— Товарищ Гогенцоллерн?! — строго и почти утвердительно сказал хозяин кабинета, поднимая на меня тяжелый взгляд. — Проходите, садитесь.
— Кацнельбоген, — сказал я, присаживаясь на краешек стула.
— Что?!
— Фамилия моя — Кацнельбоген… Афанасий Моисеевич.
— Хм… да, действительно, — произнес народный комиссар, заглянув в мое личное дело, и продолжил, жестикулируя пенковой трубкой, зажатой в ладони. — Времени у нас с вами, Афанасий Моисеевич, в обрез — лясы поэтому точить не будем. Вы, как я вижу, комсомолец, стахановец, бывший красный конник — то есть представитель сознательнейшей части советской молодежи. Вы, конечно, знаете, что, согласно последним решениям партии и правительства, передний край борьбы за коммунистическое будущее пролегает в микромире — среди электронов, которые, разумеется, так же неисчерпаемы, как и атомы. Туда посылает партия лучших своих бойцов — добывать необходимую стране энергию из субмолекулярных, а затем и субатомных пространств! Путь к коммунизму лежит через минитюаризацию коммунистов! Ну и, конечно же, лучшей части комсомола. Вы готовы, товарищ Кацнельпопен?
С этими словами народный комиссар вложил трубку в рот и начал её энергично посасывать, ожидая моего положительного ответа.
— Комсомолец всегда готов выполнить задание партии! — отчеканил я. — Только моя фамилия Кацнельбоген… и еще — у вас трубка пустая, товарищ нарком.
— Я не курю. Октябрина Абдуловна проводит вас в Управление практической минитюаризации. Желаю удачи!
Я встал со стула и, развернувшись по-военному, вышел. Октябрина Абдуловна — та самая молчаливая девушка из приемной наркома, жестом пригласила меня следовать за собой и повела сначала по длинному узкому коридору, а затем вниз по крутой винтовой лестнице, пока мы не уперлись в железную дверь. Нажав кнопку электрического звонка, секретарша пожелала мне всего доброго и тут же, не дожидаясь ответа, засеменила вверх по лестнице, выстукивая каблуками частую дробь, что оживило во мне воспоминания о полковом барабане и утренней зарядке морозным утром.
Дверь открыл довольно пожилой дяденька в телогрейке и шапке-ушанке из линялого собачьего меха.
— Кузьмич, — произнес он и протянул руку, едва я ступил за порог.
— Кацнельбоген… Афанасий Моисеевич.
— Афоня, стало быть. Ты, значит, и будешь пополнением штата комсомольцев Максвелла?
— Буду. Даже уже есть, — сказал я, протягивая ему свою комсомольскую путевку.
— Бумажки мне ни к чему. Пущай на них начальство любуется. А ты, братец, пока никакое не пополнение, а так — кандидат. Тебя еще многому обучить надобно. Ну, да словами тут не объяснишь, показать нужно. Пойдем минитюаризироваться.
Процедура заняла гораздо меньше времени, чем я ожидал. Мы с Кузьмичом зашли в овальную камеру, после чего мой провожатый наглухо задраил массивную дверь и нажал на кнопку в стене. Камера завибрировала, и воздух наполнился негромким шумом, который, впрочем, продолжался лишь несколько секунд, после чего вновь наступила тишина. Кузьмич отвернул задвижки, открыл дверь и вышел наружу. Я последовал за ним.
Однако, шагнув за порог камеры, я не почувствовал под ногами пола, а вместо этого взвился вверх и, может быть, улетел бы неведомо куда, если бы Кузьмич не успел ухватить меня за штанину и стащить вниз.
— Ишь ты, прыткий! Не спеши поперед батьки в пекло! На вот чувяки, — с этими словами он протянул мне пару калош, сделанных из какого-то серебристого материала.
— Это еще зачем? — озадаченно спросил я.
— А затем, чтобы не улететь черте куда. Тут один физик объяснил, что гравитация — очень слабая сила, поэтому чтобы не взлетать на каждом шагу, надо ходить токма по серебристым дорожкам в электромагнитной обувке.
— Ага, слабая, — проворчал я, натягивая калоши. — Видать, этот физик давно с коня не падал.
— Тут пообвыкнуться надо, — сказал Кузьмич назидательным тоном. — Но ты по ходу дела сам увидишь. А пока, неча время терять, пойдем, я тебе сразу рабочее место покажу.
