Магнитофонная кассета была плохонькая, заезженная, лежала она забытая кем то из студентов на столе аудитории, белая, с ярко синей полосой на боку, Антон хотел ее выбросить, не терпя попсы, и, будучи слишком уверен в этом, тем не менее, поставил в серенький диктофон. Целую минуту ничего не происходило, слышалось лишь шуршание, а после словно пространство рассек яркий до невозможности синий луч и нота, непохожая на все ноты коротко звякнув погасла. Замерев от неожиданности, Антон нажал перемотку назад. Включил запись снова.
И опять зазвенело пространство и время остановилось прислушавшись и он сидел немея от восторга боясь пошевелиться и впитывая вбирая в себя этот звук. За окном было темно, светили звезды, начиналась метель пурга но идти домой почему то не хотелось. Снаружи, со стороны раскидистого дерева спала ворона. Она сидела нахохлившись, ей было холодно. Заиндевевшее ярко освещенное окно на третьем этаже в темном здании консерватории не гасло всю ночь.
Итарин не спал. Он брал разные смычковые инструменты и пытался извлечь ту самую ноту. Диезы и бемоли, триоль и стакатто, перепробовано было все. Различные струны, строи, камертоны, валялись где попало и, казалось, он заболел, глаза его светились безумием, он хватал один инструмент за другим, струны скрипели как не смазанная телега, они были настроены идеально, но они продолжали скрипеть.
Антон Итарин заболел. Заболел страстью и безумием. На кассете звучала именно гитара. Должно быть очень старая, строй был не похож на остальные, быть может то была гитара мастеров давно забытого века, быть может этого инструмента не существовало вовсе. Итарин не знал.
Гитару как таковую не преподавали в консерватории. Итарин убеждал, декан спорил, убеждал в чем то Итарина, тот крепко стоял на своем, обещая, что это пока лишь будут внеклассные занятия.
И классическую гитару утвердили. Пока лишь временно, но он был рад и этому.
Единственное о чем он жалел, это то, что не снял копию с той злополучной кассеты. Пленку однажды изжевало так, что вместо мелодичных звуков раздавалось лишь хрипение и шелест.
Любить женщин как музыку Итарину как то не получалось, они приходили и уходили вновь, и краткие мгновения те были похожи на ту мелодию, они начиналась и не успев закончиться обрывалась где то посередине. Были похожи, но музыка... нет, она не могла предать. Но повторить эту мелодию целиком, да что там, даже взять тот начальный кристально чистый звук не удавалось.
Не хватало чего то, очень нужного, нужна была особенная гитара. Такая, какой он не знал. Было потрачено много, очень много, мастеровые гитары, гитары начального уровня, концертные гитары, испанские, а он был уверен более чем, что это был звук испанской, немецкие, польские, японских мастеров, все было впустую, тот звук, что снился на излете ночи, на самой границе сна, он лишь казался, его не удавалось найти, не удавалось извлечь, он ускальзал от Итарина как невидимая всеми муза и только один раз, он сумел, будучи во хмелю, но та струна не выдержав лопнула. Ему показалось. Только показалось. В унисон ей разлетелась бутылка пущенная в стену. И тогда он, схватил поперек за горло и ударил о стенку и саму гитару. С тихим звоном шелестящим звуком лопнули остальные струны и навалилось черное и липкое забытье.
Оно длилось полгода и лишь изредка приходилось выныривать на поверхность, что бы выйти в мир только лишь лишь затем, что бы продать загнать по дешевке еще одну мастеровую гитару. Ее цены как раз хватало что бы вновь опуститься на самое дно.
Но однажды, словно сон, наваждение появился тот тонкий почти невидимый звук. Он нарастал, давил на уши и тьма поглотившая его исчезла, растворилась словно и будто бы ее и не было вовсе.
В консерватории были ему рады. Ведь все, даже сам декан понимали что такое творческий кризис и никто его ни в чем не винил.
В маленькой каморке пахло лаком и деревом. Старенький мастер взглянул на Итарина и ничуть не удивившись, словно расстались только вчера сказал:
- Ее сделал Антонио Страд. Он и никто иной.
Антон Итарин знал кто такой Страд. Именно Страд и никто иной мог создать шедевр. Тот, что был так ему нужен.
Но Антонио Страд умер двести лет назад. Мастер смычковых и струнных инструментов умер в забытье, покинутый и брошенный всеми. Незадолго до своей смерти он сделал еще одну гитару из клена в которую вложил частичку своей души. Смерть забрала видимо и его гитару. Потому что ее никто никогда не видел. Да и была ли она? Или это всего лишь легенда?
