькая – сидит мама, сгорбившись, в телогрейке и ватных штанах, на низенькой скамеечке в темном углу родного сада и горько плачет... о чем-то очень своем.
Цветы же у мамы были на диво! От самых ранних – нарциссов и гиацинтов, до наипозднейших роскошных хризантем. А меж ними – лилии, ирисы, настурции, гладиолусы, пионы, тюльпаны, розы и многие прочие! Со временем мать поставила это дело на «научную основу, – выписывала специальные журналы, переписывалась и обменивалась посадочным материалом с цветоводами Прибалтики, Грузии, Молдавии...
Самым же необычным в маминой приверженности цветам было то, что она все взращенное великолепие не продавала, ни цветочка за сорок лет! До самых «лихих 90-х», когда бесконечно смущаясь, стыдясь саму себя, решилась выносить на вокзал к «дальним» поездам по два-три любовно подобранных букетика из своего «урожая» на продажу. Жизнь таки заставила.
И как же распоряжалась хозяйка выпестованными цвето-душистыми колониями? А проще простого. Прежде всего, прознав о странном для замотно занятого человека увлечении, приходили в сад к маме любоваться этим великолепием друзья, знакомые, друзья друзей и знакомые знакомых, и местные городские, и приезжие. Кто-то после экскурсии по саду брал предлагаемые мамой букеты, но вскоре повелось и распространилось среди посетителей наотрез отказываться от подарков под предлогом – пусть-де этим великолепием здесь же любуются и восторгаются и другие счастливцы.
Но, конечно же, мать срезала цветы во множестве, обильными охапками, когда они были очень уж к месту: в школу, где мы учились, к 1 сентября и другим школьным торжествам, друзьям и родственникам на юбилеи, свадьбы, похороны... А так как друзей и родственников нашей семьи в городе было не мало, то цветы с маминых клумб пребывали в постоянном движении. И я-то точно знаю, что одаривая людей цветами, мама получала не меньшее удовольствие, чем выращивая, пестуя их.
Разумеется, мама в саду нашем занималась не только своими ненаглядными цветами. На десяти сотках земли, выделенной железнодорожными ведомствами, где трудились и мама и отец, до войны – под огород, а после войны – под постройку дома, дом мы так и не построили. Несколько раз поэтому у нас и собирались землю эту отобрать, но всякий раз отставали, учитывая производственные заслуги отца и матери, а больше – заслуги деда-революционера, погибшего в этих же краях в боях «за счастье народное» еще в 1918 году, и именем которого названа улица, где жил в свое время легендарный дед мой, а теперь – его сын с семьей, отец мой, Михаил Иванович.
По известным причинам, дом мы не построили, но сразу после войны, получив участок под огород в другом месте, здесь стали сажать фруктовые деревья. Говорю теперь МЫ, так как принимал в разбивке сада посильное участие и я. Под зорким присмотром мамы, которая больше отца, городского жителя, понимала в «сельском хозяйстве», намечали мы места посадки и сажали фруктовые хворостинки. Главной же заботой мамы было – следить, чтобы будущие деревья с их будущими мощными кронами не очень тесно друг к дружке располагались, чтобы оставалось жизненное пространство для ее уже завтрашних цветов. Так появились в нашем саду молоденькие деревца: пять вишен, по два деревца слив, персиковых, абрикосовых, айвовых, черешневых, по одному – грецкого ореха и алычи; шелковица (тутовник – тамошнее его название) и несколько кустов инжира вдоль забора выросли сами.
