Сад (Проза / фантастика)

Во фляге, что стояла у сарая, воды не было. Тим почесал пальцем подбородок, пропел: «Па-ра-ра-ам…». Жарко было, чёрт, неохота было до смерти идти домой за кружкой воды. «Ведь хотел же провести питьевую воду по всему саду, ведь хотел! Да лень-матушка впереди нас успела!» – обозлился Тим. Он покачал ещё флягу и свистнул киберу-инструментальщику: бог с ним, расплещет половину – чего-нибудь да принесёт. Подошедший неторопливо кибер выслушал, мигнул рассудительно оранжевым глазом и потопал по тропинке, аккуратно переставляя решётчатые никелированные лапы. Насекомые крутились возле цилиндрического корпуса в медных пуговках и воронёных щитках, солнце било сквозь листву во все дыры, какие только были в саду, и под лапами кибера чиркали и похрустывали мелкие камушки. Сад пропадал в пятнах и солнечных зайчиках, туда же сгинул вскорости кибер, изредка лишь искрились его сочленения сквозь опущенные ветви крыжовника.
Тим присел на ящик, ещё раз, только вполголоса, пропел: «Па-ра-рам-па-пам…» - пить хочется.
Над сараем скандально заверещала птица. Тонко и нежно запел комар – и пропал. Сад давно оцвёл – гуденья пчёл не слышно теперь. Сейчас зудят, повиснув, мухи, да ноют узкие краснопёрые жуки и суетливые, мелкие осы. А пчёлы пропали куда-то. «Вообще-то сейчас, - мыслит Тим лениво и безотносительно, - акации цветут по краю, мда-с…»
Так он и не нашёл места, где жили пчёлы, хотя и пытался найти. Просто, ради любопытства, из голого, честно говоря, упрямства, - искал и не нашёл. А ведь сад до последнего кустика сам посадил, вдоль и поперёк его знает, казалось бы… А, вот выходит – не знает вовсе. Так что ли?
Мелькнув, села на ствол яблони синица, побежала вверх по коре, а в ветвях закопошилась другая и вдруг пропиликала свою торопливую мелодию. Ствол яблони выгнут, ветви распущены – насмешливое дерево, эвон – отмахивается листиками… Вторая синица побежала вслед за первой и тоже – жёлто-голубая, в чёрной купальной шапочке. Мельтешит листва, солнце бьёт вспышками, и жарко. Птиц уже не видно, повторилась только песенка, да и пропала в свистах и чириканье… А вот – слышь! – быстро-быстро протикали ходики и раз – зажужжала и щёлкнула пружинка – тоже ведь птица, гляди! Мудрёная какая птаха, надо ж!
Вот так, вот так… Па-ра-рам… Осталось Тиму только сухие листья сжечь, да прорыхлить кое-где, вот и вся работа на сегодня. Сощурился он на листву, улыбнулся и почесал подбородок. Сегодня утром, только проснулся, – как вдруг и решил: всё! Хватит! Он, Тим, летит на Землю. Он просто-напросто лезет в свою ракету - и летит обратно на Землю. И – всё! И – полный порядок!
Тим сморщился и дёрнул шеей. Что-то шевельнулось у него за воротом. Хлопнул себя по загривку: фу, дьявол! – ветка, и на ней два выпуклых листика в пыли. Сад зашумел, придвинулся к нему.
«Смеётся. – Убеждённо подумал Тим. – Издевается».
Но Тим не злился – он ведь уезжал, это было абсолютно ясно, и поэтому он не злился.
Облегчение, во-первых, - вот что было у него в душе, а, во-вторых, - некоторая расстроенность в мыслях и поступках, некоторая растерянность даже. Он ничего не сказал ещё вслух, - ну, и с другой стороны, а чего он, собственно, должен что-то ещё говорить: захотел – и улетел! Сам себе хозяин.
«Моё дело! – подумал он. – Сколько можно?»
Ветка, которую он поймал за шиворотом, качалась теперь сбоку и вопросительно посматривала на него, два листа дрожали лодочками и останавливались, и начинали вновь покачиваться.
«Сугубо моё дело!» – ещё раз повторил он про себя.
