АГИОН АФОН (Путевые заметки)

Дорога шла вдоль берега, мимо простых двухэтажных домов прибрежного городка, поворачивала у серой и грузной средневековой башни, потом промелькнули крохотные поля и неопрятные огороды - кабачки и тыквы зеленели, несмотря на январь, - и упиралась в забор из колючей проволоки, перегораживающий полуостров поперек. Там, за колючей проволокой начиналась Святая земля. Агион Афон.
  
  За калиткой в заборе стоял белый трехэтажный дом пограничной службы, и шумел на ветру бело-синий греческий флаг. Ветер пах всем - сухим камнем и хвоей, морем и рыбой - очень земным, в нем не было ни капли елея и мирры. Забор уходил к недалекому сияющему морю. Пока я рассматривал запретную землю сквозь колючую проволоку, грек Янис, мой провожатый, уцепился за забор, и стоя одной ногой на этой, греческой земле, другой - наступил носком стоптанной туфли на святую землю Афона. Упершись взглядом в дом пограничной службы, он быстро и пугливо перекрестился.
  Днем раньше, под вечер, мы пили рецину, и Янис рассказывал, как летом в его гостиницу приезжают русские женщины. Сумрак мечты сверкал в его глазах: "Они такие белотелые, с такой грудью, - он показывал руками что-то совершенно небывалое, - все в золоте!", - и жестами натягивал на свои грубоватые руки тонны колец и браслетов... Я знал, конечно, что он так и не добрался ни до одной из них, и еще я знал, что пока он пребывал в этом греческом раю, где нет ничего, кроме золота и женщин, в маленькой квартире в Салониках его ждала жена с двумя детьми, утешаемая только видом на Олимп.
  - Сколько с меня за ночлег? - спросил я утром.
  - Сорок пять евро.
  Я дал ему пятьдесят.
  - Нет сдачи, - дружелюбно сказал он, - ничего, сейчас приедем в город - я отдам.
  Как-то не сложилось у Яниса разменять полтинник в магазинах, в которые он заходил по пути. Пять евро я так и не получил.
  
  Я ничего не знал о Святой земле. Я видел ее только на картинках - фотографировать на Афоне запрещено. На них монастыри занимали весь полуостров, громоздясь уступами один над другим. Я стоял у ее границы и видел только пустые невысокие горы, поросшие лесом. За забором не было дорог, как будто здесь кончался познаваемый мир. За ним была пустота - и больше ничего.
  
  Впервые я заинтересовался православием давно, еще в те времена, когда прогуливал уроки, а время использовал для изучения родного города. Тогда я узнал, как делают цемент, что такое сортировочная станция и познакомился с милицией, которая сняла меня с подножки поезда, отправлявшегося в Краснодар.
  В единственную в городе церковь я пришел в неурочный час. Спросил настоятеля, мне указали на маленький голубой дом. Священник оказался пожилым, полным и очень теплым, располагающим к себе человеком, но я не знал, о чем с ним говорить. Тем более, что визит имел тайную цель: меня интересовала его библиотека - так хотелось прочесть запрещенную тогда Библию!
  - Да, конечно, больше 4 тысяч томов. Приходите, читайте...
  Я не пришел.
  
  Оказалось, что для путешествия на Афон нужна виза, которую можно получить в Салониках. Я не нашел представительства и поехал дальше: вдоль набережных залива, заполненных надменными гречанками, - за ними темнел в закатных лучах восточный склон Олимпа, - сквозь Патры, в которых дороги в порту перебегают стайки нелегальных эмигрантов, ночующих в заброшенных домах древней греческой аристократии, - я ехал в Дельфы, где среди оливковых рощ так же, как прежде, сверкают глаза упрямого и злого Возничего. Там, на террасе, повисшей в сухом и пахучем воздухе, - далеко внизу по-прежнему разливается океан серебристых олив, - я ехал туда, где только и можно пить сладкий, слишком сладкий самос, которым утешался император Адриан, приехавший на остров после смерти Антиноя.
  