Мы пошли по серебристой тропинке по направлению к какому-то мерцающему зданию неясных очертаний. По параллельным и перпендикулярным дорожкам спешили по делам прочие обитатели микромира. Вид прохожих показался мне странным: их очертания расплывались, словно в тумане, хотя воздух был совершенно чист, и, что еще удивительнее, каждую фигуру окружало множество еще менее четких и полупрозрачных копий. Если же я пытался сосредоточить взгляд на ком-то из встречных, то количество призрачных копий уменьшалось, но сам человек начинал практически мгновенно перемещаться во всех направлениях, и от этого мельтешения глаза быстро уставали. К моему удивлению, с Кузьмичом происходило то же самое, и я подумал, что и сам, возможно, выгляжу точно так же.
В этот момент мое внимание привлекли колеблющиеся полупрозрачные кочки размером с человеческую голову, которые покрывали всё вокруг, кроме серебристых дорожек. Время от времени раздавалось болотное чавканье, и изнутри какой-нибудь кочки вырывался сноп света, который тут же исчезал где-то в туманной выси.
— Что это такое? — спросил я, склонившись над одним из бугорков и пытаясь разглядеть его внутренности.
— Известно что — атомы! — ответил Кузьмич. — Вишь, ядра переливаются.
— А что это за облачка вокруг?
— Электроны, вестимо. Да ты пальцы внутрь не суй, дурья башка! Они ж там заряженные!
— А я думал, электроны — это такие маленькие шарики, как на плакатах «Даешь ядерную энергетику!».
— На плакатах! На плакатах че хошь нарисовать можно, да и написать тоже. А ты не всему, что написано, верь. Вон на сараях всякие слова пишут, а внутрь заглянешь — никакого соответствия. Ну, да мы пришли уже, давай проходи в ту дверь, которая справа.
Я решительно направился к цели нашего похода, но тут произошло что-то совершенно неожиданное: я намеревался войти в правую дверь, но непостижимым образом прошел в обе и в течение нескольких мгновений видел что делается внутри обеих комнат. Затем видение исчезло, и я оказался в небольшой заваленной оборудованием подсобке, в которую вела левая дверь.
— Что за чертовщина?! — завопил я, выскакивая обратно.
— Не чертовщина, а явления, — ответил Кузьмич, осклабившись. — Ты, если видишь две отрытые двери рядом, одну закрой — для этого вот тебе пульт с кнопками, которыми ты можешь двери на расстоянии отворять и затворять. Иначе никогда не будешь знать, куда попадешь.
С этими словами мой провожатый нажал на кнопку на своем пульте, и левая дверь закрылась. Затем мы вместе и уже без приключений вошли в нужное помещение — просторный зал с громадным окном во всю стену. Посреди помещения стоял широкий стол, покрытый разноцветными кнопками — наверное, центр управления.
— Как же так жить можно, если никогда не знаешь в какую дверь пройдешь? — спросил я, всё еще находясь под впечатлением «явлений», как называл это безобразие Кузьмич.
— Ко всему привыкнуть можно, — философски ответил тот. — Сейчас еще куда ни шло. А поперву нас раз во сто меньше делали — вот тогда совсем туго приходилось. Стоишь, бывало, возле стенки какой-нибудь, вдруг глядь — а ты уже за стенкой и обратно никак попасть не можешь — надо два часа в обход идти. А еще, бывало, запутывались некоторые — тогда прямо хоть «караул» кричи.
— Как запутывались? — насторожился я.
— Да так и запутывались — связи очень странные между людьми возникали. Что один ни сделает, на другого как-то повлияет, и наоборот. Один, скажем, щи себе в столовке наливает, а другому — кипяток на штаны, откуда ни возьмись. Или кто-нибудь, например, после работы покурить вышел, а у кого-то в постели одеяло загорелось. Ну и всё в том же духе. Загодя никогда не знаешь, что и как случится.
Ну, мы, конечно, жаловались по инстанциям, реляции отправляли. Да всё без толку — никому дела не было. Но однажды большая шишка с визитом пожаловала — замнаркома, кажись. И вот угораздило его запутаться с одним комсомольцем. Парень тот, стало быть, после трудовой вахты помыться пошел, а замнаркома, как водится, собрал бодрствующие смены, чтобы прочитать лекцию о международном положении, ну и вообще — поднять сознательность и всё такое. И представь — прямо посеред выступления с него слетела одёжа. Не разорвалась, а так — отделилась, как шелуха от лука, и аккуратно рядышком легла на виду у всех комсомолок и даже нескольких партейных барышень. Я чуть не подавился — так сдерживался, чтобы со смеху не покатиться.
— Типун тебе на язык, Кузьмич! Это же политический ляпсус, тут не до смеха! Никого хоть не арестовали?
