Любимый роман (фантастика / гротеск)

Оглавление
Глава  первая,
рассказывающая о том, какими  затейливыми бывают майские дожди……..  2
Глава вторая,
рассказывающая о том, как опасно  разговаривать с незнакомцами в  ресторанах….…………………………………………………………………. …………..13
Глава  третья,
рассказывающая о том, как может измениться  человеческая внешность …26
Глава четвертая,
рассказывающая о том, какими разными  бывают дни рождения…………. 39
Глава  пятая,
рассказывающая о том, что  путешествуя в одиночестве можно узнать
гораздо больше,  чем шагая строем………………………………………… …45
Глава  шестая,
рассказывающая о том, что при заключении сделок  следует быть
особо осмотрительными ………………………………………………………..54
Глава  седьмая,
предупреждающая дам, что им не стоит в одиночку посещать увеселитель-ные заведения …………………………………………………. ……………………..59
Глава  восьмая,
рассказывающая о средствах массовой информации и об их отдельных сотруд-никах……………………………………………………………………………… 67
Глава девятая, рассказывающая о  некоторых очень старых человеческих пороках …………………………………………………………………………………73
Глава  десятая,
рассказывающая об одной   радикальной методике исцеления …………….82
Глава  одиннадцатая,
рассказывающая  о нескольких важных  встречах………………………… ..89
Глава двенадцатая, рассказывающая о том, что неожиданности
могут подстерегать  людей  и днем …………………………………………..101
Глава  тринадцатая,
рассказывающая о том, что даже самый страшный день может открыть дверь в новую жизнь………………………………………………………………… .. .113
Глава  четырнадцатая,
рассказывающая о  том, как все  отправились в гости…………………… ..121
Глава  пятнадцатая,
рассказывающая о  том, каким неприятным может стать визит в гости…. 129
Глава шестнадцатая,
рассказывающая о том, что может произойти ночью………………………136
Глава 17,
содержащая последние страницы Лининого романа…………………… ..143
Глава восемнадцатая, последняя ……………………………………………149

"…- доколе не порвалась серебряная цепочка,
и не разорвалась золотая повязка,
и не разбился кувшин у источника…"
Екклесиаст, 12: 6

Глава  первая,
рассказывающая о том, какими  затейливыми бывают майские дожди

История эта, если читатель сочтет все случившееся историей, началась в конце теплого весеннего дня. Ничего в тот день не предвещало беды, разве что слишком радостным, слишком синим казалось небо, а солнце светило неправдоподобно ярко.
Было еще совсем светло, но вечер уже приближался, подкрадывался, намечался удлинившимися тенями и сладкими майскими запахами. Многолюдно было в этот предзакатный час в известном на весь мир московском сквере, где публика в полувечерней неге лениво смаковала весеннюю благодать. Но внезапно как-то душно стало вокруг, как-то тягостно и трудно дышать, как случается, когда внезапной болью перехватывает сердце. Воздух вдруг стал густ и инертен, слишком плотен, обременителен для дыхания, в висках застучало, смутная тревога наполнила сердца присутствующих ощущением подкравшейся неприятности.  Одуряюще  повеяло ландышами и сиренью и еще чем-то, напоминающим запах отдаленного пожара.  И даже вроде бы маленький смерч какой-то наметился, завертелся по асфальту, приподнял юбки,  заставил взлететь волосы, но тут же притаился, притих, исчез. И гром вроде бы заворчал тихо, но явственно, словно тигр,  притаившийся в густых джунглях.
- Гроза начинается, - подумали все и, как по команде,  дружно посмотрели на небо.
Но небо было по-весеннему чистое, безмятежное,  дождю просто неоткуда было взяться, и все остались на своих местах. В  этот-то момент  и появилась  в центре сквера странная парочка. Никто не заметил, откуда  она взялась, но некоторые, умные задним числом, впоследствии утверждали, что захотелось им при виде этих двух протереть глаза, а кое-кому даже и перекреститься.
Не заметить эту пару трудно было даже привычной ко всему московской публике. Внимание привлекала, прежде всего, девица  с неправдоподобно длинными, но вовсе не худыми ногами, затянутыми в розовые лайковые сапоги. Впечатление усиливалось немыслимо короткой, в тон сапогам, юбкой, вызывающим корсетом, высоко поднимающим полуобнаженную грудь,  несколькими связками огромных бирюзовых бус и ослепительной гривой цвета марокканского апельсина. Желающие, а таких оказалось предостаточно, смогли заметить сквозь  заслоны ярчайшей косметики, что девица очень недурна и молода. Мужчина при девице был  в возрасте, среднего роста, подтянут, одет в дорогой, наглухо застегнутый черный китель, безукоризненные брюки и туфли  крокодиловой кожи, слегка прихрамывал, опирался на трость, на руках имел массивные, издалека заметные перстни.  
Парочка постояла, огляделась и тут весьма кстати образовалась свободная скамейка, к которой и направился мужчина, а за ним и покачивающая бедрами девица. Сев на скамейку, мужчина поставил трость между ног, оперся на нее обеими руками и стал рассматривать публику. Девица же  рискованно закинула одну великолепную ногу на другую, в результате чего ошеломленные зеваки разглядели, что ажурные чулки у нее неприлично порваны на коленках,  зато сами коленки гладкие, просто-таки атласные. Несмотря на недостаток скамеек, рядом с ними  никто не сел, даже закаленная жизнью тетка, вынырнувшая с тяжеленными сумками из подземного перехода. А вот на соседней скамейке волею судеб оказалась праздная пожилая дама, которая не то чтобы подслушивала, а краем уха улавливала разговор соседей и потом очень помогла в  многочисленных попытках восстановить все события описываемых нами дней. Дама оказалась не просто внимательной, а очень внимательной, и смогла запомнить малейшие подробности происходящего,  за что мы от лица всех заинтересованных и приносим ей огромную благодарность.  
Вновь прибывшие стали озираться по сторонам,  явно ожидая кого-то. Этот третий не заставил себя долго ждать, неожиданно, просто-таки ниоткуда, появившись прямо около скамейки. Был он  серенький, невзрачный, потрепанный какой-то и  облезлый,  словно провинциальный инженеришка.   Возраста был неопределенного, наряд имел никудышный: мышиные коротковатые брюки, кургузый сероватый пиджачок, дешевенькие штиблеты и старый черный портфель. Но глаза  выходили из образа заштатного  лоха-неудачника,  разрушали убогую гармонию. Неподходящие были глаза, острые, быстрые, с прищуром. И движения были не инженерские, точные и уверенные, как у хорошего хирурга.  Заметная парочка ему весьма обрадовалась,  а  облезлый  низко раскланялся с господином, почмокался с  девицей и сел рядом.
Теперь уже трио прочно обосновалось на скамейке и стало переговари-ваться, обсуждая происходящее вокруг. А дама по соседству в очередной раз удивилась тому, как обманчива внешность,  потому что речь облезлого мужика разительно не соответствовала его простецкому виду. После чего стала еще внимательней и даже придвинулась поближе к  необычной компании. Несколько позже эта же уважаемая  дама не смогла не заметить, что на протяжении заинтересовавшего ее разговора речь мужичонки, его поведение и повадки  разительно менялись.
- А публика-то собралась весьма экстравагантная, - начал господин в черном, разглядывая стайку  семенящих мимо таджичек. – Я вижу, в  этом городе не соскучишься.
- А я вам что говорил, господин, - обиделся облезлый. – Разве я стал бы вас звать туда, где пришлось бы скучать? По числу казусов,  курьезов и катастроф  этому городу нет равных в мире.
- И одеты люди странно, - продолжал  господин в черном. – Впечатление такое, что многие просто забыли натянуть до конца штаны.
И очень внимательная дама мысленно кивнула, соглашаясь с положи-тельным мужчиной.
- А вон те особы, - кивнула девица, - наверное, не успели надеть лифы.
Господин в черном посмотрел на сидящих неподалеку девушек:
- Это что же,  гризетки, маркитантки?
- Скорее прачки, - скривилась девица.
- Ну  что вы, это приличные девушки, студентки.
- А почему же они в белье? Раньше расхаживать по улицам в белье было не принято.
- С тех пор утекло много воды, господин, и этот поток смыл прежние условности.
- А дамы почему не причесаны?
- Причесаны, господин, и некоторые у лучших мастеров.
- Вон у той такой вид, будто ее валял  конюх на сеновале, - прищурива-ясь, сказала девица.
-  Конюх здесь не при чем,  на всех  не хватит ни конюхов, ни сеновалов, это фасон такой.
- Фасон волос не чесать, как в каменном веке? – господин в черном удивленно поднял брови. -  Однако!
- Ну вот,  а вы Лилочку ругали, заставляли  переодеваться. Осмелюсь заметить, господин, это вы бросаетесь в глаза. Здесь практикуется специфическая эстетика, и следует  выглядеть соответственно.
- Позвольте, какая же эстетика в спущенных штанах и полуоголенных чреслах? Так не одевались даже в Древнем Риме.
- То был Древний, а этот Третий. Третий  круче.
- Как это понимать, Котиков?  - спросила девица облезлого, давая нам возможность с этих пор называть его именно так.
- Крутой – значит суровый. Здесь царят суровые нравы, господин.
- Мне этот город напоминает скорее Вавилон, в Риме порядка было куда больше.
- А еще помните, господин, - оживилась девица, - те два города,  на которые обрушились потоки  огня и серы?
- Ну, здесь-то пять праведников найдется.
- Зато сам город  куда больше, - не захотела уступать девица. – Вон те разве не содомиты?
Невдалеке от них остановилось два наманикюренных и надушенных молодых человека.
- Ты заблуждаешься. Эти любят не себе подобных, а самих себя, - не согласился Котиков. – Внешность обманчива,  особенно в нынешнее время.
- Должен возразить тебе, Котиков, - задумчиво сказал  мужчина в черном. -  Человеческая сущность, словно кистью, всегда рисует себе  подходящее лицо.
- Здесь, господин, лица нарисованы  не  неведомой метафизической ки-стью,  а косметическими кисточками, тушью и помадой
-Но проступает, проступает, несмотря на все старания скрыть и преобразить. Свиное рыло не запудришь. Вкусы же местные впечатляют, никогда не видел, чтобы люди так старались  не походить на самих себя. Но нет ничего опаснее потери человеческого облика, образа и подобия, и следовало бы предупредить этих несчастных. Однако подобное уникальное и не имеющее аналогов общество трудно предостеречь и непросто чем-нибудь удивить.
- Абсолютно невозможно, господин, этих просто ничем не удивить. Зато сами они очень удивляют. Здесь от тюрьмы скрываются в парламенте, сенаторы выясняют отношения на манер простолюдинов и даже бьют друг другу морды, первые лица перманентно оказываются преступниками, а так называемое народонаселение десятилетиями пребывает в жутчайшем стрессе, но вопреки всем психоаналитическим теориям продолжает жить, и даже не сходит с ума. Сумасшедшие же чаще всего встречаются не в домах скорби, а на улицах и в присутственных местах, хотя все здесь искажено и относительно, и отличить норму от патологии просто невозможно. Здесь  все покупается, и все продается, и у всего есть ярлык с ценой. А вот продать душу дьяволу может далеко не каждый местный житель, потому что  многие, очень многие здесь не только не имеют ничего за душой, но и самой души, но нисколько  этим не озабочены, и плевать на это хотели.  Да, это удивительные люди, если здесь уместен этот термин.
И словно в подтверждение  последней сентенции, девица вытаращила глаза и закричала:
- Посмотрите, такого и в Гееноме не увидать!
Проходящее мимо безволосое существо, ощетинившееся многочислен-ными, вживленными в тело кольцами, шипами и булавками, посмотрело на девицу и покрутило у виска пальцем.
- Это что же, последователь Мазоха? – удивилась девица, провожая его  взглядом.
- Вовсе нет.
- Да у  него шипы торчат прямо из черепа, такого не увидишь ни в одной пыточной. Кто  же так изранил его плоть? – продолжала недоумевать девица
- Особые специалисты, причем  по его просьбе и за немалое вознаграждение.
- Заплечных дел мастера?
- Нет, Лилочка, скорее художники.
- Но зачем? Он что, безумец?
- Вовсе нет, Лила, просто так он самовыражается, реализует собственную потребность в творчестве, которую по-другому не умеет удовлетворить, - терпеливо объяснил Котиков.
- Да ведь он же чудовище! -  разволновалась девица. - Форкий и Фран-кенштейн по сравнению с ним – красавцы.  А лицо у него почему сине-зеленое? Когда это  красивым считалось синее, как у повешенного, лицо?
- Это татуировка, как у тех племен, которые завоевывал твой  любимчик Кортес.
- Я полагаю, что если люди так выглядят, значит, они невыносимо скучны сами себе, - заметил господин в черном.
- Осмеливаюсь возразить, господин, это просто мода.
- С каких это пор стало модным быть уродами?  
- Вам ли не знать, господин, что представления о красоте относительны, вспомните наших красоток кругу этак в седьмом.
Тут  тот, кого девица называла Котиковым,  молниеносно повернулся к внимательной даме по соседству, ловко успев поймать ее метнувшийся в сто-рону взгляд, наклонился так резко, что та отшатнулась и, остро сверкнув синими глазами, посоветовал:
- А вы  лучше записывайте, записывайте.
И тут же притушил взгляд. Дама поджала нарисованные губы, поплотнее сжала коленки, прижала к себе сумочку, немного отодвинулась, но решила не потакать  наглецу и со скамейки не ушла.
- Посмотрите, господин, - мечтательно сказала девица, - тут встречаются и  абиссинцы. И такие крупные.
- Прекрати, Лила, - остановил ее Котиков. – Ты здесь по делу, никаких амуров.
- Я же просто так сказала.
- И думать забудь.
Девица обиженно надула губки, но тут же подоспело и утешение. К компании, поигрывая ключами от  автомобиля,  подошел кряжистый  кожаный парень, что-то прикинул и нагнулся к  Котикову.
- Ты хозяин? Что мне будет стоить  эта подруга?
-  Раскрой глаза, олух, – жестко процедил тот. – Господин иностранец, а это его девушка. Ты о-очень неудачно подошел.
У внимательной дамы по соседству в предчувствии скандала сладко за-билось сердце. Парень и впрямь уже открыл,  было,  рот, чтобы ответить  посмевшему мурзиться лоху по полной программе, но, всмотревшись в лицо Котикова,  отчего-то  сбавил обороты и сказал примирительно:
- Не суетись, кореш,  нет базара.
И  ушел,  подгоняемый ощутимым взглядом синих глаз.
- Чего он хотел? – спросила. Лила.
Котиков пошептал ей на ухо,  девица захихикала и потупилась.
- А про какой базар он говорил? – удивился  господин в черном.
- Он принес свои извинения.
- Да, ко многому придется привыкать. Похоже, они здесь никого и ничего не боятся.
- Нет, господин, кое-чего они все же боятся. Больше всего  они боятся  лишиться денег.
- Но  ведь деньги – самое меньшее, что можно потерять. Разве они этого не знают?
- Они  интеллектуально девственны, господин, и живут по принципу нравственного минимализма. Что есть хорошо и что есть плохо,  они узнают из телевизионных передач. Нравственных  дебилов здесь пруд пруди. Так что героя  в этом городе нам трудно будет отыскать.
- Герой найдется всегда и везде, особенно, если его ищет Сараф. Но что-то душно, не пора ли дождю?
- Пора, господин, еще как пора. Дождя, непременно дождя. А может быть, грозу?  – сменил тон Котиков, залебезил, заугодничал. – Решено, грозу.
Он начал суетиться, озираться, прищурился на небо и забормотал, подмигнув недоумевающей очень внимательной даме:
- Дождик, дождик пуще, вырасти все гуще.
Затем вытащил  из портфеля три зонтика:  салатный с оборкой, ярко-желтый, разрисованный синими попугаями, и огромный черный с серебряной ручкой в виде волчьей головы. Обнадежил даму:
- Сейчас ливанет, - и, аккуратно раскрыв все три зонта, вручил строгому господину черный, девице – салатный, а  желтый взял себе.
В небе и в самом деле тут же послушно загремело, загрохотало, засверкало,  и неистовый дождь пролился на гуляющих, безжалостно портя обувь и смывая краску с лиц и костюмов. Народ дружно завизжал и кинулся  под  портик театра и в подземный переход. Ушла и дама. Мгновенно стало  мокро и пусто, как  на дне океана.
Позже специально приглашенные аналитики,  изучая эти майские дни, особо отмечали, что именно с этого ливня начались многочисленные злоклю-чения  столичных жителей, что был этот ливень странным, необычным и не-приятным, как и все последовавшие за ним события. Кое-кто потом уверял, что ливень пролился только и именно над площадкой сквера, разве что чуть-чуть прихватил окрестности. Однако проверить это, спустя довольно значительное время, не представилось возможным.  Да и не было особого резону проверять, поскольку сам по себе этот факт  не представлялся таким уж удивительным, ведь всем известно, как избирательны и локальны майские дожди.
А вот то, что этот странный дождь безвозвратно попортил вещи, заметили в тот вечер многие. Капли дождя, касаясь одежды тех, кто по природе своей был настолько беспечен, что не позаботился взять с собой в тот вечер зонтика, пробивали в ней крохотные дырочки, делая платья и пиджаки похожими на цветные дуршлаги. Пострадавшие потом демонстрировали эти матерчатые решето специалистам, экспертам, да и просто любопытным, приглашая просунуть в самые крупные прорехи пальцы или посмотреть  сквозь них на окружающий мир.  Особо дотошные, желающие доказать свою сопричастность и избранность, настояли даже на проведении экспертизы изуродованного платья, в результате которой были обнаружены следы серной кислоты, винного уксуса и фосфора.
Некоторые  фантазеры  даже  напридумывали,  что  кое-кто из попавших в тот вечер под поганый дождь разом постарел  на несколько лет, а другие  заметно помолодели. Нашлись и патологические вруны, настаивавшие, что после дождя посередине сквера пробился невиданной красоты  цветок, напоминающий лилию, в одночасье выросший на пару метров, но до следующего утра не доживший, ибо скоротечно увял, роняя на асфальт лепестки всех цветов радуги. Другие же, перебивая первых, доказывали, что те безбожно лгут, потому что вовсе не цветок это был, а пальма,  может быть финиковая, а может и кокосовая, где уж тут, в нашем климате разобраться. Но подобные дикие  измышления при описании реальных и столь значимых событий принимать в расчет глупо и даже преступно.
И  уж совсем хороши оказались метеорологи. Толи лукавя и стремясь снять с себя ответственность за происшедшие потом безобразия, толи  искренне заблуждаясь, они публично, с телевизионных экранов, утверждали, что в тот вечер в Московской области вообще никакого ливня не было. Излишне говорить, что после такой явной лжи эти персоны, чьих рассказов о погоде до этого ежедневно ждала вся Россия, свою харизму попортили,   из народного доверия окончательно вышли и на телевидение более не  приглашались.
Мы же  знаем лишь одно:  ливень был, но первоначально никто об  особых свойствах дождя не подозревал, за исключением, быть может,  странного трио, а ему, скрытому разноцветными дурацкими зонтами, он ровно никакого вреда не принес.
А  очень внимательная дама, раскрыв благоразумно припасенный зонтик, дошла до метро, с пересадкой  доехала до дома, напилась чаю и уже собиралась к телевизору, как вдруг почувствовала непреодолимое желание тут же сесть за стол и записать все, услышанное и увиденное в сквере. Тщетно пыталась она остановить себя разумными соображениями, что сегодня устала, что  сейчас начнется  любимый сериал, что по утрам он не повторяется. Ноги потянули ее к школьному письменному столу, и она с мельчайшими подробностями и большим удовольствием  описала вечерние события, затратив на это пару часов. После чего удовлетворенно, с чувством выполненного долга,  отправилась  в постель.  Но, пролежав в ней совсем короткое время, внезапно поднялась и опять пошла к столу.  И  снова стала писать, и снова то же самое, правда,  уже без особого удовольствия.  
Не будем мучить читателя сказкой про белого бычка, а скажем лишь, что когда взрослая дочь дамы, встревоженная тем, что телефон матери не отвечает, через три дня приехала ее навестить,  то застала мать одичавшей, нечесаной, похудевшей, сидящей за столом и  с необыкновенной скоростью строчащей какой-то странный текст. Рядом лежала кипа листов, и молодая женщина с ужасом обнаружила, что все это варианты одного и того же непонятного произведения. Насчитав тридцать семь экземпляров, любящая дочь схватилась за телефон и обратилась за помощью в специальное заведение. Там-то после определенных усилий ее несчастную мать и привели в порядок, да так, что она больше никогда ничего не писала, разве что расписывалась в сберкнижке, да и то после долгих уговоров, а стол безотлагательно и безвозмездно отдала соседке-школьнице. Скрупулезные же записи дамы весьма пригодились  группе товарищей, принимавших уча-стие в расследовании майских событий.
Наша же компания справедливо решила, что разговорами сыт не будешь,  и решила отужинать.
- Сыровато. Не пора ли перекусить, господин? Сейчас бы неплохо чего-нибудь горяченького,  - сладко причмокнул Котиков. – От влажного воздуха у меня всегда разыгрывается исключительный аппетит.
- Ты прав, самое время,  - поднялся со скамейки господин в черном, подавая руку девице.
И они направились сквозь толщу дождя к расположенному в  двух шагах знаменитому ресторану.

А пока они идут, перешагивая через  пузырящиеся от дождя лужи, отправимся-ка мы, читатель, на скромную московскую улицу к солидному серому дому и вместе с ветвями  растрепанной душистой сирени заглянем в открытое окно второго этажа.  
Там, в полумраке, под мягким светом настольной лампы за столом перед стареньким компьютером сидит хрупкая девушка и пишет что-то, шевеля губами и иногда произнося слова вслух, словно пробуя их на вкус. Свет лампы высветит нам  бледные тонкие руки, длинные пальцы, сосредоточенное яркое лицо и  кудрявую пену каштановых волос.  Вот она заканчивает писать, встает и ходит по комнате, разминая уставшие пальцы и  напевая старую мелодию.  Это Лина, и именно о ней мы хотим рассказать всем.
Пусть читатель простит нам банальность, но Лина родилась под  путе-водной звездой. Как и полагается,   звезда эта освещала ей жизненный путь, хотя порой и осложняла жизнь чрезвычайно. Любой мало-мальски понимающий в женщинах человек при взгляде на Лину назвал бы ее особенной, необыкновенной, хотя не всякий смог бы объяснить, в чем заключается эта особенность. Но что-то такое чувствовалось, настораживая мужчин и  заставляя женщин  исключать Лину из списка соперниц. Мы же не будем долго мучить читателя и скажем, что непохожей  на других делал Лину талант. Да, именно талант отделял Лину от людей.
Талант этот, смутно ощущаемый Линой и в детстве, с годами все больше и больше овладевал ею и в итоге определил ее жизнь. Чувствовала же себя Лина мастером изящной русской словесности, которому много предстоит поведать людям. Причем не о полезном, практическом, бренном, а о вечном и неизменном, обеспечивающим возможность человеческого  существования.  Не рискуя быть непонятой или осмеянной, поделиться этим чувством  можно было только с мамой, но Лина и этого не делала, храня свое призвание в тайне. Ну, в самом деле, кому понравится, если кто-то вдруг  возомнит себя писателем и мыслителем и  открыто  заявит об этом недоверчивым людям.
Да, странной была Лина, необыкновенной, талантливой,  а вот умной ее можно было назвать с большими оговорками. Да и в самом деле, будет ли умный человек поступать себе во вред? А Лина поступала, причем частенько, и даже потом не жалела об этом.  Позволяла себе Лина быть человеком возвышенным и непрактичным и научилась этому от мамы.
Линина мама, Софья Николаевна, работала учителем литературы в школе, работу свою очень любила, а более нее – саму литературу,  откуда и почерпнула  все жизненные идеалы, от которых, в отличие от большинства людей, с возрастом так и не отказалась. Любые мечты дочери она поддерживала,  с самого рождения  поняв каким-то наитием, что ждет ее девочку  необыкновенная судьба. В одиннадцатом классе, когда Линины сверстники забегали по репетиторам, а их родители засуетились в поисках знакомых, способных помочь в поступлении, Софья Николаевна осталась совершенно спокойной, зная, что все на свете  происходит  правильно и справедливо.  А поэтому, видя в дочери определенные дарования, была  абсолютно уверена, что Лина сможет поступить в нужный ей вуз безо всяких протекций. О чем и заявляла открыто, заставляя собеседников подозревать в ней глупость или лицемерие.
- Способный, подготовленный ребенок поступит туда, куда захочет, - твердила она  подругам, укоряющим ее в беспечности.
Лина, удивив многих и  заставив недоверчивых искать какие-то тайные механизмы, и в самом деле поступила на факультет журналистики одного из лучших вузов страны, полагая, что такое образование позволит ей максимально реализовать наполняющий ее талант. Училась Лина хорошо, слишком хорошо, чтобы стать любимицей преподавателей. Уж мы то с вами знаем, читатель, что даже  людям блестящим не всегда нравятся независимость и полет чужой мысли, а Лина их постоянно  и весьма беспечно демонстрировала. Но выучилась отменно, а после учебы устроилась в редакцию одной из новых газет.
Первое время Лине казалось, что теперь-то ее парящая фантазия, талант сочинителя непременно будут востребованы, но работа  потребовала от нее  совсем другого. Сочинять и в самом деле приходилось, но не прекрасные, радующие душу истории, а  всякие пакости, злопыхательства, подлости и гнусности. Очень скоро мечтательная Лина поняла, что ценились и хорошо оплачивались только статьи с запахом крови, гниения или спермы, а их писать она совершенно не желала, искренне считая, что это может погубить греющий ее изнутри талант.
- Что поделать, именно такого чтения хочет публика, -  уговаривал Лину главный редактор - Я и сам для себя пишу совершенно иначе, но этим же не заработаешь.
Но Лину это не убеждало. В поисках достойного занятия Лина перешла в другую газету, потом еще в одну, но вскоре поняла, что не найдет своего места в нынешней, на все готовой журналистике. Работодатели ценили ее легкое перо и даже были готовы выносить кое-какие капризы, но самой Лине стало невыносимо скучно. В серьезных, умных изданиях уже трудились свои талантливые  и одаренные, и надежду попасть туда Лина вскоре оставила. Но и там следовало заниматься сиюминутным и земным, а Лина хотела писать о  Вечном и Небесном.
Пока была  здорова мама, Лина, чтобы не огорчать ее, кое-как продолжала крутиться в очередной газете. Но мама  заболела, как оказалось смертельно, и Лина  бросила работу, не желая хоть на время оставлять мать  наедине с приближающейся смертью. После смерти матери Лина в газету не вернулась, журналистскую карьеру оставила, устроилась дворником в  своем же доме и принялась писать.  Умные и практичные, мудрые и дальновидные  уговаривали ее не поступать так опрометчиво,  не идти на крайности, советовали сохранить журналистский статус.
- Что сейчас, семидесятые, что ли, чтобы писатели дворниками работали, - говорили ей доброжелатели. - С твоим образованием тебя везде возьмут. Не хочешь писать чернуху, займись светской хроникой, театром. Ходи себе на презентации и спектакли, а в свободное время твори в свое удовольствие. Не жизнь, а малина.
   Лина умных слушала, кивала головой, но знала, что помимо этих первых, очевидных соображений есть глубокие вторые и даже третьи. Была уверена, что суета безвозвратно уносит драгоценное время, которого каждому отведено так мало, на презентации ходить не любила, малину не ела, поэтому поступила по-своему.
Дворницкая  служба была тяжелой, но Лине нравилась. И перечисляя достоинства этой работы жалеющим ее знакомым, Лина начинала загибать пальцы. Во-первых, она организовывала, заставляла вставать рано утром, но оставляла свободным весь длинный день. Во-вторых, во время этой работы Лина все время сочиняла. Под шелест метлы или стук лома, как под тиканье часов, в ее голове благополучно складывались целые главы, которые потом следовало просто записать. В-третьих, Лине очень нравились запахи мокрой листвы, травы, земли, дождя, снега и даже пыли. Любила она все эти  чудесные запахи, так же, как и листву, траву, землю, дождь, снег и прибитую дожем пыль. В-четвертых, где вы найдете работу так близко от дома?  В-пятых Лина на этой работе практически не от кого не зависела и была предоставлена сама себе. Тут пальцы заканчивались.
Жила Лина очень скромно, и денег ей почти хватало. Конечно, иногда и ей хотелось выходить из красавца-автомобиля, спуская на любимую московскую мостовую ножку в чудесном сапожке и придерживая полу струящейся норковой шубки. Но  так уж случилось, что это было не для нее и не про нее, да и  неглавное это было для Лины,  поэтому на подобные мечты она душевные силы не тратила, и научилась обходиться малым.
Все свободное время Лина писала, имея свой собственный  взгляд на литературу. Считала Лина, что книга должна создавать особое пространство, в котором вместе с героями захочется жить и людям. И чтобы читателя действительно  потянуло  туда, пространство это   должно отличаться от привычной реальности, быть ирреальным, мифологическим, сказочным. Людям нужна сказка, потому что реальность у них и так есть. А новую  сказку  нельзя  придумать, высидеть, вымучить,  ее можно лишь вырастить в себе. И Лина просто позволяла сказке расцветать под пленительную музыку языка. Она сгребала опавшие листья и слушала  чудесную историю, которая, складывалась,  текла строчками и оттачивалась словами.  
Примерно через год Лина поняла, что  книга ее,  в которой она любила каждое  предложение и  каждое слово, закончена. Название родилось еще до начало работы и несколько дней жило самостоятельно, пока не повлекло за собой текст. Лина отдала книге  все, что могла, и теперь ее роман был вполне готов выйти в мир,  наполняясь новыми смыслами уже в головах читателей.  Но для начала следовало показать его  кому-нибудь из профессионалов.
Вскоре подвернулся и подходящий случай. Грянул юбилей родного вуза, и Лину пригласили на встречу однокурсников.  Наряжаться Лине было не во что, но она не переживала, знала, что во всякой одежде хороша. Оделась же на американский манер: в светло-голубые джинсы и белую кофточку. Распустила чудесные  каштановые волосы,  долго смотрелась в зеркало, заставив  лицо засиять, и пошла.
Многие  Линины однокурсники успели стать людьми известными и со-стоятельными, рассказывали о себе весомо и немногословно, справедливо полагая, что их успехи и так известны всем. Другие, наоборот, увлекаемые  бурными российскими потоками, не смогли  прибиться к берегу, плавали и бултыхались в поисках  надежного якоря, причала или протянутой  с берега руки. Кто-то даже тонул.
Лина поболтала со всеми,  кто помнил ее и интересовался ею, потанцевала,  а уже в конце вечера встретила Вольдемара Петровича Ганова.  Вольдемар Петрович некогда баловался профессорством, преподавал у нее на курсе, Лину из студентов выделял, поэтому приветствовал благодушно и покровительственно. Во времена Лининого студенчества был он известным журналистом и автором нескольких серьезных, положительно оцененных критикой книг. Злые языки поговаривали, что не все, написанное Вольдемаром Петровичем, принадлежит его собственному перу. Но Лина злопыхателям не поверила, а  уж прочитав хваленые книги,  и вовсе убедилась, что ни покупать, ни воровать подобные тексты никто бы не стал. Затем Вольдемар Петрович вовремя успел, оказался, пришелся, состоялся, вложил и стал генеральным директором и совладельцем известного информационного холдинга, объединяющего телеканал,  рекламное агентство, издательство и несколько печатных изданий.
- Ну, как вы, Линочка,  замужем, где подвизаетесь, чем занимаетесь? - ласково журчал Вольдемар Петрович.
- Не замужем, пишу, -  вежливо улыбаясь, отвечала Лина.
- А где пишите?
- Пишу дома, работаю дворником. Вот написала роман.
- Дворником? Что же вас заставило? Какой-нибудь скандал, вас уволили? – испугался Вольдемар Петрович.
- Что вы, ничего такого, просто мне нужно все мое время, понимаете, все, писательство требует времени и покоя.
- Но это же тяжело, а  вы  такая нежная, хрупкая.
- Вы заблуждаетесь, я очень сильная, мама говорила про меня, что я тоненькая, но несгибаемая.
- А как поживает ваша мама?
- Она умерла больше года назад.
- Соболезную, соболезную.
- Я уже немножко пришла в себя, хотя сначала было очень тяжело. Но болезнь  подготовила меня к ее смерти.
- Так вы говорите, что уже что-то написали?
- Да, роман.
- Очень любопытно, не дадите ли почитать?
- Я как раз хотела попросить вас об этом, Вольдемар Петрович. У вас же, я слышала, издательство? Может быть, посмотрите, что-то посоветуете?
- Но у вас-то, наверное, серьезная вещь, а у нас все бирюльки, поделки.
- Что вы, Вольдемар Петрович!
- Но, разумеется, я с радостью прочитаю, и если мне понравится, поста-раюсь помочь. Я не сомневаюсь, что вы написали нечто необыкновенное.
- Спасибо, но вы мне льстите.
Вольдемар Петрович оставил Лине визитку, и через пару дней она при-несла ему рукопись. Он принял ее в шикарном кабинете, угостил превосходным кофе,  попросил месяц на чтение и сказал, что теперь позвонит сам.
Через месяц он не позвонил, Лина подождала для приличия пару недель и позвонила сама. Вольдемар Петрович очень извинялся, отговорился занятостью, сказал, что книгу просмотрел, ему понравилось, хотя есть кое-какие замечания, и теперь он передал ее для оценки своему редактору. И скоро, через пару недель, даст окончательный ответ. Лина обрадовалась, а через две недели, когда он опять не позвонил, волноваться не стала, потому что ею уже целиком владел новый замысел, и она забыла о времени. А тут подоспел и Линин день рождения, и она решила, что заслужила подарок.

Глава вторая,
рассказывающая о том, как опасно  разговаривать
с незнакомцами в  ресторанах

У входа в ресторан скучал красавец–швейцар, шикарный, как королев-ский гвардеец. Сразу разглядев Лилины коленки, выглядывающие из дырок на  чулках как два огромных любопытных глаза и неподходящий  костюмчик Котикова, красавец засомневался, пускать ли  странную компанию внутрь. Род бывшей деятельности  стража приучил  его тщательно взвешивать даже малейшие решения, и на короткое время он призадумался. Значение внешнего вида он  был не склонен преувеличивать. За последние лет десять видел он гостей и похлеще, некоторые из них  на поверку оказывались людьми весьма состоятельными и даже знаменитыми, а  господин в черном и вовсе выглядел вполне презентабельно и чинно. Больше смущало его, что подошли посетители пешком, но, по-видимому, шли они откуда-то неподалеку, мало ли здесь мест, после которых хочется немедленно выпить и пообедать.
Но чем-то  неприятным веяло от подошедшей  компании, чем-то таким, что было трудно определить привычным словом, чем-то неестественным, что ли, а может быть, опасным. Подобное же неприятное чувство, спасшее ему жизнь, испытал нынешний швейцар, а прежний воин, лет пятнадцать назад в жаркой горной стране при взгляде на  безобидный кустик кизила, за которым, как оказалось,  был спрятан заряд взрывчатки, очень скоро унесший жизни тех, кто опасности не почувствовал.
Но время и безделье притупили интуицию швейцара, и тревогу он от себя отогнал.  В расчет же по новой лакейской привычке принял другие обстоятельства. Дождь ли распугал посетителей, природа ли поманила всех за город, но только пустовал сегодня  легендарный ресторан.  А значит, отсутствие привычных чаевых смягчало пропускной стандарт. Да и облезлый мужичонка, углядев  острым глазом, заметные колебания служителя, удивил, полез в карман не за словом, а за толстым бумажником, откуда и достал зелененькую, как майская травка, купюру, тут же развеяв все сомнения на свой счет.  Да так, что швейцар подумал:
- Мужик-то непростой, похоже, из тех, что в стоптанных тапочках приходят покупать особняки.
Прекрасный запах абсолютно новых денег взволновал швейцара,  тот дал маху,  снизил бдительность и пропустил компанию внутрь, практически  стал первым  пособником  всех учиненных впоследствии бесчинств.
Гости чинно оставили в гардеробе нелепые зонтики,  а господин в черном  - еще и непонятно откуда взявшиеся калоши,  и позволили любезнейшему метрдотелю проводить себя на место. Зал был почти пуст, только за одним столиком сидели двое солидных мужчин, а по соседству – четверка здоровых парней, явно, охрана. Облезлый начал  не по чину капризничать,  придираться, и вынудил-таки скованного профессиональной вежливостью служителя посадить их компанию в непосредственной близости от двух солидных граждан, которые на соседей даже  ухом не повели. Парни же из охраны лишь лениво взглянули на Лилу, пожалев, что на работе, и потеряли к компании  всякий интерес.
За столом Котиков взял все в свои руки, засуетился, долго, прищелкивая языком, читал вслух  меню и карту вин, комментируя:
- Однако и цены у вас, не знаю, не знаю,   смогу ли я себе что-нибудь позволить.  А здесь вот ошибочка, ошибочка, любезный, вкралась в название, вы мне потом перышко принесите, я поправлю. Винцо среднее,  так себе винишко, да где уж здесь взять лучше.
Всласть помучив беднягу официанта,  Котиков  сделал  на удивление приличный заказ и  для себя, и для своих скучающих спутников.
- Ну что ж, здесь недурно, да и приятно посидеть в местечке, столько раз описанном и столько раз снятом. Можно сказать, стены так и дышат временем, историей, - продолжал болтать он без умолку в ожидании заказа.
- Хватит уже, от тебя голова болит, -  разозлилась Лила, - заболтал со-всем. Я устала от этого извержения, скажите ему, господин.
- А вот тут уж ты сама виновата, - обрадовался Котиков. –Чтобы голова не болела, высыпаться надо как следует. Сон, сон, да на свежем воздухе – вот что тебе необходимо.  А с утра пробежечка, прыжочки, приседаньица, водные процедуры, сок морковный, и силы прибудут, и порядок, и можно приступать к свершениям.
- И зачем ты так манерничаешь, - вскинула девица тяжелые черные веки, - специально хочешь привлечь к нам внимание?
- Ничего и не специально,  я просто упражняюсь в этом стиле, мне надо привыкать, входить в образ, ты же знаешь,  какие меня сейчас раздирают несоответствия и противоречия.
- Давайте поговорим о деле, - поморщился господин в черном. – Времени мало, нам надо где-то остановиться,  да и поиск займет время, город-то огромный.
- Обижаете, господин,  поиском уже занимаются. Насчет же устройства -  рекомендую, - и  Котиков кивнул в сторону соседнего столика.
За соседним столом давно уже велась громкая напряженная беседа. Один из собеседников был  купеческой комплекции, кормлен, румян, достойно одет, откровенно самодоволен,  сверкал узковатыми черными глазами и бриллиантами в перстнях, нападал и доказывал. Второй,  поскромней, помельче, худощавый, рыжеватый, бледный, оправдывался. И если бы появился в эту минуту в зале кто-нибудь из всезнающей журналистской братии или просто любитель телевизионных политических баталий, то сразу бы узнал собеседников.
Первый был Иван Сидорович Раков, знаменитый, богатейший промышленник. Чрезвычайно гордился он тем,  что прошел путь от простого рабочего на сталелитейном заводе до фактического владельца целой важнейшей отрасли, о чем часто публично упоминал, предпочитая, однако, умалчивать о некоторых этапах этого большого пути. Помимо своих обширных деловых интересов, известен был Иван Сидорович тем,  что пытался сникать себе славу лидера обижаемых и попираемых в своем отечестве славян, защитника русского народа и борца с засильем иноверцев на многострадальной русской земле, в связи с чем  кичился своими чистейшими русскими корнями. Имя его и лицо частенько мелькали на экранах и страницах разнокалиберной прессы.
Второй был депутатом Государственной Думы от сибирского округа, в котором владел и правил господин Раков. Правда, депутатом второй гильдии, до первого состава депутатской сборной не дотягивающим ни харизмой, ни толщиной кошелька. Имя носил незатейливое, Петр Фомич, фамилию же имел малопонятную, но тоже вполне русскую: Мугалев.  Не так давно служил Петр Фомич научным сотрудником в отраслевом НИИ, где скучал безмерно.  Но затем, на волне борьбы с постылыми советскими лидерами, был поднят на флаг одуревшими от безденежья согражданами и объявлен политической совестью огромнейшего региона, поневоле став пророком в своем отечестве и начав стремительный подъем во власть,  так и не опомнившись от удачи, свалившейся внезапно, как утюг на голову. Посланное ему испытание славой и деньгами он выдерживал с трудом, и временами хотелось ему бросить все и бежать в родной город, а еще лучше в его предместье, на родные, заработанные примерным двадцатилетним бездельем шесть соток, где и провести остаток жизни, разводя огурцы, кабачки и районированные баклажаны.
Между тем, разговор  становился все более резким, тягостным, собеседники были явно не довольны друг другом, господин Мугалев позволял себе не соглашаться с хозяином, что делал крайне редко.
- Поймите, Иван Сидорович, голубчик, - уговаривал депутат промышленника, -  этот законопроект не пройдет, никак не пройдет. В Думе же их большинство, хотя многие камуфлируются. У них свое мощнейшее лобби, один Гопсон чего стоит. И потом, есть же конституция, статья о свободе совести. Мы с  крохотными-то сектами ничего сделать не можем, а здесь древнейшая религия.
- Ты, Петя,  рассуждаешь  как непрофессионал, - злился Раков.  - Никто и не думает, что законопроект пройдет, нужен не закон, а шум, драка, скандал. Чтобы многие высказались, обозначились. Чтобы народное мнение сформировалось, и когда в следующий раз посадили кого-нибудь с фамилией на "овский" или "ман", все бы дружно перекрестились. И придумать надо  что-нибудь вопиющее, пакостное, чем неправдоподобнее, тем лучше. Наша задача – нарисовать поганое рыло, и капать, капать, капать на мозги каждый день. Ты вспомни свое детство.  "Пионерскую зорьку" слушал по радио?
- Куда ж было деваться,  канал-то был один.
- Небось, не верил тому, что там говорили?
- Да кто этому верил?
- Но все-таки, признайся, что иногда ловил себя на мысли: какое счастье, что родился я в советской стране, живи, мол, я в Америке, мама с папой были бы безработными, а я бы по помойкам  объедки собирал. Пропаганда, тем более последовательная и постоянная – великое дело, может приучить к любой глупости.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      
- Но с кровью христианских младенцев – это чересчур, мы же живем в двадцать первом веке.
- Да как же ты не понимаешь, что люди  уже до отрыжки накушались плодов науки, заскучали и снова хотят верить во всякую чушь, в чертовщину, в бесовщину. Ну ладно, если не хочешь про младенцев, мои  референты подготовили  еще кое-что. – Раков сделал охраннику знак,  и тот поднес папку с бумагами. – Вот смотри, например, в трактате "Кицур шулхан арух", тьфу, язык сломаешь, это свод еврейских религиозных законов, содержатся ряд статей, разжигающих, как здесь написано,  ксенофобию и оскорбительные для  других народов положения. Например, еврейская женщина не может помогать в родах иноверке. Представляешь, до чего додумались? При тебе русская баба рожает, а ты ей не смей помогать.
- Почему при мне? – обиделся Петр Фомич.
- Ладно, не бузи. А вот еще. Еврей не может обедать в доме инородца, даже пить не может. Ты, значит, его угощаешь, а он рожу воротит, брезгует.
- Да кто ж в это поверит, в России половина женщин-гинекологов – ев-рейки. Заметьте, это не самые плохие врачи.  
- А у  меня в доме мало евреев, что ли, обедало? Но это неважно, в таком деле всегда найдутся обиженные или ненормальные, надо  лишь дать затравку. Можно придумать что-нибудь и позаковыристее.
- За меня возьмутся с той стороны,  сфабрикуют такие обвинения, что я вылечу и из комитета, и из собрания.
- Не трусь, Петя. Пойми, когда столько заинтересованных, когда на на-шей стороне такая сила,  - и  Иван Сидорович показал пальцем куда-то в потолок, - мы сами себе конституция и сами себе собрание. Ничто нас не может остановить, ни бог,  ни дьявол. А, кроме того, не забывай, чей хлеб ешь.
- Ба, как интересно! -  попивая вино, протянул Котиков.
- Да, весьма интересно, - согласился господин в черном. – Я думаю, мне  просто по рангу полагается вмешаться.
- Осмелюсь заметить,  господин, этих рассказами о Христе не проймешь. Им без разницы, позволю себе местные эвфемизмы, параллельно, существовал Христос или нет. Они прагматики, господин, сиречь озабочены только собственным безбедным существованием. А значит, и говорить с ними  можно только об их собственных драгоценных персонах.  
- Что бы  господин делал без твоих советов? – ехидно поддела его  девица.
Но Котиков, не обращая внимания на насмешницу, продолжал:
- И учтите,  господин, что вы здесь  весьма популярны и  узнаваемы.
- А вот мы и проверим. Хотя я вовсе не имею цели скрываться.
- Наденьте хотя бы темные очки, - забеспокоилась и Лила.
- Да что я, гангстер, что ли? Ты подумай, кого мне бояться?
И господин в черном встал и  направился к спорящим Охрана насторожилась, но  подошедший парней не впечатлил, и они остались на месте.
- Извините, я стал невольным свидетелем вашего разговора и полагаю, что смог бы вам помочь, - сказал господин в черном, слегка кланяясь.
- Это кто еще такой? Сережа! – закричал Иван Сидорович.
Квадратный Сережа подошел и встал рядом с незваным гостем.
- Позвольте представиться, - протянул тот визитку.
И сначала олигарх, потом депутат прочитали золоченую готическую вязь на дорогой плотной бумаге:

"Вэл  З. Вул,
президент транснациональной корпорации  традиционных PR – технологий и нетривиального имидж-синтеза, исполнительный директор международного рекламного  агентства  РА, действительный член Афинской Академии, доктор практической философии,  магистр  трансцендентной антропологии"
.
Вспоминая впоследствии этот момент, Петр Фомич обязательно упоми-нал, что что-то знакомое почудилось ему в сочетании имени и фамилии, что-то забрезжило, всплыло в голове. Да и могло, должно было забрезжить, потому что был он человеком вполне образованным,  и книги кое-какие почитывал, чтобы соответствовать, не отставать, даже штудировал, обсуждал с коллегами по НИИ. Но застила, застила глаза необоримая сила, и всплывшая, было,  мысль благополучно опустилась на дно сознания, где и осталась пребывать, как засыпающий сом.  
Застило глаза и умному, хитрому  господину Ракову, бабушка которого славилась ясновидением на весь сибирский уезд.  Да так застило, что он, ученый всевозможным горьким опытом, осторожнейший, опасающийся подвохов и каверз буквально от всех и каждого, внимательно прочитав визитку,  лишь с  уважением подумал:
- Да, мужик очень не простой,  крутой мужик, домашний телефон состоит из одних шестерок, а мобильный – только из девяток, это сколько же надо было заплатить, чтоб купить такие номера.
А вслух сказал:
- Так вы иностранец?
- Англичанин.
- Ну что ж, англичанин – это отлично,  надежно, - покровительственно пророкотал Иван Сидорович, - с вашей страной мы сотрудничаем, развиваем отношения.
- С нашей страной все сотрудничают, - улыбнулся  господин Вул
И  был допущен к столу без всяких проверок.
- Садитесь, пожалуйста,  господин Вул. Коньяк, виски?
Господин  Вул сел, а послушный малейшему движению олигарха официант уже подбегал к  столу с новым прибором.
- Но вы же превосходно говорите по-русски, практически без акцента.
- Я полиглот, а в Москве живал, да и учился кое-чему.
- Так вы полагаете, что могли бы нам помочь? В чем конкретно?  Вы, как я понял, занимаетесь международным PR-ом?
- Вполне международным,  в Азии, правда, монополия местных агентств, а так -  работаем во всем мире. Но я хотел бы еще раз извиниться, что стал невольным свидетелем вашего разговора.
- Вы здесь ни при чем, мне урок. Я сам виноват, вошел  в раж, раскричался. Привыкли мы жить без цензуры, и промышленным шпионажем еще не наказаны, вот и кричим по беспечности своей. Но надо отучаться.
- Вы правы, хотя есть вещи, которые никак не скроешь, кричи или молчи - они все равно станут известными  всем.
- Что вы имеете в виду?
- Ничего конкретного, не волнуйтесь, но вы же знаете, как это бывает. То самое важное, что стараешься хранить в тайне, каким-то непостижимым образом становится достоянием общественности.
- Да не шантажирует ли он меня? - мелькнула вдруг у Ивана Сидоровича смутная мысль.
- Нет-нет,  никакого шантажа, - сказал мистер Вул. – Успокойтесь, Иван Сидорович.
- Я что же, это вслух произнес? – мысленно испугался Раков. – Больше ни рюмки.
А у осторожного  Мугалева тревожно сжалось сердце:
- Откуда он знает, как зовут Ракова? Неужели подослан теми?
Но он тут же успокоил сам себе:
- Да я же его называл, а этот слышал.
- Согласитесь, любезнейший Петр Фомич,  - повернулся мистер Вул к депутату, - что есть вещи, которые мы стремимся хранить в тайне всю жизнь, а глядишь - правда-то и вылезла.
Депутат сильно вздрогнул, подумав, что его-то по отчеству никто не называл, но тут же снова успокоил себя тем, что господин пиарщик, наверное, видел его по телевидению.
- Я с вами не согласен,  бывают нераскрытые тайны, - хрипло возразил он.
А про себя тоскливо подумал:
- Подослан.
- До поры до времени, до поры до времени, - успокоил Вул. - Время все обнажает. Но мы ушли в сторону от первоначальной темы. Насколько я понял, вам требуется "страшилка",   PR- технология, внедряющая в массовое сознание  образ близкого врага, ответственного за все беды. А цель этого внедрения - отвлечь внимание от истинных виновников происходящего и  наказать псевдовиновных. Обвинять следует  имущих, что неизбежно приведет к благоприятному для  заказчика переделу собственности. Попутно можно и подзаработать себе и некоторую толику славы борца за справедливость.
- Силен, бродяга, - подумал Иван Сидорович. – Но вообще-то мы дали маху. А вдруг у него диктофон? Надо сказать своим, пусть его на выходе осторожно пощупают тем устройством, а если что – размагнитят.
А вслух сказал:
- Вы очень точно сформулировали. Могут ли  ваши специалисты дать нам какие-нибудь рекомендации?
- Уж кто-кто, а мои-то специалисты смогут дать вам превосходнейшие рекомендации.  Нужен вам скандал – будет, да еще какой. Уж чего-чего, а скандал-то мы вам устроим. Да, лучше моей фирмы с вашим делом никто не справится, это я вам ответственно заявляю, - и  доктор философии фривольно подмигнул олигарху.
- Смотрите, как кстати. Так что ж, пожалуйте ко мне завтра в офис со своими людьми, я приглашу своих,  поговорим, а там, чем черт не шутит, подпишем контракт.
-  Я и  правда не шучу.  Но лучше вы к нам, я вас официально приглашаю. У нас вы сможете  многое увидеть и кое-что понять, это прелюбопытно, уверяю вас. Но прежде, чем приступить к переговорам, я хотел бы кое-что уточнить, прояснить суть.
- Я к вашим услугам.
- Я не займу у вас много времени, - и  мистер Вул вынул из кармана  кителя старинные золотые часы. – Однако уже ночь наступает.
- Да какая там ночь, еще только темнеет. А часы у вас знатные.
- Первый хронометр, произведенный лично великим Буре. И, чем пре-много горжусь, с дарственной надписью.
И, перевернув часы, господин Вул показал собеседникам выгравированную надпись.
- Это как же так получается? – вяло подумал Петр Фомич.
Но всплывшая на мгновение мысль опять не захотела  быть пойманной и снова легла на дно.
- Я, собственно вот о чем. Принципиально ли для вас, какой народ следует объявлять врагом?
- Принципиально, непременно этот.
- А почему именно этот, позвольте узнать?
- Да они больше всех натворили. И нахапали. Да и известно это всем.
- Вы хотите  сказать,  что представители именно этого народа во многом определили ход истории и стали обладателями огромной  собственности, и  вы в целях экономии хотите использовать результаты всех  уже проведенных  PR-кампаний против евреев за  два тысячелетия?  
Иван Сидорович не сразу понял, и Петр Фомич поспешил ему на выручку.
- Мы хотим сказать, что они Христа распяли, а потом всю жизнь на других наживались, и до сих пор нашу кровушку пьют, и все об этом знают, - Петру Фомичу стало стыдно, что он произнес такую ерунду, но он вспомнил про "Пионерскую зорьку" и не покраснел.
- Вашу  - это чью?
- Нашу многострадальную русскую кровь, - ответил Петр Фомич с подобающим ситуации пафосом.
- Позвольте спросить, а почему вы себя-то причисляете я к русским?
- А к кому же, по-вашему, я должен себя причислять?
- Насколько мне известно, ваша мама, урожденная Юдифь Соломоновна, позднее известная как Юлия Семеновна – представительница именно того народа,  который вы обвиняете во всех русских бедах. А значит, вы тоже к нему причастны и, не побоюсь этого слова,  виноваты.
- Ты мне ничего не говорил, - впился глазами в лицо побелевшего депутата  Иван Сидорович –. Но как вы узнали, господин доктор?
- О, это нетрудно.   Но даже если бы я не знал, кто его мама, я узнал бы  неповторимые черты его лица,  он так похож на своего  пра- и еще семьдесят семь раз прадеда.
- Я не понял, о чем вы, - еще более побледнел Петр Фомич.
- Когда-нибудь поймете.
- Зато я все понял, - прохрипел олигарх. – Он же нас разводит, пытается мозги нам запудрить, да какой он к черту англичанин, ты посмотри на него, Петя - жид, настоящий жид. Пытается меня, русского мужика, облапошить.
-  Ну что ж, разговор теряет академический тон. И, кажется, начинается столь алкаемый вами скандал. Насколько я понял,  и вы себя  называете рус-ским?
Лицо Ракова от гнева налилось кровью.
- Слушай ты, хрен с бугра, я уж не знаю, кто ты там есть, но святое не тронь! Ты на кого хвост свой общипанный поднимаешь?
- С хвостом  вы верно угадали,  это в вас бабка ваша мудрая  заговорила. Но раз уж вас это действительно волнует, извольте. Насколько я компетентен, в вас-то русской крови совсем нет, ни капельки, ни одного эритроцитика. Вот сосчитайте-ка. – И он достал из кармана облезлые  школьные счеты, начал с удовольствием гонять косточки. - Двадцать пять процентов – татарской, по двенадцать с половиной процентов  -  украинской и мордовской, по шесть  с четвертью  процента – корякской, якутской, белорусской и узбекской. Вот сто и набежало. Адская смесь! При желании можно и документики соответствующие достать, они  у меня вон в том портфеле.
И он  кивнул на соседний столик,  на котором  стоял уже известный читателю портфель, поддерживаемый для надежности раскланивающимся Котиковым.
-Получается очень забавно, как в том анекдоте, помните? Глаз узкий, нос плюский, совсем как русский.
И  мистер Вул издевательски засмеялся.
- Ах ты сволочь, - заорал малиновый олигарх и бросил в  глумящееся лицо вилкой, но промахнулся, и вилка,  как стрела Зенона, улетела  в неизвестность. – Сережа, Олег, выкиньте его!
Но охрана была занята.  Забывшие свои обязанности парни, как коты за мышиным хвостиком, следили за соломинкой, которой поигрывали пунцовые губы рыжей девицы, ухитрившейся пересесть за их  столик. Да и кто из мужчин на их месте смотрел бы куда-нибудь еще?
Официантов же не было вообще. Позже они во главе с метрдотелем уверяли компетентные органы,  клялись и были готовы принести присягу, что из зала не отлучались, но шума не слышали, полета вилки не видели,  хотя вилка, скрывать не будут,  действительно исчезла. Петр Фомич же, оказавшийся единственным свидетелем якобы учиненного безобразия, зачем-то все придумал.  А на  них, людей абсолютно невинных и в поганом деле никак не замешанных, по каким-то ведомым только ему соображениям возвел напраслину и клевету, утверждая, что они отсутствовали. Но органы позволили себе  персоналу не поверить, а уж они-то понимают толк во вранье.
- Убирайся к чертовой матери, чтобы духу твоего здесь не было, иначе -  пеняй на себя, – хрипел Иван Сидорович - Считаю до трех: раз, два, три!
- Мне наша беседа тоже прекратила доставлять удовольствие, - вежливо сказал мистер Вул. - Я бы и рад выполнить вашу просьбу, но сделать этого не могу, потому что дух мой везде. К тому же я уже имел неосторожность пригласить вас к нам и   не имею обыкновения забирать назад свои предложения. Так что, уж не обессудьте,  к чертовой матери придется вам отправиться.
Мугалев  клялся потом в различных инстанциях, что именно после этих слов несчастный олигарх, приподнялся,  выкатив  глаза от испуга,   и завис над стулом, как привязанный воздушный шар.  Затем вытянулся параллельно полу, изменил форму, удлинился, утоньшился, а потом очень быстро, со  свистом, полетел к окну, пробил в нем головой аккуратную круглую дырку и исчез в неизвестном направлении.  Справедливости ради скажем, что никто другой этой метаморфозы, равно как и самого полета, не наблюдал,  во всяком случае, в этом не сознался, хотя дыру  в окне потом изучали многие.
Необычная была дырочка, словно прорисованная неведомым циркулем, а затем с большой сноровкой вырезанная стекольных дел мастером.  Специалисты из разных учреждений, изучающие потом странную брешь, утверждали, что края ее гладкие, как на тонких стеклянных бокалах или дорогих богемских вазах. И добавляли, что именно такие края получаются, если проткнуть  накаленной цыганской иглой тонкую капроновую ленту. В толстом же  небьющемся оконном стекле такая дырка могла бы случиться, если бы через него пролетело круглое в поперечнике тело, скорость которого в сотни раз превышала бы скорость летящей пули. Но размеры дырки не позволяли предположить, что это могло быть за тело, для пули были слишком велики, а для упитанного Ивана Сидоровича – абсолютно малы.  Технология  же создания таких отверстий заводским способом была запатентована и являла собой секрет государственной важности, поэтому дырка эта длительное время находилась под бдительной охраной, для чего приставлен был к ней вооруженный караул из работников серьезного учреждения.
История же полета несчастного олигарха была признана невероятной, а охрану, персонал и депутата сочли замешанными в  политический заговор, имеющий целью похищение господина Ракова.
Для полноты картины добавим, что  примерно в час описываемых событий пулковские, новосибирские и делийские  астрономы наблюдали странный болид,  пробивший все слои атмосферы и удаляющийся     от  Земли с четвертой космической скоростью. И даже опубликовали свои наблюдения, но статьи эти в происходящей кутерьме были замечены лишь индийской научной общественностью, российской же и без того было чем заняться.
Бай-бай, мальчики! – прощально  поцарапала Лила тонкими пальчиками  воздух и, покинув очарованных поклонников, направилась к своим.
Парни тут же заснули,  свалившись головами на стол и в унисон захрапев.
Подойдя к  мистеру  Вулу, проказница обняла его за шею и, обиженно надув губки, закапризничала:
- Я так устала, весь день на каблуках, спать уже хочется.
- А мы сейчас и поедем.
К столу подскочил и дружок доктора, сунул руку депутату:
- Позвольте представиться, Котиков.
- Не возражаете, если мы по-приятельски, всей компанией, к вам, Петр Фомич? – спросил мистер Вул интимно и доверительно. - Уж больно не люблю я гостиницы,  неспокойно там, суетно. Мы всего-то  на  пару-тройку деньков.
- Буду рад, - залепетал, удивляясь сам себе, одуревший депутат, мысль которого уже всплывала, приближалась, отчего-то наполняя сердце жутким ужасом.
- Да мы вас не стесним, у вас же места достаточно?
Господин Мугалев жил скромно, шалостей себе не позволял, поэтому за последние годы накопил деньжат на просторную квартиру  на Новом Арбате, спасаясь и от  малоприятного соседства коллег-депутатов, и от обвинений злопыхателей  в том, что он транжирит народные средства и занимает  казенную площадь.
- Конечно, все поместимся, у меня четыре спальни, - не ведая,  что тво-рит, угодливо закивал Мугалев.
- Да, маловато, конечно, нас-то пятеро, - загрустил доктор практической философии. – Ну, ничего, как-нибудь разместимся. Да вот что мы придумаем. Вы же, кажется, изъявляли желание к себе в губернию, на прежнюю дачку?
- Да, -  едва разлепил губы депутат.
- Так сейчас и поезжайте, а с вашими я сам договорюсь. Вот вам и билетик, в мягкий.
И он протянул опешившему депутату конверт, который тот взял расте-рянно,  все еще не веря своим глазам.
А  Котиков неправдоподобно, как рыба –телескоп, выпучил синие глаза и  взвыл истошно, как грядущая труба архангела:
- Вон!
Позднее  депутат даже под гипнозом так и не смог припомнить, что произошло в следующие мгновения, да что там мгновения, часы и даже сутки. Когда он обнаружил свое тело лежащим на скрипучей кровати в домике из своей прошлой жизни, то сразу не смог понять кто он и где, полагая все происходящее сном. Но кое-как очухался и смог выползти на заросший бурьяном  участок, добраться до крохотной соседней избушки и добиться от посочувствовавшего соседа-алкоголика элементарных, но весьма необходимых для дальнейшей жизни  сведений: кто он такой, что это за  место и какой сегодня день. В результате чего выяснил, что  зовут его Петр Фомич Мугалев, что находится он в  своем родном сибирском городе,  а со времени страшных московских событий прошло три дня. После этих подсказок злополучному политику удалось вспомнить и все остальное.
- Ага, поезд из Москвы идет ровно трое суток, - почему-то  обрадовался Петр Фомич, словно первоклассник, решивший задачу на сложение.
И тут, наконец, как огромный ленивый сом, попала на крючок его памяти та самая, нужная, необходимая, долгожданная, но страшная мысль. И Петр Фомич, обмирая и почти теряя сознание,  понял-таки, кто были те трое, и что с ним произошло. А поняв,  заплакал от счастья, потому что тут же в голову ему пришла еще одна, теперь уже радостная, ликующая мысль:
- Спасибо тебе, Боже,  что я  так легко отделался!
И, счастливый,    упал в обморок.
Мы же,  возвращаясь к  московским событиям того памятного вечера, сообщим всем заинтересованным читателям, что после исчезновения Ивана Сидоровича и Петра Фомича два господина и девица расплатились с официантами,  как ни в чем не бывало убирающими со столов.  Затем проследовали в гардероб, где забрали свои зонтики и калоши, вышли на улицу, сели в черный автомобиль с  особыми номерами и покатили в район Арбата, к тому самому дому, где еще совсем недавно жил-поживал при-мерный депутат.
К сказанному лишь остается добавить, что охрану похищенного про-мышленника в тот вечер не смогли разбудить ни персонал ресторана, ни милиция, ни вызванные спасатели МЧС, ни приехавшая следом скорая помощь. Очнулись  парни лишь к ночи следующего дня, о прошлом вечере ничего не помнили, на основании чего соответствующими службами было сделано предположение, что  подверглись они действиям сильных психотропных средств. Однако анализы никаких следов подобных веществ в крови якобы пострадавших не выявили, после чего они и были взяты под стражу как предполагаемые соучастники преступления.
Шофер же машины, отвезший уже печально известную троицу в особняк своего так и не вышедшего из ресторана хозяина, своим пассажирам  не удивился, напротив, был с ними предельно любезен.  Свое странное поведение  во время следствия объяснял тем, что получил личное указание  Петра Фомича препроводить гостей в  его квартиру и поселить их там со всеми удобствами, а также пояснение, что сам Петр Фомич уезжает-де в свою область для проведения ряда встреч с избравшим его  народом.
Господа, прибывшие на Арбат, мирно отпустили прислугу и, как самые  добропорядочные граждане, занялись  обычными вечерними делами.

А мы, дорогой читатель, отправимся пока на север Москвы и заглянем в еще  одну  ночную квартиру.  В этот поздний час здесь тоже не спят. В ярко освещенной комнате перед мольбертом стоит молодой мужчина и  быстро,  привычными штрихами рисует углем женский портрет. Он рисует, не останавливаясь, пока  листе не появляется лицо девушки. Тогда он  прекращает работу, начинает ходить по комнате и курить, что-то обдумывая.
Догадливый читатель, конечно, решил, что попал в квартиру художника, но мы вынуждены его разочаровать. Нет, Илья художником не был, вообще не принадлежал искусству,  совсем недавно даже и не баловался ничем подобным. Занятие его, по мнению большинства, было гораздо более скучным, чем графика,  а тем паче, живопись. Был он превосходным математиком, каких на нашей бренной земле всего-то единицы, чему сам он  до недавнего времени очень радовался и чем премного гордился.
Математическое дарование маленький Илюша продемонстрировал обрадованным родителям еще в раннем детстве. После чего жизнь мальчика двигалась по правильной, точно заданной его способностями восходящей прямой с высоким угловым коэффициентом:  математический интернат, мехмат университета, академический институт. К тридцати годам Илья прошел рутинный путь  обычного научного становления и обладал всеми степенями, необходимыми для  приличного научного статуса. После чего, решив, что уже отдал долги своим родителям и учителям, начал заниматься тем, что интересовало лично его.
Привлек же Илью особый раздел математики, сложным названием которого мы не будем обременять  заскучавшего читателя. Скажем лишь, что  предметом его исследования  были всякого рода рождения, разрушения, превращения, метаморфозы, катаклизмы и катастрофы. На этом многотрудном поприще Илья тоже добился замечательных успехов, и все дружно прочили ему блестящее будущее, хотя его настоящее тоже  радовало строгое математическое сообщество.
Но тут четкая прямая, стремительно ведшая молодого человека к вершинам научного знания, закапризничала, скривилась и начала гулять по плоскости зигзагами и загогулинами, пытаясь выйти в пространство. А Илья сделал поразившее его открытие.  Чтение книг, на страницах которых кроме математических символов помещались лишь союзы и знаки препинания, отточило ум юноши, как острый нож.
И стал замечательный математик догадываться о том, что до него знали очень немногие, да и то, получившие свои знания от  учителей. Понял, вслед за Пифагором, Декартом и великим каббалистом Луццато, что числа и их отношения  вовсе не придуманы человеком, пытливо ищущим гармонии в природе, а  сами устанавливают эту гармонию, что укоренены они в Абсолютном, что не  числа являются мерой вещей, а, напротив, вещи являются мерой чисел.
И даже начал догадываться, что верным является не предложение "Десять цифр существуют именно потому, что у человека на руках десять пальцев", а противоположное ему: "У человека на руках десять пальцев именно потому, что существует только десять цифр".  Его рациональность пыталась сопротивляться этому знанию, но, побежденная интуицией, сдалась. Поняв безусловные, метафизические  основания математики, Илья занятия ею не оставил, хотя сильно охладел к ней, потому что понял, насколько частными по отношению к Единому являются любые самые универсальные математические отношения.
Узнав так много, он не то чтобы опечалился, а призадумался. Математические операции могли дать знания о природе мира не сами по себе, а только будучи подкрепленными другими, более глубокими знаниями, которых, к сожалению, великолепное образование Илье не дало. Ему нужен был  собеседник, человек, с которым он мог бы поделиться этим открытием, но такого в его окружении не было. Большинство его знакомых было фанатиками математики, верующими во всесильность математических изысканий,  рассказывать им об их  вторичности было бессмысленно и даже опасно. Впервые Илья остался в интеллектуальном одиночестве и с трудом справлялся с ним. Он решил перевести дух, остановиться и оглянуться, и на время прекратил свои поиски.
Дав себе отдых, Илья заскучал. По-прежнему ходил он на работу в прекрасный институт, участвовал в научных посиделках. Но сплин подкрался к нему, лишив радости от некогда столь любимых   занятий. Проанализировав свое состояние, Илья вдруг с удивлением обнаружил в себе смутную тоску по какому-то неведомому ему человеку. Спустя некоторое время, он понял, что это женщина.
Боимся, однако, что из нашего несколько сумбурного и, может быть, не вполне понятного рассказа у читателя могло сложиться неверное представление о молодом человеке. И поэтому добавим, что Илья, не смотря на все свои так четко проявленные дарования, никогда не являл собой тот тип мужчины, которого насмешливые невежды  называют заучкой, ботаником или очкариком, а некоторые, более образованные, и книжным червем. Никогда он не был только мозгом, помещенном в незначительное тело. Свое собственное тело Илья тоже уважал, ценил и умел им пользоваться. Был хорош собой, высок, силен, любил  прилично одеться и всегда нравился девушкам, а уж теперь, когда получил предостаточно научных регалий и некоторую известность, вообще стал лакомым куском для хищных московских невест. Женщины буквально охотились на молодого доктора, одолевали настойчивыми ухаживаниями.  
Ничто человеческое Илье было не чуждо, и от некоторых особо приятных своих поклонниц он принимал все те знаки внимания, которые женщина может оказать понравившемуся ей мужчине. Выбор был велик, и Илья выбирал самых умных и красивых, каждый раз искренне надеясь, что вот, наконец, нашел ту самую, единственную, с которой можно связать судьбу. Но все было не то, абсолютно не то, стопроцентно, и приходилось опять обижать прекрасную женщину, в очередной раз расставаться, потому что компромисс в  столь важном деле был невозможен. Илья прослыл повесой, что только усилило напор женских атак.
Стремясь прекратить  любовную чехарду и пытаясь понять, что именно ему нужно,  Илья вдруг обнаружил, что точно знает, какую женщину он  хотел бы видеть около себя всю жизнь. Он знал лицо этой женщины, ее  фигуру,  движения, и понял, что этот образ и раньше жил в нем, давно,  наверное, с самого детства. Он стал внимательно всматриваться в женские лица, но все было не то. И ни на заполненных красавицами московских улицах, ни в частых поездках не удавалось ему увидеть тех глаз  и тех губ, хотя иногда мелькало что-то похожее, заставляющее сердце забиться в предчувствии. Но опять это была не она, и Илья проходил мимо.
Очень скоро Илья понял, что желанный образ так овладел им, что он  представляет каждую черточку любимого лица, каждый изгиб тела. Тогда он неожиданно для себя взял листок простой белой бумаги и ручкой нарисовал единственное, неповторимое лицо. Он не  знал, кто водил его непривычной к рисованию рукой по бумаге, но рисунок получился на удивление хорошим. Он начал рисовать девушку постоянно. Удивив родителей, купил мольберт, ватман, и каждый вечер рисовал портреты, а точнее сказать, образы своего идеала. Все они были похожи один на другой, как лепестки розы, отличаясь только ракурсом и выражением тонкого лица.
Девушка на портретах смеялась, грустила, думала, а Илья все время думал о ней. Он пытался отогнать от себя это наваждение,  но не мог лишить себя удовольствия представлять и изображать ее. Через некоторое время он решил, что той, в чей образ он волей судеб безнадежно влюбился, не существует в этом мире. Но сердце не хотело слушаться и затаило надежду.

Глава  третья,
рассказывающая о том, как может измениться
человеческая внешность

В квартире же на Арбате, так стати освобожденной покладистым депутатом, царило оживление. В  огромном холле ярко горели многочисленные лампы, работал кондиционер, играла музыка.  Вул в роскошном  черном халате  лежал в одной из спален, читал через оправленное в золото зеленое стекло какую-то  книгу. По комнатам   сновал Котиков,  задергивал занавески, опускал жалюзи, распахивал  шкафы, зачем-то заглядывал под кровати. Наконец он утомился,  упал в большое  кресло, задрал ноги на низенький столик и закричал:
- Лилочка, ты  куда запропастилась, мы хотим ужинать.
Лила появилась из ванной,  вода стекала с ее мокрых змеящихся волос на  прозрачный пеньюар и оставляла  дорожки на  блестящем паркете.
- Ну что вам, выпейте вина.
- Какого вина, я проголодался.
- Да выключи ты эту музыку. Кто же ест после  ресторана, ты столько сожрал, и мое, и господина.
- Там и есть-то было нечего, разве можно наесться в ресторане. В ресторан только затем и имеет смысл ходить, чтобы после него как следует отужинать дома.
- Уже ночь.
- Когда же еще есть, как ни ночью.  
- Ладно, сейчас посмотрю что-нибудь в холодильнике. Но мог бы и сам, ты что,  инвалид?
- Я плохо себя чувствую, – и  Котиков закатил глаза, прижав руку к сердцу. -  Но никаких суррогатов,  я привык к полноценному горячему питанию. Там на столе  пара куропаток и тетерев, пожарь-ка быстренько.
- Сам ты тетерев, - взвизгнула Лила. – Представляешь, сколько их ощи-пывать, я же только искупалась.
- Уж что-что, а ощипывать ты мастерица.
-  Тебе надо, ты и ощипывай. У меня ногти.
- А у меня что, ногтей нет? – завопил Котиков. - Мы зачем тебя с собой брали? Ты не заботишься о здоровье самого господина, хватит переговариваться,  марш   на кухню.
И сверкнул на нее синим взглядом. Лила  заскрипела зубами от злости, но на кухню отправилась.
Звонок проиграл "Турецкий марш",  Котиков кинулся к двери. Вошедший мог бы поразить сердце любой женщины. Аполлон, Гиацинт, Ахиллес с ним и сравниться не могли, а уж Ален Делон со Сталлоне просто бы сгорели со стыда в его присутствии. Высокий красавец-брюнет заполнял весь дверной проем. Контрастная была внешность у парня, сконструированная из полярностей. Голубые  рваные джинсы  позволяли разглядеть, как сильны и мускулисты ноги парня,  низко вырезанная черная майка  подчеркивала великолепные мышцы торса и рук, но фигура не казалась тяжелой или приземистой, наоборот производила впечатление устремленности вверх и даже легкости, как вид огромного небоскреба. Длинные, спускающиеся почти до плеч  волосы были черными, блестящими, гладкими, а кожа лица - персиковая, бархатная. Лицо мужественное, мрачноватое,  со скульптурно вылепленным подбородком и высеченными чертами,  а губы детские, крупные, розовые, слегка припухшие. Ресницы такие темные и длинные,  какие встречаются только у очень маленьких черноглазых мальчиков, а глаза серые, дымчатые.  Предплечья мускулистые, выпуклые, а пальцы рук – длинные, изящные. Серебряная цепь со звездой обнимала сильную широкую шею, узкое запястье левой руки украшал тяжелый золотой браслет.  Запад наградил его статью, мощью, правильностью линий, восток – смуглостью, скуластостью и тайной. Но слова не справлялись с определением  этой чрезмерной красоты, и на него стоило лишь смотреть.
- Вот это да! - закричал Котиков, пропуская красавца. – Вот это видоизменился, трансформировался по полной программе. Посмотрите-ка на него, господин. Иди сюда, Лила, взгляни на нашего мальчика.
Лила, вытирая руки о фартук, выглянула из кухни и присвистнула так, что закачались подвески на хрустальной люстре.
- Это ты чересчур, - сказала она, прищурившись.
- Ну-ка покажись, покажись, - приговаривал Котиков, поворачивая красавца. - Классика – она всегда классика, нечего и огород городить, лучше все равно не придумаешь. А мускулы,  мускулы -то каковы!
И он  потрогал железное плечо.
- Да, прогадал я, не учел, ну да в следующий раз.
- Отстань, я устал. – хрипло сказал красавец и прошел в спальню. – Господин, я нашел ее.
-  Здравствуй, Сараф. Ну, как она?
- Я бы на ней женился. Дело идет к развязке, она заканчивает писать.
- Мне хочется видеть ее, но рано, я подожду.
- Осталось недолго, господин.
- Ужинать, ужинать, - заорал из столовой Котиков. – Лилочка, умница, все приготовила.
Вдвоем с Лилой они быстро сервировали стол.
- Что же на голодный желудок разговаривать, - радостно верещал Котиков. -  Мысль  надо питать. Сейчас за рюмочкой все и обсудим.
- Крошку подождем? – спросила  Лила.
- Крошка твой голодным не останется, а явиться может и к утру.
Они сели за стол, но новый звонок помешал им.
- Это Крошка Лю! – заорал Котиков. – Я так о нем  беспокоился.
Крошка Лю был чудесным кудрявым мальчиком лет шести-семи, пухлощеким,  румяным, с невинными голубыми глазами, просто ангелочком. Всем был хорош этот послушный и приличный на вид ребенок, но тем, кто видел его, в сердце черной кошкой проныривала тревога. Что-то было не так с хорошеньким мальчуганом, что-то мешало многим погладить его по голове или похвалить за примерное поведение. Может быть, морщинки вокруг  широко открытых  глаз, неуместные на столь юном лице и вызывающие мысль о пороке, может быть усмешка, которая кривила алые губки,  нехорошая такая усмешка. Человек, решившийся  сказать гадость про столь прелестного ребенка,  назвал бы ее циничной, гнусной или даже дьявольской. Слишком хищными казались  пальчики мальчугана, слишком злыми светлые глазки, слишком  напряженными ушки, слишком хитрым бегающий взгляд. Если бы кому-нибудь удалось понаблюдать за Крошкой  достаточно долго, то  у него возникло бы смутное сомнение, подозрение, что это не ребенок. Чересчур деловит он был, умен и безжалостен. Но Лю смотрел на усомнившегося  своими  чистыми невинными глазами,  доверчиво брал за руку теплой ладошкой, трогательно прижимался всем маленьким тельцем.  И  подозрительным становилось стыдно плохо думать про такую кроху. Но ощущение опасности никого не оставляло рядом с ним ни на минуту.
- Вы сели  ужинать без меня, - завопил Лю и кинулся в столовую.
- Нет, Лю,  помой руки, - приказала Лила.
- Помой мне сама, - надул губки Лю.
И растроганная Лила повела ребенка в ванну и долго мыла ему ладошки и пальчики.
Когда все, наконец, собрались за столом, Котиков  поднял бокал:
- Ну что ж, со свиданьицем! Люблю я, когда все в сборе. Ваше здоровье, господин.
Все выпили и закусили бутербродами с черной икрой.
- Иранская, мартовская, - определил Котиков. - Вот еще балычок, господин.
- Ну как, Лю, ты был там?
- Был, - ответил Лю,  обгладывая тетеревиную ножку. - Лила, ты добавляла барбарис?
И,  получив утвердительный ответ, продолжал:
- Парень, конечно, молодец, многое понял. Ему бы еще лет десять, до всего бы додумался. Но сейчас отвлекся, увлечен.  
- Он весь в ее власти?
- Полностью, господин, пойдет за ней куда угодно.
- Ну что ж, посмотрим. А каковы у нас планы на завтра?
- Какие планы, господин? – возмутился Котиков. - Вы видели хоть раз, чтобы чьи-нибудь планы исполнялись? Мой девиз: никаких намерений, только действия.
- Но действовать-то как будешь? С чего начнешь?
- Вначале было слово, и если бы мир творили  сегодня, начали бы с рекламы. Реклама объемлет любое событие во времени, еще ничего нет, а она уже существует, все уже закончилось, а она еще атакует. Не удивлюсь, если после конца света увижу рекламу того, как превосходен мир.  И неизвестное сегодня делает известным вовсе не наука, а реклама.  Ну а кому не хочется быть известным? Поэтому завтра я отправлюсь в рекламное агентство, и мы с вами,  господин, наконец-то  прославимся.
- Котиков жаждет известности, я хочу быть красивой,  господин. Я жен-щина еще молодая, но это…
И Лила  отвернула ворот халата.
- Очень даже миленький шрамик, - не согласился Котиков. – Тут, знаешь, каких денег стоит такой шрамик себе организовать. Люди в очередь стоят, последнее продают, дай им только рубец на теле.
- А мне он надоел.
- Ты же знаешь, Лила, это тебе память о былом, он твой навечно, его не могу удалить даже я.
- Знаю,  господин, но почему бы не попробовать. Да и прогуляться  хочу,  немного поразвлечься.
- Ну, что ж, пожалуй.
- Только чтоб обед вовремя был, - встрял Котиков
- Отвяжись, аспид.
- Аспид  здесь не я. Может быть, мне тоже себе что-нибудь переделать? Нос, например.
-Сделай себе третий глаз, дурень.
- А ты себе восемь сисек, как и подобает свинье.
- Не обижай Лилу, - сказал Крошка, злобно засверкав глазками.
Котиков сделал вид, что не слышал,  и усердно затыкал вилкой в балык.
- А ты, Сараф?
- Мне придется организовать действие, заняться режиссурой, чтобы ос-новной сюжет развивался так, как он написан автором.
- В общем, развлекаться будем поодиночке, - подумав, заключил  Котиков. – Хочешь, пойдем со мной, Лю?
Крошка Лю кивнул и  взялся за персик.
- А я займусь чтением, меня увлекла одна книга.  О, да мы с вами почти до петухов досидели, пойдемте-ка спать, - сказал Вул, поднимаясь из-за стола.
Все разошлись по спальням, а Крошку Лю уложили в гостиной на кушетке-рекамье. И когда мальчонка уже начал сладко причмокивать губками во сне, над Москвой закричал неизвестно откуда взявшийся одинокий петух.