Со временем сад наш разросся так, что летом в нем становилось сумрачно. Маму же беспокоило то, что тень от деревьев покрывала теперь почти все пространство, где она лелеяла обожаемые цветы. Вот мать и попросила нас с Эллой, приехавших в отпуск, спилить два абрикосовых дерева – мол, абрикосов столько, что она не успевает в сезон превратить их в варенье-компоты, да и доставать плоды с десятиметровой высоты ей уже трудно, а сами падают – только грязь от них на земле, не успеваешь-де убирать... В общем, мы Эллой целый день пилили эти две громадины – стволы в полтора обхвата, рубили сучья, сносили получившиеся дрова в дальний угол участка... Оставили два пня по полуметру высотой – и посидеть с устатку удобно, и тазик с цветочной рассадой поставить... Позвали мать принять работу. Пришла, улыбается довольная, светится вся, как и сад, утративший сумрачность – простор, есть где разгуляться цветочнице!
А тогда, в юности, я постепенно втянулся в дела по уходу за садом – «по науке» обрезал лишние ветви осенью; окапывал и поливал деревья весной; белил их стволы, как это принято на юге; по науке же опрыскивал и окуривал кроны, когда в этом возникала надобность... Привил к стволу белой черешни черную, что удалось на славу и чем страшно гордился, когда уже мои дети лазали по мощным ветвям этой бело-черной черешни и с удовольствием уплетали ее ягоды прямо с дерева.
К завершению моей учебы в школе большинству деревьев было по семь-десять лет, и сад был великолепен и обилен. Родственники и друзья зазывались на сбор урожая то тех, то этих ягод, собранное, конечно же, уносили с собой.
Особое удовольствие баба-Надя испытывала, когда, по прошествии каких-то лет, многочисленные ее внуки и внучки наезжали в гости со всех концов света и вдоволь лакомились. Но плодов-ягод подчас бывало столько, что и стада внуков не могли с ними справиться вживую, и мама варила бесконечные варенья, банками с которым набивала до отказа довольно вместительный подвальчик под домом. К ее счастью, запасы эти не залеживались – что увозили частые в доме матери гости, что сама рассылала то почтой, то «с проводниками». Была такая форма доставки нужного родным-знакомым: с проводниками проходящих поездов за невеликую мзду отправлялась посылочка, давалась телеграмма тем, кому это, те встречали поезд и... всем хорошо.
Об одной из таких посылок и поведаю в завершение сего повествования. Где-то в конце мая какого-то года звонок из Риги нам в Даугавпилс: вам, мол, приветы от Надежды Филипповны и посылочка. Смотался в Ригу, привез упаковку килограммов в десять, а в ней: и рыбка вяленая, тарашка называется – отца улов и готовка, и сухофрукты разновсякие, и... тяжелейший пакет с вареньем. Варенье – в трех, один в одном, толстых полиэтиленовых мешочках. Так отсылалось варенье мамой и почтой – три выгоды: легче, чем в стеклянном баллоне, нести тем, кому придется, больше по весу можно затолкать в посылочный ящик и... стеклянные баллоны тогда были в большущем дефиците. А в той посылке письмо от мамы, в котором она, между прочим, говорит: «Эллочка, посылаю вам с оказией кой-чего – подруга-цветочница Ингрида из ваших краев была у меня в гостях и по делам нашим, так вот – с ней. Прости меня, дуру старую, – в суете недоглядела, передержала на огне варенье. Некрасивое получилось – должно бы, как светлый янтарь, из белой же черешни, а оно потемнело. А времени сварить новое уже не было – Ингрида уезжала. Вот так. Да, не подумайте, что в ягодах косточки невыбранные, я их повыбирала и начинила дольками миндаля да кусочками грецкого ореха. Не ругайтесь уж сильно-то!» Впрямь – и смех, и слезы. В моем ответном матери письме Элка сделала приписку: «Надежда Филипповна, огромное вам спасибо за всё! Особенно – за «некрасивое» варенье! Вкуснотища! – Юлька с Ксюхой большими ложками уплетают, не оторвешь, а друзья лакомятся, облизываются и диву даются. Так что, если что опять выйдет «некрасивым», – шлите нам и не сомневайтесь, не горюйте».
* * *
А цветов в горшках на подоконниках в своем доме мама так и не завела.
Иерусалим
Март 2012 года