— Обошлось. Даже лучше стало — размеры сотрудников увеличили на два порядка, теперича такие пакости редко происходят. Ну да ладно, Афоня, дел у нас невпроворот, давай лучше к работе приступим. Ну-ка, погляди в окно, что ты видишь?
— Какие-то пузыри летают взад-вперед.
— Пузыри… Это молекулы. Вишь, которые быстро носятся, а другие еле чикиляют, что твои инвалиды? Быстрые они оттого, что в них энергии много. Высокоэнергетические, стало быть. А медленные, те — низкоэнергетические. Теперича посмотри наверх. Заслонку круглую замечаешь? Так вот, твоя задача: как только видишь, что летит к тебе высокоэнергетическая молекула — заслонку открываешь и пропускаешь её, болезную, на ту сторону. А низкоэнергетические пущай с этой стороны остаются. Понял?
— Понял. А зачем это?
— Дык, ежели все энергичные молекулы с одной стороны собрать, получится горячий газ. А газ этот турбины вращает и вырабатывает электричество для социалистического отечества. Всё это Максвелл придумал.
— Умно!
— Да что ты! Высочайшей важности предприятие. Сам, — Кузьмич поднял вверх указательный палец и многозначительно посмотрел на меня, — за проектом наблюдает.
— Иди ты?!
— Ты уж, Афоня, поверь. И туфту заряжать не вздумай, а то загремишь под фанфары, сам знаешь куда.
Воодушевленный отеческими наставлениями Кузьмича и следуя его указаниям, я приступил к своей первой трудовой комсомольской вахте. Через несколько минут заметил высокоэнергетическую молекулу, несущуюся прямо в направлении моего поста. Я вовремя распахнул заслонку, и молекула пронеслась над головой, жутко дребезжа и вибрируя всеми тремя атомами. Еще через мгновение нас обдало горячей волной, и в помещении явственно запахло палёным.
— Молодец, — похвалил меня Кузьмич. — Заслонку старайся недолго открытой держать, а то какая-нибудь поганая медленная молекула тоже проскочит. А тогда стараниям твоим — грош цена.
Понаблюдав с часик, Кузьмич остался доволен моими успехами и ушел инспектировать другие посты, строго наказав никуда не отлучаться, пока не придет сменщик. К концу вахты я едва держался на ногах от усталости, а в голове гудели тысячи высокоэнергетических молекул. Силы для продолжения жизни я черпал исключительно в осознании выполненного долга.
Закончив дежурство, я слился с толпой таких же усталых, но радостных комсомольцев, возвращавшихся с трудовой вахты. В этот момент мне стали ясны истинные масштабы проекта. Люди шли плотным строем по серебристым дорожкам, причем не только в одной плоскости со мной, но и выше и ниже насколько хватало взгляда. Здесь были сотни миллионов, а может быть, и миллиарды комсомольцев! И это только в одной смене! Мое сердце наполнилось гордостью от осознания принадлежности к столь величественному созидательному деянию.
— Ну, как самочувствие? — спросил Кузьмич, встретив меня на пороге комсомольского общежития. — Вижу, вижу — умаялся. С непривычки всегда чижало. Сейчас иди в помывочную, а потом под одеяло — расслабиться до следующей смены.
— Никаких расслаблений! — раздался рядом строгий женский голос. — Сейчас все отправляются на митинг, посвященный политическому положению в современной физике.
— Смилуйся, Баррикадушка, — взмолился Кузьмич, — дай хоть мальцам да девчатам трудовой пот смыть.
— Я вам не Баррикадушка, уважаемый, а товарищ Кошкодавленко! Это кто такой? Новенький?
— Так точно! Вахтенный комсомолец Афанасий Кацнельбоген! — по-военному рявкнул я, вытягиваясь в струнку. — Прибыл сегодня утром для принятия участия в проекте!
— Через полчаса и ни минутой позже в актовом зале, — с этими словами товарищ Кошкодавленко — худощавая брюнетка в кожаной куртке — смерила меня взглядом, в котором чувствовалась несгибаемая воля, и, щелкнув каблуками сапог, ушла.
— Это кто? — оторопело спросил я.
— Баррикада Дамировна — комсорг здешний, — ответил Кузьмич, почесывая затылок. — Давай дуй мыться, успеешь за полчасика. С Баррикадой шутить не стоит. Ты с ней вообще… того… поосторожнее.
Наскоро помывшись, я натянул казенное свежее бельё и одежду и, сломя голову, помчался в актовый зал. Митинг уже начался, но среди многомиллионной толпы моего отсутствия, видимо, не заметили. Заметив с краю Кузьмича, я тихонечко подсел рядом. С трибуны голосом, угрожающе гремящем сталью, вещала Баррикада Дамировна.