Господь не обидел Аделаиду Львовну Саломееву. Была она женщиной красивой, умной, богатой и удачливой. Происходила она из семьи потомственных хирургов: хирургией  занимались ее дед и отец. Вот и Аделаида Львовна, благоразумно пойдя по их стопам, окончила медицинский институт и стала специализироваться в хирургии. Но,  обладая редким даром правильно оценивать мир и себя в нем, быстро поняла, что не унаследовала ни таланта деда, ни таланта отца.
Тогда Аделаида Львовна решила оглядеться, и обнаружила, что очень  кстати подоспели новые времена. Она одной из первых сумела взять льготные  банковские кредиты, назанимала денег у родственников и знакомых и вовремя успела арендовать особнячок в центре столицы, где и открыла собственное дело. Пригласила работать талантливых сокурсников, начала коллекционировать все медицинские новинки и через пару-тройку лет стала известна в Москве как владелица престижной клиники пластической хирургии.
Сама Аделаида Львовна  не практиковала, зато  подбирала персонал, занималась рекламой и единолично вела все денежные расчеты, стараясь не обижать ни себя, ни других.  Среди ее клиентов были люди состоятельные, известные, встречались даже звезды, и многие персоны из московского бомонда, перешагнув определенный возрастной рубеж,  бывали в ее заведении так же часто, как на курортах.
Ни бандитов, ни мафии смелая Аделаида Львовна не боялась, потому что были в ее клинике специальные боксы,  предназначенные для тех, кому было нужно не красивое и молодое, а просто новое лицо. По выходе из клиники эти люди добра Аделаиды Львовны не забывали и готовы были придти ей на помощь по первому зову.
Сергей Сергеевич  Ломако работал в клинике Аделаиды Львовны уже несколько лет и имел превосходную репутацию. Вид  доктора не  мог служить рекламой пластической хирургии и заставлял людей задуматься, почему он не применит к  своей персоне некоторые виды оказываемых клиникой услуг.   Зато руки у него были умные, умелые. До  Асклепия он, конечно, не дотягивал, но любую фигуру и лицо мог изменить капитально. Своей работе доктор был предан, и  ухитрялся поставить дело так, что редкий пациент, попавший к нему на прием, существенно не расширял список задуманных преобразований собственной плоти.
- А ушки,  ушки-то у нас подкачали, - заботливо журил он тех, кто приходил переделывать носы.
И сразу становилось ясно: действительно подкачали, причем  так, что немедленно, сей же момент, нуждаются в кардинальной переделке. А если этого не сделать, то стыд и срам, просто на люди нельзя показаться, непонятно вообще, как прожил-то с таким кошмаром  целых сорок лет. Пациенты  ужасно расстраивались, но добрый доктор снимал с сердца камень, успокаивал пригорюнившихся, как мать дурнушку-дочь.
- Ничего-ничего, вот здесь подрежем, а тут немножечко подошьем – и ладушки, будем красавицей.
И обнадеженные шли на непредвиденные траты, иногда и залезали в долги, но с гордостью удивляли  мир новыми пристойными ушами.
К женщинам Сергей Сергеевич относился спокойно, как токарь к стан-кам. Многочисленные красотки  и дивы, посещающие клинику, сердца доктора не трогали, мужское естество не волновали, оцениваясь им лишь как рабочий материал. Не то чтобы его не пытались соблазнить, всякое случалось,  иная за умелый нож была готова на все. А просто не чувствовал доктор соблазна, неудержимого плотского зова, непреодолимого желания, так уж серьезно был устроен.  Это качество делало его незаменимым бесстрастным работником.
Девица, которая на этот раз вошла в кабинет Сергея Сергеевича в сопровождении безукоризненной сестры, была кричаще вульгарной и спокойным вкусам  хирурга, ограниченным мелкими  невзрачными шатенками,  совершенно не соответствовала. От ее рыжих волос, пунцовых губ, зеленого красными маками костюма, огромной  золотистой сумки, желтых босоножек и такого же шарфика на шее  хотелось зажмуриться, зато фигура заставляла мужчин широко раскрывать глаза. Ничего не подозревающий Сергей Сергеевич и думать не думал, что вместе с этой особой вошел в его жизнь его величество соблазн.
- Это же надо, какая кричащая,  -  изумленно подумал привычный ко всему доктор и начал смотреть свои записи.
Но глаза не слушались доктора, буквально приклеясь к ногам особы, по нынешним меркам полноватым, но удивляющим формой, длинной и сиянием кожи. Девица села в мягкое кресло в позе, заставившей доктора сомневаться, есть ли на ней белье.
Почти девственный в смысле сильных эротических ощущений доктор обнаружил, что начинает испытывать чувство, подобное тому, которое  было даровано ему лишь однажды, в четырнадцатилетнем возрасте. Да, именно нечто такое ощутил он мальчишкой, когда  в коммунальной квартире подглядывал  в замочную скважину за  только что пришедшим из армии соседом и его новоиспеченной молоденькой женой.  
Это старое, как мир, чувство, которое заставляло многих несчастных развязывать войны, творить безумства, совершать преступления и тратить огромные состояния, горячим плотным потоком текло  на неподготовленного Сергея Сергеевича,   заполняло все его естество, грозя перелиться через край. Доктор  прислушался к себе: он тонул, погибал в этом потоке. Призвав на помощь всю свою  так долго культивируемую невозмутимость, Сергей Сергеевич  деловито спросил:
- Так-так, вы же у меня записаны?
- Да, я звонила, Лила Ламия, -  ответила девица голосом хриплым, как мяуканье мартовской кошки.
Этот возбуждающий кошачий  голос заставил побежать мурашки по толстенькому телу Сергея Сергеевича.
- Какая баба великолепная, - подумал он,  используя несвойственную для себе лексику.
А вслух сказал:
- На что жалуемся?
Лила сняла  шарфик с шеи. Длинный багровый шрам устрашающе змеился по сахарной коже. Доктор, надеясь дать отдых глазам, уставшим от лицезрения четырех пудов лакомой плоти, внимательно рассмотрел шрам. Шрам каким-то странным образом шею не портил, скорее,  делал девицу еще привлекательней, прельщал своим античным уродством.
- Бритва? – профессионально определил он
- Пила.
Непонятный ответ заставил доктора полюбопытничать, нарушить про-фессиональную этику.
- Муж?
- Любовник, даже два. Взялись с двух сторон за пилу – и крик-крак! – и девица пару раз чиркнула по горлу острым малиновым ногтем, показывая, как его  распиливали.
Сергей Сергеевич, не понял, шутит ли девица, пресекая таким способом неуместное любопытство, или говорит всерьез, но  вздрогнул, а его разбуженная фантазия нарисовала необычайные картины, могущие предшествовать столь нетривиальному концу любовных утех. Пальцы доктора начали жить своей жизнью и чуть ли не помимо его воли притянулись к этой значительной  шее.  
- Это мы сделаем, - пробормотал доктор и любовно помял шрам гибкими пальцами. – Это нам пара пустяков.
А сам подумал:
- Будь моя воля, никогда бы не стал удалять такую пикантную деталь.
Но привычно посоветовал:
-  Я бы вам и  личико  слегка подтянул.
И он начал с удовольствием мять и растягивать бархатные Лилины щечки.
- Вы думаете, надо? – кокетливо промурлыкала Лила.
- Не помешает. А грудь не хотите посмотреть?
- Вашу?
- Зачем мою? Вашу.
- Посмотреть? Вы хотите сказать, показать?
- Да, не надо ли вмешательства.
- Извольте, мне не жалко.
Лила  встала и  расстегнула кофточку, как Мерилин Монро. Ее грудь ослепила  доктора. Она, живая и подвижная, плавала перед  глазами и губами низенького Сергея Сергеевича, как  пара завязанных ниточками розовых воздушных шарика, как две солидные попки  свежайшей докторской колбасы. Ее хотелось смять, лизнуть, укусить. Доктор зажмурился от непривычно острых ощущений, потом, открыв глаза, потыкал в  сосок пальцем.
Лила захихикала и покрылась крупными мурашками. У доктора выступил холодный пот, но он,  преданный своему делу, сказал:
- Не мешает слегка поменять форму.
- Сделать больше? – удивилась Лила.
- Нет, чуть-чуть повыше.
- Еще выше? –  округлила девка глаза и  чуть-чуть приподняла грудь руками, коснувшись ею кончика носа страдающего доктора.
- Да, - пробормотал он, активно пальпируя грудь и  чувствуя, что ему очень жарко. – Хотите?
- Хочу, - бархатно пропела Лила и даже вроде бы облизнулась.
Доктор начал испытывать трудно переносимую физическую боль, но справился с собой.
- Сначала надо сделать кое-какие анализы, - прохрипел он и сел за стол.
- Какие анализы, - оскалилась девица, - уверяю вас, доктор, я в полном порядке,  готова прямо сейчас.
Бедный Сергей Сергеевич не мог вымолвить ни звука. А девица, по-видимому, решила дожать его.
- А бедра? Они у меня в порядке?
- Снимите юбку, - пролепетал доктор, чуть ли не теряя сознание, как девственник, впервые увидевший нагую.
Лила, движением  спускающей хитон Венеры,  уронила юбку на пол, и стало видно, что бедра у нее в полном порядке. При взгляде на них  Сергей Сергеевич сразу понял,  что это самый  лучший порядок, из всех,  когда-либо виденных им, просто-таки божественный порядок. Собрав последние силы,  он подошел к пациентке, взял за эталонную талию, повернул девицу к себе спиной, взял синий фломастер и нарисовал на бедрах две геометрические фигуры, более всего напоминающие некондиционные кривые огурцы.
-Здесь надо слегка убрать. Вот так будет хорошо.
-Вот так? – и  чертовка ловко прижалась теплой попкой к горячим брюкам доктора.
То, что  испытал при этом несчастный Сергей Сергеевич не поддается никакому описанию, а понять его смог бы разве что святой Антоний, искушаемый дьяволом в пустыне. Но был, был внутри у этого неказистого с виду мужчины несгибаемый стержень, и чувство долга было такое, которому могла бы позавидовать мать-героиня.
- Одевайтесь, - строго  приказал доктор, вспомнив, что у него трое детей, а он в семье единственный кормилец. – Давайте я заполню вашу карточку. Зовут?
- Лила, доктор, я же уже говорила.
- Имя-отчество?
- Маменька не знала, кто мой отец.
- Но в паспорте-то что-то записано?
- В паспорте?
- Да.
Лила вывалила из сумочки на стол целую гору всякой ерунды, порылась среди  каких-то перышек, бусинок, яблочных огрызков, фантиков и достала красную книжечку. От усердия сморщила носик и, водя пальчиком,   прочитала по слогам:
- Лилит  Гадесовна Ламия.
- Грузинка, - подумал  Сергей Сергеевич.
И, насупив брови, спросил:
- Возраст?
- Тринадцать.
- Сколько?
- Полных веков тринадцать, а сколько лет я точно не помню.
Сергей Сергеевич с большим сомнением посмотрел на нее. Ему случа-лось встречать в стенах своего кабинета престранных особ, и он  давно уже выработал определенные критерии отношения к ним, справедливо полагая, что  категорически не  рекомендуется общаться только с некредитоспособными. И он, чтобы  разом отделить зерна от плевел, спросил:
- Расплачиваться будете наличными?
Лила  откопала в  горе мусора  засиявшую кредитную карточку.
- Вот это пойдет?
- Вполне. Теперь пройдите, пожалуйста, в шестой кабинет.
Но испытания Сергея Сергеевича на этом не закончились. Девица тща-тельно сложила всю кучу обратно в сумочку, но вдруг взвизгнула:
- Нет Коинура!
Не спрашивая разрешения, она мгновенно перерыла бумаги на столе опешившего доктора, встала на четвереньки, демонстрируя умопомрачительные ягодицы, и полезла под стол, причитая:
- Ой, батюшки, ужас-то какой, он убьет меня, непременно убьет, испепелит, бедное мое тельце на кусочки изрежет.
Повыв так с минуту,  девица вылезла из-под стола, держа в руках боль-шое, очень прозрачное  стеклянное яйцо и сидя на ковре, облегченно перевела дыхание:
- Ну вот, нашелся, а то бы мне такое было, вы не представляете.  Куда, вы говорите?
- В шестой кабинет, - нашел в себе Сергей Сергеевич последние силы, прячась за столом, как за крепостной стеной.
Мадемуазель Ламия одернула юбку, отряхнула ослепительные коленки, перегнулась через стол,  высоко приподняв одну ножку, звонко чмокнула беднягу доктора малиновыми губами в лысину, оставив на ней неправдоподобно большой след, и выпорхнула из кабинета.
Сергей Сергеевич, отныне кардинально изменивший  отношение к сексуальным маньякам, откинулся на спинку кресла и стал ругать себя последними словами за  сатиризм и похотливость. Он бы гораздо мягче отнесся к себе, он бы очень похвалил себя, даже загордился бы собой, если бы узнал, от какого искушения сумел отказаться.
Доктор подумал, было, предупредить Аделаиду Львовну об опасной посетительнице, и уже  почти набрал номер, но что-то помешало ему, заставило заняться собой. Спасшийся хирург встал,  тщательно вымыл руки,  осмотрел себя в зеркале, аккуратно поправил съехавший набок галстук, заметил на лбу огромное  пунцовое пятно, напоминающее летящую тропическую бабочку, и, чертыхнувшись, стал стирать его салфеткой. А его мучительница тем временем резво шла по коридору к  двери с так любимым ею номером  "шесть".
Аделаида Львовна сидела за  красивым столом и с удовольствием под-считывала прибыль. В дверь постучали, и она  профессионально приятным голосом пропела:
- Да-да, войдите.
Девица, появившаяся на пороге,  удивления у мадам директора, не вызвала. Экзальтированных и экстравагантных  девушек, женщин и даже старушек,  Аделаида Львовна встречала ежедневно, вот почему к переговорам с  очередной посетительницей  отнеслась спокойно и ровно, как к очередному рутинному, но прибыльному делу. Уже много позднее Аделаида Львовна припомнила, что, кажется,  примерно в это же время у нее заболела голова, и слегка  защемило сердце, стало трудно дышать. Но утверждать это с абсолютной точностью она не бралась, а боль почти мгновенно утихла.
-  Я от Сергея Сергеевича, - засветилась девица улыбкой, протягивая карточку.
Аделаида Львовна, мельком взглянув в нее, спросила:
- Так на что вы решились, Лилит Гадесовна?
Девица уже развязывала платочек:
- Шрамик вот убрать.
И она потыкала в шею пальчиком. При виде шрама Аделаида Львовна поежилась и подумала почти сочувственно:
- Где же ее так угораздило?
А девушка продолжала:
- Сергей Сергеевич еще подтяжечку рекомендовал.
И она  звонко похлопала себя по щеке.
- Грудь слегка поправить и немного с бедер убрать.
Девушка привстала и  шлепнула себя по ягодицам.
- Он что, с ума сошел, перестарался  мерзавец, резать такую грудь,  девке повезло, она просто совершенство. И морда свежайшая. Деньги конечно деньгами, но нельзя же  портить такую красоту, - подумала Аделаида Львовна, как выяснилось впоследствии, спасительным для себя образом.
И  вежливо ответила:
- Давайте, пожалуй, начнем со шрама, а с остальным пока подождем. Я лучше порекомендую вам кое-какие косметические процедуры.
И именно в этот момент почувствовала, как на нее откуда-то потянуло сыростью и холодом. Спустя время, она, греша неточностью,  рассказывала, что почувствовала себя  словно в погребе, наполненном лежалой картошкой, или в овощехранилище, куда ездила отрабатывать студенческую барщину. Но эту неточность в описании ей можно с легкостью простить, поскольку ни до, ни после описываемых событий в склепе она не бывала.
Аделаида Петровна поежилась, а в следующее мгновение ее взгляд упал на руки пациентки,  лежащие на нарядном столе. При внимательном рассмотрении нашла  она их очень странными, слишком старыми для такой молодой особы. Аделаида Львовна пригляделась внимательнее: вне всякого сомнения, это были руки пожилой, скорее, старой, да нет, дряхлой женщины. А ухоженные малиновые ногти вдруг показались  слишком длинными и острыми, слишком загнутыми, слишком хищными.
- Мне нужно в отпуск, вот закончу дела и уеду, и непременно одна, - подумала  мадам директор и едва сдержалась, чтобы не протереть глаза.
А сама не могла оторвать взгляда от этих  рук. Она смотрела на них и смотрела в длинной, как язык повешенного, паузе, и  стало ей казаться, что руки эти все стареют и стареют, а ногти  начинают удлиняться, загибаясь и превращаясь в когти.  Когда смотреть на это стало совсем невыносимо,  она  перевела глаза на ярко-красный рот девки.
- Какие у нее длинные зубы, - отстраненно, как во сне, отметила Аделаида Львовна.
И увидела, что влажные зубы начинают желтеть и удлиняться, превращаясь в песьи клыки. Некоторое время она, оцепенев, наблюдала за метаморфозой, зрелище которой могло бы лишить языка менее крепкого человека. Затем, спасаясь от этих поганых  зубов,  Аделаида Львовна подняла глаза выше и поняла, что вот теперь-то она попала по-настоящему, что вот он,  абсолютный ужас, что все ее прежние недавние наблюдения лишь цветочки и самые распустячные пустячки.
На нее смотрели  пустые, мертвые глаза  ярчайшей изумрудной зелени. От этих глаз Аделаида Львовна  сама сделалась как парализованная, как труп, как мумия, была  не в силах оторваться от них, но и смотреть больше не могла. Краем глаза, боковым зрением она увидела, что под истечением этих мертвых глаз стоящие на столе пионы и ирисы  начали вянуть, темнеть, чернеть, менять очертания, сворачиваться и осыпаться. Она даже с каким-то удовольствием впитывала в себя это неповторимое зрелище как чудесную талантливейшую анимацию, понимая, что сейчас  и с ней  произойдет то же самое.
Но мера ужаса, отведенного  в этот день Аделаиде Львовне,  еще не за-кончилась, и самое густое, самое беспредельное впечатление было сосредото-чено на самом дне события. Чудовище гнусно улыбнулось и  медленно вынуло из глазницы один зеленый мертвый глаз,  потом другой. Первый аккуратно положило в собственное декольте, а  второй протянуло Аделаиде Львовне на  открытой разлагающейся ладони.
Однако не зря характер и воля уважаемой Аделаиды Львовны были закалены в борьбе за личное счастье и место под московским солнцем. Несколько мгновений она искала в себе силы, попрятавшиеся по уголкам тела и сознания, а затем собрала их под флагом  спасения приказом несгибаемой  воли. И отвела глаза. И встала. И  пошла к выходу, бормоча:
- Извините, у меня срочное дело, я через минуту вернусь.
И шла  к далекому выходу из ада шаг за шагом, пока  не услышала жуткое шипение. Больше всего на свете ей захотелось обернуться и посмотреть, как шипит великолепная дьяволица. Но она, не верующая и даже не притворяющаяся, взмолилась:
- Господи милосердный, спаси и сохрани меня.
И вышла из комнаты.
Для самой Аделаиды Львовны и для всех, кому ей пришлось потом рассказывать эту историю, осталось загадкой, почему девка отпустила ее. Кто-то утверждал, что спасла даму молитва, кто-то настаивал, что Лила была тронута мысленными комплиментами в свой адрес и  решением директрисы не резать без нужды ее великолепную плоть. Находились и те, кто говорил, что Аделаида Львовна и сама настоящая бесовка, а собака собаку не ест. Аделаида Львовна истинной  причины своего спасения не понимала, но была твердо убеждена, что ни один мужчина подобного ужаса не вынес бы, а тем более, не смог бы выйти в коридор.
Сама же Аделаида Львовна, выйдя  в коридор, услышала истошный крик на втором этаже. Однако останавливаться не стала, на свое возлюбленное детище наплевала, бросила клинику на произвол судьбы,  мысленно похоронив ее в момент крика, и выбежала на улицу, отведя глаза всполошившейся администраторше  вновь пригодившейся универсальной фразой:
- Я на минутку, скоро приду.
На улице она села в любимый зеленый "хьюндай" и, не обращая внима-ния на трудолюбивую ГИБДД,   понеслась мимо  городской квартиры за город,  с облегчением вспомнив, что дети ее уехали с экскурсией в Питер, а мама гостит у  своей сестры в Пензе. О муже она даже не подумала.
Отъехав километров сто пятьдесят от Москвы, Аделаида Львовна остановилась в небольшой деревеньке, где за считанные минуты и за вполне приличные деньги сняла развалюху, в которой и прожила инкогнито больше месяца и где впоследствии ее  разыскал муж при помощи нашей доблестной милиции.
В оставленной же мадам директором клинике события продолжали развиваться самым невероятным образом. Услышанный Аделаидой Львовной крик и в самом деле доносился со второго этажа, и издала его красивенькая сестричка. Она пришла проведать известную певицу, которая недавно предприняла некоторые попытки продлить молодость. Зайдя в палату с никелированным подносиком в руках, сестра ласково сказала:
- Алиса Парисовна, пора тампончики менять.
Она  повернулась к кровати и  тут же истошно заголосила, всплеснула руками, выронила зазвеневший тревожным колокольчиком подносик и со всего размаху  упала на хорошенькую попку. С подушки на нее вместо знакомого прооперированного, больного, но человеческого лица недоуменно смотрела свинская морда.  Поняв, что произошло что-то ужасное, бывшая певица  с необычайной прытью вскочила с кровати и бросилась к зеркалу, в результате чего девушка сумела увидеть, что тело дивы осталось женским.
Рассмотрев  свое рыло в зеркале  и поняв, что петь ей больше нечем, полусвинья горестно захрюкала, шмыгая пятачком, и со всего размаха упала в обморок. Сестричка, продолжая визжать, выползла в коридор, куда уже сбегался персонал и выглядывали некоторые выздоравливающие пациенты. Увиденное в коридоре было так ужасно, что девушка, первая столкнувшаяся с обрушившейся на клинику бедой, тоже потеряла сознание.
И было от чего. Из дверей палат, приводя обезумевший персонал в неистовство, выглядывали полулюди, чудовища и вообще неизвестно кто. Спустя полчаса,  с помощью приехавших бригад скорой помощи и самых  эмоционально устойчивых сотрудников клиники удалось выяснить уровень произошедшей катастрофы. Все, подвергшиеся хирургическому вмешательству, были непостижимым образом обезображены.
Светская львица, наконец-то осуществившая желание получить новые веки, обнаружила свои глаза, горестно взирающие на происходящие безобразия, на лбу, над бровями.  Известный журналист, изменивший форму носа, заполучил вместо последнего подвижный серый хобот, лишь отдаленно напоминающий слоновий. Перекраивавший себе уши футболист был награжден сиреневыми мохнатыми лопухами, делавшими его похожим на трогательного инопланетянина из рекламного ролика. У знаменитой актрисы, подтягивающей кожу под глазами, с лица вообще исчезло все, а лицо ее превратилось в гладкий шар, известный в японских сказках как нопперапон. Стареющая балерина, вознамерившаяся  убрать кое-какие лишние кусочки своего тела, вся покрылась жуткими наростами и более всего напоминала огромную пупырчатую жабу. Да всего и не перечислишь, и не к чему пугать читателя всеми этими ужасами, не к ночи будет сказано.
Бригады приглашенных врачей сделать, конечно, ничего не смогли, ограничившись лишь составлением реестра напастей. А позднее стало известно, что подобные же метаморфозы произошли и со всеми  бывшими пациентами клиники, независимо от того, находились ли  несчастные в Москве, других городах нашей необъятной родины или странах ближнего зарубежья. Министерство здравоохранения сочло необходимым всех пострадавших изолировать и бросить лучшие хирургические силы на поиск методик излечения.
В этом переполохе никто и не обратил внимания на забытого и нами Сергея Сергеевича. Когда суматоха пошла на убыль, он, принимавший до этого участие в спасательных работах, вернулся к себе в кабинет и обнаружил, что его блестящая лысина все еще украшена непристойным кровавым  пятном.  Он потер его водой, затем спиртом – пятно не сходило. Пришедшая на помощь пожилая санитарка принесла ацетон и  принялась тереть им голову несчастного доктора с тем же рвением, с каким обычно отмывала полы в операционной,  когда за ней наблюдала строгая Аделаида Львовна. Безрезультатно промучавшись  с час, Сергей Сергеевич смирился, решил, что на сегодня хватит, заклеил покрасневшую плешь пластырем и отправился домой, даже и не подозревая, какую роль злополучное пятно сыграет в его дальнейшей судьбе.

Глава четвертая,
рассказывающая о том, какими разными
бывают дни рождения

В свой день рождения Лина проснулась с ощущением, что сегодня обязательно должно что-то произойти. Она быстро убрала свой участок, вернулась домой, привела себя в порядок и решила устроить себе праздник. Лина села на трамвай,  потом на троллейбус и доехала до любимого кафе около станции метро с грустным осенним названием. В кафе она выпила чаю, съела два самых красивых пирожных, а немного подумав - еще одно. Выйдя из кафе, отправилась в центр, в огромный книжный магазин.
Лина долго ходила по магазину, вкушая чудесные цвета и запахи, рас-сматривала книги, выбирая себе подарок. Соблазнов было слишком много,  и она решила походить по магазину еще, пока не попадется книга,  без которой она просто не сможет уйти.
Так, гуляя, Лина подошла к отделу художественной литературы и увидела стенд с новинками. Одна серая изящная книга бросилась ей в глаза, как родное любимое лицо. Прочитав название, она так разволновалась, что  не  сразу смогла  разобрать горделиво возвышающееся над ним имя автора, звучащее для нее абракадаброй. Но, наконец, прыгающие буквы успокоились и сложились в  имя и фамилию ее литературного покровителя. Лина  не поверила своим глазам, взяла книгу, полистала. Это был ее роман, совершенно не переделанный, почти без редакторской правки, но вышедший под фамилией Ганова.
Ей показалось, что европейский потолок магазина обрушился на нее, раздавил, смял, сплющил, как джип лягушку на  загородном шоссе. Лина чувствовала себя так, словно пришла в свой родной дом, и  увидела в нем новых хозяев, уверяющих, что это они  собственники квартиры, а она  здесь никогда не жила и может отправляться восвояси. Нет, скорее, как мать, которая родила ребенка и воспитывала его до десятилетнего возраста, а потом обнаружила, что ребенок исчез, вместе с вещами и игрушками, а затем оказалось, что теперь у него новая богатая  мама. Лина купила книгу и вышла из магазина. На улице плакал  дождь, но у нее слез не было, и она пошла, куда глаза глядят, ничего не замечая вокруг.
Через некоторое время Лина  немного пришла в себя и решила  ехать  к Ганову.  Она делала все машинально, почти не помня себя, как лунатик или сомнамбула, с трудом отмечая в сознании этапы своего пути. Воспользовавшись валявшимся у нее сумочке старым  журналистским удостоверением, вошла в здание дирекции холдинга.  Поднялась на седьмой этаж.  Зашла в приемную.  Прошла мимо ожидающих людей. Бросила вышколенной секретарше:
- Мне к Вольдемару Петровичу.
И, не слушая возражений, открыла дверь кабинета.
В кабинете сидели люди, она не знала кто. Не слыша себя, Лина сказала непослушными губами:
- Вы украли мою книгу, всю, от первой до последней строчки. Вы вор и подлец.
Начался шум, Ганов поднимался из-за стола, говоря противоречиво:
- Я сейчас все объясню, Линочка. Не волнуйтесь господа, это моя бывшая студентка, у нее проблемы со здоровьем.
Лина подошла к Ганову и  занесла руку для пощечины, но руку поймала вызванная расторопной секретаршей охрана. Два здоровых парня скрутили Лину, она сопротивлялась, упиралась, царапалась, пиналась, пыталась достать до лица отступившего Ганова, но ее выволокли в коридор, дотащили до лифта и вытолкнули на улицу.
Лина плакала, долго шла пешком, промокла, наконец, поехала домой.  Дома она залезла в копилку. Там было около двухсот долларов, на консультацию хватит. Она еле дождалась утра и позвонила адвокату, с которым свела ее как-то журналистская практика.
Семен Шекер был адвокатом средней руки. К сорока годам у него была своя контора, и он сводил концы с концами, был неглуп, образован, но  знаменитым не стал. Конечно, жить было можно, но Семен, с юности мечтавший о славе Кони и Плевако, своим положением был не вполне удовлетворен. Не дурее он был других, и вполне речист, но что-то не складывалось. Сам господин Шекер считал, что ему не  достает удачи, знакомые же говорили, что он труслив и нерешителен.  А кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанского.
Когда Лина пришла  к нему в слезах и рассказала свою историю, адвокат оживился. Дело могло стать громким, доказательства, как оказалось, наличествовали.
- У вас есть рукопись?
- Да сколько угодно, у меня же в компьютере файл, сколько надо, столько и напечатаю.
-Когда вы последний раз его сохраняли?
- Месяца три назад.
- Не вносите никаких изменений, компьютер фиксирует дату последней правки, это доказательства. Кто знал, что вы работаете над романом?
- Кое-кто знал. Одна подруга, сестра двоюродная.
- Свидетелями пойдут?
- Надеюсь.
- Они читали текст?
- Нет.
- Тогда  основное доказательство – рукопись. У вас большой компьютер?
- Нет, ноутбук, старенький, правда.
- Принесите мне его  завтра, я спрячу  в сейф.
- Но у меня там новая книга, а я все время работаю.
- Что-нибудь придумайте, перепишите на диск, возьмите новый компьютер  в аренду. Будем судиться с вашим Гановым.
Воодушевленный Семен даже не спросил Лину, если у нее деньги на го-норар, потому что по опыту знал, что в  таком деле в накладе не останется.
На следующий день Лина принесла  адвокату свой компьютер.
- Вы  оставили себе вариант украденного романа на диске?
Непрактичная Лина растерянного захлопала глазами.
- Нет, я  скопировала только новую книгу.
- Неважно, я сам сделаю копию. Не волнуйтесь, через несколько дней я вас извещу о продвижении дела.
А еще через пару дней он позвонил Лине и сказал, что не может найти нужного файла. Лина кинулась в бюро, включила компьютер – файла не было. Она залезла в мусорную корзину – корзина была пуста. Лина не знала, что произошло, но поняла, что ее предали.  И книги у нее больше нет. Это обстоятельство окончательно добило девушку, убило все ее эмоции, так что сил ругаться, плакать и бить морду негодяю не было. Она лишь сказала:
- Бог вам судья, Семен. Спасибо и на том, что компьютер не испортили, мне другой взять негде.
Закрыла компьютер и пошла прочь.
Конечно, наш догадливый  читатель еще раньше Лины понял, что случилось, и он прав. Поэтому позволим себе лишь посвятить его в некоторые детали происшедшего. Господин Шекер, поразмыслив, предпочел, как всегда, синицу журавлю и позвонил  официальному автору украденного романа. Девушку ему было жаль, и дело сулило быть выигрышным, но Ганов был слишком силен, и связываться с ним было чересчур опасно.
На звонок адвоката Ганов отреагировал молниеносно и верно:
- Оригинал электронного варианта у вас?
- В сейфе хранится ее ноутбук.
- Другие копии есть?
- Нет.
- Сколько вы хотите?
Шекер назвал сумму отступного.
- Хорошо, но вы  должны отдать мне компьютер.
И тут Семен позволил себе быть благородным и оказать сопротивление информационному магнату, чем очень гордился.
- Компьютер отдать не могу, это ее инструмент, она без него пропадет.
- Так купите ей новый.
- Нет.
Сошлись на том, что Семен уничтожит файл в присутствии  присланного Гановым  специалиста. Мысль, что адвокатишка может надуть его и оставить себе копию, Ганова даже не посетила, потому что он доподлинно понял, что имеет дело с трусом. Сделка была совершена: Ганов получил в  абсолютное пользование чужую книгу, Шекер – покой и деньги, а Лина – свой собственный компьютер.
Вернувшись домой, Лина горько задумалась. Теперь, когда у нее не было рукописи, бороться  с  Гановым было совершенно бессмысленно. Лина утешила себя  мыслью, что  книга ее не пропала окончательно, а напротив, вышла в свет и зажила своей жизнью.  А  она напишет другую книгу, много книг. И именно в этот момент, как награда за мудрое решение, у нее родилась первая строчка нового романа.

Великая империя умирала, а вместе с ней умирали и ее боги. Слабые, капризные, развратные, жестокие, они так походили на людей, а теперь состарились и стали совсем беспомощными. Постарела от излишеств Венера, обессилел от нескончаемых  сражений Марс,  устала  быть справедливой Фемида. Лишь  жуткая  трехголовая Геката со сворой  любимых  отвратительных псов и кровожадная Нефтида  продолжали привычную ночную охоту, умерщвляя  сонмы несчастных.
Сумерки сгущались над империей. Из самых глубин мироздания, из бездонного космического чрева, из глубочайшего Тартара, из подземного Аида,  с берегов Стикса, с безрадостных Асфоделевых лугов, из подземных пещер, из глубочайших земных разломов  тяжелыми  удушающими испарениями, тленом и  плесенью  в мир поднимались ужас, хаос и смерть. И нельзя было укрыться от этого смертельного страха ни во дворцах, ни в хижинах, ни в храмах, И не спасали от него ни разврат, ни чревоугодие, ни пьянство, ни умствования великих. И не могли  защитить от него ни двенадцать богов-олимпийцев, ни египетская Исида, ни фригийский Аттис, ни  иранский  Митра.
Мария давно уже бродила в этом беспросветном мраке и видела, как умирают эти чужие и слабые боги.  С детства знала она, что силен и могуществен только ее Бог, Бог, избравший себе возлюбленный народ свой и возведший вокруг него спасительную стену Учения. Ничем не походил он на жалких и  ничтожных людей,  был безвиден и незрим, но присутствовал всюду, спокойно наблюдая, как погрязают в грехе народы, которым дано было поклоняться лишь идолам. И именно этого великого и неизъяснимого Бога  Мария ежедневно предавала и гневила блудодействием.  А потому оказалась вне  сотворенных им духовных стен, была нечиста, отторгнута  от Него и глубоко, бесконечно несчастна.
Мать Марии умерла, когда девочке исполнилось десять, отца она не знала. Палестина, где родилась Мария, шумела, кипела, бурлила пестротой  нарядов, разнообразием лиц, многоголосьем языков. И Мария с благодатных берегов Генисаретского озера, из родной Магдалы отправилась бродить по пыльным, каменистым дорогам своей обетованной родины и стала блудницей  в год своей бат-мицвы.
Споткнувшись и упав в грязную лужу греха, Мария купалась в ней, плавала,  мечтая потонуть Она жила в почти непрерывном грехе, познав мужчин всех народов. Изголодавшиеся римские солдаты, пресыщенные купцы-сирийцы, непритязательные галлы, ученые греки, для которых грешного даже не существовало, развращенные египтяне учили ее плотской любви. Так и текла  жизнь Марии, черная, как воды Мертвого моря в бурю.
Темными ночами, плача, она молила своего  Бога простить ее за слабость и глупость, спасти. Иногда, в светлые весенние дни, когда красота Божьего мира заставляла улыбаться даже рабов и  отверженных, ее сердце посещала надежда. Может быть, еще не все потеряно, может быть, можно все изменить, скрыться в круговороте перемещающихся по всей империи людей, начать новую жизнь? Но вскоре  становилось ясно, что везде ее  будет ждать то же самое, и спасения ожидать неоткуда. Ей хотелось умереть, но для таких, как она, смерть была слишком малым наказанием, и она продолжала жить.
В один из обжигающих летних дней, когда солнце становится умерщв-ляющим, а все живое замирает, ищет благодатной тени,  Мария медленно шла по улице. Крики и топот бегущих людей заставили ее оглянуться.
- Вот она, блудница, бесовка, грязная тварь, она блудит со всеми, вводит в искушение наших мужей!
В настигшей Марию толпе было много женщин. Она узнала одну из них, Хаю, чей муж еще вчера вкушал тело Марии в задней комнате своей лавки.
- Мужчины, убейте ее, она позорит свой народ, совращает детей наших, заставляет жен обливаться слезами! – визжали  женщины.
Мужчины медлили, не решаясь на убийство.
- За прелюбодеяние Законом полагается избиение, но нельзя же без суда, и нужны двое свидетелей, - осторожно сказал один.
Мария вдруг забыла о недавнем желании умереть, ей до боли захотелось жить, любой, больной, увечной, грешной, видеть это белое солнце и синее небо, слышать многочисленные звуки, ходить по земле, ощущая ногами ее горячую  шероховатость. Она начала шептать последнюю молитву уже помертвевшими губами.
- Бейте эту тварь  камнями, или вы не мужчины! – вопили  осатаневшие женщины.
Кто-то уже нагибался за камнями, которых так много было в придорожной пыли.
- Погодите, вон сидит бродячий проповедник, спросим его, - продолжал сопротивляться осторожный.
В тридцати локтях от толпы  на обочине дороге сидел молодой мужчина, сосредоточенно рисуя прутиком  в пыли какие-то ведомые лишь ему знаки. Но вот он  услышал крики, поднялся и уже сам шел к разгоряченным предвкушением убийства людям.
Мужчина подошел ближе, и Мария забыла о смерти. Он был молод, высок, длинноволос, очень худ. Медленные его движения успокаивали взгляды. С бледного изможденного лица смотрели кроткие карие глаза. Такие кроткие глаза видела Мария только раз, у безнадежно больного ребенка, смирившегося со своей смертью. Когда человек посмотрел на Марию, ей показалось, что разверзлись небеса, и свет полился из них, и ангелы запели.
- Люди, почему вы хотите побить камнями эту женщину? – спросил мо-лодой человек гортанно и протяжно.
- Учитель,  эта дрянь  заслужила избиение, потому что на свете нет более грязной блудницы и развратницы, она разбила мое сердце и сердца многих наших женщин! – зарыдала Хая.
- Будет так, как вы решите, но пусть первым кинет в нее камень тот, кто сам безгрешен, - ответил проповедник мягко и отошел к своим письменам.
Люди замолчали, и каждый вспоминал свои грехи. За камнем никто не наклонился, и толпа начала расходиться. Мария дождалась, пока все уйдут, и медленно подошла к человеку, снова севшему  на обочину. Он  думал о чем-то своем, и, казалось, не видел подошедшую женщину. Губы не слушались ее, но она нашла в  себе силы спросить:
- Как зовут тебя, спаситель?
Оторвав кроткий взгляд от Вечности, он улыбнулся:
- Иешуа.
- Спасибо тебе, рабби, ты спас меня, сегодня я родилась заново.
- Меня не за что благодарить. Просто люди задумались, а мысль прогоняет гнев, делает выбор правильным. У человека всегда есть выбор
- И у меня?
-  У тебя более чем у других.
Мария опустила глаза и увидела начертанные  в пыли надписи. Первой стояла Эмет, Истина. Под ней было написано Агава, Любовь. Он и был сама Любовь.
- Но я очень  грешна, рабби.
Он смотрел, видя что-то далеко за ней.
- Грех преходящ. Я ж не осуждаю тебя, прощается  тебе много, за то, что ты возлюбила много. Иди и впредь не греши.
И Мария  пошла следом за ним,  и остановить ее  могла  только смерть. В тот страшный год проповедники бродили по всей империи, и люди почти не обращали на них внимания. Лишь несколько учеников следовало за Иешуа, называли его Мошиахом, Спасителем, Сыном Божьим. Он говорил   удивительные и добрые слова, такие простые, такие важные,  что непонятно было, почему никто не произнес их раньше. Иешуа рассказывал, что спастись могут все несчастные, все страждущие,   все грешные: и убийцы, и разбойники, и блудницы. И для этого следует лишь укротить дух, поверить и раскаяться. А Мария уже спаслась, спаслась от отвращения, ужаса и тьмы. И от чувства вины спаслась, ощущая себя  чистой и невинной, как новорожденная. Никогда прежде не была она счастлива,  а теперь каждый новый день нес новый свет и  новую радость.  А мрак, царивший в мире, сжимался и отступал перед светом, исходящим  от Спасителя.
Они ходили по Галилее, Самарии  и Иудее, и Мария больше не заботи-лась о завтрашнем дне,  хлебе и одежде. Она знала теперь, что душа больше пищи, а тело превосходит одежду. И лишь одно  мучило Марию: от одного из учеников Иешуа исходила страшная угроза, заставляющая сердце Марии сжиматься от ощущения неминуемой беды.

