Фифа – тридцатилетняя владелица собственной хибарки на краю города, сразу за её огородом был обрыв – яр, где находилась большая городская свалка.
Кирзуха – старуха с чёрным лицом, большим одутловатым животом, тоненькими кривыми ножками.
Ванька-Дебил - создание неопределенного возраста, с явными признаками недоумия на лице.
Матрасовка – белокурая девка, рыхлая, как студень.
Пушкинбля – закоренелый бомж, жулик, считающий себя несостоявшимся писателем.
Фифа
Лариска жила по королевски: потягивалась в постели до обеда, вставала, прикуривала папироску, почёсываясь, выходила во двор. Шла к уборной. Выйдя оттуда, приставляла ладонь козырьком ко лбу, смотрела в какой точке небосвода солнце. Потом возвращалась в дом, шмякалась к загаженному вчерашней гульбой столу, сливала из всех стаканов выдохшуюся водку, заедала запепелёнными объедками, покачиваясь, брела к кровати и падала ничком.
Двое на свалке
До обеда Кирзуха и Ванька-Дебил сидели в людных точках города – побирались. После обеда возвращались домой. Выручку сдавали Фифе. Тырить не смели – боялись пенделей разъярённой хозяйки.
Потом спускались в яр. Спуск был скользкий и крутой, бабка постоянно приседала и кряхтела, волоча за собой полосатый мешок. Дебил походил на туриста, возвращающегося из похода – за его спиной болтался рюкзак, с двумя веревочными авоськами внутри. Лицо его было сосредоточенным, лицо Кирзухи выражало страдание.
- Смертонька моя, где ты заблудилась? Вить кажный божий день шаперишься в этот страм!
- Ты, Симка, ступай за мной, тута не склизко.
- Дрына худоязыка, навязался на меня! Ходи здеся с тобой, сбирай дерьмо. Сдохну, как кошка на назьме!
- Симка, ты помаленьку ругайся, а то Фифка выйдет в уборну, услышит.
- Фифка! Короста душна, твоя Фифка! Кабы не зима, глядела б я на её! А вить зима дунет, застынешь, как собака.
Так они переругивались, ковыряя палками тряпье, стекло, мусор, выбирали, что считали подходящим и поднимались наверх.
Часам к семи возвращался с трофеями Пушкинбля. Он выставлял на стол одну-две бутылки, кое-какую сухомятку. Все приближались к столу.
Вечер, похожий на все остальные
( из замусоленной тетрадки Пушкинабля)
Сели бухать. Только втащили по одной, в сенках затопали и захихикали. Это Любка-Матрасовка пришла. Фифа говорит: «Опять наша кобыла пионера ведёт, тимуровка хренова!» Я заржал:
-Не тимуровка, а мать-наставница!
- Ага, мать-вставница – заржала стерва Фифа, кардан ей распинать бы!
Матрасовка опять привела пацана лет шестнадцати. Где она их только кадрит? Ванька с Кирзухой зашептались – опять их в сенки спать прогонят. Налили Любке с пацаном по штрафному, пацан чуть не крякнул, еле допил. Тут Кирзуха достала табачку понюхать. Фифа на неё окрысилась: «Токсикоманка занудная!» - и выбила у неё табак из руки. А та вся скрючилась, затряслась… Вот зараза рыжая, никому житья не даёт! Знает, что нам от неё деваться некуда. А Ванька за Кирзуху заступается, ей, говорит, табак для глаз полезный. Фифа зареготала: «Заступник недоделанный! Поди от тебя у этой крали пузо на лоб лезет?». Ванька расслюнявился, орёт: «Симка старая! Я Любку люблю!». Тут все покололись, даже Матрасовким сосунок. А Матрасовка, падла наглая, вывалила на стол пудовую титёху: «Во я какая, кровь с молоком!» А козлёнок этот прыщавый схватился заталкивать это добро обратно. Фифа, параза дешёвая, говорит: «Ты, Матрасовка, по ночам губами не шлепай, а то Пушкинбля свою толкушку, как гранату держит». Тут Кирзуху стало рвать, она кинулась на двор, Ванька за ней. Потом зашёл, говорит: «Я Симке в сенках постелю, пусть лягет. А живот у неё большой от болезни, а я её только грею». Дальше Фифа с Матрасовкой разругались. Я им говорю: «Женщины, вы что уху ели? Давайте лучше дерябнем!» Взял стакан, чокнулся с Матрасовкой и рассказал из стихотворения Есенина: «Пей со мной, паршивая сука, пей со мной!» Любка, скотина, как плеснула мне в рожу водку, я чуть не крякнул. Тут Ванька зашёл, давай мне в рожу воду лить из кружки . Я ору: «Козёл! Ты чё делаешь?!» А он: « Я же обмыть хотел!..» Тут Фифа, сучка, заорала: «У себя в штанах обмой!»
Потом докиряли, и все злые пошли спать.
Смерть
Зимой Кирзуха умерла от цирроза печени. Ночлежники схоронили её очень скромно, но по-людски. Ванька всю ночь сидел над гробом и, поднимая лицо к потолку, выставив вперёд мокрые губы, выл: «Си-ма-а, - слёзы катились по лицу к ушам, он вытирал их тыльной стороной ладоней и повторял: « Си-ма-а-а…»
Три дня после похорон он спускался на заснеженную свалку и ходил по ней, как одинокий ворон. На четвёртый день утром его труп Пушкинбля и Матрасовка с трудом отыскали на ледяной корке из бутылочных осколков и картофельных очисток.
Когда застывшее, как бревно, тело отвезли в городской ледник, Фифа с усмешкой сказала: «Не пережил разлуку, ухажер!»
- Да заткнись ты, гнида! – рявкнул Пушкинбля.
Матрасовка тихо поскуливала, привалившись к косяку…