— Боризм-гейзенбергизм, товарищи комсомольцы, так же опасен для физики, как вейсманизм-морганизм — для биологии. Пролетарская наука вскрыла гнусную сущность буржуазных учений, требующих отпускать энергию исключительно квантами. Это, товарищи, ни что иное, как попытка посадить Советскую Республику на голодный энергетический паек! Комсомольцы Максвелла говорят решительное «нет!» разнузданной клеветнической кампании, которую буржуазные реакционеры и мракобесы развязали против прогрессивных физиков — Эйнштейна, Подольского и Розена!..
Митингующие то и дело прерывали оратора аплодисментами, а также криками «долой!» и «да здравствует!».
— Слышь, Кузьмич, — спросил я, толкая локтем соседа в бок, — а кто такой этот Максвелл?
— Известно кто. Теоретик.
— Как Маркс, что-ли?
— Ну, ты, Афоня, даешь — как Маркс! Маркс — это же… — Кузьмич развел руки, пытаясь выразить этим жестом всю значительность Маркса. — Нет, Максвелл, он тех же щей, да пожиже влей. Пожалуй, вроде Энгельса… а, может, и того меньше. Да и борода у него никудышненькая…
— А ты его видал, никак?
— На портретах только.
В этот момент Баррикада Дамировна закончила произносить речь, и многомиллионная аудитория разразилась бурными продолжительными овациями, по окончании которых все поднялись с мест и в едином порыве запели «Интернационал».
В общежитие я пришел поздно и тут же заснул без задних ног. Проснувшись по звонку будильника, я вместе с сотнями миллионов других комсомольцев отправился на очередную вахту. Посреди смены явился Кузьмич, понаблюдал минут десять и, удовлетворенно крякнув, ушел. Видимо, я в полной мере овладел рабочими навыками, необходимыми комсомольцу Максвелла.
Так, день за днем, прошел год. Я настолько приноровился к работе, что за смену уже почти не уставал, а дребезжание высокоэнергетических молекул больше не раздражало уши, наоборот — казалось не лишенным приятности звуком. После смены часто крутили кино или устраивали митинги в защиту угнетаемых на Западе прогрессивных физиков. Я всерьез подумывал о карьере начальника группы, а потом и смены, как вдруг проект прекратился самым неожиданным образом.
В один прекрасный день я вышел из общежития и обнаружил, что комсомольцы не спешат, как обычно, на смену, а слоняются без дела взад-вперед, словно броуновские частицы. Но не успел я удивиться, как увидел сцену, заставившую меня облиться холодным потом — два человека в форме НКВД провели мимо меня под руки заплаканную Баррикаду Дамировну. Сообразив, что происходит нечто из ряда вон выходящее, я бросился искать Кузьмича, которого нашел в общежитии понуро сидящим за столом над граненым стаканом с водкой.
— Ты что, очумел, Кузьмич!? — завопил я страшным голосом. — Ты же при исполнении!
— Кончились наши исполнения, Афоня. Оказалось, что мы больше энергии тратили, чем добывали.
— Ну и что? Значит, надо повысить эффективность организации труда!
— Если бы… наверху, понимаешь, пришли к выводу, что нельзя так энергию добывать. Законы физики, мол, не велят.
— Да что ты, Кузьмич, контру несешь?! Это же буржуазные законы — они нам не указ. У нас своя пролетарская физика!
— Ну, вот, оказывается — не совсем эти законы буржуазные. Наверху-то решили, что Бор всё время прогрессивным путем шел, почти что пролетарским. А вот Эйнштейн как раз угодил в мракобесы. А еще ходят слухи, — Кузьмич понизил голос, — Максвелл-то тоже того… заблуждался…
— Иди ты?!
— Такие дела. Теперича проект, как пить дать, закроют. Да и аресты, помяни мое слово, скоро начнутся.
— Уже начались. Только что видел, как Баррикаду увели.
— То-то и оно. Тут надо тихонько сидеть, как мыши в подполье. Тех, кто на виду был, пересажают, а технический персонал скорее всего не тронут — возни много. Я уже не первый раз через такие оказии прохожу.
— А что ж мы теперь делать будем?
— Ну, проект закроют, да и наркомат тоже, а людишек, надо полагать, выгонят обратно в макромир. Как всё успокоится, думаю переквалифицироваться в председатели совхоза — по нонешним временам, работа куда более спокойная. А ты, Афоня, если хочешь — айда ко мне помощником. Парень ты толковый, грамотный. Мы с тобой быстро дело наладим.