Глава  пятая,
рассказывающая о том, что  путешествуя в одиночестве можно узнать
гораздо больше,  чем шагая строем

В то яркое весеннее утро многие москвичи могли увидеть в центре сто-лицы невзрачного серого мужчину с маленьким хорошеньким мальчиком, хотя никто не обратил на них особого внимания в будничной утренней спешке. Но читатель, который уже привык опережать своей мыслью автора, конечно,  понял, что это были знакомые нам Котиков и миленький малыш Лю. Они долго гуляли по весеннему  городу, глазея на  шикарные витрины и  регулярно останавливаясь у киосков "Ням-ням", к которым настойчиво тащил упирающегося  Котикова прожорливый Крошка.
Наконец дошли до большого концертного зала, отделенного  от свободного весеннего  мира металлическим ограждением и милицейской цепью. Вход радовал глаза собравшихся зевак транспарантами "Нам нужна Великая Русь!", "Русь и партия едины!", "Русская сила – в единстве партийных рядов!"  и плакатами с изображением  волка. Тут Крошка Лю закапризничал и потянул Котикова к милицейскому заслону. Их остановили и даже изволили объяснить:
- Здесь проходит съезд партии "Великая Русь", вход только делегатам и прессе.
Это была та самая партия,  членами которой были и Иван Сидорович Раков, первым пострадавший от рук бандитов, и сибирский страдалец Петр Фомич Мугалев.
- А может, я делегат, - заартачился Котиков.
- Ваше удостоверение, пожалуйста.
Котиков начал глубоко и тщательно копаться в карманах и даже выворачивать их наизнанку, а Крошка Лю захныкал, стал зажиматься и  притаптывать ножками. Так и не обнаружив в карманах ничего подходящего, Котиков закричал:
- Как вам не стыдно, граждане, ребенок хочет в туалет, мы только туда и обратно, честное благородное.
- Проходите, гражданин, не задерживайте.
И корпулентный  милиционер, не церемонясь, развернул Котикова так, что тот  пробежал несколько шагов.  Лю бежал за ним и подвывал.
- Ничего,  правда  всегда за нами, - погладил Котиков Крошку по голове и снова насел на охрану.
- Да как же я забыл? Совсем голова дырявая стала! Я же пресса.
И он сунул в лицо  человека в форме солидные малиновые корочки с золотым теснением "Пресса", из которых следовало, что Алевтин Акакиевич Котиков является шефом московского бюро ашхабадской газеты "Справедливость Туркмении".
-Это что за газета такая, первый раз слышу.
- Вы не читаете нашей газеты? Как же вы живете на свете,  как разбираетесь, что справедливо, а что нет? Отличная газета, рекомендую.
- Паспорт предъявите!
- Как, еще и паспорт, зачем паспорт? - завозмущался Котиков, но предъявил и паспорт.
- Вашей газеты нет в списках аккредитованных изданий, - сверился с бумажкой милиционер.
- Как это так нет?  Да это международный скандал! - заорал Котиков. – Я сейчас же звоню лично Туркменбаши, и мы поднимаем на ноги ООН, перекрываем Каспий.
- Пропусти его, - хмуро  сказал наблюдавший  за разговором чин постарше, - кто их сейчас разберет.
Эти слова оказались самыми значительными  из произнесенных нерадивым милицейским начальником, потому что в скором времени стоили ему и службы, и чина.  Но он, недооценив серого мужичонку, слова эти произнес, дав очередной урок  всем, кто говорит, не подумав. Мы же ему своего сочувствия не выражаем, потому что считаем, что думать надо всегда, даже на службе.  
А Котиков важно прошел внутрь, благополучно миновал металлоискатели и поднялся по лестнице. Как проник в здание Крошка Лю,  осталось для всех загадкой, однако в зал они вошли вместе. Церемония открытия уже началась, на сцене сидел представительный президиум, на трибуне стоял председатель партии, фигура значительная и всем известная. Он размерено читал  доклад, прерываемый долгими и рьяными  аплодисментами.
- Наша сила в нашем единстве, наша партия свободна от разногласий, мы дружно идем нога в ногу, имеем  единый взгляд на происходящее в стране и мире, - эхом разносил по залу микрофон слова доклада.
- Это как же так получается, граждане? – донеслось вдруг из зала так громко, что перекрыло усиленную микрофонами речь докладчика.
Председатель, не привыкший к тому, чтобы его прерывали,  сбился и остановился, а  по проходу уже шел  серый мужичонка в плохоньком костюме и дешевых туфлишках. Не обращая внимания на изумленную публику,  серый полез на  сцену и как-то ухитрился оттеснить с трибуны докладчика. Присутствующие опешили
- Я что говорю-то? Вы грамотные, объясните мне, как это возможно: иметь единый взгляд? Я университетов не кончал, но так понимаю, чтобы взгляд был единым, необходимо, чтобы у всех смотрящих был один общий  глаз.
Мужичонка  растопырил руки в солидный круг, показывая, каким должно быть это общественное недреманное око, и продолжал:
- Иначе, как ни крути, взгляды получатся разные.
Он приставил к глазам по пальцу и широко развел их,  демонстрируя,  как взгляды будут расходиться.
- Выключите микрофон, позовите охрану, - приказали из президиума.
Но микрофон почему-то не выключился, а охрана  застряла в толпе журналистов,  которые заскучали, было, во время выступления председателя, а теперь дружно кинулись к сцене в сладком предчувствии скандала.
- Этак, граждане хорошие,  можно далеко зайти, - продолжал нести чушь распоясавшийся выскочка. – Взгляд один, мысли одни и те же, и слова, и поступки. Разве  же вы хотите, граждане, говорить все вместе одни и те же слова? Маршировать, как выразился  докладчик, нога в ногу?  Ведь я так понимаю, что нога в ногу можно только маршировать. Это же скучно и утомительно, господа-товарищи, как ни крути.
Тут   доморощенный оратор сделал паузу,  сверкнул глазами, которые оказались на редкость синими и пронзительными,  и сказал, угрожающе понижая голос:
- И опасно, строем  можно далеко зайти.
Журналисты с удовольствием снимали и записывали неожиданный скандал.
- Мы  мыслим и высказываемся одинаково, потому что мы одна команда! – закричали из зала.
- Команда, говорите? Да, я смотрю у вас униформа: и одежка одинаковая, и стрижки, и галстуки. Не разобрать вас, Китай  Китаем.
Очевидцы потом рассказывали, что именно в этот момент на сцену вылез крохотный мальчик, похожий на актера Федора Стукова в детстве. Он кинулся к говорившему и стал тянуть его за руку, громко хныча:
- Пойдем, я хочу писать.
- Погоди,  интересно ведь, правда ли дяди любят говорить одно и то же. Ну-ка, расскажи стишок.
Это зрелище благодаря нашей честной прессе, смогла посмотреть вся страна. Малыш повернулся к залу и громко, звонко  прочитал:

Наша Таня громко плачет,
Уронила в речку мячик.

И  сотни человек в зале встали  и  совершенно неожиданно и для себя, и для зрителей начали скандировать:

Тише, Танечка, не плачь,
Не утонет в речке мяч.

Мальчуган спрыгнул со сцены, пролез между обалдевшими журналистами и  вприпрыжку побежал по проходу, болтая головой и приговаривая в такт:

Зайку бросила хозяйка,
Под дождем остался зайка.

А делегаты съезда хором отвечали:

Со скамейки слезть не мог,
Весь до ниточки промок.

И устремились за ним, толкаясь и отдавливая друг другу ноги. Журналисты, на которых массовое бешенство не распространилось, широко пооткрывали глаза и  рты, но не забывали фиксировать происходящее на пленках, лентах и бумаге. Толпа делегатов вывалилась из зала, прорвалась, как стадо напуганных баранов,  через узкий выход на улицу, смела милицию и опрокинула турникеты, построилась в  колонну и маршем направилась на юг. Замыкал колонну бывший президиум.
Мальчишка  с удовольствием скакал впереди нее, приговаривая:

Идет бычок качается,
Вздыхает на ходу.

Ему старательно вторили из колонны:

Вот-вот доска кончается,
Сейчас я упаду.

Но не упали, а маршировали вперед со все возрастающим рвением так, что в партийном резонансе чуть не обрушили встретившийся на пути мост. Время от времени мальчуган доставал из кармана штанишек маленькую пластмассовую дудочку и  оглашал окрестности визгливыми, но радостными звуками. Советская детская классика  скоро закончилась, и перешли почему-то сразу на Шекспира:

Ты мне жениться обещал,
Меня лишая чести.
Клянусь, я слово бы сдержал,
Да мы уж спали вместе.

Когда отошли еще дальше, испорченный мальчишка стал декламировать частушки, текст которых мы здесь не приводим,  чтобы не нарушать  жанра нашего повествования.
Доблестная московская милиция поначалу хотела остановить несанкционированное шествие доступными ей методами, но, увидев в шеренгах некоторые слишком известные лица, призадумалась и решила, что  безопаснее будет сначала испросить разрешения у вышестоящего начальства. А колонна за это время успела значительно продвинуться к неведомой цели. Наконец, по очень высокому указанию уже на подступах к южному вокзалу решились сделать кордон из специально снаряженных милиционеров и омоновцев. Увидев заслон издалека, шествующие  перестроились и пошли в атаку немецкой свиньей, печально известной на Руси со времен Ледового побоища. Но были взяты в окружение не растерявшимися специалистами, остановлены и поодиночке изловлены.
Следующая сцена напоминала кадры из фильмов о героях-революционерах. Когда очередного делегата заталкивали  в воронок, он вырывался и кричал, как народоволец перед казнью:
- Маленький мальчик  нашел пулемет!
А из соседних машин вторили голоса не сдавшихся:
- Больше в деревне никто не живет!
Наиболее высокопоставленную часть демонстрантов развезли по домам,  особо  рьяных пришлось препроводить в кутузки, некоторые пострадали и были определены в больницы. Но к вечеру стало ясно, что в больничном уединении нуждаются все, потому что в разных частях Москвы и Подмосковья делегаты неудавшегося съезда,  кусали ненавистные руки, зажимающие их партийные рты, выплевывая кляпы  и мужественно преодолевая действие снотворного, продолжали упорно твердить в унисон детские песенки, припевки и потешки. Забегая вперед, скажем, что для того, чтобы справиться с этой напастью,  московским специальным клиникам понадобилось некоторое время, примерно от  трех дней до недели, в зависимости от класса заведения.
Мальчик же исчез еще до того, как колонна наткнулась на ряды мили-ции. И бузотера, заварившего всю эту отвратительную  кашу, журналисты, кинувшиеся следом за маршем, проворонили. Когда кое-кто из них вернулся в зал, сообразив, что недурно было бы взять интервью  и у  мужичонки, поганца и след простыл. На телепленках ни мужик, ни дрянной мальчишка по неизвестным причинам не получились, маячили какими-то размытые темные пятнами. И если  в существование облезлого мужика впоследствии многие верили, подозревая в нем провокатора, специально и за большие деньги нанятого конкурирующими партиями, то относительно другого главного героя этих событий у большинства возник вопрос: а был ли мальчик?

Читатель, наверное, и думать забыл о несчастном Иване Сидоровиче, так безжалостно выкинутом  господином В. З. Вулом в неизвестность. А между тем,  Ивана Сидоровича ожидал  весьма долгий, трудный и интересный путь, который заслуживает того, чтобы рассказать о нем подробно и обстоятельно.
Иван Сидорович пулей вылетел из окна ресторана, сделав гигантскую дугу, миновал все слои земной атмосферы и с огромной скоростью  устремился в открытый космос. Траектория его полета была кем-то так точно рассчитана, что он удачно миновал Марс, Юпитер, Сатурн, Нептун, Уран, и Плутон и помчался прочь от родной системы. Первое время он летел, от ужаса ничего не замечая вокруг, но скоро ему надоело бояться, и он стал осматриваться.
Мимо него проносились звезды и целые галактики. Не очень хорошо знакомый с теорией относительности, Иван Сидорович все же знал, что скорость света является максимально возможной,  и что даже с этой скоростью лететь до ближайшей  к Земле галактики нужно очень долго. Он же, судя по его  ощущениям, летел совсем  незначительное время, а покрыл уже такие расстояния, на преодоление которых  и солнечному  лучу понадобились бы столетия. Значит, либо летит он с неизвестной, еще большей скоростью,  либо время в космосе тянется совсем иначе. Иван Сидорович от природы был пытлив и начал размышлять:
- С какой же это скоростью я лечу? Почему не умираю, я ведь в безвоз-душном пространстве? Почему не  сгорел в атмосфере, как метеорит?  Почему не обугливаюсь вблизи жарких солнц? Почему не страдаю от космического холода?
Он подумал-подумал и нашел-таки ответ. По всему выходило, что он мертв. Это Ивана Сидоровича почему-то совсем не расстроило, а вот лететь уже порядком наскучило. Надоело бесконечное звездное мелькание, и безделье надоело, не привык он бездельничать. Тогда от скуки он стал экспериментировать и скоро обнаружил, что вполне может управлять своим полетом, замедлять и  ускорять движение, менять направление, лавировать.
- А не полететь ли мне домой? – подумал он.
Но, поразмыслив, сам  же себе и ответил отрицательно:
- Нет, меня этот не пустит. Он послал меня к чертовой матери, и пока я там не побываю, назад мне не вернуться. Да и как же я вернусь такой мертвый?
Нет, что бы ни говорили об Иване Сидоровиче недоброжелатели, глупым его никак нельзя было назвать, и, подумав еще немного, он понял, с какой скоростью летит.
- Такие огромные расстояния за такое малое время может преодолевать только мысль, - сказал он сам себе, потому что больше сказать было некому. – Я лечу со скоростью мысли. А значит, мысль моя жива даже после моей смерти.  Наверное, многим людям это известно, но я раньше об этом не знал, и могу гордиться тем, что дошел до этого сам. Только жаль, что об этом никто не узнает.
Иван Сидорович прибавил ходу и очень скоро наткнулся на очень жесткую преграду. Вспомнив  случайно увиденную телепередачу, он решил, что это плотная граница Вселенной.
- Вселенная вроде имеет форму шара, - вспоминал он, - а у шара должна быть граница.
Чтобы проверить эту гипотезу, Иван Сидорович с силой оттолкнулся от непроходимой стены, как от бортика бассейна, и полетел прямо в обратном направлении. Он ускорился и очень быстро достиг противоположной, такой же жесткой, преграды, с удовольствием естествоиспытателя убедившись в том, что был прав.
- Не знаю, шар ли это, - говорил он сам себе, - но точно какая-то ограниченная конструкция. А если это так, с моими скоростями я смогу здесь что угодно разыскать, хоть черта лысого, хоть чертову мать. Вот если бы границ не было, мне бы туго пришлось.
Надежда окрылила Ивана Сидоровича, и он решил заняться поисками. Подумав, он понял, что лететь ему надо вниз, и уж, было, собрался, но тут остановил себя:
- Это же космос, может быть, шар, откуда мне знать, где здесь верх, где низ. Слетаю-ка я туда, что мне кажется верхом, если это и в самом деле верх, то исключу это направление, а заодно и посмотрю, что там.
И он полетел к тому, что казалось ему верхом. Он поднимался, и новые ощущения наполняли его. Сначала он понял, что  в школе и институте его неверно и примитивно учили и все, известное ему о свойствах пространства, - сущая чепуха. Пространство вовсе не было трехмерным, как  гласила геометрическая аксиома, и подтверждал обыденный земной опыт. Оно напоминало стопку так любимых им блинов или гигантский слоеный торт, в каждом слое которого было свое собственное число измерений.
Иван Сидорович начал перелетать из слоя в слой. Попадать в некоторые слои было неприятно, там он расплющивался, становился линейным и даже точечным.  Другие слои были многомерными и давали ему новые, непередаваемые словами возможности иначе ощущать свое тело. Уже четырехмерность переполняла, пятимерность же не поддавалась суждению, но давала свободу и была очень приятной. Он летал по  большим измерениям, наслаждаясь, как человек, впервые купающийся    в океане.
Немного позднее он каким-то непостижимым образом почувствовал, что время тоже не является одномерным и имеет свою плотность.
- Рассказать бы нашим, - с удивлением подумал он. – Да кому такое расскажешь.
Тут Иван Сидорович пожурил себя за то, что постоянно отвлекается, решил действовать более целенаправленно, в соответствии с поставленной себе задачей, и круто взмыл вверх. Он поднимался все выше и выше и внезапно понял, что место, где он находится вовсе не является тем, что принято называть физическим миром. Каким-то внутренним природным зрением, унаследованным от бабушки-кудесницы, он увидел, что попал в неведомые ему раньше духовные миры, и продолжал подъем.  
В какой-то момент он почувствовал, что летит иначе, чем раньше. Если  в самом начале полета он  ощущал себя, как брошенный кем-то камень, а позднее, как некоторое ладно сделанное техническое устройство, то сейчас ощутил себя так, как будто у него выросли крылья. Он даже потрогал свою спину, таким сильным было это ощущение, но крыльев не обнаружил. Но какие-то особые невидимые крылья у него, безусловно, были, и они придавали его полету новое качество, дали возможность парить.
Тут Иван Сидорович обнаружил, что, занятый собственными ощущениями,  пропускает многое интересное вокруг себя. Широко открыв глаза, он  увидел неизвестные ему миры, вовсе не похожие на однообразный и надоевший космос. Перед ним открылись долины, в которых росли огромные невиданной прелести разноцветные цветы; сияющие гигантские пирамиды, словно отлитые из прозрачного радужного хрусталя; слои голубого, бирюзового и розового цвета, напоминающие рассветное небо.  Это было так прекрасно, что у Ивана Сидоровича перехватило дыхание и даже появились слезы.
Немного позднее он обнаружил, что  миры эти населены легкими полу-прозрачными людьми, с молодыми лицами и нежными улыбками. Лица некоторых показались ему знакомыми, и он даже несколько раз хотел притормозить, чтобы разглядеть их внимательнее, а может быть, и поздороваться, но решил, что неудобно так глазеть на людей, даже доброжелательных и прозрачных.  Один человек показался ему  до боли знакомым, родным и он понял, что много лет видел его на портрете, висящем в школе.
- Не может быть, это же, кажется Достоевский, - подумал он.
И ему стало стыдно, что  он так и не удосужился прочитать книги чело-века, который после смерти удостоился радости жить в таком чудесном мире.
- Нет, - подумал Иван Сидорович, - я лечу не туда. И мне здесь, конечно, не место. Полечу-ка я вниз.
Он быстро миновал все слои, мимо которых уже пролетал, снова вылетел   в знакомый космос и стремительно рухнул вниз. Скоро Иван Сидорович понял, что попал в гораздо более неприятное место. Низ мироздания тоже был многослоен, и он проходил за слоем слой, но спуск был сложнее подъема. Нижние миры давили печалью, тоской, унынием и болью, здесь царила духовная духота. Падать было хуже, чем взлетать.
Серы и многолюдны были верхние слои, напоминающие пустыню Гоби, где  случалось ему однажды побывать во время поездки  в дружественную тогда Монголию, или осеннюю, еще не покрытую снегом тундру. Люди здесь занимались тяжелым безрадостным бесконечным трудом,  были усталы и унылы, никогда не улыбались и не могли разговаривать. Иван Сидорович поторопился поскорее пролететь  эти тоскливые миры, но дальше было еще хуже.
Он летел вниз мимо отвратительных, кишащих гадами болот,  дурно пахнущих вязких морей,  раскаленных каменных пустынь, душных огненных пещер, зловонных баков, наполненных чем-то вроде горячей нефти. И всюду были обитатели, хотя их становилось все меньше и меньше, и они все меньше походили на людей. Он встречал существ без лиц, убогих и уродливых карликов, видел человеческие подобия, чья плоть была истерзана и истрепана так, что напоминала  окровавленную рваную ветошь,  шарахался от людей-червей, поедающих самих себя.
Страшные миры начали множиться и разветвляться,  некоторые  были очень малы, словно созданы специально для одного обитателя. Попав в какой-нибудь крохотный ужасный мирок, Иван Сидорович пугался, что не сможет выбраться из него, так стеснены были в нем движения, так тяжел был груз, давящий на дух и плоть. Отшатнувшись от одного такого мира-ловушки, он резко изменил курс, и налетел на вертикальную расщелину в  черной алмазной скале. Иван Сидорович хотел пролететь мимо, но внезапное любопытство овладело им, и он заглянул в щель, подсвеченную каким-то красным излучением. Там, зажатый со всех сторон в абсолютной неподвижности стоял какой-то человек. Иван Сидорович понял, что это какой-то особый грешник, потому что все мироздание давило на него всей своей неисчислимой тяжестью, принося ему немыслимые и непредставимые муки и расплющивая даже молекулы в его теле. Иван Сидорович вгляделся в искаженное болью, перекошенное адской мукой лицо страдальца. Тот был рыжим, бородатым и очень худым.
- Как он похож на Петю, - с удивлением подумал он, и, застеснявшись, что в присутствии страдающего человека думает о всяких глупостях, полетел дальше.
Миры, в которых находились страдающие люди,  закончились и он попал в миры демонов.
- Теперь мне уже недолго лететь осталось, -  спокойно констатировал Иван Сидорович и полетел дальше.
Он старался не смотреть на демонов, но все же видел, что некоторые  из них каким-то образом похожи на людей,  но на людей искаженных, перевернутых,  передернутых и безобразных. Другие же были безвидны,  либо неописуемы известными Ивану Сидоровичу словами и абсолютно безучастны к происходящему.      
Иван Сидорович чувствовал, что совсем уже выдохся, что даже мертвый мозг его и мертвое сердце могут не выдержать нахлынувших на них  эмоций и сломаться, умереть во второй и даже третий раз. Силы почти окончательно покинули его, когда он понял, что попал туда, куда стремился.
Перед ним простирался чудовищный фиолетовый океан, густой и плот-ный, при одном взгляде на который становилось ясно, что это и есть вместилище зла, хранилище жестокости, мировой резервуар  всего самого отвратительного. Черное солнце над океаном распустило отвратительные фиолетово-черные  лучи тоже излучало зло и внушало ужас.  Небо было асфальтового цвета. В этом мире было густо и плотно, неподвижно и тошно.  На поверхности океана, подняв глаза к черному солнцу, возлежало огромное Нечто с черными, раскинутыми от горизонта до горизонта крыльями и  жестко вылепленным лицом  антрацитового цвета.
- Как похож на картину Врубеля, - опять посетила Ивана Сидоровича глупая мысль.
Иван Сидорович завис над океаном, не решаясь подлететь к тому, кто лежал на его поверхности.
- А ведь у океана и дно, наверное, есть, - подумал Иван Сидорович. - Если здесь так невыносимо, что же, интересно там, на дне?
И он с трудом сдержался, чтобы не перекреститься, но вовремя остановил себя, испугавшись Черного.
Черный заметил его и, открыв пасть, рыкнул так низко, что Иван Сидорович с трудом разобрал его слова:
-Что тебе здесь надо?
Ивану Сидоровичу стало еще страшнее, он и подумать не мог, что бывает такой страх. Но мучиться и бессмысленно летать по мирам, не имея никакого стационарного пристанища, ему тоже невыносимо надоело. Да и был он все равно уже мертвый. И Иван Сидорович, желая разом со всем покончить,  собрал все свое мужество и спросил:
- Вы черт?
- Так меня называют невежды, - прорычал Черный.
Терять Ивану Сидоровичу было нечего, даже цепей, а ответ был неопределенным,  и он переспросил:
- Я  не понял, черт вы или нет?
- Можно  и так сказать, если тебе, олух, другие слова неведомы. Ну а ты-то каков! Это же надо, какой смелый. Да,  кого только  земля-мама не родит, не перестаю удивляться. Так чего тебе надо?
И Иван Сидорович, зажмурившись и от ужаса не слыша себя, пролепетал:  
- Меня послали к вашей матери. Вы не подскажите мне, где она?
Черный захохотал так, что затряслось мироздание. А нахохотавшись,  заорал:
- Слушай, да ты тупее президента Буша! Ты посмотри на меня внима-тельно, придурок. Раскрой, раскрой свои свинские глазки и подумай  заплесневевшими мозгами. Разве у меня может быть мать?  Нет у меня никакой матери, идиот!  Лети-ка ты, Ваня,  обратно!
И Иван Сидорович пулей вылетел из черного мира, в мгновенье ока миновал все страдалища и чистилища, не заметил, как пролетел по Вселенной, и оказался на Земле.

Глава  шестая,
рассказывающая о том, что при заключении сделок
следует быть особо осмотрительными

А Котиков, которого потеряла нерасторопная пресса, вовсе никуда не исчез, а помчался, как и обещал накануне, в рекламное агентство. Агентство это находилось в самом центре Москвы, пользовалось солидной репутацией и  входило в холдинг, совладельцем которого был уже небезызвестный читателю Вольдемар Петрович Ганов. Шикарный офис давал понять любому посетителю, что люди в рекламе сильно нуждаются, готовы платить за нее немалые деньги, и следует поспешить, чтобы успеть занять место в солидном ряду рекламодателей.
Котиков  внедрился в просторную приемную, где сумел  заболтать офис-менеджера, красивую холеную даму, рассказом, что ему срочно, прямо-таки позарез, так что горит, нужна реклама, что за расходами он не постоит, что платить будет сейчас же и наличными, в доказательство чего  хлопал по высоко поднятому портфелю. Если же он сейчас, немедленно, прямо сию секунду, этой самой рекламы не получит, то пострадает любимая столица, а может быть, и  вся великая Россия, потому что такой случай, раз в полвека, великий человек, проездом, всего на один день,  проворонить никак невозможно, локти будем кусать, да поздно.
Железный напор и пламенный  натиск гостя  убеждал, заставлял не так скептически относиться к его несерьезной внешности и вынудил-таки  вначале засомневавшуюся даму подняться и отвести  прыткого посетителя  к начальнику отдела по работе с клиентами.
Начальником отдела  был  Вячеслав Олегович Чуев, человек в рекламе  достаточно известный и вполне уважаемый. Четко осознавая, что целью рекламы является спланированное зомбирование граждан, Валентин  Олегович превосходно владел методами, позволяющими достигнуть этого с наибольшим коэффициентом полезного действия.  Все было предельно просто: сначала надо внушить человеку неуверенность в себе, развить комплексы, запугать. Показать, что у человека не то тело, не такое лицо, зубы не те, о волосах и говорить нечего, что он некрасив, слаб, морщинист,  вероятно, болен, издает  неприятные, ощущаемые всеми  даже на значительном расстоянии запахи, ходит в не отстиранной и безобразно выглаженной  одежде, ест всякую гадость  из плохо вымытой посуды. И именно с этими важнейшими обстоятельствами связаны все его неудачи и поражения.  А потом дать надежду, даже уверить, убедить,  что как только несчастный станет бриться определенной бритвой, кушать растворимые каши,  жевать мятные пастилки,  мыть посуду  назойливо пахнущим средством, кормить свою  собаку непривычным  для живых существ кормом  и покупать пылесосы в том самом магазине,  все его страдания закончатся, а жизнь вокруг засияет новыми радужными красками, подарит любовь, здоровье и успех.
Был Вячеслав Олегович уверен, что рекламировать можно все, что угодно,  и, не испытывая мук совести, рекламировал бы автомобильные вечные двигатели или туфли для русалок,  лишь бы нашелся  платежеспособный заказчик.
Торопливый посетитель шаркнул ножкой, слегка поклонился:
- Алевтин Котиков, представитель.
Вячеслав Олегович внутренне поморщился, большими деньгами здесь явно не пахло, только время отнимет. Он сделал  приведшей Котикова даме страшные глаза и сказал с минимальной вежливостью.
- Садитесь, расскажите, что вам нужно.
Котиков так затараторил, словно пытался обогнать сам себя:
- Реклама, много рекламы, целое море рекламы, океан. Огромные щиты на центральных улицах, большущие, яркие, извещающие огромными буквами о  сеансе немедленного и полного исцеления всех без исключения болезней величайшим в мире специалистом, доктором трансцендентальной медицины, адептом ордена "Новый Вавилон", посетившим столицу проездом из Шамбалы в Мекку. Поверьте мне, он такой кудесник, волшебник, маг, возвращает к жизни, меняет души. Приходите, не пожалеете.
- Кудесник он или нет, меня не интересует, - разозлился Вячеслав Олегович, окончательно поняв, что сегодня он денег не заработает, потому что мужик явно темный, поболтает-поболтает, а когда узнает расценки – смоется.
Посетитель по-детски открыл рот, округлил глаза, захлопал ресницами, всем своим видом демонстрируя величайшее изумление.
- Вы хотите сказать, что вам безразлично, вылечит он кого-нибудь или нет?
- Конечно, - позволил сказать себе Вячеслав Олегович правду наглому ничтожеству.
- А если он кого-нибудь, наоборот, изуродует?
- А я-то что могу сделать? Не могу же я все, что рекламирую, проверять на себе?
- То есть вы сами супы из пакетиков кипяточком не заливаете,  маслицем "Радость Кубани" не лакомитесь?
- Нет, зато я езжу на внедорожнике, рекламируемом нашей фирмой.
- Так что же это вы на внедорожнике, в городе дорог что ли не хватает?
- Слушайте, мы отвлеклись от темы,  мне мое время дорого. Примерный текст у вас есть, или надо привлечь креативщика?
- Есть, есть, - заторопился обрадованный Котиков и достал из кармана пиджака засаленную измятую бумажку.
Вячеслав Олегович взял бумажку, прочитал и сделал пометки в своем блокноте.
- Размеры стендов?
- Вот такущие.
Котиков, пытаясь показывать,  какими должны быть стенды, вскочил и  забегал вдоль стены, наклоняясь, подпрыгивая и широко растопыривая руки.
- Наши стандартные  три на два, вас устроят?
- Маловаты, но что с вами поделаешь.
- Когда должна висеть реклама?
Котиков посмотрел на настенные часы, что-то подсчитывая, пожевал губами.
- Ну, сегодня уж не успеть, а завтра с утра – извольте.
- Это невозможно, не может быть и речи.
-Ну, тогда, извиняйте,  я поищу другое место.
И Котиков,  всегда хвастающийся тем, что умеет отлично  торговаться, начал подниматься со стула. Тут премудрый Вячеслав Олегович дал маху. Он почему-то посчитал, что мужик понял, что расплатиться за рекламу ему не под силу и смывается. И  задумал прищучить мужичонку, заставить его признать,  что услуги агентства не по карману ни ему, ни проезжающему чародею. А для этого решил пообещать сделать все, что этот самый Котиков  закажет.
- Хорошо, я постараюсь что-нибудь сделать, но придется доплатить за срочность, людям придется работать ночью.
- О чем речь! Мы же понимаем, сами исключительно ночами работаем. Ночная работа – дело хлопотное,  ночью чего только не случается.
- Оплату когда производить будете? – прервал начальник отдела грозящий разлиться поток речи.
- Да вот сейчас же и произведу.
- Наличными? -  не поверил Вячеслав Олегович.
- Ими родными. На сколько же это потянет?
Вячеслав Олегович понажимал на кнопки  калькулятора, написал сумму на бумажке и  пододвинул ее Котикову, с удовольствием приготовясь наблюдать, как тот опростоволосится и со всего маху сядет в галошу.
- Однако цены вы тут заламывайте! – Всплеснул руками Котиков, но ожидаемого удовольствия рекламщику не доставил. - Ну ладно, будь по-вашему.
Он открыл старомодный портфель, перевернул его, потряс и вывалил на стол начальника отдела  пачки новеньких зеленых банкнот и разрозненные бумажки другого оттенка.
- Вот, как знал. Здесь тютелька в тютельку, не трудитесь считать.
Премного удивленный Вячеслав Олегович вызвал очкастого бухгалтера, велел пересчитать  и проверить деньги. Деньги сошлись  и были кондиционными,  пришлось составить договор.
- Подписывайте, - протянул Вячеслав Олегович договор Котикову.
Но тот заупрямился, загрозил пальцем:
- Нет, меня не проведешь, сначала вы подпишите.
И тут Вячеслав Олегович еще раз дал маху,  совершил роковую глупость, сам перечеркнул свою жизнь обыкновенным "Паркером". Потому что подписал он договор с тем, с кем никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах никакие договоры подписывать  категорически не рекомендуется, что бы в них ни было написано. Но что поделать?  Уж сколько умников-разумников погубили подобные договоры, а счастья, уж точно,  не принесли никому, но мир так ничему и не научился.
Вот и господину Чуеву отвело, запорошило глаза мельканье зеленых бумажек и стрекот посетителя, и он брезгливо сказал:
- Какая разница.
И договор подписал. После чего подписал и Котиков, старательно выведя почти печатными, крупными буквами свое имя-фамилию. Обстоятельно сложил в портфель договор, счет-фактуру и расписку в получении денег,  приговаривая:
- Вот и чудненько, но чтобы завтра с утра – везде!  И поярче. А если припозднитесь – мы вам неустоечку.
Закаленный Вячеслав Олегович почему-то почувствовал себя безмерно усталым:
- Вы сейчас пройдите к нашим дизайнерам и обговорите детали. Я распоряжусь, чтобы начали немедленно.  А  сразу после обеда зайдите посмотреть эскиз.
-Что вы, мы своим партнерам доверяем. Мы же люди неприхотливые,  что ни сделаете – нам все хорошо. Лишь бы имечко не переврали, место и время. Да и дел у меня невпроворот, сами понимаете – гастроли.
И  мужик буквально испарился.
Минут через  десять после его ухода в агентстве почти одновременно начали разрываться все телефоны. Замигали, зазвенели, загудели настольные, забренчали, запели, заиграли мобильные. Вячеслав Олегович взял сотовый.  На него обрушилась лавина мата, он хотел сбросить звонок,  но сквозь брань прорвался голос постоянного заказчика и друга:
- Вы что творите, мудаки, мы вас засудим, по миру пойдете!
- Погоди, объясни, что произошло.
- Включи телевизор, кретин.
- Какой канал?
Но трубка уже запищала отбой.  Почувствовав, что дело серьезное Вячеслав Олегович не стал обращать внимания на новые звонки и  щелкнул  пультом. В кабинет один за другим вбегали растерянные сотрудники, но Вячеслав Олегович смотрел лишь на экран.  На государственном канале показывали ток-шоу, а вот на  следующем началась реклама. Это была их реклама,  и,  посмотрев ее несколько секунд, Вячеслав Олегович готов был поклясться, что она заинтересует любого телезрителя,  что она никого  не оставит  равнодушным, что ее  сейчас с удовольствием смотрят все скучающие, ненавидящие  и проклинающие рекламу и  что при виде  этого прелюбопытнейшего  зрелища никто не переключает  канал. Рекламные ролики родного агентства, определившие стиль мышления целого поколения, стали нетривиальными, необычными, ни на какие другие не похожими, неповторимыми и  весьма нескучными.
В них, словно в  комедиях-буфф, взрывались стаканчики с йогуртами, а их  сдобренное  ягодами содержимое  прицельно летело в  физиономии тех, кто собирался отведать это общедоступное и полезное лакомство. Из  коробочек знаменитого сыра грозили кулачками гурманам веселые  откормленные червячки. Золотистое растительное масло  синим пламенем горело на сковородках, необратимо портя кухонную мебель и покрывая сажей лица смельчаков, отважившихся им воспользоваться. Все, кто ел полезные и питательные блюда из  знаменитых  целлулоидных упаковок, давились, краснели и кашляли, брызгая на тех, кто сидел рядом. Толстый веселый мужик, выпив пива, начал громко икать, заглушая музыку. Зубы, вычищенные дорогой пастой, покрывались кариесом, чернели и выпадали. Разноцветные помады растекались, делая рты огромными и клоунскими. Ресницы после туши выпадали так, что красить больше было нечего. Красавицы, намазавшись кремом от морщин, скукоживались, как черепахи, и походили на старых грымз. Колготки на стройных ногах покрывались непристойными дырками, которые мгновенно ползли от талии до стройных щиколоток. Сами ноги после использования многофункционального эпилятора  мгновенно  порастали длинными обезьяньими волосами, а заодно, в силу заявленной многофункциональности и неузнаваемо кривели. Шпильки модных туфель с треском отламывались, а их несчастные владелицы падали, сверкая трусиками, и разбивали точеные носы. Шины на шикарных машинах взрывались, как черные резиновые бомбы, сами  автомобили врезались в витрины дорогих магазинов и разваливались на искореженные дымящиеся части. Хозяйки недоуменно доставали из стиральных машин рваное белье в отвратительных пятнах.  Когда кошка,  поевшая  энергетической кошачьей  смеси, упала, сложила лапки и начала смотреть  с экрана тоскливыми, раздирающими души миллионов глазами, явно готовясь к смерти, Вячеслав Олегович выключил телевизор.
В кабинет начальника начали врываться беснующиеся клиенты. Кто-то пытался схватить его за грудки,  он лишь вяло отмахнулся. Вячеславу Олеговичу хотелось исчезнуть, испариться, но он  начал набирать телефонные номера рекламных служб телекомпаний.
- Чуев беспокоит, - кричал он в трубку. – Немедленно снимите нашу рекламу, вы сами не видите, что ли,  какое безобразие творится.
- Да проплачено же, - стандартно отвечала трубка.
- Немедленно, или мы подаем в суд.
И он набирал следующий номер. Через некоторое время ему удалось остановить поток антирекламы в столице, но продолжали поступать звонки из провинции.
- Со своим телевидением сами разбирайтесь, -  устало хамил Вячеслав Олегович , которому все стало совершенно безразлично.
Он выключил все телефоны, лег на диван и стал думать. Все было кончено, безвозвратно потеряно, погибло. Рекламная империя, создававшаяся  полтора десятилетия,  была разрушена менее, чем за час. Кто-то, гораздо более могущественный, чем он сам, его шеф, лично Ганов и весь их холдинг вместе взятый, решился погубить их, убрать с рынка рекламы, а может быть, и из жизни. А для этого не пожалел сил и средств, создал антирекламные ролики, имитирующие их продукцию и внедрил  на все телевизионные каналы. Вячеслав Олегович и не подозревал, насколько он прав, как точно он определил соперника и его цель.
Ему лично грозит стопроцентное увольнение и нищенство,  потому что работа в рекламном бизнесе для него отныне заказана не только в столице, но и в Ямало-Ненецком округе, на Чукотке или в Белоруссии. Но это еще ерунда, пустяки. Потому что и за гораздо меньшее, чем произошедшее  сегодня, людей  пускают по миру, калечат и убивают.
Когда в агентство вернулся ошарашенный директор, прервавший важные деловые переговоры, приехали представители дирекции холдинга и было собрано экстренное совещание,  всем уже было ясно, что делать это бессмысленно, а обсуждать больше нечего.