На тропинке показался, наконец, инструментальщик, искрились его лапы сквозь траву и кустарник, и моталась кружка в носовом манипуляторе, щедро расплёскивая воду.
- Горе ты моё! – высказал ему Тим свои чувства, а кибер дал два зуммера и, дёрнувшись, вытянул манипулятор – пей на здоровье, дорогой! Тим поднял брови, вздохнул умудрённо – ну, что ты с ним сделаешь! – и принял кружку. Много пить вредно, и рубашка взмокнет, - так что всё к лучшему, будь здоров, механизм! И выплеснул себе в рот то, что болталось в эмалированной облупленной посудине.
Копилось у Тима в душе весь день, с самого утра копилось невнятное огорчение, так что приходилось ему иной раз выдыхать, освобождаясь от него, - но помогало слабо. Жалко было бросать всё, сад уж больно хорош вымахал! А бросать надо – иначе на веки вечные застрянешь тут, говорить разучишься! Нельзя же, понимаешь, всю жизнь за одним садом глядеть, ну, – в самом деле! Тем более что сад да-авным давно не нуждается в этом: программа отлажена, киберы дело знают, всё аккуратненько, всё – в равновесии. Ну, чего мне здесь сидеть? «Нечего! – вслух сказал он. И повторил: - Абсолютно нечего!»
Над неподвижным инструментальщиком суетились осы и мухи – мелочь всякая. «Прямо, как мёдом намазан!» – думалось Тиму по жаре и лени. Ещё одно довольно таки странное обстоятельство, загадка, можно сказать, природы, не поддающаяся объяснению. Ну, чего вся эта шелупонь мизерная толчётся над киберами? Хотя, конечно, могут быть какие-то волны электромагнитные там… высокочастотные всякие, скажем, излучения… малых, предположим, амплитуд… Впрочем, – чепуха! Наверняка, нагреваются на солнце машины, а те и лезут на тепло… Да: наверное…
Тим отмахнулся от давешней ветки, которая уж вовсе подлезла целоваться, - ветка шарахнулась, и сухонький серый кузнечик прошуршал в воздухе. И вновь заверещали, запиликали птицы, кубарем покатилось за воздушной волной солнечное и лиственное месиво, и вновь забрался под рубаху, под мышки тёплый воздух.
А кузнечик – вот он, сидит на брючине, кривых очертаний тень качается, и то накроет его, то отскочит, и кузнечик поползает, пошевелит лапками, озарённый и прозрачный, и тускло заблестят его выпученные слепые глаза. «Вот, механика, мама родная! – думалось Тиму. – прозрачные, прям, коленки! Вот это – механика! Вот это я уважаю – какое чудо, а!» Тим покачал головой: «Ай-я-я-й… А этот остолоп латунный? Это же – глядеть невозможно, какой остолоп! Дурной, прост-таки, тон какой-то, ей-богу! Так бы вот научиться собирать, ёлки-палки! Тоже мне – создание ума человеческого!»
- Паш-шёл! – махнул Тим на кузнечика, и тот фыркнул, отлетел, и Тим разглядел, как в кружеве лежалых гнилых листьев семенит часовым механизмом паук-сенокосец, и ещё раз покачал головой: «Механика!..»
Наконец он собрался духом и встал – хорошо было сидеть в тени, рассиделся, понимаешь, разнежился!.. Кружку вложил обратно в манипулятор инструментальщику и вздохнул:
- Пойду, пожалуй… - и добавил, подумавши, - А ты шагай, милейший, на место поставь кружечку! А потом притащи-ка на кострище маленький топор, понял? Сам потюкаю, скорее всего, а то с вами, друзья, вообще, того…
Кибер оживился, мигнул удовлетворённо, поворотился и почесал с кружкой по тропе, заискрился сквозь листву своими многосложными конструкциями. А Тим поглядел ему вслед и пошёл в обратную сторону вдоль стены сарая, где было душно и тесно, и круглые кусты крыжовника прижимались к двум сонным сараюшным окошкам. За сараем шелестели яблони, а в прорехе тёмной их листвы, вдалеке, в пустынной знойности воздуха мелко и многочисленно шевелились гигантские клёны. Они смотрели поверх сада, поверх яблонь, видели пустыню, им в лица выдыхала она свой жар, - они смотрели вдаль.
