Видит бог, рождеством был обязан самой
сердобольной из женщин. Я звал её мамой.
О себе в тот момент. Голова, будто слива,
на сутулых плечах от потуг во что бы то
ни было вынуть себя на свет,
наконец. Колесом две ноги. Боязливо
осмотрелся окрест, как и должно, опыта
ради. Затем оглушил совет
принимающих роды мои. Вслед за этим
задышал автономно. Что ж, едем
дальше. Время ползло. Год спустя едва ли,
эстафету приняв, помышлял о финале.
Я развязку имею в виду. Ан поди ж ты!
Случай свёл меня с тем, кто, охоч до разума,
кашу варить из него мастак, -
с менингитом. Пока мы боролись, мог трижды
«кони двинуть», что косвенно было связано
с именем Цельсия. К слову, так,
не без помощи вышеописанной встряски,
поняла моя плоть, что не в сказке
оказалась отнюдь. В день, когда два года
мне исполнилось, милая сердцу погода
разыгралась в окне. Снега мокрого хлопья
опускались, ища моих губ касания.
Всё мне казалось тогда большим
в силу малого роста, на всё исподлобья
приходилось взирать, в основном на здания -
те, что покинуть мы так спешим,
повзрослев, как птенцы, разорившие гнёзда
перелётом своим, дабы поздно
обернуться назад. В три с полтиной тело,
горизонт поутру догоняя, потело.
Магеллан, бороздивший полгода просторы
океана, которому дал он прозвище
«Тихий», насквозь его гладь проплыв,
отдыхает. Пусть не было в теле опоры
твёрдой, тело спешило искать сокровища
Флинта, не веря, что те - лишь миф.
Это было давно. Факты - крепкое пойло,
как сказал бы герой Конан Дойла,
за раскрытие дела берясь. В четыре
удивился, насколько я мал в этом мире,
сквозь окошко уставясь на небо ночное
с кучей звёзд как внутри, так и вне галактики -
той, в чьих границах не так давно
объявился на свет наш стервец. Заодно я
вероятностью грезил узнать на практике,
есть ли пространству предел. Окно,
между тем, не давая кричать от восторга,
выходило на здание морга,
о котором мы вспомним ещё. В пять с малым
звёзды были чуть ближе. Невольно я стал им
на ночь глядя подмигивать, левое око
тренируя в присущей ему реакции,
вызванной в теле мерцаньем звёзд.
Для меня по утрам зеленела осока.
Для меня расточали в цвету акации
запах, от коего я, как гвоздь,
извиняюсь, торчал, тем не менее, всё же,
словно гвоздь упомянутый, тоже
постепенно ржавея. К шести мгновенья,
как и прежде, ползли еле-еле - явленье,
скажем прямо, обычное в целом для детства.
Это позже гораздо, в преклонном возрасте,
время, ползущее, как моллюск
брюхоногий, увы, применяет все средства,
дабы только нестись на предельной скорости,
ибо старение наше - спуск
с той горы, где подъёмом являлись, конечно,
годы юности нашей, погрешно
нами прожитой. В семь я узнал, откуда
появляются дети у взрослого люда,
не гадая, куда, пожилыми нередко
становясь, исчезают. Была бы очередь!
В данном вопросе я год спустя
преуспел. А покамест внимал, как брюнетка
за стеной «Шуткой» Баха супруга потчует,
с белого, как первый снег, листа
гениальную вязь нотных знаков читая,
сочинённую мэтром. Тогда я
ни о чём, кроме клавиш, не думал. В восемь
обнаружил двоякость команды «Выносим!».
Хоронили супруга. Тем утром, впервые
наблюдая за мёртвым в гробу, под окнами
зданий плывущем (за тем из тел,
что носило оправы очков роговые;
что застыло теперь, не скрипя волокнами -
проще сказать, отошло от дел)
я отметил: у смерти есть запах, который,
выдыхая, не спрячешь за шторой,
до упора задвинутой. В девять кнопки
канцелярские ставил под тощие попки
незадачливых сверстниц моих, трущих стулья
вышеназванным местом. И вот старания
бренного тела свелись к тому,
что влюбилось оно в ту из целого улья,
на которой заклинило взгляд, заранее
предполагая: она ему
не ответит взаимностью, бёдрышки пряча
под разглаженным флисом, тем паче
если возраст учитывать. В десять ровно,
несмотря на доказанный факт, мол, огромна
чрезвычайно вселенной искомая площадь,
здравый смысл, а также из книг учёные
хором твердили, что ширь сия
вовсе не бесконечна, а всё, что полощет
в ней - системы, галактики, дыры чёрные, -
так и подавно. Везде суя
любопытный свой нос, я завидовал птицам.
Тем же временем тело под ситцем
подрастало. В одиннадцать, скажем твёрдо
(год, когда я сумел отличить ост от норда,
наставляемый глобусом), несколько басен
без запинки читал наизусть, словесности
в образах у мертвецов учась.
Шли недели. Мой путь слишком крив и неясен
был покамест. О том, что умру в безвестности,
я и не ведал тогда, подчас
тратя времени уйму с сомнительной пользой
под эгидой девиза «Не ползай
по долам, как улитка!». В двенадцать сдуру,
любопытства опять-таки ради, в структуру
земноводных проник, взявши скальпель. Такое
небывалое зрелище, вызвав паники
приступ во мне, поперёк и вдоль
потрошащем субъект, не ответило, кто я
или что - я, который погряз в органике;
я, о котором лягушки столь
очевидного мнения были; и я же,
с малолетства стоящий на страже
голых фактов. К тринадцати лез на стену
по ночам, так сказать, в благодарность Шопену,
сочинившему некогда «Марш», не впервые
за стеною звучавший посредством клавишей,
дабы жив памятью был и впредь
тот, кто раньше оправы носил роговые.
Все там будем однажды. И я, прибавивший
в росте со дня похорон на треть,
знал об этом не хуже любого из взрослых,
трущих мускулы задниц о воздух
ежедневно. В четырнадцать (это ж надо
приключиться такому) отбился от стада,
ибо понял, что всё по извечному кругу
обращается там, за окном узорчатым,
скованным вьюгой; что, зло неся,
большинство организмов враждебны друг другу
в силу ряда претензий. Я стал двустворчатым.
То есть закрылся от всех и вся
на засов. Так я жил, познакомившись с мышкой.
Этот год был для нас передышкой…
Январь 2012