Глава  седьмая,
предупреждающая дам, что им не стоит в одиночку
посещать увеселительные заведения

Вечер спустился такой теплый, такой душистый, что усидеть дома не было никакой возможности. Решили тут же, немедленно, поехать развлекаться. Но собрались не все. Господин сказал, что хочет почитать в тишине. Потом выяснилось, что надо немедленно уложить спать усталого и закапризничавшего Крошку Лю, которому сегодня пришлось пробежать чуть ли не пол-Москвы. Затем долго уговаривали  Котикова, который наобещал, но потом сказал, что ему нужно срочно проверить счета из рекламного агентства, не обманули ли его прощелыги, нацепил очки, сел за стол под лампу и начал щелкать счетами. В результате на увеселительную прогулку отправились лишь Сараф и Лила. Лилу  тоже пришлось изрядно подождать, в результате вышли  ближе к полуночи. Они  направились к внушительному черному автомобилю, любезно оставленному в их пользование господином депутатом, и  тут заартачился Сараф.
Он осмотрел впервые увиденную им машину, постучал носком мокасина по шинам, обошел вокруг и заявил, что никуда на ней не поедет.
- Я что,  крестьянин, ездить на мерине?
- Какая разница, поехали скорее, - раздосадовано попыталась образумить его Лила, считавшая, что ждать допустимо только даму. – Что, на такси что ли тратиться, когда есть машина?
- Нет,  сейчас я эту прокачаю.
Сараф немного отошел, задумался, и  послушный его мысли  автомобиль начал видоизменяться и трансформироваться, стараясь угодить новому хозяину. Сначала он укоротился, подтянулся, стал выше и  засеребрился "Лексусом", затем растекся, удлинился, неузнаваемо похорошел, превращаясь в ослепительный лимонный "Ломбардини Дьяболо", и, наконец, заалел, засверкал,  стал длиннющим "Кадиллаком", крылатым, глазастым,  похожим на своего голливудского брата-шестидесятника как две капли воды.  Лила взвизгнула, захлопала в ладоши и бросилась к кабриолету.
- Обожаю ретро! - подпрыгивала она и хлопала в ладоши. - Какой ты умница,  поехали.
Сараф сел за руль, включил  на полную громкость музыку,  и, наконец, поехали. С ветерком и Лилиным хохотом покатались по Москве, выехали на Минское шоссе, затем круто развернулись и  помчались назад,  высматривая место, где можно развлечься.
Ночной клуб "Олимп" зазывно подмигивал прохожим сотнями электрических глаз. Часы пробили полночь, когда около него, взвизгнув тормозами, остановился красный  открытый кадиллак. Стоявшие на крыльце люди видели, как из машины, громко хлопнул дверью, выскочил потрясающий, похожий на арабского принца, красавец в черной коже,  обежав автомобиль, помог выйти рыжей расфуфыренной девице. Примечательная парочка, не позаботившись даже о том, чтобы как следует закрыть машину, в превосходном настроении под ручку прошла к дверям заведения,  где их, однако, поджидала некоторая заминка. Вход охранял недвусмысленного вида верзила, тоже напоминающий Америку шестидесятых, но на этот раз Чикаго.
Секьюрити заслонил вход,  имея явное намерение не пускать кожаного внутрь.
- Вход только для постоянных членов клуба
- Что это у вас в Москве  везде охрана, пройти никуда нельзя, - кокетливо  вмешалась девица,  у которой были вполне  реальные основания считать, что ее очарование может подействовать на парня в дверях. – Просто самый охраняемый город мира. Что ты здесь-то охраняешь, братец? Почему не пускаешь?
- У нас фейс-контроль, - заученно ответил верзила.
- Чем тебе мой фейс не нравится? – усмехнулся владелец кадиллака все еще миролюбиво
- Сегодня мужской стриптиз, вход только для женщин.
- Какой же это тогда фейс-контроль, это фаллос-контроль, - хихикнула девица. – А охраняет он, стало быть, голых мужиков от одетых. Ну и нравы!
Громила не понял.
- Если тебе, - он взял красавца за пуговицу на глубоко расстегнутой ко-жаной рубашке, - хочется посмотреть мужской стриптиз, вали-ка в гей-клуб, там тебе самое место. Или докажи мне, что ты женщина.
Он заржал.
- А девочку, так и быть,  можешь мне оставить.
Красавец потемнел лицом,  заиграл скулами, но в этот момент из-за его  спины пропел капризный женский голос:
- Ну что ты, Виталик, как можно не пропускать такого мальчика.
По ступеням  поднималась  ничего себе дама и пялилась на парня яркими черными глазами.
- Пусти его, он со мной.
- Я с девушкой.
Женщина цепко оглядела девицу.
- Бери и девушку, там разберемся. Тебя как зовут, малыш?
- Сараф.
- О, горячий восточный мужчина. А я - Марина. Пойдем.
И еще раз  властно повторила охраннику:
-Ты понял? Они со мной.
В  полумраке зала она подвела их к свободному столику, помахала рукой:
- Я попозже, если не возражаете, подойду.
И упорхнула.
Лила с  Сарафом заказали напитки, закуски, стали смотреть на сцену. Было скучно. В зале сидели многочисленные дамы разных возрастов и играли в модный отдых, делали вид, что развлекаются. На  подсвеченной сцене, сменяя друг друга, посредственно танцевали  и стандартно раздевались юноши, похожие друг на друга, как щенки овчарки из одного помета.
- Они различаются только цветом глаз и волос, как европейцы для китайца, - презрительно процедил Сараф. – А корячатся вообще все одинаково.
Лиле тоже казалось, что за те деньги, которые они заплатили, могло бы быть поинтереснее. Но ей не хотелось думать, что пропадает такой чудесный вечер, и она решила считать, что отлично проводит время. Посасывая через соломинку дорогое питье и удовлетворенно мурлыча в такт музыки, Лила не стала себя не разочаровывать:
- Нет, что ты. Вон тот блондинчик просто киска, пуся, так бы и съела. Ты просто не на свой стриптиз зашел, тебе надо было   на женский.
Парни  одинаково танцевали, медленно раздевались, тела демонстрировали вполне приличные,  но не выдающиеся. Женщины в зале переговаривались и хихикали,  оценивая самцов, но было незаметно, чтобы кто-то испытывал особый восторг.  Время от времени какая-нибудь  дама подходила к сцене, засовывала за мини-трусики очередного мальчика банкноту. Иногда кто-нибудь из парней с видом Орфея спускался со сцены в зал, ходил между столиками, пристраивался к понравившейся женщине,  делал несколько интимных жестов,  зазывно улыбался, что-то шептал и уходил с купюрой.
Дамы потихоньку напивались, и становилось веселее,  да и номера пошли позабавнее. Под фокстрот "Три поросенка" на сцену вприпрыжку  выбежали трое в поросячьих  костюмах и масках. Парни станцевали танец поросят, весело скидывая с себя одежду,  после чего стало видно, что тела у них вовсе не поросячьи, и убежали под хохот и аплодисменты. Следом вышел мулат, одетый сатиром и вполне профессионально исполнил оргиастический танец под  музыку группы "Блэк айд пис", заводя женщин мерным движением бедер, тем самым, которым доводили девочек до истерик американские рокеры еще сорок лет назад.  Парень, в тигриных лапах, хвосте и круглых ушках, рычал, вставал на четвереньки, поворачиваясь задом,  по кошачьи заметал лапой, вертел хвостом,  насмешил женщин,  быстро скинул лапы и хвост и,  оставшись в  ушах и  полосатых трусиках, убежал.
Заиграла музыка из фильма "Девять с половиной недель". Зал зашумел, загудел, оживился, предчувствуя любимый номер, и на сцене появился в самом деле интересный тип. Нордический блондин обладал великолепным телом, точеным лицом и властью над женщинами. Одет он был в костюм денди, и мерно, даже лениво, как бы нехотя, дразня публику, скидывал одежду в такт музыке, демонстрируя признаки хореографического образования. Когда он стал  исполнять классический номер с ремнем, просунутым между ног, женщины закричали в восторге.  На сцену полетели купюры, многие подошли поближе. Парень помедлил, подогревая зал, и на последних звуках мелодии расстегнул и  снял бикини.  Он и  голым был хорош, и женщины снова одобрительно закричали. Совершенно не стесняясь своей наготы,  блондин собрал деньги, и, не торопясь, ушел со сцены, подрагивая сильными ягодицами  
- Красавчик, напоминает короля Филиппа, только покрупнее будет, -  с видом знатока произнесла Лила. – Сумел возбудить зал.
- Ты это называешь возбуждением? – разозлился Сараф. – Поехали  домой, мне надоело.
- Не нравится, когда  другой мужик имеет успех? – подлила масла Лила. – Уходи, если хочешь, я еще побуду,  сама как-нибудь доберусь. Но мог бы и оставить машину даме.
- Дамы по вертепам не ходят.
Тут-то к их столику и подошла давешняя красивая брюнетка, улыбнулась  алым ртом.
- Ну,  как вам понравился последний номер?
И, услышав Лилины восторженные похвалы, гордо сказала:
- Это Игорь, мой мальчик.
Лила явно начала завидовать Марине и, чтобы скрыть это, снова стала преувеличенно хвалить Игоря:
- Аполлон, - говорила она слишком низко, - Нарцисс, кентавр, чудо, бывают же такие мужчины.  Тело, как у молодого бога.
Марина довольно наматывала на палец длинную кудрявую прядь.
- Танцует потрясающе, - продолжала Лила, - страсть так и разливается по залу.
Тут Сараф не выдержал и заорал:
- Вы это называете танцем, это называете страстью? Ну, извините, я вам не завидую.
- О-о-о! – протянула Марина, поедая лицо Сарафа огромными глазами.
Рассказывая о дальнейших  событиях, мы  хотим обратить внимание читателя, что описания их весьма противоречивы, так что полная картина, складываемая из более или менее правдивых на наш взгляд кусочков, может быть неполной и неточной.
Загадочной для нас, например, остается истинная причина, побудившая Сарафа полезть на сцену. Сам Сараф, рассказывая об этом Котикову,  утверждал, что его официально пригласила сделать это Марина, предложила станцевать, а не в его правилах отказывать женщинам. Лила говорила, что Сараф начал ревновать Марину к Игорю и решил показать, что он лучше. Марина считала, что Сараф просто намеревался победить в битве самцов. Крошка Лю сказал, что  знает Сарафа как облупленного и что тот  больше всего на свете любит  проказничать и  прогонять таким образом скуку.
Ясно же только одно. За  столиком началась вечная и сладкая игра, когда женщина провоцирует мужчину, а мужчина знает, что его провоцируют, но идет на провокацию, потому что  так интереснее и это ему нравится.  Марина положила холеные белые пальцы на  удивительную руку Сарафа и, прищурившись, сказала:
- Ну, тогда станцуй сам.
А он встал и пошел.
Никто не видел того момента, когда Сараф поднимался  на помост, публика увидела его уже на сцене, в ярких лучах прожекторов. Он стоял, широко расставив ноги, давая залу рассмотреть себя. Заиграла неизвестно откуда взявшаяся музыка. О том, что это была за музыка, тоже рассказывают всякое. Кто-то говорил, что никогда раньше не слышал этой чудесной, блаженной и страстной мелодии. Другие настаивали, что это была сладкая итальянская песня "Римские каникулы". Третьи уверяли, что исполнялось "Болеро" Равеля. Четвертые расслышали в музыке кусок концерта группы "Квин". Нашлись и патриотки родной эстрады, считавшие, что парень танцевал под  песню о бумажном змее из репертуара  певицы Аллы Пугачевой. Следует, конечно, учесть, что в зале практически не было мужчин, а поэтому рассчитывать на достоверность, а уж тем более точность рассказов не приходится.
Сараф  танцевал и раздевался. Танцевал, показывая свое божественное тело, как Ганимед на освещенном солнцем лугу, как Эрот, поднявшийся из океана. Позднее никто не мог точно описать его движений, назвать па или как-то иначе  расчленить этот  неповторимый танец. Впечатление же  он производил незабываемое. Женщины прекратили пить, замолчали, заворожено смотрели, многие встали. Сараф продолжал раздеваться, и женщины закричали и, как беснующиеся вакханки, начали срывать с себя одежду.   Он разделся,  продолжая танцевать обнаженным,  а  публика застонала и заплакала.
Сараф танцевал, а зал стал одним большим женским телом, послушным и готовым отдаться танцору. Он крутился по сцене, и у всех кружилась голова, он клал руку на грудь, и у всех начинало сладко болеть сердце. Это был танец-мечта,  сама воплощенная идея танца, эротическая сущность танца, явленная великолепной  мужской плотью, и многие потом говорили, что они не испытывали никогда прежде такого переполняющего все естество восторга, такого полного экстаза.
Сараф танцевал, и вдруг кое-кто сквозь пелену слез стал замечать, что с  божественным телом произошла  чудовищная метаморфоза. На сцене, стоя на хвосте, покачиваясь и завиваясь, словно гигантская гимнастическая лента,  струился огромный блестящий змей. Он покачивался в такт музыке, и вместе с ним раскачивались тела полуобнаженных женщин, загипнотизированных его блеском и мерными движениями. Многие говорили потом, что змей был страшен и прекрасен одновременно, что не видели ничего прекраснее этого змея. Причем все особо настаивали на том, что это была не змея, а именно змей, змей –мужчина, самец. Змей рос и уже нависал  над залом, высматривая себе добычу не мигающими мудрыми  и жестокими очами.
Вдруг какая-то женщина  очнулась от наваждения и закричала:
- Спасите!
Тут же закричали, завизжали, заверещали и заголосили все разом, кинулись к выходу, началась паника.
И только единственная девушка медленно, как сомнамбула,  вышла вперед, в свет рампы,  запрокинув белое, мокрое от слез, счастливое  лицо, и протянула вверх руки. Змей обвил ее, поднял на сцену и продолжал танцевать, сжимая  свою прекрасную добычу сильными кольцами. Теперь они раскачивались вместе, сплетенные воедино, не могущие расстаться друг с другом даже перед лицом смерти. Прибежавшая охрана побоялась задеть девушку и не стала стрелять,  и смотрела, смотрела во все глаза, не в силах оторваться от этого древнего вселенского  танца.
По поводу того, что же это все-таки был за змей,  позднее появились самые разные  мнения и толки. Большинство попросту считало, что это был удав. Одна из посетительниц уверяла, что это была гигантская анаконда, а в подтверждении своих слов добавляла, что ей ли не знать, она профессиональный дипломированный зоолог, и диплом показывала, в результате чего многих убедила и была приглашена в качестве эксперта на несколько телепередач, посвященных описываемым событиям.  
Другая посетительница оказалась известным литератором, да вдобавок еще и увлекалась мифологией. Она-то и высказала совсем уж непохожую на правду версию, что  танцующий  на сцене змей был вовсе не анакондой, а  Офионом. Тем самым великим змеем, который родился из северного ветра Борея и возжелал танцующую богиню всего сущего Эвриному, обвил ее божественные чресла и танцевал вместе с ней все неистовей и неистовей, пока богиня не  родила мировое яйцо. Из  этого-то яйца, поясняла  ученая дама, появилось все  сущее:  солнце, луна, планеты, звезды, земля, горы, реки, деревья, травы и живые существа. А Офион, торопилась рассказчица, поселился с Эвриномой на Олимпе, но  сумел так обидеть суженую, объявив себя одного творцом Вселенной,  что та рассердилась  и  выкинула его в мрачные подземные пещеры. Утверждая, что узнала в клубном змее Офиона, эксцентричная дама окончательно запутала следствие, но тоже была приглашена экспертом на несколько телевизионных передач.
Единственной женщиной в зале,  на которую чары неведомого змея не могли подействовать и которая могла бы рассказать о змее хоть что-то заслуживающее внимания, была Лила. Но она, воспользовавшись суматохой, выскользнула из зала еще до того, как на сцене образовался змеящийся аспид, многое пропустила, а  следствием не опрашивалась.
Когда же, охрана  пришла в себя и  все же решилась стрелять прицельно, первым делом разбили прожектор, а пока почти в полной тьме  пытались включить верхний свет, змей со сцены исчез, а на полу осталась лежать лишь бесчувственная, но живая девушка. Читатель, конечно, догадался, что это была Марина.
Змей исчез бесследно, и поиски его результатов не дали, хотя сотрудники МЧС предприняли все необходимые меры, чтобы изыскать, изловить и изолировать неведомого гада, а по радио и телевидению были сделаны объявления, предупреждающие жителей  столицы об опасности и содержащие убедительные  просьбы ко всем, заметившим неизвестную рептилию, сообщить, куда следует.
Громила у входа описал подозрительного парня арабской внешности из красного кадиллака, проведенного в клуб сестрой хозяина, вспомнил даже, что звали его Сарафом. После чего отыскались знатоки ближневосточных  языков, объяснившие, что имя это означает "змей". Это обстоятельство вызвало целую волну сентенций по поводу того, что змей, а точнее, змий  – это символ зла и искушения, грехопадения, и неслучайно он объявился именно перед женщинами и именно в злачном месте. Когда же выяснили, что от змеи пострадала именно та женщина, которая провела араба, мгновенно образовалась версия о неблагодарных  арабских террористах, которые предприняли попытку захватить клуб с беззащитными женщинами. Однако связь красивого араба  с  нападающим на женщин змием-искусителем, равно как и с арабским терроризмом установить не удалось, и возникший  в рассуждениях логический разрыв оказался неустра-нимым.
У многих потом возникал вопрос, почему, заслышав женские вопли, никто из молодых и сильных танцоров-мужчин не пришел на помощь. В  подобном нежелании защитить  несчастных дам даже усматривали некий недобрый умысел. Об этом тоже лучше всего было бы спросить у Лилы, но следствие, этого по понятным причинам не сделало. Скажем, лишь, что  мужчинам было  уготовано свое собственное испытание, не позволившее им стать защитниками и избавителями.
Итак, Лила,  движимая тягой к прекрасному,  отправилась  за сцену. Здесь, в гримерке для танцоров первого класса сидели уставшие мальчики. Не подозревая, что майская ночь приготовила и для них изрядную порцию адреналина, они  снимали с лиц грим, болтали и курили. Три поросенка оказались хорошенькими корейцами, а веселый тигр – здоровым добродушным белобрысым парнем. Красавец Игорь тоже был здесь, сидел в халате спиной к двери, ждал Марину.
Парни занимались своими делами,  когда за дверью раздалось звонкое мерное цоканье. Цоканье приближалось, напоминая звуки, производимые лошадиными копытами на старой каменной мостовой.
- Что это за лошадка к  нам пожаловала? - улыбнулся один из разобла-чившихся поросят.
Дверь очень медленно отворилась, и на пороге возникло забавное существо. Тело оно имело женское, а лицо напоминало толи коровью, толи собачью морду, в полумраке не разберешь. Ноги у существа были  жилистые, ослиные, одетые в высокие бронзовые башмаки. Существо призывно улыбнулось и направилось к Игорю,  раскинув руки и явно приглашая к объятию.  Привычные к переодеваниям, парни не испугались, наоборот, заулыбались,  предвкушая искусный розыгрыш.
- К тебе девушка, Игорек.
Игорь обернулся, заулыбался тоже, но по мере приближения к нему существа, улыбка начала сползать с его лица, таять, сменилась бледностью и растерянностью. Чем ближе подходило страшилище, тем вернее он понимал, что оно не ряженое, а настоящее. Хуже всего было то, что другие этого не видели и продолжали шутить.
Полусобака – полуослица подошла к окаменевшему Игорю, обняла его, прижавшись высокой упругой грудью, и впилась  мягкими губищами в сильную шею. И тут почувствовал парень, что зубы чудовища ласкающе прокусили его плоть, а неутомимый рот жадно, с чавканьем, сосет из него силу. Нет, не кровь, а именно его мужскую силу, которая убывает ощутимо и буквально ежесекундно. Игорь хотел закричать, но  вдруг почувствовал, что ему очень приятны  и это объятие, и этот смертельный поцелуй, что ему тепло, нежно, томно, и  что он хочет только того, чтобы это ощущение длилось как можно дольше. И он не  стал бороться с собой,  отдался на волю приятного и умелого уродца.
Парни вдруг поняли, что дело нечисто, разом закричали, замахали руками, стали материться. Мулат кинулся к  мерзкому существу и попытался оторвать его от приятеля, но оно само  уже отсосалось от  шеи, укоризненно посмотрело на онемевших парней, недовольно скривилось, сделалось грустным и жалобным, тоненько захныкало, зажало длинные уши изящными женскими руками и выбежало прочь, что-то бормоча. Игорь был без сознания, на шее у него багровело огромное пятно, оставленное коровьими,  а может, и сучьими губами. Вызвали скорую, Игоря увезли.
Следствие в рассказанную парнями историю не поверило, но попыталось связать рассказ с паникой в зале. Абсурда в проводимое расследование добавил белобрысый тигренок, который  в свободное от стриптиза время  учился  на истфаке  университета и   специализировался в истории культуры. Вот он-то и заявил, что зашедшее в гримерку  чудовище было эмпусом. И видя недоумение на лице представителей закона, пояснил, что еще Аристофан писал, что эмпусы – мерзкие демоны, дети богини ночи Гекаты. Они принимают вид толи сук, толи коров, имеют ослиные ноги в бронзовых башмаках и любят нападать на молодых мужчин, высасывая  из них жизненные соки.   В Древней Палестине же   эмпусы были символом разврата и жестокости и назвались детьми Лилит. А боятся эмпусы лишь одного – бранного слова, и только так может отпугнуть эмпуса попавший  к нему в лапы путник. Хотя  отогнать эмпуса можно и сделав особый амулет, как и поступали древние евреи. Парня сочли выдумщиком, но все остальные свидетели в один голос твердили, что не врут и описывали мерзкую тварь примерно одинаково и в соответствии с рассказом  стриптизера-культуролога.
В ответ служители закона  предприняли попытку объяснить подобное единогласие тем, что компания танцоров была в стельку пьяна или употребляла наркотики, но доказать это, как впрочем и многое другое не смогли. Единственное, что примиряло милицию с завравшейся мифологией, заслуживало доверия и хоть как-то соответствовало обыденному опыту, так это утверждение, что эмпуса  можно  прогнать матом. В качестве же основной версии выдвинули проделки подпившей и переодевшейся поклонницы, которая так повесилась на шею красавцу-парню, что оставила огромный засос и довела беднягу до бесчувствия.
Игорь же оказался в больнице, где ученые медики выявили у него пол-ный упадок сил, нервное и физическое истощение, низкий гемоглобин и  мно-гие неполадки важнейших жизненных систем, требующие немедленного и длительного лечения. Лечили и Марину, хотя ничего особенно опасного у нее не нашли. Но на всякий случай кололи витамины и делали разнообразные массажи.   А ей  становилось все хуже.
Лила же с Сарафом встретились в брошенном автомобиле. Он был молчалив, а она зевала, жаловалась, что устала, и обвиняла Сарафа в том,  что он слишком долго задержался в клубе. Домой они успели вовремя.

Глава  восьмая,
рассказывающая о средствах массовой информации
и об их отдельных сотрудниках

На следующий день с утра на москвичей обрушилась  информационная канонада. Разнокалиберные издания наперебой палили статьями,  очерками и  отчетами, описывающими вчерашние события. Основной  темой дня был съезд всеми  уважаемой и достойной партии и марш-бросок делегатов съезда. Самые солидные газеты и телевизионные передачи  рассказывали об инициативе участников съезда пройти по улицам столицы с пением патриотических песен и скандированием демократических лозунгов, на что было получено  разрешение московской мэрии.   Шествие делегатов  было заранее запланировано и являлось политической акцией, маршем, проводящимся  под лозунгом "Вперед вместе с  народом!"  Целью акции было повышение  политической сознательности граждан,  возрождение патриотизма  и воспитание уважения к традициям.
Упоминалось также, что в шествии приняли участие молодежное и дет-ские отделения партии, образовавшие собственные колонны. Демонстрация под музыку прошла по столице, приветствуемая москвичами, а  закончилась митингом, на котором присутствовали наряды милиции, призванные оградить митингующих от возможных провокаций бесчинствующих политических радикалов.  
Однако   самого марша большинство телевизионных программ не показало. Те же, что показали в самом деле радостных и  сплоченных, идущих плечом к плечу демонстрантов,  почему-то не дали возможности  телезрителям приобщиться к патриотическому воспитанию, поскольку  заглушили дикторским текстом лозунги, скандируемые партийной колонной.
Граждане, однако, с большей охотой покупали менее солидные издания, которые наперебой живописали скандальные подробности партийного дебоша, иллюстрируя их впечатляющими фотографиями дерущихся с милицией публичных лиц и прилагая тексты распеваемых участниками марша непристойных частушек. В некоторых из этих несолидных изданий  промелькнули сообщения о выступлении на съезде лидера неизвестной, но, вероятно, крайней партии, повлекшее массовый исход  делегатов съезда из зала собрания. Телевидение этого выступления не показало, поскольку из-за  случившейся в этот день магнитной бури изображение выступающего на трибуне съезда неизвестного мужчины на всех пленках попорчено.  Вчерашние  же репортажи из зала съезда,  показавшие и мальчика на сцене, и вставших стеной партийцев, по памяти цитирующих Барто, и давку  на выходе,  не повторялись и не упоминались.
Газета "Московский марксист"  опубликовала рассказ о знатном рабочем Николае Трофимовиче Скоморохине, посмевшем подняться на трибуны вражеского съезда и высказать зажравшимся олигархам простую рабочую правду-матку  в подлые проамериканские глаза. Приводилась и немудреная биография правдивого и смелого рабочего. На многочисленные  телевизионные ток-шоу были приглашены столичные жители, ставшие свидетелями пресловутого марша, из делегатов съезда в телепрограммах по известным читателю причинам не  выступил никто.
Вторым по важности событием  минувшего дня стал, по мнению прессы,  показ рекламных монстров ведущими телеканалами. И в этом случае мнения средств массовой информации благополучно разделились, обуславливая необходимый в демократическом обществе плюрализм. Некоторые каналы, выпустившие в эфир  нашумевшую рекламу, утверждали, что это был эксперимент,  предложенный Ассоциацией независимых социологических  исследований и  призванный выявить  динамику формирования потребительских  пристрастий. Суть эксперимента сводилась к проверке того, насколько устойчивыми окажутся предпочтения и потребительские приоритеты покупателей по отношению к  негативной информации о популярном продукте. Сообщалось также, что по предварительным результатам динамика спроса за прошедшие сутки не изменилась, что свидетельствует об устойчивости психики потребителей и высоком качестве рекламируемых товаров.
Один из каналов утверждал, что  занимается внедрением новой PR-технологии, построенной по принципу "от противного" и использующей  вечную тягу человечества к безобразному. Менее изобретательные телекомпании заявляли, что это была телетрюк, розыгрыш, шутка, имеющие целью привлечь к экранам телезрителей.  Нашлись и телекомпании, которые отговаривались некоторыми техническими неполадками, сбоями частот передающих устройств и все той же магнитной бурей, выведшей из строя трансляционные спутники, что привело к значительным помехам и искажениям.
Печатные же издания, от демонстрации не пострадавшие и недолюбли-вающие своих телеконкурентов,  позволили себе высказать вполне разумные предположения, что появившаяся на телевидении антиреклама является про-дуктом и средством борьбы за рынок рекламы между различными   PR- корпорациями, а руководство телеканалов после трансляции этого продукта значительно обогатилось, с чем и согласилось абсолютное большинство читателей. Аналитики, вызвав радостное предвкушение миллионов телезрителей,  предсказали появление в скором будущем новой волны подобных произведений.
События в клубе "Олимп" солидными изданиями описывались на страницах развлечений и светской хроники. Целые полосы были украшены  фотографиями светских дам, посетивших в тот вечер клуб, и  содержали подробные рассказы самых стойких, общественно активных и уже пришедших в себя женщин.
Газеты писали о талантливом мастере восточного танца, поразившего  гостей своим этническим искусством. Танцор появился в клубе с удавом и  исполнил национальный мужской арабский танец.  Одни газеты уверяли, что танцор был родом из Йемена, другие – из Бахрейна, но все сходились на том, что искусство его произвело незабываемое впечатление на женщин, в чем, впрочем, не ошибались. Промелькнула и информация о наследном принце Брунея, инкогнито посетившем один из московских ночных клубов.
Еженедельник "Наше тело" опубликовал фотографию  великолепного обнаженного мулата со змеей и рассказ  об организованной им в "Олимпе" оргии, отвечающей его весьма нетривиальным пристрастиям. Самые желтые газеты удивляли публику  описаниями превращений арабского танцора, являющегося на самом деле толи шейхом, толи дервишем, который во время выступления последовательно обращался свиньей, тигром и змеем.
Издания, специализирующиеся на мистике и оккультизме, гулко вещали о  новом явлении библейского змия,  которое, вне всякого сомнения, и в соответствии с великими пророчествами всех времен и народов, предшествует грядущему вскоре концу света, в связи с чем назывались и конкретные даты..
Уделила внимание  пресса и  исчезновению известного бизнесмена Ивана Сидоровича Ракова. Большинство газет утверждало, что господин Раков был похищен из ресторана  группой людей в черном.  Приводились и названия  банды, клички и фамилии ее лидеров. Преступники действовали  бесшумно и профессионально: охрана заранее была усыплена сильным психотропным средством, персонал под угрозой  физической расправы был изолирован в подсобных помещениях. Подробные описания  личностей бандитов отсутствовали в интересах следствия. Сообщалось также, что милиция проводит операцию по поимке бандитов, однако детали операции  не уточнялись, дабы не помешать ее скорейшему и успешному проведению.
Нашлись и  дешевые газетенки, которые рассказали народу  историю о том, как промышленник  по непонятным причинам вылетел из окна ресторана, пробив головой дыру, которую могут видеть все желающие, и скрылся в неизвестном направлении. Но этому не поверили даже самые доверчивые пенсионеры. Исчезновения депутата Мугалева пресса  в образовавшейся кутерьме не заметила, а может, не сочла достойным упоминания при образовавшемся дефиците информационной емкости.
Некоторые средства массовой информации оповестили и о необычном дожде, прошедшем в центре столицы и попортившем одежду москвичей. Приводились  заключения экспертов, что дождь был кислотным, и сообщалось, что  пролился он из облака, которое первоначально образовалось над химическим комбинатом в городе Сатинске после аварийного выброса в атмосферу отравляющих веществ, являющихся компонентами  сугубо секретного производства. Москвичей предупреждали, что подобные дожди могут повторяться, и призывали не выходить из дома без зонтиков, а жителей Владимира и Суздаля оповещали о том, что облако двинулось в их сторону.
На улицах атаковала стендовая реклама. По всей столице на огромных рекламных щитах чернели и пламенели  плакаты. Крупные белые  буквы с плакатов кричали,  призывая столичных жителей и гостей великого города не пропустить единственной сеанс по излечению всевозможных болезней, проводимый всемирно  известным  специалистом и непревзойденным диагностом доктором Вулом,  знатоком тибетской магии, китайских практик, вавилонских методик и  древнешумерского психоанализа, билеты в кассах. Мы позволим себе сомневаться, что обстоятельства прошлого дня позволили уважаемому Антону Олеговичу выполнить условия договора, заключенного его агентством с господином Котиковым, и для нас лично осталось загадкой, откуда взялась реклама.  Но она была, заполонила, запрудила, наводнила, и потопила столицу.
Лила с утра непрерывно отвечала на  шквал телефонных звонков, и лишь досадливо отмахивалась и даже грозила кулаком, когда Котиков дико  хохотал и вслух комментировал  статьи в любезно доставленных консьержем газетах.  Наконец  Котикову надоело, и он бросил  газеты:
- Средства  массовой дезинформации. Пойду покажу Сарафу его фото-графию из "Тела", он там такой черненький вышел. Но получается, он мне не все рассказал?
Но Сарафа уже и след простыл, и мы, чтобы не потерять нить рассказа, отправимся  за ним.

В тот тоскливый  октябрьский день, когда Лина потеряла свое возлюб-ленное дитя, свою книгу, судьба, руководствуясь каким-то ведомым лишь ей законом всемирной компенсации, подарила другому человеку  встречу с любовью. Да простит нам читатель избитый штамп,  но иначе  произошедшее никак не назовешь.
Андрей методично делал карьеру. Он прекрасно учился в школе, с отличием окончил университет и попал на телевидение. Родом Андрей был из провинции, из очень скромной семьи, и мог рассчитывать только на себя.  За годы учебы он  досыта накушался московского снобизма и высокомерия по отношению к провинциалам,  поэтому всегда старался быть лучшим, а для этого работал, работал и работал. Но считал, что труд и талант превращаются в успех лишь будучи помноженными на  удачу,  способную превратить блудниц в королев, а  прислужников – в правителей.  В свою же удачу твердо верил. И вот,  кажется,  и на него обратил внимание Его Величество Случай,  наконец, его ум, усердие и  способности были замечены судьбой.
Тот памятный для Лины день  и для Андрея был значимым, потому что решался вопрос его участия в  ежедневном утреннем ток-шоу в качестве одного из ведущих.  Положительное решение сразу бы  дало Андрею  все: деньги,  квартиру, имя, и он волновался, взвешивая шансы. Окончательный  вердикт должен был вынести Вольдемар Петрович Ганов, и Андрей вместе с исполнительным продюсером передачи  сидел у него в приемной, готовясь к предстоящему разговору.
Внезапно дверь открылась  и в приемную вошла бледная  промокшая девушка.  С девушкой явно что-то происходило: глаза горячечно  горели, губы  подрагивали, казалось, что она не видит ничего вокруг. Девушка сказала что-то  секретарю и, не слушая возражений, прошла в кабинет Ганова. Опытная секретарша схватилась за телефон, через минуту в кабинет пробежала охрана, из-за двери раздались крики.  Двое парней вытащили  сопротивляющуюся девушку  сначала из кабинета, затем из приемной. Андрей невольно встал и сделал несколько шагов к двери. Ему стало видно, как охрана затолкала девушку в лифт, двери закрылись, и лифт уехал. Его даже потянуло сбежать вниз, но делать это было вроде совершенно не к чему и незачем, и он вернулся на место
К Ганову в этот день они так и не попали, но мысли Андрея  были заняты совершенно другим. Он  не мог забыть молодую скандалистку. Что-то было в ней такое, чего никогда не видел он в  женщинах. Ни в умных студентках-однокурсницах, ни в телевизионных красотках, ни в хорошеньких молодых актрисах, ни в девушках-моделях, с которыми во множестве сталкивала его бурная телевизионная жизнь. Девушка была чудо как хороша, хороша, как никто. Она была кем-то обижена, несчастна, но особая сила, сжатая пружина, энергия которой рано или поздно увлечет свою обладательницу  в прекрасную, а может, и великую жизнь, делала ее лицо прекрасным и неповторимым.
Андрей осторожно навел справки. Скандал не прошел незамеченным,  ходили слухи, что девушка обвиняла Ганова в плагиате, в краже интеллекту-альной собственности, кажется, книги. Через некоторое время он выяснил, что девушку зовут Лина, что она бывшая журналистка,  что она работала в разных изданиях, затем исчезла. Даже скупые на доброе слово коллеги-журналисты говорили, что Лина талантлива, самобытна, хотя и не без странностей.  Старый, очень умный пьяница-журналист сказал о Лине:
- Редкая женщина, но здесь и сейчас она неуместна, как роза на помойке.
Андрей продолжал копать, и скоро узнал о Лине довольно много. Узнал, где она живет, что живет она одна, почему-то работает дворником, почти нигде не показывается, а все свободное время пишет. Картина  вырисовалась  достаточно  ясная.
Между тем вопрос его решился положительно, и Андрей стал ведущим ток-шоу. Работа эта отнимала у Андрея почти все время, но о Лине он не забывал. Думал неотступно, постоянно, пока в голову ему не пришла ясная и побудительная мысль. Это его женщина, лучше он нигде и никогда не найдет, и если он упустит  ее, то будет просто  недостойным сочувствия  глупцом. И Андрей  как-то раз встал пораньше, тщательно оделся, купил розы и отправился к Лининому дому, надеясь дождаться, когда она выйдет на  утреннюю дворницкую работу.  
Шел мягкий теплый снег. Он приглушил звуки, осветил улицы, а ветви деревьев  сделал тяжелыми, пушистыми,  похожими на еловые лапы. Сказочно было вокруг и хорошо, тихо.  Андрей шел по двору между мягкими сугробами, словно пробираясь в облаках,  и думал, что это лучший день в его жизни, и нельзя торопиться, надо впитывать в себя каждую секунду, каждую минуту.
Лину он увидел издалека. Она стояла  по колено в снегу и разбрасывала снежное великолепие лопатой. Андрей замедлил шаг, любуясь ее движениями, раскрасневшимся и каким-то счастливым лицом,  длинными прядями  каштановых волос, полуоткрытым ртом.
Он очень медленно подошел к Лине и остановился, дожидаясь, пока она обратит на него внимание. Лина прекратила работу, взглянула спокойно, и  поняла, что этот высокий и красивый мужчина со смутно знакомым лицом здесь, в этом заснеженном дворе, ради нее, и цветы эти – ей,  а утро,  рассвет и снег – чудесное обрамление прекрасной, нарисованной только для нее картины.
- Зачем вы убираете, - спросил незнакомец Лину, -   разве может быть чище?
- Слишком мягко, - улыбнулась Лина. – По такому мягкому трудно хо-дить. Вы пробовали когда-нибудь ходить по перине? Можно упасть. Я делаю жестче.
- Разрешите представиться, Андрей.  Мы с вами  раньше не были знакомы, но я знаю вас.  Вы Лина.
- Да, откуда вы меня знаете?
- Я видел вас в приемной у Ганова тогда, в  октябре.
Лина напряглась.
- Чем обязана?
- Вы заинтересовали меня, я стал думать о вас постоянно, потом привык и начал скучать. И вот, решил разыскать вас и познакомиться, если вы не будете возражать.
- Я не могу сейчас уделить вам хоть сколько-нибудь времени, мне нужно работать.
- Давайте я помогу вам.
- В такой одежде?
Андрей посмотрел на свои промокшие до колен брюки от Армани.
- Какая разница, моему костюму уже все равно.
- Но мне не все равно. Это моя работа, а свою работу я предпочитаю делать сама. Помощники меня стесняют.
- Вы уверены?
- Я всегда говорю только то, в чем уверена.
- Тогда прошу вас, скажите, когда я смогу увидеть вас так, чтобы не стеснять вас и не мешать вам.
- А вы-то уверены, что это необходимо?
- Я тоже стараюсь говорить только то, в чем уверен.
Несколько секунд Лина пытливо вглядывалась в его лицо, потом сказала:
-Ну, хорошо, я дам вам свой телефон, позвоните как-нибудь.
И Лина  назвала номер. Снежинки на ее волосах не таяли и не ломались, были целыми и совершенными.
- Я знаю, я позвоню. Можно завтра?
- Как хотите.
- Тогда не буду вам мешать. До свидания.
Он  поклонился и уже собирался уйти,  но  Лина улыбнулась:
- А розы? Неужели эти розы не мне?
- О, боже мой, я забыл про розы. Конечно, это розы для вас.
И Андрей протянул ей пунцовые цветы. Лина сняла  рукавичку и хотела взять их, но роз было слишком много,  они не поместились в узкую ладонь и рассыпались по снегу длинным ярким веером.  Розы лежали на снегу, и это было так красиво, что они несколько мгновений просто смотрели на них, не смея разрушить эту абсолютную красоту. Затем спохватились и кинулись собирать цветы. Это связало, объединило их, сделало ближе. На этот раз Лина взяла цветы в охапку и прижала к груди. Розы окутывали  ее,  сильно и сладко пахли.
- Спасибо. Пойду, отнесу их домой, а то они замерзнут, бедняги. До свидания.
Андрей, не отрываясь, смотрел на ее  обрамленное розами сияющее лицо.
- До свидания, я вам позвоню.
- Звоните.  
Андрей стоял и смотрел, как она, проваливаясь в снег, идет с розами  к своему подъезду, и думал:
- Не может быть, такого не может быть.
Он был потрясен.
Когда Лина пришла домой и стала ставить цветы в вазу, она невольно пересчитала их. Роз было тридцать.