Угол одного окошка был небрежно заклеен паутиной, и в самой тени и пыли на мускулистых ногах притих бархатный крестовик – это успел заметить Тим, проходя. И, как обычно, самый нахальный и растопорщенный куст цапнул его за рубаху, а Тим привычно ругнулся:
- А-а, сатана!..
И опять в яблонях заворочался ветер, зашушукалась листва, хихикнули и сместились сияющие мухи перед лицом, а куст махнул на него веткой и нагло прижмурился.
Освобождение! Туман в голове и всякие глупости! Господи, да неужто он, Тим, просто так, гуляя, будет выходить однажды из вымытого зеркального здания, где ни пылинки, ни паучка, ни крючочка, - только металл, пластик и удобная мебель, а потом будет просто так ходит по ровным улицам с цветастыми домами, да в новых, серых ботинках, только что купленных и дивно пахнущих кожей!
«К чёрту! – думал Тим. – Именно, к чёрту! Сколько можно?.. Я хочу к людям! Ну, в самом деле!..»
Заметались перед глазами, и пропали махонькие золотоглазые насекомые.
«Надо же – глаза одни, да крылья! В чём только душа жива?»
Но загадка оставалась. Откуда они здесь, черти окаянные, - скажите мне? Он привёз только семена. Только. Контейнеры с барахлом и киберами, сброшенные с орбиты, были по условию, первоначально и непорочно стерильны. Планета располагала только пустынями и какой-то совсем уж никчёмной и ядовитой живностью – скорпионами какими-то, тьфу! Технология-то вся была приспособлена к полнейшему отсутствию чего-либо опыляющего и попискивающего! Откуда же всё это? – возникает законный вопрос. Мухи эти все, пауки эти, пчёлы, к примеру? И – птицы, заметьте себе! Совершенно уж неясно. Вон – одна, завозилась, сломала сухой сучок на земле и побежала под куст. И не разглядел, что там за птица была, – как пропала.
«Но… - перебил он сам себя, - вернёмся к нашим барашкам. Я ведь лечу на Землю, к людям. Так, по моему? Оставим же загадки иным каким-нибудь отгадчикам. Автоматам и киберам управиться здесь – абсолютно плёвое дело, всё будет расти и цвести согласно программе, энергией обеспечат и без меня – так ведь? И всё, стало быть, чудненько будет…»
Сад слабо шевелился под ветром, поблёскивал летучей тенью. Было знойно, деревья стояли плотно, неразделимо, только кое-где вопросительно гнулся толстый сук или кусочек ствола неподвижно глядел скорбною корой сквозь тесно сомкнутые листья. Яблони пропадали друг за другом, и пропасть горячего сизого воздуха отделяла от них высоко и пустынно стоящие клёны.
«А делаем всё очень просто, - Тим подошёл к воткнутой в землю лопате, - ракета у меня на ходу? На ходу! Вещей мне, собственно, и не надо никаких. Сегодня же вечером, нет… нет – завтра утречком… да!.. завтра утречком – и в добрый путь! А? Правильно я говорю? Правильно!»
Он шагал дальше, нагибаясь под яблонями, втыкая и выдёргивая прихваченную лопату и кивая собственным мыслям. Лопата звучно входила в плотную землю, рассекая листья одуванчиков и осота. «Только прорыхлить кое-где надо, да сучья пожечь у ангара… Хотя, прямо скажем, киберы и сами могли бы… Чего им делать-то ещё, лоботрясам!» – и он опять выдыхал из лёгких лишний воздух.
Лица его коснулась паутинка. Он смахнул её, моргнувши. Шелест усилился; вдали звучно зацокала, свистнула и пропала неизвестная птица, а по земле, поднимая и шевеля траву, полз черепахой кибер-ороситель. Он волочил тонкий оранжевый шланг и явственно сопел, и насекомые мелькали над ним, вспыхивая порою отчаянными искрами.