  На обратном пути я остановился в Салониках, но за визой не торопился. Афон - дело богово, решил я. Его воля - попаду я туда или нет. Я спрашивал адрес миссии в магазинах и на улицах, пока мне не указали его более или менее точно. Двери были уже закрыты, но я постучался и мне открыли. Молодой парень, к счастью, хорошо говорящий по- английски, выдал визу и утром я уже шел по короткой улице, ведущей к морю, к небольшому невзрачному дому, к дверям, за которыми толпились у стойки, разделяющей нас и таможенников, с полсотни черноволосых и мрачных мужчин. Они показывали документы, получали разрешение на въезд и уходили. Янис был тут же. Пока мы дожидались своей очереди, он успел рассказать еще одну версию греческого рая. "Если бы все богатства Афона, - говорил он, - разделить поровну между греками, то каждый из них смог бы купить себе дом, пару дорогих машин и жить безбедно до самой смерти".
  
  Первые монастыри появились на Афоне в VII веке, и с тех пор их постоянно грабили. Особенно опустошительным был набег морских пиратов в XIV веке, сопровождавшийся убийством множества монахов и пожарами. С тех пор монастыри стали строить как крепости, из коричневого генуэзкого камня, и в некотором отдалении от моря. Слухи об афонских богатствах не совсем достоверны. Сокровища монастырей заключаются, по большей части в религиозных реликвиях и библиотеках, а не в грудах золота и драгоценных камней.
  
  Улица упиралась в причал, у которого грузился паром - бурый и ободранный, как все греческие суда. На палубе уже стояла пара дорогих джипов, серебристые фургоны, открытые грузовики. На верхней палубе и спардеке разместились человек двести все тех же небритых неприветливых мужчин, вовсе не похожих на паломников. Если б они вдруг все скопом появились на Тверской, в Москве точно началась бы паника.
  День был солнечным и холодным. Паром шел вдоль пустынного гористого полуострова, в зелени которого изредка попадались двухэтажные дома с террасами вполне современного вида, каких много на черноморском побережье, да грунтовые дороги виднелись в прогалинах лесов - неведомо откуда и куда ведущие. Никто из пассажиров не был похож на паломников - они сидели, скрестив руки на груди, и темными неподвижными глазами смотрели на далекий конус горы Афон. Примерно через час по левому борту показался первый монастырь, потом другой, а на исходе второго часа паром причалил к русскому Свято-Пантелеймоновскому монастырю.
  Еще в Салониках я поинтересовался, будут ли объявлять названия монастырей.
  - Будут, - ответили мне.
  - И как мой называется по-гречески?
  - Он - зеленый. Да вы его сразу узнаете.
  И все.
   И я действительно его узнал, - не столько по зеленым куполам, сколько по размаху: самый большой из виденных, с гигантским зданием гостиницы, сложенным из тяжелого серого камня и напоминающим не то фабрику, не то работный дом, с обширным причалом и множеством хозяйственных построек, монастырь раскинулся в распадке невысоких гор.
  С десяток вышедших со мною пассажиров деловито отправились куда-то вправо, паром отчалил, и на причале я остался один. Было 10 утра по среднеевропейскому времени.
  
  Невдалеке у источника стоял пожилой монах.
  - Я вот... приехал, - что-то замямлил я, - куда мне нужно идти...
  - Вы сначала к мощам приложитесь, или сразу в архонтарику? - приветливо спросил монах.
  - Куда? - не понял я.
  - В гостиницу.
  - Наверное, в гостиницу, - неуверенно ответил я.
  - Вверх и направо идите, - уже нелюбезно сказал монах и отвернулся.
  
  ...Второй раз я пришел в ту же голубенькую церковь родного города спустя десять лет, опять с практическими целями, но другими. Я так же спросил настоятеля, мне так же ответили - подождите. Спустя полчаса во двор въехала модная в середине 80-х вишневая "девятка", из которой вышел довольно молодой высокий священник. Три старушки, неуклюже переваливаясь на больных ногах, с ведрами и тряпками поспешили к машине. Не обращая на них внимания, священник отсутствующим взглядом оглядел двор поверх наших голов и скрылся за дверями церкви. Все, кто стоял во дворе, сразу же куда-то разбрелись. Старушки мыли машину. Я слышал свист тряпок и их тяжелое дыхание. Разговаривать с этим человеком мне не хотелось. Я повернулся и пошел домой.
  