Глава девятая,
рассказывающая о  некоторых очень старых человеческих пороках

Читатели, и в первую очередь, дамы, хорошо знают, как долго иногда приходится ждать визита или звонка мужчины, который вроде бы вознамерился поухаживать. Но тем же дамам превосходно известно,  какими настойчивыми бывают те же самые мужчины, если интерес их подлинный. И тех, кого зацепило, забрало, задело за живое, ждать не приходится, ибо влечет их сила великая и необоримая.
Андрей позвонил Лине на следующий же день, пригласил в кафе.
- Я устала, неохота собираться, приходите лучше  вы ко мне, попьем чаю.
Он пришел, нагруженный свертками и коробочками со всякими вкусностями. Увидев все это, Лина засмеялась.
- Я же пригласила вас на чай, а  здесь продуктов  столько,  что хватит на все Безумное чаепитие. Чур, я Мышь-Соня, мне все время хочется спать.
- Вы Алиса.
Они сидели  на кухне, за столом, стоящим у окна, пили чай, смотрели на заснеженные деревья и разговаривали. Опять шел снег, и Андрею было очень хорошо и очень спокойно. Он стал приходить часто, всякий раз, когда выдавалось хоть немного свободного времени. Он рассказывал Лине о себе, о детстве, о своем городе. Постепенно и она  стала откровеннее, сказала, что всегда хотела писать, что сейчас пишет все свободное время, что не может обходиться без этого, хотя и не представляет, будет ли хоть кому-нибудь интересным написанное ею.  Как-то разоткровенничалась, рассказала  про свою первую книгу, про Ганова, про адвоката Шекера.  Андрей сказал, что  читал эту книгу и  она превосходна.
- Видите, какая двусмысленность. Я даже не могу поблагодарить вас за похвалу, потому что не я  автор. Говорят, что изданная книга читается иначе, чем рукопись, а я даже не могу этого проверить. Не могу заставить себя прочитать ее, потому что на ней его фамилия.
- Вы ненавидите его?
- Ненавижу? Пожалуй, нет. Я им брезгую. Давайте больше не будем о нем.
- А ваша новая книга? Когда она будет готова?
- Не знаю, но я почему-то очень тороплюсь поскорее написать ее, как будто меня  что-то подгоняет. Надеюсь закончить весной.
- О чем же вы пишите, если не секрет?
- Не о чем, а о ком. О Понтии Пилате.
- Почему именно о нем?
- Потому что тема любви, трусости, предательства и искупления вечная и неисчерпаемая, а Пилат для меня – самая загадочная фигура.
- Чем же он загадочен?
- Совершенно непонятно, почему Пилат не отпустил Христа, который по сравнению с Бар Авой был совершенно безобиден.  Ведь прокуратор хотел помиловать Иисуса.
- На него надавили иерусалимские священники.
- Мне кажется неправдоподобным, что на  Пилата можно было надавить. Нет, я думаю, он действовал в соответствии с собственными побуждениями. А мотивы его  непонятны и удивительны.
- Может быть, он был трусом?
- Не верю, он был воином.
- А Иуда, почему  вас он не интересует?
- Интересует, конечно. Но Иуда  типичен, потому что по большему счету предать ближнего так же грешно, как предать мессию. Таких, как он, много. Предательство  оно и есть  предательство. Пилат же  уникален.
- Очень любопытно.  Но вы выбрали опасную тему, и многие будут упрекать вас за эту книгу.
- Я не задумываюсь об этом, просто пишу о том, что мне близко и инте-ресно. Руководствоваться соображениями здравого смысла при написании книги  для меня так же трудно, как сознательно выбирать мужчину, которого следует любить. А эта тема овладела мною.
-  Однако реконструкция исторических событий – вещь весьма произ-вольная и  поливариантная. Все зависит от  позиции и угла зрения автора концепции.
- Я  воссоздаю не историческое событие, а нравственное. Но, конечно, и в этом случае  существует веер возможностей. Осознавая это, я выбираю ту из них, которая кажется мне доброй, прекрасной и  не противоречащей известному канону.
- Почитать не дадите? Хотя, наверное, теперь вы научены горьким опытом и не даете читать рукописи малознакомым людям.
- Нет, отчего же, просто,  по-моему, нельзя читать книгу кусочками.  Допишу – обязательно дам.
Через три месяца Андрей все решил окончательно. Он купил  цветы и  отправился к Лине. Ему было трудно говорить, хотя свои слова,  многократно отредактированные в мыслях, он знал наизусть.
- Лина, пожалуйста, не перебивайте меня. Вы очень одиноки  и нуждае-тесь в поддержке.  Вы устали, растрачиваете себя на тяжелой работе, так вам больше жить нельзя. Я люблю и уважаю вас,  могу быть счастливым только с вами и   хочу облегчить вашу жизнь. Поэтому я  прошу вас стать моей женой.
Лина сидела на стареньком диване и смотрела на стоящего перед ней  высокого Андрея  словно издалека.
- Как старомодно, Андрей, и очень трогательно. Я верю в ваши благие намерения, привязалась к вам, и знаю, что могла бы составить ваше счастье, если бы не одно обстоятельство.
- Вы меня не любите.
- Я слишком занята собой и своей книгой. Но я хотела сказать не об этом...
Андрей горячо перебил ее и так никогда и не узнал, что хотела сказать ему Лина.
- Но я же не тороплю вас, вы скоро закончите роман, отдохнете, придете в себя, сможете все хорошенько обдумать. Я могу подождать, мне  просто хотелось сказать вам, что у вас есть я.
- Спасибо, я тронута и сегодня не буду отвечать вам.
- Я же сказал, что буду ждать, сколько угодно.
- А могу ли я задать вам один вопрос?
- Конечно.
- Почему тогда,  когда вы пришли впервые, вы подарили мне тридцать роз?
- Их было тридцать? Значит, меня обманула цветочница, я купил три-дцать одну. Вы обиделись?
- Нет, я поняла, что это исходило не от вас.  Давайте поужинаем. А для  вас у меня сюрприз.
И она протянула Андрею несколько страниц.
- Это  отрывок из романа, прочитайте на досуге.
Андрей  с благодарностью взял их, но  не прочел  ни в тот вечер, ни  на  следующий. Времени у него совсем не было,  а читать наспех он не хотел. Поэтому он  отложил чтение, надеясь, что через пару дней станет свободнее.  А через два дня Андрея вызвал Ганов.
- Садитесь, Андрей Георгиевич. Я сразу к делу. Давно наблюдаю за вами, и считаю, что вы переросли свою передачу. Вам уже по плечу дело покрупнее. В проекте у нас серьезная информационно-аналитическая часовая передача. Мне кажется, что вы вполне смогли справиться. Но сейчас у вас есть определенный экранный образ, он не вполне соответствует тому, что требуется для новой программы.  Поэтому  просто перескочить из передачи в передачу не получится, требуется промежуточная ступень. Через месяц освобождается место корреспондента в странах  Западной Европы. У вас какие языки?
- Немецкий,  французский, ну, и английский, конечно.
- Приемлемо. Мы бы хотели назначить на это место вас, а через годик, когда  с вами лично начнут связывать важную и серьезную информацию, вы вернетесь, и мы реализуем наш аналитический проект. Как вы к этому относитесь?
- Если я соглашусь, когда  должен буду ехать?
- Недельки через две-три, а  документы надо оформлять немедленно. А что, у вас какие-то проблемы?
- Да нет, особых проблем нет. Просто я собирался жениться.
- Вот здесь я имею очень твердое мнение, даже требование. Тот факт, что вы холосты, был очень важным при оценке вашей кандидатуры. Никаких жен, во всяком случае, с собой. Эта работа требует всех сил и  большой мобильности. А женщина, тем более, любимая, отнимает много времени. Вот вернетесь через год - и женитесь, сколько хотите.
- Я не могу вот так оставить женщину, которой только что сделал пред-ложение.
- Что вы как маленький, если женщина умная – поймет и обрадуется. Что такое год? Ерунда, пролетит мгновенно. А от таких предложений, как это, не отказываются. Кстати, я забыл вам сказать. Рейтинговые исследования показали, что популярность вашего ток-шоу падает. До лета мы как-нибудь дотянем,  уйдем на каникулы, но после отпусков возобновлять передачу признано нецелесообразным. К сожалению, другого подходящего вам проекта, в настоящее время на нашем канале нет.
- Я могу подумать?
- Не долее, чем до завтра. Но, вообще, я удивляюсь нынешним молодым людям. Вам предлагают то, что любой человек моего поколения почел бы за удивительное счастье, подарок судьбы, а вы артачитесь. Подумайте, как следует.
И Ганов поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Андрей попрощался и вышел.
Он не хотел верить себе, но скрытый смысл разговора открывался ему с предельной ясностью. Ганов каким-то образом узнал, что Андрей встречается с Линой, и решил удалить его из Москвы. А для этого готов даже сделать значительные перестановки, изменить структуру передач. Ганов пригрозил ему вполне недвусмысленно,  дал понять, что если Андрей не согласится, то его передачу закроют, а он вылетит на улицу. Для Андрея это  стало бы  жестоким ударом. Конечно, он, скорее всего, смог бы найти себе работу в какой-нибудь другой телекомпании, у него уже есть телевизионное лицо. Но гарантий нет никаких, мало ли исчезало с экрана талантливых и известных журналистов только потому, что не сработалось с начальством. Работа же на другом канале, скорее всего, случилась бы лишь второплановая, по крайней мере, на первых порах.
Пришлось бы все начинать сначала, а ему уже тридцать. Но зачем  все это нужно Ганову? Чем ему так насолила эта девушка, что он готов прикладывать такие значительные усилия, лишь бы сделать ей плохо?  Линин рассказ о Ганове вовсе не открыл Андрею глаза, он и раньше не заблуждался насчет своего могущественного шефа. Но чтобы так явно пытаться растоптать женщину, которая виновата лишь в том, что он ее обокрал? Да,  Вольдемар Петрович гораздо безжалостнее и опаснее, чем  предполагал Андрей еще совсем недавно.
Андрей напряженно думал. Предложенный Гановым вариант был выигрышным, чрезвычайно полезным для Андрея. Новый проект  позволил бы ему войти в обойму эксклюзивных тележурналистов, каких в стране единицы.  Но Лина… Сейчас Лине особенно нужна его помошь. Она вот-вот закончит книгу, ей понадобятся его поддержка, вероятно, его знакомства, может быть деньги на издание. Одна она с этим не справится, тем более, после скандала с Гановым. Судя по его нынешнему поведению, Вольдемар Петрович сделает все, чтобы помешать ей издать книгу.
Андрей не спал всю ночь, а наутро встал с готовым решением. Лина умница, она поймет, что от таких предложений не отказываются, Андрей слишком много потеряет. Не в  силах Андрея сейчас бороться с Гановым, это бессмысленно. Но когда-нибудь Андрей станет достаточно сильным и известным, чтобы свести счеты с Вольдемаром Петровичем.  А для этого нельзя терять престижную работу. Андрей уедет, а через год вернется, за это время  Лина разберется в своих чувствах, и,  если захочет, выйдет за него замуж. Он станет одним из самых известных тележурналистов страны и  даст Лине  возможность жить так, как она того заслуживает. А сейчас он уговорит ее взять деньги на издание книги, за время до отъезда кое с кем переговорит, чтобы книгу посмотрели. Так будет разумно и правильно, так будет лучше и для него, и для нее.  
Вечером он пришел к Лине и рассказал ей о предложении Ганова. Она слушала молча и внимательно.
- Конечно, поезжайте, для вас это очень важно.
- А вы, как же вы останетесь здесь одна?
- Я привыкла жить одна, мне это не в тягость.
- А ваша книга?
- Работа над ней затягивается, потом, это же первый вариант, нужна долгая правка, редактура. Может быть, и года не хватит. А вы поезжайте, за этот год многое станет ясным.
- А  что будет, когда я вернусь?
- Давайте доживем до этого. Но отказываться вам неразумно и опасно, поезжайте непременно.
- Позвольте мне оставить вам  хоть какие-то деньги, чтобы вам легче было пережить это время.
- Это исключено, я даже не буду хитрить и обещать вам, что возьму их. Я жила без них, и дальше проживу.
- Вы обижаетесь?
- Конечно, нет, на что мне обижаться. Каждый поступает, как может. Вы  - рационально.
- А должен был по сердцу?
- Нет, не должны.
Они еще немного поговорили, и Андрею ничего не оставалось делать, как уйти. Андрей чувствовал себя оплеванным. Лина даже не снизошла до того, чтобы осудить его или обидеться, вела себя так, как будто ничего другого от Андрея не ожидала. А ведь Андреем двигали исключительно благие намерения, он хотел благополучия и для нее, и для себя. Она не стала гневаться, не назвала вещи своими именами, не стала обвинять его, как сделала бы любая другая женщина, хотя, по сути, он забрал назад свое предложение и оставил ее одну. Она легко отпустила его, кажется вовсе не пожалев об этом.
Это было очень обидно, и  Андрей рассердился. Легко осуждать кого-нибудь, работая дворником. Она и представить себе не может, что означает потерять прекрасную работу, разрушить карьеру. Тем более, что толку от этого не было бы никакого, они оба бы от этого проиграли. Но в  какой-то момент у Андрея даже появилось желание пойти к Ганову и отказаться от всего. А потом вернуться к Лине. Но  все уже было решено, и назад дороги не было.  Придя домой, он вспомнил, что так  и не прочитал Линины страницы. И он, чтобы успокоиться, принялся за чтение.

Солнце было беспощадным и злым. Спасаясь от него, Иегуда сидел в тени смоковницы,  время от времени подкреплял себя теплой невкусной водой  и  скучал. В этот день никто и не подумал составлять прошения или писать письма, и он вообще ничего не заработал. Он  сидел и думал о себе.
Иегуде не везло с самого рождения. Ему следовало родиться в Кесарии, Дэмеске или хотя бы в Иерушалаиме, а он появился на свет в пыльном, никому не известном городишке Кирьят-Арба. Он мог бы родиться в семье купца или раввина, а родился у башмачника,  да еще и многодетного, едва сводившего концы с концами. Появился он на свет последним,  последний самый любимый. Но с ним все было наоборот, и его усталая стареющая мать уже не находила в себе силу на ласку. У нее на младшего сына и молока, не осталось  и  Иегуда вырос хилым и болезненным, а потому завидовал своим кормленым старшим братьям, ярко-рыжим, сильным, веселым. Соседские мальчишки не любили его, потому что сам он не мог поддерживать озорных шумных игр и жаловался взрослым, если другие  проказничали.   Но и взрослые тоже не любили Иегуду, предпочитая ему, послушному и вежливому,  непоседливых и  горластых со-рванцов. Жена ему досталась некрасивая, дети были похожи на нее, дом ста-рый, утварь  убогая,  и Иегуда считал себя обиженным и обделенным.
И словно для того, чтобы его жизнь выглядела еще более неказистой, Иегуду с юности  начали посещать дерзкие, нескромные мысли. Его просто поедом ела вошь недовольства и честолюбия.  Какой-то внутренний голос постоянно и нудно внушал Иегуде, что судьба к нему несправедлива  и невнимательна,  а жизнь его отвратительна. Ведь, он, Иегуда, говорил назойливый голос, умен и грамотен, способен рассуждать здраво, думать о многом.  Между тем способности его пропадают зря, он мог бы  стать книжником, проводить свои дни в приятных и почетных занятиях, размышлять и писать богословские трактаты, толкования на священные книги,  а пишет жалкие бумаги неученым бездарям. И все это только потому, что отец в юности  усадил его за башмачный верстак, вместо того, чтобы отдать учиться в иешиву. И хотя после смерти отца Иегуда нашел себе другое занятие, все равно оно ниже того, что он заслуживает. А он бы мог разобраться в скрытых смыслах Писания, ему есть что сказать миру.  А теперь совершенно недостойные люди, не стоящие и мизинца Иегуды, богатеют, процветают, пользуются почетом и уважением. У них красивые же-ны, богатые дома, здоровые румяные дети, полные кошельки денег, а он дол-жен довольствоваться самым малым.
Иегуда смотрел вокруг и видел, что  у каждого есть хоть что-нибудь, достойное зависти. У купцов – богатство, у  фарисеев – ученость и тайные знания, у разбойников  – свобода. Даже женщинам можно было  позавидовать,  потому что были они заняты  лишь домашними делами, ничего дальше очага и корыта не видели, и поэтому были лишены  сомнений и душевных мук. И лишь ему, Иегуде не позавидуешь, потому что не обладает он ничем завидным. И напрасно уговаривал Иегуда себя, что зависть – гниль для костей, что тяжелое сердце – врата для нездоровья, что недобрый глаз приводит к болезням печени.
- Опомнись,  жалкий маленький завистник, - говорил себе Иегуда. – Ну что бы тебе не жить, как твои соседи, спокойно принимая жизнь такой, какая она есть?
Но зависть, черная, тяжелая, вязкая,  опасная для него и других, прочно поселилась в его сердце, не давая покоя ни днем, ни ночью.
Лишь одно успокаивало Иегуду  -  ощущение, что  так будет не всегда. Что-то произойдет, поможет ему выбраться из тех зыбучих песков,  в которые загнала его невнимательная чертовка-жизнь. Настанет и на его улице праздник, протрубит и ему труба архангела, призовет туда,  куда другим не попасть никогда. И тогда судьба Иегуды переменится, станет значительной и неповторимой.
Жизнь время от времени  открывала перед ним какие-то новые тропинки,  новые возможности, предлагала  перемены. В Иудее было неспокойно, она забурлила, закипела бунтами и восстаниями против жестокого наглого Рима.  Двое братьев Иегуды примкнули к повстанцам, лишь изредка появлялись дома,  звали и Иегуду. Иегуда  подумывал, было, уйти с ними, но решил, что  слишком неловко и беспомощно будет чувствовать себя среди крепких и смелых мужчин. Да и опасно это было, а Иегуда хотел дождаться благодатных перемен в своей жизни свободным и здоровым.  И он продолжал ждать.
Отвлекшись от своих мыслей, Иегуда взглянул на небо. Дождь стал бы спасением, но его ничего не предвещало. Взгляд его с небосвода переместился на белый  горизонт, а оттуда – в конец серой улицы.  И увидел он, что там, окутанная легким облаком пыли, появилась небольшая процессия. Впереди шел молодой худой мужчина, за ним – еще несколько человек, по виду, бедняков. Процессия прошла еще немного, остановилась на рыночной площади, и мужчина обратился к жителям.
- Еще один, - со скукой подумал Иуда, но  от нечего делать встал и пошел к толпе.
В последнее время по дорогам империи  ходило множество прорицате-лей, предсказателей, волхвов, гадалок и магов, некоторые называли себя пророками. Забредали они и в Иудею, в надежде найти в недовольной стране желающих узнать будущее или изменить свою судьбу. Иегуда и сам подумывал,  заняться чем-нибудь таким. Неплохая жизнь и легкий кусок хлеба: ходишь по свету, ни от кого не зависишь, на еду всегда заработаешь, а ответственности никакой. Предсказал, получил мзду – и  ступай себе дальше, только тебя и видели. Но на дорогах было неспокойно, и безопаснее было оставаться дома.
Иегуда подошел и встал за спинами собравшихся, стал смотреть и слу-шать. И с первых слов понял он, что ошибся, что молодой мужчина  не прорицатель, не маг, а проповедник. Завораживающей музыкой лилась его вроде бы незатейливая речь, мягки были звуки его голоса, проникновенно лицо. Люди стояли и слушали его, позабыв и о жаре, и о собственных делах. Неизъяснимая сила таилась в словах его, покой исходил от него, добро и правда. Иегуда не различал слов мужчины, не вслушивался в их смысл, а просто стоял и вкушал эту удивительную речь всю целиком, как лакомое и любимое блюдо. Мужчина замолчал, и Иегуда опомнился.
- За что ему этот дар? – тоскливо подумал Иегуда. – Почему Господь, благословен Он, так наградил этого нищего? Почему Он так добр к одним и так равнодушен к другим?
Но тут в обиженную голову проскользнула полезная мысль, отогнала набежавшую волну зависти.
- Вот он, тот самый случай, которого я так долго ждал. С такими способностями  этот  магид далеко пойдет, он станет знаменитым и богатым. А я пойду вместе с ним, стану его учеником и вкушу от  его славы.
Проповедник с учениками  еще поговорили с горожанами, с поклоном приняли подаяние, отошли под тень раскидистой смоковницы и стали есть хлеб и фрукты.
Иегуда подошел к ним.
- Как зовут вас, нави?
Мужчина поднял на него глаза, и Иегуде стало не по себе, словно прочитал тот  в его больном и черном сердце.
- Я не пророк, а зовут меня Иешуа.
- Меня же назвали Иегудой. Я  слышал вашу речь, рабби, и она увлекла меня. Можно ли мне пойти с вами, чтобы учиться у вас и слушать вас часто?
- Со мной идут те, кому по пути. Это решать не мне, а тебе.
Подумав, Иегуда воспринял эти слова как разрешение и сел неподалеку. Он незаметно, прикрыв глаза, рассматривал сидевших рядом людей. Лица их были незатейливы и просты, руки и ноги грубы.
- Скотоводы или ремесленники, -  решил Иегуда. – Разве могут  они быть интересны Иешуа? Я легко оттесню этих невежд и займу самое близкое к нему место, стану его  помощником и другом.
Взгляд Иегуды обратился на женщину, евшую виноград, и задержался на ней надолго. Никогда он не видел такой красивой женщины. Он смотрел на ее  длинные волосы цвета красной глины, на светло-карие в темных точках глаза, на сочный рот, на белую шею с голубой жилкой.
- Как жарко, рабби , - сказала женщина, - даже внутри все горит. Солнце просто убивает, все гибнет вокруг. Жалко людей, они останутся без урожая.
- Да, пора дождю, - задумчиво ответил Иешуа.
И вдруг зной стал расступаться, с гор Гилъады повеяло прохладой, поднялся легкий ветер. Он нес с собой тучи. Серые, тяжелые, прекрасные, они скрыли губительное солнце, низко повисли над землей, грозя пролиться дождем.
- Не может быть, - подумал Иегуда. – Этого не может быть.
И в тот же момент стеной хлынул ливень, загораживая серую улицу, лавочки, и деревья. И через эту полупрозрачную стену стало видно, как ожили, засуетились люди, занося под крыши скарб, и вынося на улицу сосуды для воды.  Путники сидели под сенью  смоковницы и молчали,  смотрели на дождь, вдыхая ароматы прибитой пыли и мокрых листьев. Волосы женщины пламенели  сквозь серую влажную взвесь.
- Как хорошо, - подумал Иегуда, - мне никогда не было так хорошо. Это лучший день в моей жизни.
Дождь  неистовствовал половину дневного часа, а затем пошел на убыль.  Иешуа и его ученики поднялись, стали собираться в дорогу. А Иегуда пошел за ними следом, даже не предупредив жену и детей.
Они ходили по Галилее, мимо озера Генисаретского, по земле Завулонова и земле Нефеалима, останавливались в городах и селениях, и всюду Иешуа говорил о спасении, которое ждет всех, кто хочет очистить сердце и помыслы. А сердце Иегуды обливалось кровью, и страшны были мысли.
Иешуа стоял на горе и говорил  внимающей внизу толпе:
- Блаженны  плачущие, ибо они утешатся.
А Иегуде не стоило  ждать блаженства, ибо плакал он оттого, что стоит в тени чужого величия.  Иешуа ждали и сила, и слава, и царство,  а он, Иегуда, должен был остаться в своей тусклости и серости.
Ни с кем из учеников Иешуа  Иегуда так и не сошелся. Были они смиренны и довольствовались лишь тем, что им позволено быть рядом с учителем. Иешуа тоже не отличал его так, как должно, не выделял из других.  Лишь доверил ему носить цдаку и пересчитывать подаяние, но говорил с ним редко, скупо.  И только однажды внимательно вгляделся в него, спросил:
- Плохо тебе, Иегуда?
- Плохо, - не смог тот  солгать. - Помогите, рабби.
- Каждый может помочь себе лишь сам. Смирись
И ушел, занятый своими мыслями. А Мария из Магдалы, бывшая гуля-щая девка, нечестивка, блудница,  посмела и вовсе откровенно  презирать Иегуду. Он как-то дождался ее ночью, когда она с кувшином пошла к колодцу, схватил за руку, жарко заговорил. Мария резко вырвала руку, чуть не ударила его.
- Скажи спасибо, что учитель так добр со всеми и не приемлет злых слов, а то я бы открыла ему глаза.
- На что?
- Ты задал правильный вопрос, именно "на что". На тебя.
- Да что можешь сказать ему ты, бывшая девка?
- Сказала бы, что ты камень при дороге, сказала бы, что ты бездушная вещь, предмет.
- Но и ты была предметом, когда удовлетворяла похоть инородцев.
- Я после встречи с учителем  обрела душу, а ты потерял ее окончательно.
И Мария скрылась в густой тьме.
Близился великий праздник Пейсах, и они отправились в Иерушалаим, куда в те дни стекались толпы народа. И  когда стены Святого Города показались вдали, Иегуда понял, что больше не может терпеть.

Глава  десятая,
рассказывающая об одной   радикальной методике исцеления

Мы, конечно, не удивим привычного читателя, если сразу скажем, что история с нашумевшим сеансом одновременного исцеления лично нам пред-ставляется весьма неубедительной. Но иначе, по-видимому, и быть не может, потому что записана она со слов людей больных, впечатлительных, да и к тому же, как полагают специалисты, находящихся под  сильным гипнотическим воздействием опытного экстрасенса. Поэтому мы можем предложить читателю лишь ее официальное изложение, сделанное на основе тех свидетельских показаний, которые показались  компетентным комиссиям наиболее адекватными.
Широко разрекламированный сеанс одновременного исцеления от всех болезней поначалу разочаровал тех, кто на него попал. Проходил он в бывшем  Дворце культуры уже  почившего завода,  небольшой обшарпанный зал был битком набит. На сцене стояли два потертых кресла, несколько видавших виды стульев, страшненький письменный стол, еще из тех, советских. Словом, обстановочка была будничная и даже затрапезная.
- Несолидно как-то, - думали все, входя в  плохонький зал. – В такой дыре исцеления вряд ли дождешься, опять деньги зря выбросили, мало нас, дураков,  учили.
Никто, однако, не ушел. Сеанс задерживался, целитель долго испытывал терпение народа, на сцену не выходил. И только когда зал обиженно загудел, зашевелился, стал выплескиваться отдельными недовольными криками,  из кулис показалась пестрая компания. Подтянутый немолодой мужчина в темном костюме полувоенного кроя, раскрашенная рыжая девица в неприлично коротком белом халате и сестринской шапочке и  невзрачный мужичонка,  типичный генетический вахлак. Мужчина в черном сел в одно из кресел, девица, сверкнув ляжками,  - на стул, а серый мужичонка подошел к краю сцены и заорал:
- Уважаемая публика, дорогие больные и нездоровые! Сегодня перед вами выступает уникальный и, честное благородное слово, всемирно известный специалист, мастер трансцендентной медицины, освоивший все мыслимые и немыслимые практики излечения, доктор Вул, которому племена и народности, коих он во множестве посетил, дали заслуженное прозвище Баал Зевул.  Поприветствуем его, граждане!
И  хлестко застучал в ладоши,  после чего отошел и сел рядом с девкой, а мужчина в черном слегка склонил голову. На что зал откликнулся отдельными хлопками и выкриками:
- Начинайте уже, совсем замучили.
- Замучить каждый может только сам себя, - сказал доктор Вул. – Но начинать, и в самом деле, пора.
- Раньше сядем – раньше выйдем, -   хохотнул мужичонка
- Я обычно  практикую следующую схему, - словно нехотя продолжал целитель. - Сначала провожу наглядную демонстрацию своих возможностей, чтобы публика убедилась и  мне доверилась. Для этого вызываю на сцену не-сколько присутствующих и  исцеляю их индивидуально. Затем провожу массовое излечение всех собравшихся. Это вас устроит?
- Устроит, устроит, давайте уже начинайте, - откликнулся зал.
- Знаем мы эти штучки, у них в зале свои подсадные, как в цирке, - про-звучал  брюзгливый женский голос.
- Что ж, попрошу подняться кого-нибудь из зала, давайте начнем с той дамы, которая сомневается.
Дама, а по виду больше тетка, заартачилась, но подталкиваемая уговорами и откровенным недовольством уставших ждать соседей, все-таки встала и пошла на сцену. Мужичонка в сером вскочил, помог ей подняться, под локоток препроводил в кресло напротив доктора. Краснолицая женщина в советском перманенте с трудом поместилась в кресло, достала платок, вытерла вспотевшее лицо,  поджала непреклонные губы и настроилась решительно, всем своим видом  демонстрируя намерение вывести проходимцев на чистую воду.
- Что вас беспокоит?
- У меня сильнейшие головные боли, доктор, мигрени, что ли. Как только понервничаю – сразу голова болит. И как зарядит, так на несколько дней.
- И что же заставляет вас так нервничать?
- Я, знаете ли,  очень добрая и отзывчивая, такая вот уродилась, а в мире-то так неспокойно, все время что-нибудь происходит. То вот шахтеры бастовали,  то цунами,  то ураган, ведь жертвы же, доктор. Вот я и  думаю о людях. А  фильмы какие по телевизору показывают? Одни убийства и насилия. Каждый раз плачу.
- А дети у вас есть?
- А как же, дочь, взрослая, и внуки есть, старший вот в том году в школу пошел.
- Это который же, Игорек?
- Игорек, а Виталик еще в саду.
Перегруженная телевизионными страстями тетка на Игорька внимания не обратила, а зал обрадовано зашумел. Вот она подсадная-то, а придурялась, разыгрывала, ишь, актриса из погорелого театра.  Сейчас исцелится, маг ее загипнотизирует, а она скажет, что голова больше не болит.  Но  дальнейшее действие  пошло вразрез со сценарием провидцев и тоже сильно разочаровало присутствующих.
- Живут с вами?
- Нет,  я живу одна. Дочь с мужем снимают квартиру в Химках.
- А к  внукам часто ходите?
- Бываю,  как же, на дни рождения, на Новый год.
- Ну что же, вас случай предельно  ясен, а рецепт исцеления прост. Прекратите думать обо всем мире и задумайтесь о своих близких. Почаще ходите к внукам, помогайте дочери, и голова болеть не будет.
- И все, доктор?
- И все.
Одобрение слова доктора вызвали только у нескольких молодых мам, чьи дети так же были позабыты увлеченными сериалами бабушками. Остальные зрители  недовольно загудели, женщина неловко спустилась со сцены.
- Так и я лечить могу, - раздался насмешливый голос.
-  А вот мы и попросим вас  на сцену, - подскочил мужичонка, - вас, в пятом ряду.
- Иди, Петя иди, -  напряженно сказала женщина.
На сцену с улыбкой поднимался мужчина лет сорока с тоскливыми се-рыми глазами. Вул посмотрел на него и спросил:
- Пьете?
- Пил, пью  и буду пить, - с вызовом ответил тот.
- Зачем же вы тогда пришли?
- Жена упросила, - и  независимый пьяница махнул рукой в зал. - Да напрасно все это, уже проверено.
- И много можете выпить?
- Сколько нальют, столько и выпью. И еще мало будет.
- Ну,  так пейте.
Мужчина непонимающе смотрел на него. И тотчас же из-за кулис двое парней вынесли ящик  с  разнокалиберными бутылками и мутный граненый стакан, поставили на стол.
- Пейте.
Мужчина выбрал бутылку с водкой, зубами содрал с нее головку, налил.
- Не надо, Петя, - отчаянно закричала женщина.
Петя отмахнулся и жадно выпил, вопросительно посмотрел на доктора зазеленевшими глазами.
- Пейте еще, -  разрешил Вул.
Мужчина выпил еще.
-Пейте-пейте.
И мужчина стал пить. Он больше не наливал  спиртное в стакан, а пил из бутылок, заботливо открываемых подскочившим мужиком и поставляемых в руки пьющего, как на конвейер. Бутылки пустели в два глотка.
- Коньяк, - пытался разглядеть зал. – А вот вермут. Ага, и портвейн в ход пошел.
Многие потом клялись и божились, что мужчина  очень быстро выпил весь ящик, после чего парни принесли новый. Мужчина пил и пил, но пьяным не казался. Вскоре заметно оживившаяся публика увидела, как мужчина встал, вышел  на середину сцены, запрокинул голову назад и начал делать глотательные движения, из чего всем стало понятно, что он продолжает пить. Он начал качаться, и девица подбежала,  стала заботливо поддерживать его под спину.  Некоторые даже утверждали, что сверху, с грязного потолка полилась негигиеничная прозрачная струйка, которую и глотал усердно мужчина. Знатоки почувствовали и сильный знакомый запах. Кое-кто добавлял, что струйка с каждым глотком пьющего становилась  все шире. А один зритель публично доказывал, что после этого на потолке осталось сырое протечное пятно. Но  администрация Дворца культуры опровергла вымыслы, заверив всех заинтересованных, что потолок течет с девяносто пятого года и пятно давнишнее.  
Сам же мужчина,  которого потом  неоднократно расспрашивали о том, что с ним происходило в самых разных инстанциях, всегда  рассказывал одно и тоже. Повторял  в наркологических клиниках, в милиции, в телепередачах и просто знакомым. В какой-то момент он увидел, что  сверху  хлынул ручеек, почувствовал любимый запах и, чтобы добро не пропадало, подошел и стал ловить его ртом. Ручеек уширился, но  он продолжал пить и выпил ручеек. Тогда в рот к нему потекла река, которую он тоже проглотил. Река превратилась в море, он, следуя своему единственному принципу спиртное не оставлять,  выпил и его. Сумел  осилить и Океан.  И тогда  из всех уголков Вселенной на него обрушились мириады  литров неизвестно кем произведенного алкоголя. Нелицензионное спиртное стекалось  в него со  всех  концов мироздания, наполняя и переполняя обессилевшее тело.  Этот нескончаемый обременительный  поток сделал существование не рассчитавшего свои силы Петра очень сложным,  практически невозможным, он не справился с ним, на принципы наплевал, впервые в жизни  выплюнул водку и сказал:
- Все, не могу больше.
После чего  несовместимый с жизнью поток прекратился.
Мужчина, закрыв глаза, несколько секунд приходил в себя, затем открыл уже не тоскливые глаза, огляделся и на дрожащих ногах, покачиваясь, спустился в зал, прямо в объятия подбежавшей  и плачущей от счастья жены. Она потом уверяла, что был ее  дорогой Петя абсолютно трезв, и даже запаха не было, а ей ли не разбираться.  Жена попыталась увести обновленного Петю домой, но он этому воспротивился, занял свое место, впервые за многие годы испытывая интерес к тому, что нельзя выпить.
Счастливая женщина потом охотно выступала по телевизору и рассказывала всем желающим, что после исцеления муж ее не пьет совсем, ни капли, даже ромовые бабки  ест  только те, что изготавливаются недобросовестными кондитерами, которые халтурят и пропитывают любимое лакомство не спиртным, как полагается по рецепту,  а сахарным сиропом. А на сэкономленные деньги любимый исцелившийся муж купил ей шубу и моющий пылесос, и это всего только за несколько месяцев. А мага она благодарит и по гроб жизни ему обязана, что бы там не говорили, на всех ведь можно возвести напраслину.
Вид спустившегося в зал бывшего пьяницы был так убедителен, что к сцене устремились десятки мужчин и женщин, по  лицам которых можно было определить, что и они подвержены  самому массовому  и невинному пороку. Но мужичонка на сцене вскочил, замахал руками, словно отгонял гусей, и закричал:
-Нет-нет, граждане пьющие алкоголики, хватит, подождите,  в конце се-анса все излечитесь,  доктору нужно  что-нибудь новенькое.
А по проходу шла еще нестарая  приятная дама и вела за руку упирающегося здоровенного парня, при взгляде на которого многие подумали:
- Этому-то  бугаю чего лечить?
Серый углядел  парочку и снова замахал руками, на этот раз призывно. Дама благополучно сдала ему парня на руки и встала рядом со сценой.
- Садитесь, - приветливо кивнул ему Вул. – На что жалуетесь?
Зал понял,  какая у парня проблема, задолго до того, как тот закончил ответ.
- З-з-з-заикаюсь,  д-д-доктор.
- Давно?
Парень предпочел кивнуть.
- Лечили?
Парень  стал так тужиться, пытаясь ответить, что вмешалась мать:
- С трех лет, господин доктор. Его друг ударил по голове зайцем.
- Каким зайцем? – удивился Вул.
- Плюшевым, зеленым. Сзади подкрался – и хрясь ему зайцем по голове. Мой и стал заикаться.
-Смотрите на меня, - сказал Вул.
Он  пощелкал пальцами у парня перед носом,  явно отводя ему глаза. А в это время из-за кулис вприпрыжку выскочил маленький  золотоволосый мальчик, тащивший волоком за ухо большого зеленого зайца. Шалун подкрался к ничего не подозревающему парню сзади,  схватил зайца за ноги, подпрыгнул и изо  всех  сил трахнул несчастного зайцем по голове. Зал  вскрикнул и засмеялся, а парень удивленно оглянулся и сказал:
- Это мой заяц.
- Почему вы решили, что ваш?
- По морде узнал, и вот одна лапа слегка оторвана. Где вы его взяли, он у нас дома на антресолях лежал.
Зал восторженно зашумел, а  приятная дама закричала:
- Спасибо вам, доктор, теперь мой мальчик наконец женится!
А мужик в сером уже тянул парня за руку и подталкивал прочь со сцены, одновременно крича:
- Ну, кто-нибудь еще один, граждане, а то у нас время аренды кончается, кому охота платить втридорога, сами понимаете.
На сцену мгновенно взлетела  звенящая украшениями яркая девушка, заняла кресло  и, не дожидаясь вопросов, начала.
- У меня фобия, доктор.
- Любопытно, чего же это вы можете бояться?
- Я боюсь собак.
- Всех или только некоторых?
- Всех доктор, без исключения. В обморок могу упасть при виде болонки или японского хина.  А сейчас их столько развелось, все завели себе домашних любимцев,  по городу ходить не могу. Вы мне можете помочь?
- Я могу помочь любому, - нескромно ответил доктор и  сделал знак рукой.
В зале тотчас же погас свет,  сцена высветилась прожектором, а из-за кулис вышел  ослепительный гигант, с трудом  удерживающий на  цепи жуткое чудовище. Все ахнули, кто-то вскочил, многие закрыли глаза. А те, кто глаза не закрыл, сумели разглядеть, что чудовище отдаленно напоминает собаку с огромными когтистыми лапами и голым, утыканным иглами поганым хвостом. Вернее трех сросшихся собак, потому что голов у чудо-вища было три.
Все  головы мерзко рычали, показывая огромные желтые клыки и ярко-красные пасти. Зрителям показалось, что из пастей вырываются  клубы дыма и пламя,  в зале явственно запахло псиной и серой. Шесть красноватых глаз отвратительной гадины кровожадно горели, в предвкушении добычи. Левая голова твари отдаленно напоминала злобную немецкую овчарку, средняя –мастифа, а правая – бульдога. Головы  норовили растащить собачье туловище в разные стороны, но гигант прикрикнул на них и подвел сопротивляющуюся псину к  окаменевшей девушке.
- Сидеть, Кербер, - скомандовал красавец.
И чудище село, как рядовая дворняга. Головы поочередно обнюхали несчастную, обдав ужасным смрадом, и вопросительно посмотрели на доктора.
- Погладьте собачку, - приказал он девушке.
- Не бойся, он людей не кусает, - подбодрила медсестра, растянув в улыбке оранжевый рот.
И замерший зал увидел, как девушка медленно-медленно, словно в трансе, поднимает дрожащую руку и гладит бульдожью голову.
- Погладьте всех, а то они обидятся.
И девушка погладила мастифа и овчарку. А головы, притушив пламя,   в порядке очереди воспитанно лизнули ее руку. Девушка осмелела и почесала мастифа за ухом. Чудовище завиляло игольчатым хвостом и улеглось на спину, по-щенячьи растопырив огромные лапы.
- Уведи его, Сараф, покорми.
И пес благополучно был уведен за кулисы
- Ну как, не страшно было?
- Да ничего, только сначала.
- Сейчас произведем  контрольное тестирование
И  доктор призывно засвистел. На этот свист из-за сцены выбежала целая вереница самых разнообразных собак, больших и маленьких, породистых и шавок. Поскуливая, псины сделали круг по сцене и начали по одной подбегать к девушке, напрашиваясь на ласку. Та смеялась и трепала их, пока собаки не кончились.
- Ну, вот и все. Думаю, теперь  ваше сердце не будет биться при виде пикинесса.
Девушка  снова засмеялась и  сбежала со сцены.
- Ну, все граждане, время кончается, - снова заорал невзрачный, явно пытаясь всех надуть и закончить мероприятие.
- Как так, а массовое исцеление, все деньги платили, а исцелили только четырех,  -  отчаянно закричал зал.
- Там денег-то – одни разговоры, - парировал мужик. – Но раз  доктор обещал, сделает.
Доктор Вул встал и, хромая, прошелся по сцене. Затем остановился и обратился к публике. Был он немногословен, даже скуп на слова.
- Вы люди эрудированные, начитанные, и слышали, наверное, что все болезни  происходят от бесов, которыми одержимы люди. Чтобы излечиться, достаточно изгнать из себя беса. Лучше всего, если   каждый делает это сам. Иначе бесы возвращаются на привычные места.
- Как это сам, - закричали из зала. – Зачем мы тогда вам деньги платили, сами мы и бесплатно можем. Какие-такие бесы, хватит болтать, исцеляйте.
- Как хотите, - сказал Вул, - встаньте.
И зал послушно встал.
- Смотрите.
И все увидели, как туловища стоящих впереди людей стали прозрачными,  напоминая затейливые стеклянные сосуды с ручками и  ножками. А в  них, словно в подсвеченных изнутри аквариумах, сидели  непонятные существа. Некоторые походили на карикатурных чертей, другие – на искаженные, изуродованные человеческие подобия, третьих вообще трудно было описать словами.  Некоторые существа с удовольствием разглядывали то, что происходит снаружи,  с любопытством прижимались к прозрачным стенкам тела  расплющенными поросячьими рыльцами и мохнатыми худыми лапками, кривлялись и корчили рожи, подергивали хвостиками, грозили кулачками. Другие были безучастны, третьи спали.  В ком-то из исцеляющихся помещалось по одному странному созданию, в  других –  несколько.
Увидев это, люди начали озираться по сторонам, а затем хвататься руками за собственные прозрачные животы. Но собственного беса разглядеть не удалось никому.
А доктор Вул продолжал:
- Слушай мою команду. Выйти наружу и построиться.
Голос его изменился, звучал предельно низко и повелительно. И тотчас эти маленькие и большие, молодые и старые, бесцветные и цветные, подчинясь неумолимому голосу и причиняя своим хозяевам сильную боль, выскочили из насиженных тел и, оттаптывая ноги стоящим людям,  наперегонки кинулись в проход между креслами. А человеческие тела приобрели прежний вид.
- В шеренгу по три становись!
Существа построились.
- Шагом марш!
И бесовская колонна вышла строем из зала и промаршировала мимо обалдевших  билетерш и уборщиц  прямо на улицу. Возвращающиеся домой после трудового дня жители близлежащих домов видели,  как из дверей Дворца культуры повалили странные существа и врассыпную разбежались кто куда. Кто-то в подъезды домов, некоторые – в магазины, еще кому-то удалось юркнуть в транспорт.
- Карнавал что ли какой-то, - вслух сказал гулявший с кошкой пенсионер. – Чего только не придумают!
А зал расслабленно упал назад в кресла и  пару минут очумело молчал. Задержавшегося тихого ангела спугнул мужичонка.
- Поскольку вы теперь исцеленные, и мы, так сказать,  выполнили, по-звольте нам откланяться.
И подал руку  рыжей девке, побуждая встать. Доктор Вул поклонился онемевшему залу и скрылся за кулисами. Люди начали молча подниматься, помогая  особо впечатлительным соседям, и выходить из зала под комментарии мужика:
- Ну и народ пошел, ни тебе цветочка, ни аплодисментика, лечи вас после этого.
Но никто не огрызнулся.