Бубинга, черное и красное дерево, клен и кипарис. Все это было в тех гитарах что он покупал. Они звучали как и положено. Но нужно было что то еще.
Нужна была душа. Душа была у многих инструментов, они были сделаны с любовью и мастерством, но не было родства с душой Итарина. Не было того единения как у Лючии с его гитарой. Как у Фернадо Сора, Альбениса, Фредерико Галуцци
Ему нужен Антонио Страд, - звучал в голове голос, звенел нарастая тот самый звук, та самая нота, от которой готова была разлететься вдребезги голова. Словно не он, а Страд, частичка его, одно целое с душой Итарина Он звал. манил, требовал бежать мчаться идти за ним следом, в парк, где проходил сегодня Итарин, там шуршали кленовые листья, все так же стояли зеленые, повернутые друг к другу деревянные скамейки с витыми украшениями по краям.
Свою гитару он узнал мгновенно. Головка с позолоченными колками была копия перевернутой гитары. Так уже не делают лет двести. Задняя стенка наверняка слегка выгнута - подумалось вдруг, - так лучше звучание.
Но гитара звучала плохо. Простейшие начальные аккорды. Нехитрый дворовой бой X. Дерг приглушка, дерг, словно драли дергали струны его души. Звук резал своим несоответствием, но среди дисбаланса звуков, среди несовпадения по частоте нот расстроенных донельзя струн слышался какой то другой, тихий, небесный звенящий звук, так словно звенела чья то душа. Она была вложена в эту гитару. Единое целое. Она и есть эта гитара. Она резонировала с душой Итарина и он вдруг заплакал, как плачут при встрече и при расставании.
Парнишка, что сидел на перевернутой скамейке уныло бренчал, сбоку него, словно нахохлившиеся воробьи сидело трое погодков.
Вечерело, нужно было идти домой, забежать бы еще на рынок за картошкой и макаронами, но. Итарин стоял.
- О Ценитель искусства, - пошутил кто то.
- Хотите поучиться на гитаре? - спросил нахальный, с белесыми глазами и щербинкой в зубах.
- Антон отрицательно покачал головой и не чуя под собой ног словно они были ватные пошел по аллейке.
Сыпал снег, и Антон думал, что тропическая бубинга очень чувствительна к перепадам температуры, кипарис не любит резких колебаний влажности.
Он было развернулся что бы решительным шагом вернуться купить, обменять на любую другую, пригласить на худой конец к себе в консерваторию, но вместо этого стоял оперевшись на холодный чугунный бортик. Рядом стояла серая крашенная когда то в зеленый цвет гранитная ваза, мокрый крупными хлопьями снег засыпал сухие почти черные цветы. Стало почти темно. На бархатных черных листьях лежали большие чуть синеватые в свете фонаря снежинки. Тот паренек с гитарой шел мимо. Итарину вдруг послышалось, он наперед знал, что гитара эта не его, дед привез ее из осажденной немцами Испании, выучиться так и не сумел, но трофей есть трофей, выкинуть жалко. потом, после его смерти она долгое время лежала на антрессолях...
Поравнявшись с Итариным паренек прошел мимо. Гитара была без чехла, корпус наверняка повело, звук пропадет- прошелестела мысль, - если уже не пропал, не будет, не станет этого кристально чистого звука, того, что так долго и безуспешно искал Антон Итарин.
И тогда, словно во сне, повинуясь только одним лишь чувствам своим, не отдавая себе отчета, Максим Итарин подобрал пустую прозрачную бутылку и перехватив ее за горло широко размахнулся занеся ее над головой.
Коротко щелкнуло, словно оборвалось что то внутри, нет Итарин успел подхватить гитару, она осталась цела и тихий звук первой струны раздавшийся в унисон с разлетевшейся веером хрустальных осколков бутылке был прекрасен!
Он нарастал, нарастал становился объемным и превратившись в синий луч вошел в душу Итарина.
Спустя несколько мгновений он нежно и крепко ее сжимая, играл "Легенду" Альбениса. Гитара звучала. Аккорды были знакомы. Ноты, триоли, все было простым и привычным. Тот синий звук больше не пропадал, он звучал в унисон будучи душой Итарина.
Фонарь мигнув погас и черные бархатные завядшие цветы с нерастаявшими синими снежинками стали просто черными