  В архонтарике я нашел принимающего - худощавого и неприветливого монаха и вручил ему бумагу, дающую мне право на въезд и бесплатную ночевку с питанием. Зачем-то он спросил мое место работы и должность, все записал в толстую амбарную книгу, взял паспорт и посоветовал отправиться в комнату для гостей.
  - Как выйдете - направо. По древнему афонскому обычаю вам предложат чай, сухари и стаканчик узо, - сказал он. - Потом вернетесь за паспортом.
  
   Молодой рыжий монах, застенчиво улыбаясь, поставил на стол тарелку со сдобными сухарями, стаканчик сладкой греческой водки и показал, где стоит чайник. Он двигался быстро и легко, и так же легко раскладывал веснушчатыми руками по тарелкам сахар и сухари для других гостей. Я залпом выпил узо - прежде чая и сухарей. Монах искоса смотрел на меня и улыбался.
  - Из Москвы? - спросил он.
  - Да.
  - А я из Англии. Сначала. А потом - из Москвы.
  Рыжий, круглолицый, мягкий, он весь был покой и мир. Он был таким счастливым! И я впервые в жизни позавидовал им всем. Тем, кто ничего не хочет, - ни женщин, ни денег, ни успеха.
  
  Прыгая через две ступеньки, мы с принимающим бежали вверх по лестнице, - на самом верху кто-то пел красивым баритоном, - свернули в коридор и остановились у отведенной мне комнаты. Стремительно вращая ключ, он открыл дверь, указал на восемь кроватей, аккуратно застеленных тощими одеялами, - выбирайте, сказал он, - поставил на стол керосиновую лампу и так же стремительно удалился. На двери я обнаружил распорядок жизни - "запрещается..., запрещается..., запрещается...", - а на кровати очень практичное, но очень маленькое черное вафельное полотенце. Окна выходили на море, в комнате пахло свечами, ладаном и чуть-чуть стиральным порошком.
  
  Летом 1984 я случайно забрел во двор Ленинградской духовной академии. Двери были открыты, на одном из этажей шел ремонт. Конечно, я зашел - ну интересно же, как живут загадочные семинаристы! Я изучил висевшее на стене расписание уже закончившихся занятий, удивившее меня своей сложностью. В нем не было истории партии, зато был обширный курс истории философии, включая новейшую. По широченной лестнице я поднялся на четвертый этаж и попал в общежитие, мало чем отличавшееся от моего университетского. Я бродил по покинутым на время каникул комнатам, разыскивая неизвестно что. В одной из комнат в углу лежали гантели, в другой на кровати валялись белые, очень модные и дефицитные в то время трусы, - такие же, как у меня. И вот тогда мне открылось, что разницы между нами и ими нет никакой, и если у священника будут деньги, он тоже купит машину покруче.
  
  На стене коридора висели двое часов. Одни показывали среднеевропейское время, другие - византийское, по которому 0 часов приходится на заход солнца. До совместной с монахами трапезы, на которую я возлагал большие надежды, обходясь пока "Сникерсом", оставалось еще два часа. По первой попавшейся тропинке я пошел вдоль берега, мимо почти заброшенных садов, оливковых рощ, небольших лугов, заросших травой и мелкими цветами, на шум воды, продираясь сквозь заросли ежевики и мелких сосен. Через мелкую горную речку был перекинут каменный мост - коричневый, старый, одна опора почти обвалилась. Я лег на его теплый камень и закрыл глаза. И - редкий случай - мне совсем ничего не хотелось.
  