Глава  одиннадцатая,
рассказывающая  о нескольких важных  встречах

Утро было ясное, мягкое,  умытое росой и наполненное сладким ароматом цветущих яблонь. Но  Андрей не чувствовал этой ясности и сладости, его грызла смертельная обида.  Линин рассказ об Иуде содержал явный и оскорбительный намек, это было неправильно и несправедливо.  Он, Андрей, совершенно не походил на Лининого героя,  ведь он не лишен способностей, никогда никому не завидовал и всего добивался сам. Лина просто неблагодарно  свела с ним счеты, ответила злом на добро.  А он еще хотел пожертвовать ради нее работой, какой же он был дурак.
- Зачем она так со мной? - думал Андрей. - Как она посмела, ведь я столько для нее сделал?
Лина даже заставила завистливого писаря заговорить его словами. Сидя под дождем в  Кирьят – Арба, он произносил слова, которые  Андрею пришли в голову под тающим московским снегом.
- Я ей вроде не рассказывал, - мучался он. – Или рассказал? Какая разница,  подобные ничего не значащие   слова  говорят тысячи людей, она просто угадала, это совпадение.
Но все равно было очень обидно, и  Андрею не приятно было думать, что его слова произносил Иуда. Чтобы отвлечься, он сварил кофе и взялся за утренние газеты. Уже второй день они несли сплошную чушь, как будто в мире не было серьезных проблем.  
Он  начал читать статью с заметным заголовком "Они начали взрываться!", полагая, что  речь в ней пойдет  о терроризме или подпольной торговле оружием.  В статье же говорилось о том, что в течение вчерашнего дня  несколько десятков москвичей стали свидетелями и жертвами взрывов только что купленных йогуртов. Целлулоидные баночки взрывались,  как мини-бомбы, где им вздумается, на кухнях и в офисах, причем именно в тот момент, когда их собирались съесть, и  наносили урон лицам, прическам и одежде, преимущественно дамским. Одна особо зловредная упаковка ухитрилась даже испортить почти готовую диссертацию, которую бедняга-аспирант притащил на кухню, чтобы не останавливать работу во время завтрака.  В газете упоминалось также, что честное рекламное агентство "РиА"  не раз предупреждало  граждан  о такой возможности, но никто не обратил на это внимания.
- Это  Ганов постарался, - понял Андрей. – Мстит молочникам, которые вчера объявили, что подают в суд на нашу компанию.
Множество статей было посвящено  вчерашнему сеансу одновременного исцеления, проведенному иностранным экстрасенсом. Газета "Метрополия" возмущенно рассказывала, что во время сеанса  сотни людей были приведены в гипнотический транс, во время которого подверглись оскорблениям и даже насилию. Организаторы сеанса бесчинствовали, травили несчастных собаками, били по головам мягкими предметами, заставляли публично пить спиртное в количествах, опасных для жизни. Подвергшиеся массовой психической атаке оказались в настолько неадекватном состоянии, что всерьез и в один голос утверждали, что теперь они здоровы, потому что целитель изгнал из них бесов.
Далее шли комментарии известных специалистов. Дмитрий Валентино-вич Лосик,  видный отечественный психиатр, писал, что подобные сеансы на-носят невосполнимый урон психике и физическому здоровью граждан. Ника-ких таких бесов, утверждал Дмитрий Валентинович, не существует, а процедура изгнания так называемых  бесов  есть лишь  медико-психологическая метафора и имеет корни в античных обрядах очищения и   в восточных мистериях, а в Европе получила широкое распространение в Средневековье, когда целые города внезапно  заболевали массовой истерией  и кликушеством.    Думе же давно  пора принять закон, однозначно и жестко запрещающий проведение подобных мероприятий на территории Российской Федерации, особенно иностранцами,  поскольку хорошо понятны те цели, с которыми  последние зомбируют доверчивых россиян.
Газета "Горожанин" приводила интервью с якобы излечившимися и высказывала вполне обоснованные сомнения по поводу этого излечения. Студентка Елена Уткина,  уверяющая, что излечилась от кинофобии,  и впрямь гладила собак в присутствии корреспондента газеты, но не было никаких документальных свидетельств того, что она боялась собак раньше. А сама девушка впечатления серьезной особы на корреспондента не произвела и доверия не вызвала. У пенсионерки  Венеры Симоновны Дмитриенко, которой было обещано избавление от головной боли,  со вчерашнего вечера голова  и в самом деле не заболела ни разу, но разве это срок. Петр Игнатьевич Широков, в течение ряда лет состоявший на наркологическом учете по поводу хронического алкоголизма, о чем имелись соответствующие справки, в присутствии жены и корреспондента клялся, что не испытывает даже малейшего желания выпить и не реагировал на поднесенный корреспондентом стаканчик. Но кто же это станет реагировать после того, как только вчера потратил немалые  деньги на избавление от порока, да и еще в присутствии жены.  А вот бывший заика Виталий Брод действительно больше не заикался. Но случаи, когда заикание пропадает после перенесенного психологического шока, каковым, несомненно, явился сеанс для впечатлительного и ранимого юноши, широко известны, многократно описаны в медицинской литературе и ничем  выдающимся не являются.
Андрей поморщился и включил телевизор.  В утренней передаче тоже обсуждался нашумевший сеанс, в студию были приглашены участники и свидетели произошедшего. Массовик Вера Семеновна на сеанс попала случайно, вместе с другими работниками Дворца культуры,  сидела в самом  последнем, добавочном ряду  и мало что видела и слышала из того, что происходило на сцене. Но исход нечисти наблюдала своими глазами, хотя сначала и не поняла, что происходит, спасибо потом умные люди объяснили.  Помещался ли в ней самой бес, сказать не может. А возвращаясь домой после сеанса, подверглась внезапному нападению в собственном подъезде. На нее  кинулся какой-то маленький, ушастый, синеватый, похожий на обезьяну, прыгнул ей сзади на шею, обхватил  цепкими лапками, и Вере Семеновне стоило больших трудов отбиться от мерзавца. После этих слов ведущий программы окаменел лицом и стал слишком вежливо и терпеливо улыбаться, а Вера Семеновна,  увлеченная своим рассказом,  чуткости не проявила, на подобное поведение собеседника внимания не обратила и продолжала. Она, хотя и работник культуры, но женщина видная, крепкая, и  все-таки скинула с себя подлеца,  добежала до квартиры,  позвонила в милицию. Но милиция не приехала,  ответила в недопустимом тоне и с ис-пользованием таких выражений, которые Вера Семеновна повторить не решается, что вечером в районе совершено три убийства и несколько других тяжких преступлений, а маленького синенького пусть она ловит сама.
Пенсионер  же Федор Павлович, гулявший вечером с кошкой у дворца,  поведал телезрителям, что видел, как из  дверей выбегали ряженые, наверное, пьяные, а  безобразия там творились  такие, что именно после этого проклятого сеанса сбесилась его кошка.  Федор Павлович совершал с Мурочкой ежевечерний моцион в окрестности Дворца культуры, держа ее, разумеется, на поводке, а вернувшись домой,  первым делом покормил любимицу. Та поела с обычным аппетитом, а аппетит у Мурочки отменный, но затем, вместо того, чтобы заняться подобающим делом, то есть спать на диване, начала носиться по комнате, крушить вазочки и статуэтки, оставшиеся после покойной жены, порвала дорогие тюлевые занавески и  покусала любящего и любимого прежде хозяина. Сам Федор Павлович с родной Муркой справиться оказался не в силах и, не считаясь с расходами, вызвал скорую ветеринарную помощь, которая и увезла страдалицу в клинику. И хотя он ветеран войны, заплатить за визит ветеринаров пришлось полностью, никаких скидок ему не сделали, нет у нас уважения к пожилым людям, не то, что прежде. Но он все равно за расходами не постоит и любимицу вылечит, потому что она его единственный  друг в этой жизни.  Отвечая на вопросы ведущего, Федор Павлович вспомнил, что во время прогулки к Мурке подбегал какой-то черный, толи пес, толи котяра, он в темноте не разглядел, ластился к киске. Но он этого, конечно, сразу  отогнал, потому что Мурка у него девушка, ни к чему такому не приучена, да и лишаев им только не хватало. А бродячих кошек и собак давно уж пора отстреливать,  разносят всякую заразу, куда только правительство смотрит. А если кто-то проникся судьбой бедной кошечки и хочет пожертвовать денег на ее излечение, то телефон в редакции.
Переполнившись этой чушью под завязку, Андрей выключил телевизор и отправился к Ганову. Вольдемар Петрович встретил его радушно, даже встал, пожал руку.
- Легки на помине, Андрей Георгиевич, только что думал о вас. Ну, что вы решили?
- Я согласен.
- Прекрасно, я не сомневался в вашем здравом  смысле. Начинайте оформлять документы, а через пару дней мы с вами обсудим все подробно, у меня сейчас делишек накопилось.
Они еще немного поговорили о делах,  о расследовании недавнего инцидента с рекламой, сошлись на том, что в последнее время в прессе слишком много всякой белиберды,  а когда Андрей уже собирался уходить, Вольдемар Петрович, провожая его до двери, позволил себе спросить:
- А как поживает Линочка?
- Она-то неплохо поживает, дописывает очередной роман.
Уловив  что-то в  голосе Андрея, Ганов остановился.
- Вот как, и о чем же, позвольте полюбопытствовать?
И Андрей, не справившись с накатившей на него злобой, достал из кейса  Линины бумаги и протянул их Ганову.
- Вот, прочитайте на досуге, это отрывок.
И откланялся. Ганов же, неожиданно для секретарши, отложил запланированную встречу, велел к себе никого не пускать и принялся за чтение, темнея лицом. Ничтожная девка осмелилась написать на него пасквиль  и создала  для этого премерзкий, но узнаваемый многими образ. Завистник, умирающий от чувства собственной неполноценности.
Вольдемар Петрович вспоминал. Да, он всегда хотел писать. Нет, это не правильно, с собой он всегда честен. Не писать хотел он, а стать великим писателем, войти в сокровищницы и анналы. Довольно рано  осознал он, что не так талантлив, как бы ему хотелось. Но в отличие от умной Аделаиды Львовны, которая поняла, что хирургом ей не быть, и смирилась, отступать не намеревался. В социалистическом реализме существовать ему  благополучно удавалось. Серые советские будни  терпимо и даже доброжелательно относились к тяжелой дубовой прозе. Он высиживал свои книги, работал, как каторжный на руднике, пытаясь найти золотое слово, но не получалось.
И  вынужден был  терпеть, когда его редактор,  стилистически одаренная Алла Ивановна, стараясь убрать с лица не приличествующий интеллигентной даме невежливый скепсис, перечеркивала его рукописи строчка за строчкой, как сочинение двоечника, целиком меняя целые абзацы и даже страницы. Собственную бесталанность еще как-то можно было терпеть,  но рядом были пьющие, жалкие,  больные, которые с  перепоя, с похмелья, с бодуна, после загулов легко и играючи писали гениальную прозу.    Им было дано, а ему, образованному и не позволяющему себе никаких поблажек и излишеств, - нет. Это было чудовищно, несправедливо, и он не хотел с этим мириться.
Позже, когда без куска хлеба осталось много умных и талантливых, он  поддерживал их, подкармливал и получал  в благодарность  кое-что из напи-санного ими. Но так делали многие, вон, например, Дюма-отец этим не брезговал, а ведь был талантливый бестия. Да и эти, продававшие себя, тоже были хороши, никто их не заставлял.
Видит бог, он  неплохо относился к Лине,  хотел ей помочь, а книгу красть и не собирался. Но когда прочитал ее легкие строчки, когда окунулся в прелестную музыку ее слога, не смог удержаться. Бес попутал, и он не совладал, не справился, взял чужое. Он бы и денег ей дал, но она подняла скандал, вместо того, чтобы разобраться по-людски. Теперь поздно об этом жалеть.
А Лина поступила с ним жестоко, она плюнула на свои потери и написала новый роман,  а теперь собирается ославить его самым действенным и беспроигрышным способом. И даже если ей не удастся опубликовать эту книгу, она напишет другую, чего ей стоит. Вольдемар Петрович прислушался к себе: он ненавидел Лину так, что не мог существовать с ней на одном свете. Выход был только один. Он уничтожит девку.
Вольдемар Петрович взял телефон и набрал секретный, нигде не записанный номер. А сам принялся читать дальше.

Пилат давно и беспредельно скучал. Отец воспитал его мужем и  воином, и ему было  хорошо в боях, но   походы для него закончились. Там, на севере, среди германских и галльских болот, в туманах  Британии, в битвах с яростными рыжими гигантами оставил он свое сердце, свои  силы и свой интерес к жизни. Теперь он был государственным служащим, и дни его были похожи один на другой, как камни вдоль пыльных восточных дорог.  Великий император дал ему власть  над вероломной, сладкоголосой и хитрой Иудеей, и  он справлялся с ней по-военному сурово и жестко,  заставляя  восточных обманщиков следовать строгим римским правилам. Здесь, вдали от Рима, Пилат был почти богом, мог казнить и миловать, но был несчастлив.
Его раздражали непривычный быт, пыльные дороги и страшная жара. Не нравились ему и сами иудеи с их непонятным богом, с их спесью и высокомерием,  с их дурацкими традициями и запретами, с их непонятной и сложно приготовляемой пищей, с их нежеланием смешиваться даже с римлянами. Это  надо же,  объявить себя единственным богоизбранным народом и открыто объявить об этом миру! На какое же отношение к себе после этого они рассчитывают?  Но в интересах государства приходилось быть терпимым, и он, верный долгу, терпел.
Сегодняшний день, тягучий, как все дни на востоке, не обещал  прокуратору ничего нового.  Завтрашний Пейсах тоже не волновал его, потому что римская военная машина была прекрасно отлажена,  войска приведены в готовность и с ожидаемыми в этот день беспорядками отлично справятся. Иудеи стекались на праздник в Иерушалаим со всех концов света, приехали из Александрии и Рима, из Дамаска и Афин, пришли  изо всех уголков  провинции, заполонили город, так что беспорядков, конечно, не миновать. Чужой праздник заставил и Пилата приехать из приморской и уже обжитой Кесарии в дышащий зноем и беспокойством город,  и  прокуратор был недоволен.
Пилат лежал  в прохладных покоях царского дворца, пил разбавленное бледное  вино и читал Овидия, чувствуя себя таким же изгнанником, как опальный поэт. Белое солнце еще только поднималось, но уже нечем было дышать, и день обещал быть обжигающим и мучительным.  В такие дни его недовольство миром, его тоска усиливались, и он  боялся этого ослепляющего, бесконечного и утомительного дня.  Пилат  мог бы лежать так сколько угодно,   но покой его нарушил вошедший секретарь.
Умен был Марк Павсаний и трудолюбив,  говорил на всех восточных языках,  способен был дать дельный совет, при случае мог сготовить любимые прокуратором блюда, но в друзья не годился. Друзей своих, грубых и верных, Пилат тоже оставил в Британии, зарытыми в плодородной, жирной земле.
- К вам первосвященник, господин, говорит, дело срочное.
Пилат поморщился, он не благоволил к духовенству вообще, а к местному – в особенности. Но в Иудее главным был не царь, а первосвященник, и  ссориться с  ним здесь, в Иудее, где бог всего один, не следовало.
- Еще раннее утро, как смеет он беспокоить меня, - недовольно пробор-мотал Пилат, -  эти иудеи ничего не боятся и ни к кому не имеют почтения. Ну ладно, пусть войдет.
А сам поднялся, вышел на  затененную террасу и стал смотреть  в пролет колонн на  огромный бело-золотой Храм, возвышающийся на востоке над Давидовыми стенами и дворцом Асмонеев. Подумать только, и  храм у иудеев только один. Так что волей-неволей поедешь сюда с другого конца света, если захочешь помолиться, как полагается. Этот тяжелый каменный храм для них значит больше, чем город, больше, чем царская власть. Храм, построенный великим Шломо, шесть веков назад разрушил яростный Навухаднецар, сжег, сравнял с землей, пленил иудеев. Но те вернулись на этот выжженный кусочек земли и отстроили храм, почитая это место центром мира, пуповиной планеты, связывающей  ее с Небом. Пилат видел, как стоит этот храм, величественный и незыблемый, а к нему подъезжают  маленькие арбы и  снуют  рядом крохотные  озабоченные люди и думал, что так будет он стоять еще многие и многие века, когда ни Пилата, ни империи уже не будет.
И тут же услышал мягкие, едва слышные  шаги. Даже недруги говорили, что  Каиафа похож на Шломо, он и правда был редкостно хорош и умен. Но Пилат знал, что Каиафа  еще и очень опасен, что он непримиримый и хитрый враг, и редко вступал с ним в откровенный спор. Пилат знал и то, зачем пришел первосвященник, но, усвоив хитрые восточные манеры,  лениво спросил:
- Что привело тебя, Каиафа?
- Завтра Пейсах, прокуратор и Синедрион просит тебя, утвердить помилование одного из осужденных.
- Кто осужден на этот раз?
Старательный Павсаний  еще вчера показал прокуратору дела преступников, рассказал о каждом, но Пилат знал, что на востоке не принято торопиться и сразу  раскрывать свои карты. Каифа, как всегда в разговорах с прокуратором, был немногословен.
- Разбойники Бар Ава, Арье и Пиль, а также бродяга Иешуа. Первые трое участвовали в восстаниях, грабежах и убийствах, Иешуа  проповедовал против церкви и римских властей.
- И кого же  вы освобождаете, конечно, бродягу?
- Нет, прокуратор, мы просим помиловать Бар Аву.
Прокуратор не сомневался, что Каиафа ответит именно так. Проклятые иудеи  ненавидели римлян, и делали все, чтобы ослабить великий Рим, поэтому спасали опаснейшего из приговоренных к смерти.
- Не скрою, я удивлен вашим выбором.  Хорошо ли вы подумали, ведь вы отпускаете зачинщика бесчинств?
- Таких, как Бар Ава много, его действия не обдуманы и продиктованы заботой о собственной жизни. Он старался не умереть с голоду.
- Поэтому  собрал отряд в двести человек и расправлялся на дорогах с римскими дозорами.
Пилат позволил себе сказать это так жестко, как ему хотелось..
- Эти сведения не вполне точны, прокуратор. Бар Ава   всего лишь один  из тех обездоленных, которых  нынешние голод и нищета выгнали  на дороги.  И, к тому же, он раскаивается, я сам беседовал с ним
Пилат считал, что все иудеи являются врагами империи, и  каждый по-своему опасен,  поэтому нет  совершенно никакой разницы, кого из преступников отпускать.  Но ему хотелось хоть немного досадить умнику Каиафе, который с иудейской самонадеянностью уже все решил за него, римского наместника. Поэтому он сказал:
- Но тот, четвертый, никого не убивал. А эти трое нарушили вашу  пер-вую заповедь "Не убий".
А сам подумал, что это нелепая, ханжеская и невыполнимая заповедь в мире, где идут непрерывные войны.
Но цель была достигнута,  и  Каиафа разозлился,  его бархатные глаза загорелись
- Если бы ты, прокуратор, был хоть сколько-нибудь внимательным, к народу, которым назначен руководить, ты знал бы, что это далеко не первая заповедь. Иешуа  же поступает гораздо более кощунственно, чем все убийцы, вместе взятые, потому что из шестисот  тринадцати  заповедей, данных моему народу, предлагает оставить лишь десять. И  первую он тоже нарушает, объявляет себя новым богом.
Пилат заметно оживился, даже улыбнулся.
- Ты заинтересовал меня, Каиафа. Любопытно взглянуть  на бродягу, который объявляет себя богом. И что, многие в это поверили?
- Тринадцать человек находятся с ним постоянно, но он собирает толпы народа, проповедуя свое учение.
- Я полагаю, что он сумасшедший. Зачем вам казнить безобидного сумасшедшего, Каиафа? Мы в Риме не обижаем юродивых.
- Именно сумасшедшие меняют мир, вам ли, римлянам, этого не знать.
Теперь разозлился Пилат. Наглый первосвященник намекал на то, что римские императоры часто обладали необузданным нравом, жестокостью и особыми пристрастиями в любви. Сверкнув глазами, прокуратор угрожающе сказал:
- Осторожно, Каиафа, ты говоришь опасные слова, не играй с огнем.
Но  Каиафа уже  притушил пламень, сжигающий его при разговорах с Пилатом.
- Ты зря сердишься, прокуратор. Я имел в виду, что в своих странствиях по свету вы  встречали многих одержимых, ставших правителями и вождями племен. Так что же, прокуратор, ты утверждаешь наше решение?
Каиафа, как всегда гнул свое, волчьей хваткой вцеплялся в собеседника. Хотя откуда знать о волках ему, не бывавшему ни в Германии, ни в Британии. Прокуратору уже наскучил этот разговор, но он взял себе за правило никогда не соглашаться с  Каиафой сразу.
- Но римские законы демократичны, они позволяют разным народам иметь собственных богов сообразно их склонностям и традициям. Мы, в отличие от вас, не запрещаем никаких богов, Каиафа. И насколько я помню, в римском праве не существует  закона, который запрещал бы создавать новые веры, лишь бы они не были во вред императорской власти.
- Иешуа призывал разрушить Храм.
- Тогда он и в самом деле сумасшедший. Разве может он с кучкой бедолаг разрушить этот храм. Ваш храм не по силам разрушить даже римским осадным машинам.
- Ты прекрасно понял, о чем идет речь, прокуратор. Он имел в виду не физическое, а духовное разрушение.
- Духовное разрушение? Я не силен в ваших иудейских мудрствованиях, но понимаю, что  духовное близко к мыслимому, умозрительному. Можем ли мы наказывать людей за помыслы? Тебе, наверное, тоже в своей жизни, хотелось кого-то убить, но тебя же не судили за убийство.
Видно было, что Каиафа очень разгневан, но он снова сумел сдержаться и нанести ответный удар.
-.Бродяга Иешуа называет себя богом и ставит себя выше всех людей,  а значит и выше императора Тиберия. Разве  позволено кому-нибудь в империи считать себя выше императора? Что сказал бы сам император, если бы узнал об этом?
Пилат решил, что пора отбросить бесконечные восточные церемонии и высказаться по-военному откровенно
-Ты  снова вступаешь на опасный путь, Каиафа. Ты глуп, если пытаешься запугать меня, который ничего не боится, императорским гневом. Император мудр, и знает, кто ему друг, а кто – враг. И  ты трижды глуп, если пытаешься перехитрить меня.  Пока лишь ты навел меня на мысль, что тебе почему-то чрезвычайно необходимо казнить этого бродягу. Что, он так популярен в народе, Каиафа, отнимает у вас кусок хлеба?
Каиафа понял, что следует  изменить тон, если он хочет добиться того, за чем пришел.
- Ты меня неправильно понял, прокуратор, не сердись. Я лишь хочу  блага для своего небольшого народа так же, как ты хочешь для своего.
Хитрый Каиафа допустил ошибку, и Пилат понял, что на этот раз переиграет его.
- Я полагаю, что мой народ пострадает, если на волю будет отпущен разбойник, убивший множество римских воинов.
Лицо Каиафы побелело от гнева, но он смолчал. А Пилат решил добить его унижением.
-Основное правило, усвоенное мною на востоке -  никогда не принимать скорых решений. Я должен подумать, ступай, я сообщу тебе, что я решил.
И Пилат сделал царственный жест, приказывающий Каиафе удалиться, который  должен был еще больше разозлить первосвященника.  А сам подумал:
- Тебя бы в  болота, красавчик, да рядом парочку германцев покрепче. Тогда  у тебя не было бы времени думать о всякой ерунде и сводить счеты с жалкими нищими только потому, что они что-то не так сказали про твоего невидимого бога.
Каиафа вышел, не поклонившись. А  Пилат крикнул Павсания:
- Ты слышал наш разговор?
Павсанию было позволено  присутствовать при разговорах прокуратора, но он вышел из-за колонны, как будто подслушивал.
- Да, прокуратор.
- Что скажешь?
- Зачем тебе  ссориться с Каиафой? Если ты освободишь этого бродягу, прокуратор, они будут жаловаться в Рим.
- Они то и дело жалуются, не понимая, что тем самым кличут на себя беду.
Павсаний помялся в нерешительности.
- Что  у тебя еще, Павсаний?
- Там к вам просится одна женщина.
Он сумел удивить Пилата. Павсаний знал о неприязни прокуратора к любым посетителям, а тем более к глупым и жалким женщинам. Что же, интересно, заставило осторожного грека просить за одну из них?
- Что за женщина?
- Ее зовут Мария, господин, она иудейка, простолюдинка. Стража доложила, что  она просидела всю ночь на земле у дворца. Ее несколько раз прогоняли, но она возвращалась.
- Чего же она хочет?
- Она хочет поговорить с вами об осужденном Иешуа.
Пилат удивился еще больше. Павсаний только что слышал его разговор с Каиафой,  сказал, что Каиафа опасен и намекнул, что его решение следует утвердить, а теперь просит его поговорить с женщиной, которая, наверняка, хочет просить за бродягу. Это было непохоже на мудрого советника, никогда не действовавшего вопреки здравому смыслу. День все равно был  отвратительным, и  прокуратор приказал:
- Зови, и будь на виду.
Женщина вошла через минуту. Она, покачиваясь, шла по тенистой террасе, постаревшая, бледная и измученная,  но сердце Пилата сразу кольнуло, словно острым  дамасским  копьем:
- Она.
Это была та самая женщина, которую третьего дня  заметил Пилат, проезжая в носилках по улицам  запруженного народом города. Женщина стояла в большой толпе, но  Пилат  видел только ее, как луну среди звезд. Толпа слушала какого-то проповедника, и страстное, любящее, лицо женщины было обращено к говорившему мужчине. Мужчину Пилат не разглядел, да и не пытался, его  потрясла женщина. Их у Пилата было великое множество, так непохожих друг на друга и все же совершенно одинаковых женщин. Белокожие германки, фиолетовые абиссинки, ленивые полнотелые сирийки, худые неистовые египтянки, умелые откровенные гречанки – каких только женщин не встречалось  ему  на военных дорогах. Ему дарили женщин, умащяли их благовониями, наряжали в  драгоценные шелка, унизывали украшениями.  Женщины ублажали его тело и уходили из его жизни, ненужные, как чужие вещи. Но эта… Никогда он не видел такого лица.
- Так хороши бывают только молодые еврейки, - подумал Пилат, проезжая мимо. – Наверное, когда-то именно перед такой женщиной не устоял мой отец, женился на ней и сделал ее несчастной. Как жаль, что эта женщина уже любит другого.
Он уехал, но вспоминал ее вечером, и на следующий день, а вот теперь она здесь, и пришла сама. Пилат внимательно рассматривал вошедшую. Ее  яркие волосы были спутаны, лицо подурнело от слез, губы покусаны, глаза запали, белые ноги разбиты в кровь, но все равно, она была хороша.
- Она застудит ноги, здесь мраморный пол, - неожиданно подумал прокуратор.
Женщина  низко поклонилась.
- О чем ты пришла просить меня?
Женщина упала на колени.
- Встань. Павсаний,  налей ей вина.
Женщина послушно встала, взяла точеной рукой чашу, но не смогла удержать ее, поставила на мраморную балюстраду.
- Господин, ты великий и мудрый, в твоих  руках огромная власть, ты можешь убить или  помиловать любого. Спаси невинного.
И женщина зарыдала. Пилат поморщился.
- Прекрати, иначе тебя прогонят.
Женщина замолчала, собираясь с силами. Помогая ей, Пилат спросил:
- О ком ты хочешь просить меня?
- Об Иешуа, бродячем проповеднике, он не сделал ничего плохого господин, а его приговорили к смерти
- Ты же знаешь, что помиловать можно только одного. Синедрион отпускает Бар Аву.
Женщина побелела, как карфагенское полотно, но нашла в себе силы сказать.
- Я знаю, что все в твоих руках,  прокуратор, а он невинен, как жертвенный агнец.
Прокуратор засмеялся:
- Хорош агнец! Да он объявил себя царем Иудейским и мессией, сыном божьим. Так может поступить только сумасшедший или наглец.
- Он не сумасшедший и не наглец, господин. Он и есть мессия.
Прокуратор внимательно, чуть прикрыв глаза, вглядывался в лицо женщины. Сердце  его сжалось от знакомого чувства. Как жаль, что боги забрали у нее разум, такой же была и его мать. Женщина правильно поняла его взгляд.
- Ты принял меня за сумасшедшую, господин, но это не так, после встречи с Иешуа  моя голова стала светлой и ясной, как никогда раньше. Я  прошу тебя лишь об одном: поговори с ним, и ты сам все поймешь. Только поговори с ним.
Глупость и настойчивость женщины взбесили прокуратора.
- Что же нового может рассказать мне этот нищий, мне видевшему столько стран и народов, прошедшему столько битв, много раз убивавшему и не раз умиравшему? – яростно вскричал Пилат. –  Чем может он меня удивить?
Но женщина не испугалась, лишь помолчала, подбирая слова.
- Он скажет тебе правду и спасет тебя, как спас меня.
- От чего же он тебя спас?
- От грязи и мрака, господин. Прежде, чем я узнала его, я была блудницей, и хуже моей жизни не было ничего на свете.
- А меня-то, римского прокуратора, от чего он может спасти?
- От тебя самого господин, от скуки, тоски и неверия.
- Ты говоришь глупые слова, женщина, - закричал Пилат так, как кричал там, на севере, когда от его крика зависела жизнь сотен людей. - Мое  положение прекрасно, мне все завидуют, я принадлежу к великим мира сего, я смел и богат. Чем может мне помочь разговор с никому не известным нищим?
Но и теперь женщина не испугалась:
- Раз у тебя самого все так хорошо, что тебе, сильному и благополучному,  стоит поговорить с ним?
Женщина была так упряма, что Пилат устал злиться.
- Люди никогда не поверят этому безумцу.
- Но ведь я-то  поверила. Достаточно поверить одному.
- И ты веришь ему настолько, чтобы  рисковать собой, осмеливаясь настаивать в разговоре со мной?
- Каждый, кто знает его, готов пожертвовать собственной жизнью, лишь бы он остался жив.
- Ты противоречишь себе, зачем ваши жертвы тому, кто сам может спасти любого. Пусть и себя спасет. Уговорит центурионов отпустить его из-под стражи. А еще лучше пусть спасет Каиафу, тогда тот в благодарность помилует его.
- Он не станет спасать себя, господин.
- Почему?
- Его предназначение - умереть за всех, искупить первородный грех, так  задумано богом еще до начала времен.
- Так зачем же ты хочешь помешать ему в этом?
Женщина заговорила горячо и страстно.
- Мне все равно, прокуратор, мне все равно, мессия он или нет, мне нет дела до других людей, пусть остаются грешными, пусть все погибнут. Я же хочу только одного: чтобы он остался со мной хотя бы еще на некоторое время.
- А ты подумала, что если это замысел вашего бога, то ни мне, ни тебе не удастся помешать ему?
- Я думала, господин, я всю ночь думала. Господь позволил человеку выбирать между добром и злом, значит, каждый может изменить и свою жизнь, и  жизнь других. Да и неведомы нам Его замыслы,  может быть, Он горюет сейчас и ждет, чтобы кто-нибудь спас его сына. Вдруг это ты?
Эта несчастная упрямица придумала себе жалкое объяснение, помогающее ей   свести концы с концами  в своих неосуществимых грезах. Спорить с этим было  совсем уж бессмысленно, и Пилат переменил тему:
- И ты готова на все пойти ради его спасения?
Женщина ответила  мгновенно:
- На все, господин.
- И убить готова?
Женщина подумала.
- Да.
- Даже себя?
- Себя не задумываясь.
- А меня?
Женщина помолчала, взвешивая последствия своего ответа, но сказала  твердо:
- И тебя, господин.
Небывалый восторг и восхищение  охватили Пилата, и он закричал:
-Слышал, Павсаний, как со мной разговаривают просители, которых ты приводишь?
Павсаний, которому лучше других был известен нрав прокуратора, опустил голову и задрожал.
- А готова ли ты расплатиться за спасение своего Иешуа собственным телом?
Лицо  женщины исказилось отвращением и ужасом, но она начала развязывать пояс своего платья. Пилат  смотрел на нее, не отрываясь,  и глаза его наполнились слезами,  но он опомнился
- Ты не поняла меня, я просто спросил.
Женщина беззвучно заплакала, потеряв последнюю надежду, а прокуратор  рассматривал слезы, медленно катившиеся по неповторимому лицу. Невыносимо больно было смотреть,  как эта женщина  убивается по другому,  и Пилат сказал:
- Так ты говоришь, что все ученики преданы ему? А знаешь ли ты, что один из них показал на него?
Женщина прекратила плакать, а  ее глаза загорелись такой ненавистью, что Пилат снова залюбовался.
- Иегуда, мерзавец!  – закричала она.
- Кто сказал тебе?
- Я знала, я чувствовала, что так будет.
- Что же заставило этого Иегуду так поступить?
- Зависть низшего к высшему, господин.
- Почему же ты,  чувствуя, что Иегуда донесет,  не сказала об этом ос-тальным?
- Учитель не позволяет плохо говорить о людях, да и сам он все это знал.
- Ты хочешь сказать,  Иешуа знал о том, что Иегуда предатель и не прогнал его от себя? – не поверил Пилат.
- Именно так и было, господин.
Силы у Пилата кончились.
- Ты мне наговорила столько, что и сто ученых греков не разберут.  Я утомился, ступай.
И видя бесконечное страдание в глазах женщины, добавил:
- Я поговорю с Иешуа. Павсаний, пусть приведут его, когда солнце уйдет из зенита.
А когда Мария вышла, приказал еще:
- Пусть за ней следят, глаз не спускают, но только незаметно, отвечаешь головой.
Павсаний поклонился и ушел. А прокуратор загляделся на отставленную женщиной чашу.

Глава двенадцатая,
рассказывающая о том, что неожиданности
могут подстерегать  людей  и днем

В  третий из описываемых нами майских  дней новое презабавное развлечение было демократично подарено всем без исключения москвичам. Нашлись таки силы, которые позаботились и о тех, кто не смог позволить себе дорогие билеты или по каким-то другим причинам не в состоянии был отправиться развлекаться, и ровно в полдень доставили им небольшой гостинец прямо на дом. С обеда по ганновскому каналу внезапно начала демонстрироваться какая-то чепуха.  Сначала вместо диктора полуденных новостей на экране появилась странная особа женского пола с красивой светлой укладкой, крохотными рожками,  хорошеньким пятачком вместо носа и круглыми подведенными кокетливыми глазками. Особа что-то верещала на неведомом тарабарском языке так, что понять не удавалось ни слова, уморительно гримасничала,  дергала пятачком, растягивала и выдвигала вперед блестящие малиновые губы, косила глазки, хлопала подвижными мохнатыми ушами и непрерывно поправляла кудряшки.
Все, у кого телевизоры были включены, смотрели, не отрываясь, на удивительного диктора, хохотали до упаду, звонили родственникам и друзьям, чтобы не пропустили уморы. Особа покуражилась  минут десять, а потом исчезла.
Вдоволь нахохотавшись, телезрители увидели еще более странное зрелище. Показывали что-то наподобие фильма ужасов. Жуткие  длиннохвостые создания издевались над несчастными обессилившими и исхудавшими людьми, тыкали их в разные места огромными отточенными вилами, подвешивали на стальные крюки, наподобие мясных, заталкивали в кипящие котлы и  пристукивали сверху крышками, поливали из брандспойтов чем-то вроде бегущей из мартеновских печей искрящейся стали, пытались распиливать чудовищными зубастыми пилами. Все это происходило под  однообразный глухой бой огромного барабана, изредка сопровождаемый  резкими звуками тромбонов и туб. Текста не было никакого. Эстетика ролика свидетельствовала, что ролик не игровой, а скорее документальный, что-то вроде репортажа с мест событий.
- Это что же такое показывают среди бела дня, дети же вот-вот из школы придут? – недоумевали  столичные жители и снова хватались за телефоны, чтобы позвонить на студию.
Очень скоро появились и первые телезрители, которым удалось догадаться, что это за трансляция. Первой опомнилась восьмидесятилетняя Агриппина Ивановна Приходько из Теплого Стана. Минут пять она подслеповато смотрела на экран, после чего начала  истово креститься:
- Силы небесные, да ведь это ж ад! Спаси и помилуй меня, грешную.
И кинулась из зала на кухню, к иконе.
Вторым по догадливости оказался шестилетний Вовочка Сякин  с Вол-хонки. Мама кормила его на шикарной кухне, включила телевизор и прилипла к экрану, позабыв о ребенке. Вовочка примерно ел суп, а потом громко сказал маме:
- Мама, это же черти, смотри, они людей мучают.
Дальше рейтинг догадливости выстроить не удалось, потому что сразу многие поняли, что показывают. Тогда стали  думать, чей  это  фильм, наш или американский,   и почти все решили, что  американский. Больно уж реалистичными  получились сатанинские действа, да и средства  были вложены, явно, немалые. Авторы не стали мучить зрителей, не осиливших поэмы Данте и не имеющих опыта путешественника Ивана Сидоровича, сложными картинками многоярусного структурированного ада, а  удовлетворили лишь простейшим классическим представлениям об обиталище грешников, зато показали это мастерски.  Народ громко возмущался, что днем показывают такую чернуху, но продолжал смотреть.
В телекомпании же лихорадочно пытались разобраться, кто оккупировал их частоту, и прекратить показ, но ничего не получалось. Мощный передатчик работал на отведенной каналу  волне, не давая возможности показать запланированные приличные программы. Но  в половине первого  в кабинете зачитавшегося Ганова раздался звонок с самого верху и бархатный начальственный голос недовольно пророкотал:
- Что это там у вас творится, Вольдемар Петрович? Нам из Патриархии звонили,  немедленно прекратите это безобразие.
После этого подняли всех на ноги, кинулись за подмогой  на другие каналы, обратились в спецслужбы и общими усилиями  неизвестно откуда взявшуюся трансляцию заглушили. С экранов в квартиры понесся  противный свист и беспорядочное мелькание, которые сменились аварийной полосатой заставкой,  оставшейся  до самого вечера
А знаменитый психиатр Дмитрий Валентинович Лосик к трансляции не успел. Вчера он допоздна засиделся за преферансом и встал поздно. Расписание он имел свободное, семьи и вовсе не имел, и теперь, никем и ничем не понукаемый,  не торопясь, со вкусом,  завтракал при открытом окне на уютной кухне,  с удовольствием перечитывая свою статью в "Метрополии".
Он ласково намазывал икорку на  золотистый тост, когда его блаженство прервал начавшийся за стеной  скандал. Скандал сопровождался все необходимыми аксессуарами: битьем посуды, грохотом, женским плачем.
- Что это у  Сергея Сергеевича делается? - недоуменно поднял брови Дмитрий Валентинович. -  Вроде такая семья приличная.  Неужели  жене изменил?
В соседней квартире и правда разгорался скандал, и речь, в самом деле,  шла о супружеской измене. Несчастный  Сергей Сергеевич так и не смог удалить злополучный след Лилиных губ, и теперь сидел дома на больничном, обдумывая, как ему поступить. Вчерашние сутки прошли под эгидой борьбы с неуничтожаемым пятном подручными средствами.
Сергей Сергеевич честно рассказал о происхождении пятна, дома его пожалели, приголубили, ругались лишь на развратную стерву. Жена Жанна Аркадьевна и теща Милицца Григорьевна перепробовали все, что могло справиться с пятнами. Скребли лысину кормильца  "Кометом", "Пемолюксом" и просто содой, потом, вспомнив о жирном происхождении пятна, начали смывать его "Фейри", дошли и до пемзы. В результате пятно стало выглядеть бледнее, потому что кожа вокруг него  расцвела красными пятнами и ссадинами.
- Помада-то какая химическая, - с подозрением говорила Милицца Григорьевна. – Французская, что ли?
Три неблагодарных  сынишки-недоросля страдающему отцу не сочувствовали, по-хамски потешались над  ним и над сбившимися с ног матерью с бабкой.
- Вы его наждачной бумагой, - ехидно советовал Боренька.
- А стеркой пробовали? -  помогал младшенький, Санечка.
- Да закрасьте вы его белилами, -  не отставал Витя.
- Вон отсюда! - благим матом заорал измученный Сергей Сергеевич и даже ногой топнул.
Его уже не волновали ни  беда, пришедшая в родную клинику, ни его собственная карьера, которая после всего произошедшего должна была сильно пострадать, он хотел только избавиться от пятна. К вечеру вызвали лучшего друга Яшу, тоже пластического хирурга.
Тот  внимательно осмотрел больного и с удовольствием заключил:
- Надо резать.
И добил университетского товарища коротенькой фразой:
- Но я бы  на твоем месте сделал биопсию.
После чего был напоен чаем и отпущен домой.
А наутро нервы Жанны Аркадьевны отказали, и она взбунтовалась:
- Так тебе и надо,  будешь знать, как гулять. В следующий раз подума-ешь, прежде чем кидаться на француженок.
- Что ты, Жанночка, я же тебе все, как было, рассказал. Да и не францу-женка она, грузинка.
- Какая разница, француженка или грузинка. Блядь, она и есть блядь. Да и вы все, кобели, одинаковые. Думаешь, я не понимаю, что у тебя обыкновенный засос, поэтому и не стирается. Тебя всего надо осмотреть, мало ли, где еще такой же окажется.
Сергей Сергеевич задохнулся от возмущения. Он испытал такие муки, но  не поддался соблазнительнице, а его обвиняют черт знает в чем. Вот и храни после этого супружескую верность. Но, будучи беспомощным и зависимым, скандалить не стал, а начал уговаривать жену успокоиться, умолял, даже слезу пустил. А она расходилась все больше и больше, била дорогие тарелки, даже чемоданы кинулась собирать, но вспомнила, что идти ей некуда и прекратила.
А Сергей Сергеевич стоял перед зеркалом, сквозь слезы рассматривал то, что сам называл высоким лбом, и думал:
- Ну вот, дожил, теперь и меня будут резать.
Но и эта мысль надежды не внушала, потому что что-то подсказывало Сергею Сергеевичу: нет, так просто от пятна не избавиться.
- Ну что ж, и с пятнами на лысине люди живут, - тоскливо сказал он сам себе, а подумав, добавил. – Да еще как живут.
Но легче ему от этого не стало.
Какая-то тревога поселилась в душе, какая-то обеспокоенность и ощущение зыбкости собственного существования.
- Выпить, что ли? - подумал малопьющий Сергей Сергеевич, потому что больше  ничего не придумал, и пошел на кухню.
А в это время за стенкой ничего не подозревающий Дмитрий Валентинович, напевая, намазывал горчицу на ветчину со слезой. Он, было,  уже отправил в рот аппетитный кусочек,  как вдруг поперхнулся, почувствовав на себе  пронзительный взгляд.
Напротив него, на кожаном кухонном диване, сидел простецкий мужи-чонка и в упор рассматривал его острыми синими глазами.
- Вы кто, откуда? - отдышавшись от горчицы  залепетал Дмитрий  Валентинович.
- Водопроводчик, у вас дверь была открыта, - нагло соврал мужик.
Дверь у психиатра была превосходная, сейфовая, а работа заставляла его тщательно закрывать все хитроумные замки, да еще и проверять их по несколько раз.
- Кофейком не угостите? – окончательно обнаглел мужик.
- Да вы что себе позволяете, я сейчас позвоню, куда следует, - от возму-щения снова поперхнулся психиатр.
И протянул руку к лежащему рядом телефону.
- Сидеть, - тихо и страшно приказал мужик, выпустив из синих глаз такой взгляд, что рука Дмитрия Валентиновича смалодушничала, трубку брать  не стала.
- Так говоришь, бесов нет?
- Я так не говорил, - попробовал  схитрить Дмитрий Валентинович.
- Ну,  пишешь, какая разница. Что, и чертей нет?
Покраснев, Дмитрий Валентинович помотал головой.
- И дьявола нет, сатаны, шайтана?
Дмитрий Валентинович  побоялся ответить. А про себя подумал:
- Это сатанист, я погиб.
И представил себе яркие страшные картинки. Но действительность пре-взошла самые смелые его фантазии.
- Значит, нет бесов, - взялся за старое мужик. – Погляди, а это кто?
Дмитрий Валентинович широко открыл рот и непрофессионально выпучил глаза, потому что в этот момент у него на коленях появилось хорошенькое молоденькое создание женского пола. Вместо носика у создания было премилое рыльце, пушистые волосики оттопыривались мохнатыми ушками и крохотными рожками, глазки слегка косили, но все равно особа была чертовски привлекательна. Если бы Дмитрий Валентинович не спал так долго и посмотрел бы насмешившую москвичей передачу, то  нашел бы, что особа эта несколько напоминает давешнего диктора. Она нежно обняла бедного  психиатра за шею и  трогательно положила рогатую головку ему на плечо.
- Более мощный, чем я, гипнотизер, - подумал Дмитрий Валентинович. – Уж меня мало кому удается пробить.
- Нравится девочка? – подмигнул синеглазый.
Психиатр кивнул.
- Но ты смотри, не шали, она только с виду такая молоденькая, а там внутри, у нее муж и детки.
И он фамильярно постучал по животу Дмитрия Валентиновича.
- Всю семью, я думаю, мы не будем приглашать, а то тут такое поднимется. Вот видишь, правда, не хочется расставаться с такой бесовочкой?  Поэтому, пусть и дальше живет там, где жила. Давай, Анима.
И мужик шлепнул особу по упругой попке, понукая вернуться назад. Та прижалась к психиатру всем горячим тельцем, хихикнула и внедрилась, проникла, просочилась в его плоть. Дмитрий Валентинович  даже не почувствовал боли.
- Ну, что скажете?
- Хотите работать в моей практике? Я положу вам большие деньги.
Синеглазый захохотал.
- Ну,  ничем тебя  не проймешь! Один такой уже был, звали Фомой, слыхал? И чего это я с  тобой столько вожусь, сам не понимаю. Зацепил ты меня своим упрямством, распалил. Ну что мне сделать, чтобы ты поверил, что мы есть?
На этот раз глаза сверкнули у психиатра.
- Сделайте так, чтобы у меня был свой кабинет на Пятой авеню.
- Эк ты загнул!  Ты ж патриот, против иностранцев. Нет уж, я докажу тебе по-своему. С этой секунды ты будешь  разговаривать голосом Анимы.
Синеглазый  встал и завертелся волчком так быстро, что у доктора за-кружилась голова, он на мгновение прикрыл глаза, а когда снова открыл их,  того и след простыл.
Дмитрий Валентинович осторожно поднялся, выглянул в прихожую, подошел к двери, проверил замки. Умылся в ванной, сунул голову под кран и, не вытирая ее, вернулся на кухню. Он звонил своему другу профессору Гамбургу.
- Профессор Гамбург слушает, - раздался в трубке солидный голос.
- Нема, это я, - высоко и кокетливо заговорил Дмитрий Валентинович.
- Кто это?
- Это я, Дима. У меня проблемы, Нема, я хочу подъехать, проконсультироваться.
- Да кто это?
- Ты что, оглох?  Лосик!
- Девушка, вы знаете, что за телефонный терроризм строго наказывают? – возмутился профессор.
- Послушай, я не девушка…
- Значит, вы кастрат, - заорал Гамбург  и бросил трубку.
А Дмитрий Валентинович  наконец-то уверовал и,  положив голову на стол, по-девичьи, тоненько и  жалостливо, зарыдал.