Восемь лет он, Тим, в одиночку, разговаривая с собой, с деревьями, с мухами и автоматами, торчал здесь. Очень не мало, кажется! Но и сад был хорош! На заброшенной, дрянной и высохшей планете он вымахал за эти годы, как на земле не вырос бы и за пятьдесят! Естественно, скучать было некогда. Ха-ха!.. Это сейчас пустыня, увязнув в колючках и карагачах, в жёстких травах и акациях не может дотянуться мёртвыми своими лапами до пограничных клёнов и только валит их листву ветром с каменных своих равнин, да слабыми пыльными вихрями бродит вдоль границы и мнёт пучки трав, и отступает. А поначалу было весело! Планета задавала перцу, сад был вынянчен – не шутки! Год не мог отоспаться. Но теперь-то сад прижился и вымахал. Теперь-то на этой планете есть сад! Теперь Тим свободен, ёлки-палки, кто б понимал, что это значит!
Весь день он провозился в саду. Жёг сучья на кострище у ангара, и пламя сновало по пеплу и углям, и дышало на него пустыней и ненавистью, и трещало сумрачно, и едко захлёстывало дымом. А за ангаром корявая и живописная акация кивала ему и мельчила бисерной листвой. Там, в акации, невидимые и жгучие как огонь пчёлы курились разреженным газом над жёлтыми горстками цветов, вздувшимися на многосложных сучьях и шипах.
Потом просто так бродил он от дерева к дереву, и киберы-садовники хладнокровно топали следом, рыхлили землю, где он указывал, а он временами отгонял их, бестолочей, и начинал сам работать, и всё не мог выдохнуть из себя лишний воздух.
Неявно и безмятежно поднялись от земли сумерки, над клёнами рассыпались стрижи, запетляли, завертелись в небе. И пока было светло, Тим бродил по саду, дожидался, когда автоматы включат полив, и тщательно обходил упругие, аккуратные паутины, тарелочками качающиеся между ветвей. На каждой сияли веерами жёлтые и розовые нити и в середине каждой зрачком сидел паучок, золотой и неподвижный.
А ночью в саду было неспокойно. Шуршало вдоль стен; клонилась и перемещала, теряясь, листва; чьи-то сигналы и возгласы переносились по саду мгновенно и пропадали… В траве под яблонями пробегал кто-то крохотный и мягкий, растерянно возвращался и убегал вновь. И только в сарае, в полной темноте, невозмутимо молчали киберы. Изредка только у крайнего в мёртвом стеклянном глазке проплывала микроскопическая зелёная искра, словно где-то далеко-далеко на ходу зажигалась спичка – и гасла не сразу.
Очень рано в ангаре пальнула и ахнула стартовая установка – на страшной высоте забурлил, ввинчиваясь в воздух, плотный след улетевшей ракеты, и долго стоял в спящем тёмно-голубом небе охрипший и взвинченный звук. Долго хлопали в ангаре секции и стойки, собираясь в свои гнёзда, как положено им было. Со сна изумлённый сад молчал, весь в тяжёлой, сияющей росе. Из-за карниза выпала и затанцевала в воздухе воробьиха, в стороне где-то раздалось многоколенное чириканье, с перебоями и вскриками. А когда солнце вышло и чуточку отогрело сад, в сарае открылась, крякнув привычно, дверь и заковылял по тропинке кибер-мусорщик. Над ним нервно дёргались крохотные золотоглазые мушки, - и вдруг выскочил их куста крыжовника тяжёлый и круглый, как гиря, шмель и, пробасив требовательно, свалился за крышу сарая. И тогда пропали золотоглазые мушки, начал замедлять шаги свои кибер, всё неестественнее и ломаней становились перемещения его сложных ног, - и, вот, он упал, споткнувшись, и выставил подогнувшуюся ногу свою, и замер криво и странно на тропе. Успевшие выползти следом – остановились и замерли два поливальщика. Порыв ветра вывернул и стряхнул листву, и бросил, растрепав. Кривая, серо-зелёная стрекоза метнулась по опустевшему саду и тоже исчезла, а на высокие клёны дохнуло огнём и ненавистью, и ещё раз дохнуло, и где-то далеко закрутились волчками, понеслись пыльные вихри, исчезая и сливаясь, и поднимаясь вновь.