  Когда я вошел в монастырский двор, монахи шли со службы в трапезную - огромный зал, вдоль стен общие длинные столы, общие лавки. И первое, и второе, и третье выставлялись на столы одновременно, так, чтобы на четверых сидящих приходилась одна кастрюля супа. Вторые блюда чередовались - горох, гречка, вермишель, горох, гречка, вермишель... Я уже знал, что сесть за стол, так же, как и встать, нельзя без разрешения старшего. После короткой молитвы все сели куда придется, и ели, воистину, что Бог послал.
  
  Все ели удивительно быстро и жадно. "Неужели они так голодны?" - думал я, слушая монаха, читавшего с кафедры устав монастыря. Устав был понятен и прост: не воруй, не сквернословь, не завидуй тем, кто имеет больше тебя, и уж тем более, не возжелай этого излишка. Пока я подгребал остатки гречки, начали читать благодарственную молитву за дарованную трапезу, и через пару минут все уже встали. И вот тогда, глядя на яблоко и халву, съесть которые мне не довелось, я понял причины монашеской поспешности.
  - А с собой можно взять? - жалобно спросил я у проходившего мимо монаха.
  - Можно, можно, - благодушно ответил он.
  Я вышел во двор, держа в одной руке надкушенное яблоко, в другой - остатки хлеба и халвы. Мне было стыдно, так стыдно, что я не расслышал вопроса:
  - Вы сейчас на исповедь?
  - Что? - переспросил я, пряча за спину свою добычу.
  - Вы пойдете на исповедь?
  - Нет.
  - Тогда вы не откажитесь помочь братии почистить рыбу, - утвердительно сказал монах, - вас проводят.
  
  Полностью облицованная кафелем комната для чистки рыбы находилась в маленьком доме над обрывом. За окном синело море, за открытой дверью еще яркое солнце вычерчивало тени на серой дорожке. На цинковой стойке лежал небогатый улов: десяток красных барабулек, небольшой скат, несколько ставридок и дорад, какие-то еще незнакомые рыбы. Не глядя в глаза, монах вручил мне необыкновенно острые ножи и ушел. Я оглядел их, попробовал на ногте, и вспомнил, что на Афоне никогда не было женщин. Мужчины устраивали здесь свой очаг по скупым и точным правилам.
  Потом в проеме двери появилась разноцветная кошка и села на пороге. Бесстрастная и благовоспитанная, она так и не вошла внутрь, дожидаясь, когда я кину к ее ногам жабры или хвост. Вскоре пришли еще две, и я кормил их по очереди, стараясь никого не обидеть.
  
  Я сдал монахам работу, когда уже стемнело. Низкие деревянные ворота монастыря закрыли за мной на ключ. Невдалеке темнело огромное здание гостиницы. А между ним и мною в синей греческой ночи лежал сад, в котором все еще цвели розы, а апельсины светились в почти черной жесткой листве. Восемь вечера по Москве. В Византии - полночь. По светлым дорожкам сада бродил один из русских паломников с мобильным телефоном в руке. "Данный вопрос необходимо решить, - слышал я его приглушенный голос, - корпоративная культура подразумевает...".
  С террасы гостиницы меня окликнул монах:
  - Как вам наша рыба?
  - Неплохо, только маловато, мне кажется.
  - У нас сеть пятиметровая, что ей поймаешь? Пойдешь с нами завтра на рыбалку?
  - Когда?
  - В 5 утра по византийскому. Собираемся у трапезной.
  - Это сколько по-греческому?
  - В 5 утра, я говорю.
  И вдруг раздраженно:
  - Везде по двое часов висят! Что, сравнить не сможешь!?
  Я пообещал прийти, уверенный, что не просплю. Зашел в темную комнату, - в Византии уже было заполночь, и электричество отключили. Не зажигая коптилки, залез под тоненькое одеяло. Я проспал 14 часов, пропустив и рыбалку, и утреннюю трапезу. Едва успев умыться и собраться, помчался к причалу, куда уже подваливал паром. Все те же мрачные мужики, кутаясь в дешевые куртки, сидели на верхней палубе. На нижней - вереница машин. На первой, в открытом грузовике, стояли простые гробы. Значит, есть те, кто покидает Афон навсегда.