Пилат спал, и снился ему сон. Белое жестокое солнце, не оставляя даже надежды на спасение,  угрожающе разбрасывало свои жесткие лучи над белесой выжженной равниной. Но вот рядом с ним, на светлом жарком небосводе появилась едва видимая  звездочка. Звездочка росла, разгоралась все ярче и ярче, пока не  превратилась в новое солнце. Мягким, умиротворяющим и радостным  было это прекрасное солнце, его теплые лучи ласкали, а не жгли. Старое солнце вышло из зенита и  нехотя ушло с небосвода, а новое заняло его место, и сразу стало легче дышать. Внезапно все преобразилось вокруг. Вместо скучной пустой равнины сиял теперь яркий зеленый луг. Сочная трава блестела росой, пестрела голубыми,  розовыми и белыми полевыми цветами,  над ними летали стрекозы, пчелы и бабочки, слышалось пение цикад. Влажная дымка поднималась над лугом, трепетала легким летним туманом, золотилась в солнечных лучах, как бывает на севере ранним июньским утром. Пилат стоял на краю чудесного луга, и готов был стоять так вечно, и сердце его переполнял восторг. Сквозь постепенно растворяющуюся дымку он увидел, что из  золотистой туманной дали  навстречу ему идет человек в белых одеждах. Человек подходил все ближе, и  Пилат стал гадать, видит ли тот его. Человек  приближался, но никак не мог дойти до Пилата. И тогда Пилат бросился к нему по мокрому зеленому лугу.
Пилат очнулся, белое солнце проникло внутрь покоев и слепило глаза.  Во рту пересохло, теснило в груди. Он встал с горячего ложа, походил по комнате, пытаясь отдышаться. Затем сел в  кресло, взял с низкого  серебряного столика кисть розового винограда и стал медленно ощипывать ее, вспоминая свой сон.  Вошедший на цыпочках Павсаний робко спросил,  не хочет ли прокуратор видеть того осужденного, которого велел привести еще утром. Пилату хотелось  еще немного подумать о чудесном сне, но он коротко бросил:
- Пусть введут.
А когда увидел вошедшего, положил виноградную кисть и встал.  На-встречу Пилату шел человек из его сна. Не было на нем белых одежд,  он был в рваном хитоне, грязен и сильно избит, но это был он, и когда он поклонился, сердце Пилата затрепетало, как та самая золотая дымка  над зеленым влажным лугом.
- Что-то происходит со мной, уж не солнечный ли удар,  нужно позвать лекаря, - подумал прокуратор. – Надо уезжать отсюда.
Он помолчал, приходя в себя, сел, откинувшись на подушки и решил, что, наверное, третьего дня все-таки разглядел лицо проповедника, а после разговора с Марией оно всплыло в его сне. Сны – причудливая вещь, и Морфей плетет их, как кружево, из никому ненужных обрывков разноцветных дневных впечатлений.
- Знаешь ли ты, почему я позвал тебя?
Вошедший  посмотрел на него мягкими и кроткими, как у ребенка, глазами и ответил:
- Наверное, господин, тебя  попросила об этом Мария из Магдалы.  А может быть, Каиафа своим разговором вызвал твой интерес ко мне.
Пилат удивленно поднял брови.
- Ты догадлив, Иешуа, и разбираешься в людях. А что ты можешь сказать обо мне?
Иешуа внимательно рассматривал его.
- Твое сердце разрывается на части, одна его половина принадлежит твоему разумному и сильному отца, а другая – нежной и страдающей матери.
- Это может сказать мне любая гадалка на рынке, - недовольно вскричал Пилат, - и сказать так можно о любом. Говори точнее!
Иешуа задумался,  медлил с ответом.
- Почему же ты молчишь?
- Я,  прокуратор, подбираю слова, чтобы не разгневать тебя, потому что ты гневлив, а гнев плохой советчик. Ты  давно уже не получаешь никакого удовольствия от жизни и испытываешь  постоянную скуку. И думаешь, что на тебя плохо действует жара и местные обычаи.  А лекари говорят, что причина этого в ударе палицы, который получил ты  в Британии.
Пилат напрягся, но успокоил себя мыслью, что хитрый бродяга заметил шрам на его виске, да и по городу, наверное, ходит молва о его прошлых подвигах.
- Но и ты, прокуратор, и твои лекари ошибаются. Потому что не скука это, а тоска.
- Почему же я тоскую?
- Ты тоскуешь от предчувствия той страшной славы, которая ждет тебя в будущем.
- Вот как, меня ждет слава?
- Ты будешь известнее всех римских  императоров и полководцев, твое имя будут знать во всем мире.
Бродяга, по-видимому, решил взять его лестью, но Пилат не любил лести и посуровел.
- Говоришь,  буду известнее всех императоров?  И великого императора Тиберия?
- О нем мало кто будет помнить.
Этот нищий начал заходить слишком далеко, посягая на бессмертного, и следовало остановить его, но Пилат лишь спросил:
- Чем же  я заслужу такую вселенскую славу?
- Тем, что убьешь меня, прокуратор.
Пилат захохотал. Вон оно что, бродяга задумал запугать его.
- Да, ты высокого мнения о себе, проповедник. Значит, дурную славу мне принесешь ты, если умрешь.   И я, разумеется,  должен отпустить тебя, дабы люди в будущем не думали обо мне плохо.
Бродяга смотрел кротко, но говорил дерзкие вещи.
- Нет, прокуратор, ты не должен  отпускать меня, и не отпустишь, хотя будешь  сильно желать этого.
Пилат снова засмеялся.
- Я захочу отпустить тебя? Пока ты своей наглостью добился обратного, я начинаю понимать Каиафу. Такого напыщенного нахала  стоит проучить.  Каиафе ты говорил такие же речи?
- Нет, прокуратор, я имел с ним другую беседу.
- Чем же ты так рассердил его?
- Я посягнул на  Учение.
- Что же, твоего  самомнения хватит и на то, чтобы   отрицать любого бога.
Иешуа снова помолчал,  а потом заговорил с прокуратором, как с ребенком, медленно и четко произнося слова.
- Нет, прокуратор, я не отрицаю бога, я просто говорю, что отныне всесильный единый бог Израиля любит все народы.
- По-твоему, теперь ваш бог  возлюбит не только иудеев, но и персов, египтян и римлян, которые их унижали и убивали?
- Да, прокуратор, если они  поверят в него и раскаются в прошлых грехах.
Пилат довольно покачал головой.
- Понятно, что это не нравится Каиафе.  А почему это должно произойти именно сейчас?
Но этого умника было не так-то просто сбить.
- Людям не дано понять замыслы Господни.  Просто пришло время.
- А как же другие боги, те, что  существуют сейчас у разных народов?
Иешуа задумался.
- Эти боги уже умерли, и оставили людей без присмотра. Да и не боги это были, а лишь человеческие подобия, придуманные самими людьми, чтобы было им спокойнее и интереснее на свете.  Эти боги жили лишь в умах людей, скрашивая их одиночество перед миром,  до тех пор, пока людям не пожелал открыться подлинный, единый и всемогущий Бог.
- И открывается он, надо понимать, через твои речи? – с издевкой спросил Пилат.
Но  проповедник не смутился.
- Да, прокуратор, и через них.
- И  что же, теперь у всех народов будет один бог?
- У всех, кто захочет поверить в него.
Пилат вспомнил, сколько народов в империи, и сколько у каждого из них богов. Бродяга даже не представляет этого, иначе бы и думать не смел, что все эти люди начнут верить в одного общего бога, тем более такого непонятного, как бог иудеев.  Но для Павсания сказал другое:
- И ты полагаешь, что это не повредит империи?
- Империи давно уже необходим  один бог, он  сплотит людей, даст им возможность лучше понимать друг друга, и  государство от этого только выиграет.
С этим Пилат мысленно согласился, проповедник нравился ему все больше и больше, Мария знала, что делала, когда так уговаривала прокуратора поговорить с ним.
А Иешуа снова сказал дерзость:
- Но, буду честен перед тобой,  я не принимал в расчет соображений о благополучии империи.
- А что ты говорил по поводу храма?
- Я говорил о храме, куда может войти любой желающий и получить  защиту или  прощение.
- Я спрашиваю не об этом. Призывал ли ты разрушить храм в  Иерушалаиме?
- Я никого не призывал разрушать храм, а говорил, что сам разрушу его.
Ответ был нехорошим, и Пилат решил помочь осужденному.
- Но  речь ведь  шла не о материальном разрушении? подсказал он Ие-шуа, указывая глазами на прислонившегося к колонне Павсания.
Но Иешуа, кажется, не понял его.
- Мне трудно однозначно ответить на твой вопрос, прокуратор. Но если быть до конца честным, то и о материальном тоже.
- Ты что, безумец? – закричал Пилат. - Даже твой враг Каиафа сказал мне, что ты имел в виду  разрушение учения.
- Учение иудеев невозможно разрушить, и оно никогда не будет разру-шено. Оно дано им навечно, и проживет еще не одно тысячелетие. А вот храм их будет уничтожен, и довольно скоро, многим из ныне живущих  удастся увидеть его развалины.
- Да что ты мелешь, несчастный! – Пилат  задохнулся от нестерпимого гнева, губы его затряслись, предвещая знакомую Павсанию бурю. - Я здесь для того и нахожусь, чтобы  поддерживать порядок, чтобы храмы стояли, а люди жили мирно.
Но  вид разгневанного прокуратора, приводящий в ужас всех,  не испугал Иешуа, он  сказал тихо, но твердо:
-Тебе это не удастся прокуратор.  После моей смерти волнения потрясут эту несчастную страну, ее сотрут с лица земли, иудеев рассеют по всему свету, а храм разрушат.
Но разве можно было  долго гневаться на такого ловкого вруна? И прокуратор остыл, даже улыбнулся.
- И за что же будут так жестоко наказаны  бедные иудеи? Неужели, за твою смерть?
- В моей смерти они не виноваты. А наказаны они будут за то, что не захотели  поделиться с другими своим богом, подобно тому,  как маленькие дети не хотят ни с кем делиться любимой матерью. Но они целиком расплатятся с  миром за свою ревность, тысячелетиями отдавая  чужим народам силы и таланты, обильно  подаренные им Господом.
Иешуа так  легко существовал в своей фантастической, но, в общем-то, безобидной лжи, что Пилат стал получать от этого удовольствие.
-Ну что же, ты убедил меня и добился своего. Мне даже стало жалко иудеев, пусть живут здесь. Чтобы  твоя страшная  фантазия не стала реальной, я помилую тебя. Разве можно  казнить такого забавного умника, люди,  подобные тебе, скрашивают нашу скучную жизнь.  А Бар Ава убивал моих солдат и заслуживает смерти. С тобой мне нравится разговаривать, я возьму тебя с собой в Кесарию, я нуждаюсь в собеседнике. Я думаю, и Павсанию понравится беседовать с тобой.
Но дерзкий бродяга не обрадовался и не принял помилования.
- Этого не будет, прокуратор. Моя смерть необходима.
- Кому же она необходима, Каиафе?
- Она необходима всем людям
- Зачем всем людям твоя смерть, скажи на милость? Зачем она гунну или германцу?
- Моя смерть очистит людей, унесет в небытие их изначальную грехов-ность. И когда они узнают, что  отныне появляются на свет невинными, перед ними откроется новая жизнь.  
- Узнают, что  на  них нет вины, и  не станут грешить впредь?
- Во всяком случае, у  них появится возможность жить в чистоте, а дальше все зависит от них.
- Ты меня совсем запутал.  Почему бы в таком случае просто не сказать  людям: я  беру  ваш грех на себя?
- Нет,  просто так  люди не поверят,  они иначе устроены. Чтобы люди поверили,  обязательно надо умереть.  
Пилат устал, но почему-то не мог прекратить этот разговор, хотя все уже решил.
- И ты хочешь сказать, что помочь тебе в этом должен я, прокуратор Иудеи, римский всадник, убивший сотни людей и прославившийся своей жестокостью и непримиримостью к врагам?
- Так получается, прокуратор.
Многие в Риме почитали Пилата  за его железную, унаследованную от отца логику, и он решил воспользоваться ей, чтобы  образумить упрямца.
- Допустим, что ты прав. Ты заботишься о счастье всех людей и способен освободить их от греха. Но почему же ты не подумал обо мне, Иешуа?  Почему заставляешь меня согрешить, отправляя на казнь невинного? Если ты прав, то как будет чувствовать себя моя душа, осыпаемая в течение долгих тысячелетий проклятиями твоих последователей? Мне же никто не поверит, если после твоей смерти я начну оправдываться и рассказывать всем, что ты сам меня об этом попросил.
- Это твоя жертва, как смерть – моя. Передо мной, а главное, перед Ним  ты чист. А люди когда-нибудь узнают правду и все поймут. Кто-нибудь обязательно расскажет им правду о тебе, прокуратор.
Прокуратор шутливо поднял вверх руки, а Иешуа, видя, что тот лишь забавляется, начал втолковывать ему, как малому ребенку:
- Послушай, прокуратор, в мире нет ничего случайного. Случай лишь прикрывает  закон, непонятный ленивому уму. Неслучайно тебя отправили на Восток, и неслучайно меня арестовали, и неслучайно Каиафа требовал отпустить убийцу, и Мария умоляла тебя неслучайно,  и  неслучайно именно ты говоришь сейчас здесь со мной.  И время завтрашней казни неслучайно, это нужное, благоприятное время. Все сходится, и так суждено.
- Ты опять говоришь, как женщина, не умеющая думать. Если тебе суж-дено умереть, и именно завтра, то твой бог сделает так, что ты умрешь, чтобы не говорил и не делал я. Я вообще не понимаю, зачем ты ведешь этот разговор, ведь от меня ничего не должно зависеть.
- Я уговариваю тебя, прокуратор, потому что Мария права. Человек, выбирая, может изменить и свою судьбу, и судьбу всего мира. Сейчас этот человек – ты. А ты  после разговора с Марией решил отпустить меня, но этого делать нельзя. Я прошу тебя лишь об одном: не заботься  наперед о том, что говорить тебе завтра, и не обдумывай.  Что дано тебе будет в тот час, то и говори. И будет это не твой голос.
Прокуратор повысил голос и сказал,  оскорбительно выговаривая слоги:
- Но я не верю тебе, понимаешь, не ве-рю. Сделай так, чтобы я тебе поверил!
- Хорошо прокуратор. Хочешь, я объясню тебе, почему людям нужен один бог на всех?
- Не хочу, ты уже говорил об этом, чтобы все понимали друг друга. Мне надоели эти разговоры, уволь.
- Нет, послушай. Ты вынуждаешь меня причинить тебе боль, я не хотел этого. Если бы у людей был один бог, то твоя несчастная мать не покончила бы с собой из-за того, что выйдя замуж за твоего отца, лишилась своего бога и своего народа.
Лицо прокуратора жутко перекосилось и стало ужаснее маски Горгоны, которой один раз до безумия напугала Павсания одна веселая александрийская гречанка.  Но сейчас бедного Павсания ожидал куда больший страх,  потому что прокуратор кинулся к нему, схватил его за грудки и душераздирающе закричал:
- Это ты, лживый грек, все разнюхал и рассказал ему, решил погубить меня чужими руками, довести до удара! Кто тебя подкупил,  ехидна?  Как ты узнал, это было известно лишь мне и моему отцу?  Я  раздавлю тебя, как мерзкую гадину!
Страшный вопль прокуратора прокатился над притихшим в закатном мареве дворцом, заставил попрятаться слуг и вытянуться дворцовую стражу. Пилат замахнулся, а Павсаний задрожал всем телом и, разрывая одежды,  упал на мраморный пол.
- Клянусь всеми богами, прокуратор, я ничего не знал. Не губи меня, не обагряй руки кровью невинного, я всегда был предан тебе!
- Он ничего не знал, это меня ты прости, прокуратор.
Пилат закрыл глаза и начал глубоко дышать, по лицу его текли слезы. Он заговорил медленно, чужим хриплым голосом:
- Отец скрывал от всех, что она отравилась, боялся, что это повредит моей будущей карьере. Он безумно полюбил ее здесь, на востоке, а она его, и ушла за ним. Родители прокляли ее, потому что она опозорила их, нарушила обычаи, назвали ее блудницей. Она терпела  двенадцать лет, очень любила меня, но своего бога, наверное, любила больше. Если ты расскажешь  кому-нибудь об этом, Павсаний, я расправлюсь с тобой и со всеми твоими родственниками.  Я не знаю, как ты узнал об этом, Иешуа, но если ты думаешь, что после этого я казню тебя, чтобы скрыть правду, то ты ошибаешься. Я римский всадник, а не сенатор. Я просто не отпущу тебя от себя. А теперь оставьте меня.
Полумертвый от ужаса Павсаний и  опечаленный Иешуа  пошли к  выходу.  Иешуа обернулся и попытался что-то сказать, но прокуратор  страшно закричал:
- Ни слова!
И остался один.

Глава  тринадцатая,
рассказывающая о том, что даже самый страшный день
может открыть дверь в новую жизнь

Соловей запел, когда Лина уже закончила работу и стояла, разглядывая розовый цветок яблони, купающийся в солнечных струях. Лучи высветили все мельчайшие детали цветка, и Лина  была так  поглощена созерцанием его сложного и совершенного устройства, что не сразу  услышала это пение. Ей просто показалось, что какой-то  неуловимый штрих сделал утро еще прекраснее. Наконец, отрывая взгляд от  позолоченных солнцем розоватых ветвей,  она подумала:
- Откуда здесь соловей?
Лина  обернулась:  на лавочке у подъезда сидел маленький прехорошенький мальчик и горько, навзрыд,  плакал, утирая слезы  кулачками. Рядом с ним в нарядной клетке неправдоподобно сладко  пела маленькая серая птичка. Лина  подбежала к мальчику, а он словно ждал ее, доверчиво прижался, обнял за шею. Лина достала из кармана платок, вытерла ему глазки и щечки, заставила высморкать носик.
- Успокойся,  расскажи, что случилось?
Мальчик, подвывая и всхлипывая,  рассказал, что Павлик уехал навсегда, в другой город, а птичку оставил ему, но мама не хочет, ругается, велела отнести ее назад, он прибежал, даже не завтракал, а Павлика уже нет, домой идти страшно, а выпустить птичку нельзя, она всегда жила с Павликом, ее заклюют  злые  большие птицы, или кошка сцапает, или она умрет с голоду, а мама все равно не пустит с птичкой, поэтому он будет жить вместе с ней здесь, на скамейке.
- Что ты, разве можно из-за этого плакать? Тебя как зовут?
- Лю.
- Это как, Людвиг, что ли?
Малыш пожал плечиками, давая понять, что не знает.
- Слушай, Лю, может быть, твою маму можно уговорить? Хочешь, я сама поговорю с ней?
Малыш отчаянно замотал головой и по его личику, как горошины, снова покатились крупные слезы.
- Зачем только такие злые тетки детей заводят, выгнала ребенка на улицу без завтрака, - подумала Лина. - И достаются же этим мегерам такие ангелочки.
Она снова вытерла ребенку глаза и, гладя по золотой кудрявой голове, сказала:
- Не плачь, я возьму эту птичку себе. Это что, соловей?
Мальчик снова пожал плечами, а глазки его мгновенно высохли от слез.
- Я живу вот в этом подъезде, - продолжала Лина, -  на  втором этаже, направо. Если соскучишься по птичке, можешь приходить ее навещать. А если мама передумает, возьмешь ее назад. Договорились?
Мальчик кивнул.
- Спасибо, тетя, я еще приду.
И опрометью побежал куда-то в соседний двор. Лина поднялась домой, поставила клетку на кухонный подоконник, покормила соловья, а сама завтракать не стала и села за работу. Ей осталось дописать несколько страниц, и сегодня она обязательно закончит книгу. Как замечательно, что это произойдет в такой чудесный день, и птичка – счастливый знак, неожиданный подарок, как все славно и хорошо.
Под пение птички работалось легко, и через пару часов она написала последнюю строчку.
- Все, точка, - громко сказала она и сильно ударила по правой нижней клавише.
Счастливая, она походила по квартире, полила цветы, встала у открытого окна, подумала.
- Сегодня читать не буду, отдохну, лучше завтра на свежую голову.
Но снова пошла к компьютеру, и в этот момент в дверь позвонили. Лина быстро подошла к двери, распахнула ее: на пороге стояли два высоких парня. Парни чем-то были похожи друг на друга, но плечи одного  поражали необыкновенной шириной, второй отличался нестерпимо оранжевой майкой. Вроде бы и ничего были парни, но что-то Лине сразу не понравилось, оттолкнуло, и она подумала:
- Не ко мне, ошиблись квартирой.
Но парень  в оранжевой футболке спросил:
- Вы Лина?
Лина кивнула, а  он уже заходил в квартиру, оттесняя Лину в глубь прихожей.  Широкий тоже зашел, закрыл дверь, завозился с замками. Оранжевый, улыбаясь, намотал Линины волосы на руку, а другой рукой так ловко зажал ей рот, что она даже закричать не успела, и потащил ее в комнату. Широкий по-хозяйски подошел к письменному столу, взглянул на открытый компьютер, нажал клавишу, чтобы высветился текст. Лина уже все поняла, стала вырываться, попыталась укусить зажимавшую ее рот руку, но  широкий парень коротко и страшно, как-то снизу,  ударил ее кулаком в грудь, и она заплакала от боли и бессилия, поняв, что с парнями ей не сладить.  
Широкий взял ее любимый старенький ноутбук и поднял над головой. Лина снова стала вырываться, и на этот раз получила удар носком ботинка по голени.  А парень, крякнув, со всей силы бросил компьютер на пол, так, что отлетела крышка  и, зазвенев,  разбился экран.  
- Крепкий, сука, - сказал он с досадой, - его можно будет починить.
И он стал  крушить компьютер ногами, размерено бить по  нему каблуками, расчленяя его на маленькие кусочки. Лина смотрела, и ей казалось, что это ее тело лежит на полу, и беспощадная тварь  приплясывает именно на  ней, стараясь сделать  как можно больнее и  вдребезги разбивая ее жизнь. Широкий топтал  разбитое тело маленького верного "Самсунга", а Лине мерещилось, что ног уже не две,  а четыре, да и не ботинки это, а копыта, и широкогрудый плоскомордый кентавр втаптывает в землю ее книгу, закапывает поглубже.  Останки компьютера трещали, как косточки, и скоро на полу лежали только мелкие обломки и осколки. Парень наклонился,  поднял с пола маленькую искореженную пластиночку, положил в карман, сказал:
- Так будет вернее.
А тот, что держал Лину, напомнил:
- Не забудь про диски.
Широкий собрал со стола все диски  и с треском переломал их, заглянул в ящики, больше не нашел.
- Проверь бумаги на столе, - командовал оранжевый.
- Да у нее здесь их нет почти, тоже мне писательница, одни книги, - отчитывался широкий, – ничего такого. Ну,  все, пойдем.
Он подошел к телефонной розетке, выдернул ее с мясом из стены, шваркнул об пол  телефон, так что тот  разлетелся.
- Зря ты так стараешься, у нее наверняка есть сотовый, - сказал оранже-вый.
- Откуда, у такой голытьбы?
Оранжевый бросил Лину на диван, лениво скользнул по ней взглядом, процедил:
- Заявишь – убьем, будешь хорошая девочка – больше нас не увидишь. Мы с тобой и так по благородному, даже не тронули.
Лина  сидела на диване и,  словно во сне,  видела, как они, не торопясь, выходят.  Чувствуя себя так, словно это не она, а кто-то другой, совсем ей не-знакомый, медленно подошла к окну, посмотрела, как  парни спокойно вышли из подъезда, сели в машину, включили громкую музыку и покатили прочь. Все было кончено, и никто на всем свете не мог ей помочь. Даже если бы ее отцом был сам президент, это бы ее не спасло. У нее больше не было книги.
- Зачем Ганов так со мной? - удивленно подумала она. – Разве можно так поступать?
Лина, продолжая существовать не в реальности, а в каком-то нестерпимо страшном сне, села на пол около обломков компьютера. Она долго перебирала и складывала их,  порезала руки, окропив кровью останки своего бедного верного друга,  потом встала, собрала их в пакет, подмела.  Легла на диван и закрыла глаза. Нашла в себе силы подумать:
- Наверное, так же чувствует себя женщина, которая второй раз подряд рожает и второй раз теряет дитя. Причем во второй раз ее ребенка жестоко убивают прямо у нее на глазах.
И устыдилась своей мысли. Какое  может быть сравнение, жизнь безвозвратна и бесценна, особенно детская. А что книга? Книгу можно переписать, собраться с силами и еще раз пройти по тому же тяжелому пути. Но тут же поняла, что нельзя дважды  пройти по одной и той же дороге. И сил у нее больше не было, совсем. Лина лежала так до вечера, без мыслей и без слез, с одной только чудовищной, удушающей болью, а на закате встала.
Она подошла к столу, взяла большой белый кувшин с сиренью, окунула лицо в цветы и всей грудью вдохнула их чрезмерную сладость. Но руки задрожали,  не удержали  кувшин, и он стал падать, медленно, как во сне. Каким-то чудом, помимо своей воли, Лина подхватила кувшин и поставила его на стол. Сердце ее сильно билось, и она с минуту постояла, рассматривая цветы. Затем принесла  большой стакан с водой, достала сильные снотворные таблетки, оставшиеся после болезни матери, пересчитала, их было семнадцать. Решила:
- Хватит.
Тщательно растолкла таблетки в пригодившейся в первый раз аптечной ступке.  Подумала равнодушно:
- Он этого и хотел.
И тут запел соловей. Она подошла к клетке.
- Я забыла про  тебя, прости. Ну что с тобой делать, выпустить?  Нет, на воле ты погибнешь. Ничего, меня завтра найдут, сразу заметят, если я не выйду на работу. Тебя спасут, а сейчас прости.
Соловей замолчал, горестно поглядывая на нее бусинками-глазками.  Лина добавила  ему корму, налила воды и вернулась в комнату. Высыпала порошок из ступки в стакан, выгребла все до последней пылиночки и стала размешивать его маминой серебряной ложечкой, заворожено смотря на быстрый маленький водоворот, который скоро должен был унести ее из глупой и неудачной жизни.
Она смотрела так и смотрела, и, наверное, у нее закружилась голова, потому что ей показалось, что старательно закрученная ложечкой воронка начинает раскручиваться в противоположную сторону. Она вынула ложечку и стала наблюдать, как уже растворившиеся крупинки снова побелели и стали собираться в центре скручивающейся воронки,  покрутились немного вместе с водой, а потом вылетели из стакана и рассыпались на столе  концентрическими кругами, напоминающими  срез старого дерева.
- Что, не получилось? - послышалось ей.
Лина вздрогнула от неожиданности, обернулась на голос и увидела, что на подоконнике,  облокотившись на  откос, сидит  черноволосый красавец с серыми дымчатыми глазами.
Лина никогда не видела таких красивых мужчин.
- Разрешите? – спросил он, спускаясь  в полутемную комнату и загораживая  собой оконный  проем.
Он говорил низко,  сладким, слегка  картавым говором.
- Какой огромный, - подумала Лина.
- Вы, я вижу, не испугались, - продолжал красавец.
- Что меня может сейчас испугать? – пожала плечами Лина.
- И, наверное, догадались, кто я?
Лина кивнула.
- Может быть, вы знаете, и  зачем я пришел?
- Чтобы не дать мне умереть?
- Ну, это не в моей власти. Еще не зацвел миндаль, и не отяжелел кузне-чик, и не нашли новые тучи вслед за дождем.  Всему свое время, а вы неудачно выбрали момент, и поэтому у вас не получилось.  Ваш кувшин по-ка цел.
И Лина, узнав вечные слова,  вдруг поверила гиганту, и поняла, что еще не все в ее жизни закончено.
- Позвольте представиться, меня зовут Сараф, - не ответил он ей на во-прос.
- Серафим, - машинально прокомментировала Лина.
- Это имя мне не нравится, оно неправильно воспринимается большинством. Сараф.
- Что вы хотите, Сараф?
- Я имею честь пригласить вас на праздник, который устраивает сегодня в полночь мой господин.  Он просит вас на этот вечер стать его дамой. Вы понимаете, о чем идет речь?
Сараф посмотрел прямо в  Линины глаза таким  ласкающим дымчатым взглядом, что она дрогнула, но твердо сказала:  
- Да.
- Как приятно иметь с вами дело, мне  редко приходится встречать таких понятливых людей. Так вы принимаете приглашение?
- А разве я могу отказаться? – удивилась Лина.
- Конечно, можете. Дама всегда может отказаться, - галантно сказал Са-раф.
- Нет, я пойду.
- Я вам очень признателен. Но вы плохо себя чувствуете, устали, пере-волновались, вам требуется немножко  бодрящего, как это называется, легкий допинг.
И Сараф достал из кармана хрустальный флакончик, наполненный ярко-зеленой жидкостью. Флакон венчала необыкновенной красоты золотая крышка в виде полураскрытого розового бутона.
- Вот, когда я уйду, выпейте это.
И он  левой рукой протянул флакончик Лине. Лина хотела взять флакон, но Сараф  поймал ее руку своей правой рукой.
- О, как вы поранились!
Он подул на Линину пальцы, а затем нежно поцеловал ее ладонь. Никогда Лине не было так приятно.  
- Бедная, несчастная ручка!
И   порезы на глазах начали затягиваться, забелели шрамами, шрамы  сгладились и исчезли.
- Давайте  левую.
Лина, как ребенок, протянула ему открытую левую ладонь. Он опять подул ей на пальцы, легко и нежно, как мать ребенку, перецеловал их. Раны снова затянулись и бесследно пропали.
- Вот теперь берите.
И Лина взяла флакон, прижала к груди обеими руками.
- Позвольте мне выйти через дверь. Я не прощаюсь.
И, пригнувшись в дверном проеме,  направился в прихожую.
- Погодите, а куда же мне приходить? – отчаянно закричала Лина, вдруг испугавшись, что не сможет попасть на праздник.
- Вас доставят, - уже в дверях обернулся Сараф, и, махнув Лине рукой, вышел.
А она стала ходить по комнате и  вспоминать оживающие строчки.

Толпа, стоявшая перед дворцом, собралась еще до свету, а теперь был второй дневной час, и люди уже устали ждать, гудели, как рассерженный пчелиный рой. Стража давно  привела осужденных, и они стояли в стороне, в двойном кольце римских солдат. Уже давно вышел  к народу Каиафа и члены Синедриона, а прокуратора все не было.
Наконец, появился и Пилат, и многие зашептали друг другу, что болен он или смертельно устал.  В сопровождении охраны вышел он из северного крыла, того, что рядом с Генафскими воротами, медленно прошел по дворцовой галерее,  спустился,  слегка покачиваясь, до первого пролета южной лестницы и огляделся.  И показалось людям, что он в лихорадке, что в огне его голова, таким горячечным был его взгляд, так пылали его щеки, так сухи и красны были  его губы. Пилат стоял и молчал перед шумящим народом, потому что ему все еще нечего было сказать.
Он оглядел  собравшихся.  Мрачен был Каиафа, отворачивал от  прокуратора надменное  лицо. Вчера он дважды посылал за ответом к Пилату, и во второй раз посланник принес ему известие, что прокуратор решение Синедриона не утвердил, а свое  сообщит завтра собравшемуся народу, и теперь Каиафа будет принимать меры, уж он найдет управу на мужлана, прокураторов много, а первосвященник один. Невысокий Бар Ава, которому еще вчера была обещана жизнь,  с ненавистью смотрел на Пилата, гордо вскинув тяжело вылепленное страстное лицо. На огромных Арье и Пиля, которым надеяться было не на что, смерть уже наложила  свой отпечаток, стерла их черты, сделала похожими, объединив общим ужасом. Спокойным и кротким было лицо Иешуа, но сам он был слаб, стоял с трудом. Мария была в первом ряду, наверное,  ждала здесь всю ночь. Она закрыла глаза и  трепетала,  как  ивовый листик. И Пилату пришло решение.
Он уже хотел объявить его усталой недовольной толпе, но вдруг беспощадное белесое солнце потемнело так сильно, что стало возможным смотреть на него. Пилат поднял глаза и увидел, что на востоке показалась маленькая бледная звездочка. Никто не замечал ее, кроме Пилата, а он, не отрываясь, смотрел, как разгоралась она все ярче и быстро поднималась по небосклону. Наконец, свечение ее стало нестерпимо ярким, и Пилат прикрыл больные глаза. А когда открыл их, то сказал:
- Сегодня ваш праздник, иудеи.
Народ зашевелился, оживился, раздались крики.
- Великий Рим приветствует вас, - медленно продолжал Пилат, щурясь от видимого только ему света. – По обычаю,  каждый праздник  мы отпускаем одного из осужденных. Но сегодня я   решил:  пусть в ваш великий день окончательное решение  останется за Синедрионом, а объявит его   первосвященник Каиафа.
И услышал ликующие крики. И увидел, как поразился Каиафа, как  хищным блеском загорелись глаза Бар Авы. А потом  встретился взглядом с бесконечно несчастными и ненавидящими глазами Марии.  Подумал:
- Ну, вот и все, но это не я сказал.
А  Каиафа вышел вперед и  начал так громко и торжественно, как это умел делать только он:
- Народ иудейский! Сегодня мы празднуем великий праздник Пейсах, день нашего  освобождения и возрождения к новой жизни. Я поздравляю вас и хочу, чтобы вы помнили этот день всегда. И во  славу освобождения народа иудейского из тьмы  египетского плена в  этот день мы даруем жизнь и свободу одному из вас. И сегодня  будет помилован…
Каиафа сделал  такую длинную паузу, что, казалось, ей не будет конца, а народ замер, хотя уже знал, кого он назовет. Каифа набрал воздуху и  накрыл толпу волной красивого низкого голоса:
- Бар Ава, кузнец из Лидды.
Восторженный рев  толпы   прокатился над Иерушалаимом.  И от этого рева на Марию обрушилось небо, и боль раздавила ее. Но остановить Марию могла только смерть, а пока она была жива, и всюду должна была  следовать за учителем. У каждого на свете был свой собственный путь, и только у них – один на двоих. И сейчас они вместе  пошли нескончаемой  каменистой дорогой.
Дорога эта была длиннее всех дорог, которые пришлось Марии пройти в своей прежней грешной жизни. И в  тысячу крат она была страшнее того ужасного незабываемого пути, когда ее двенадцатилетнюю, вели к старому купцу-сирийцу.  Иешуа был слаб, падал  на камни под  тяжелым кедровым крестом, а  потом не мог подняться, и солдаты били его, кололи копьями, поднимали пинками, так что не было на нем живого места. Мария тоже падала, потому что сердце ее все время останавливалось.  Наконец Симон Кирениянин взял крест Иешуа на  сильные плечи, и понес его сам. А Марию стала поддерживать  какая-то  галилейская женщина.  Подымаясь на место казни, Иешуа продолжал падать и разбиваться  о камни. И сердце Марии  всякий раз разбивалось вместе с ним.
А потом они начали умирать. Первый раз Мария умерла, когда Иешуа прибивали к кресту. Это ей римские солдаты медленно и тщательно вбивали тяжелым молотом огромные медные гвозди в нежные, ранимые голени, это ей безжалостно пробивали тонкие кисти, сначала  левую, потом правую. Потом, когда крест подняли, она стала умирать от ожогов беспощадного белого солнца и оттого, что начала бродить и пениться ее кровь.  Это ее безжизненное тело покрывалось чудовищными волдырями, это его  поедом ели мерзкие жирные мухи, это  оно  смертельно хотело пить. Оказалось, что умирать можно бесчисленное число раз, и Мария умирала каждое мгновение,  которое учитель был на кресте, с  третьего часа до девятого.  А с шестого часа до девятого тьма сошла на землю, и сотряслась земля, и поняла Мария, что  умирать им осталось недолго.
И вот в  девятом часу она умерла окончательно. Стоя на коленях, Мария увидела, что силы покинули Учителя, и закричал он. жалко и пронзительно, как избиваемый  маленький ребенок:
- Господи, господи, он скрыл от меня свой лик!
И умер он, и она вместе с ним.  Но  ее бренное, больше не нужное ей тело, еще существовало,  оно окаменело, и не способно было даже упасть. Мертвые глаза ее видели, как римские солдаты делили окровавленную рваную одежду, как пришел богатый Иосиф и заплатил сотнику, чтобы  разрешил тот снять тело Иешуа с креста и похоронить. Мертвые ноги ее шли  назад в город. Мертвое сознание не помнило, как другая Мария, мать Иакова привела ее к себе, и уложила  на ложе. Ей больше не было  никакого дела до  ее мертвого тела, а душа ее была уже не здесь.
А прокуратор лежал в своих покоях в горячке, и около него неотлучно дежурили два лекаря. Он очнулся на третий день, постаревший и больной, и мало что в нем напоминало прежнего воина. Придя в себя, он позвал Павсания и,  с трудом разлепляя спекшиеся губы, спросил:
- Ты был там?
- Я был там, прокуратор, и видел все.
- Он сильно мучился?
- Да, прокуратор. Перед самым концом он закричал, что Господь оставил его. Я не понял, что это значило.
- Всего лишь то, Павсаний, что каждый должен испить свою чашу до дна самостоятельно. Его похоронили?
- Да, приходил Иосиф из Аримафеи, просил выдать тело, и я разрешил ему от вашего имени.
- Рассказывай дальше.
- Было очень страшно, а в шестом часу сошла тьма, и погасло солнце и сотряслась земля, люди бежали.
- Да разве об этом я хочу знать? Расскажи мне о ней.
- Она была там и умирала вместе с ним. Теперь она очень больна, и находится в одном доме.
- Она уйдет?
- Да, прокуратор.
- Что еще ты мне скажешь, Павсаний?
- Говорят, что в момент его смерти занавес в Храме, скрывающий Святая Святых, разорвался надвое сверху донизу. А люди видели в городе восставших мертвецов. И еще, прокуратор, не сердитесь…
- Ну, говори же, говори!
- Я больше не могу служить у вас, прокуратор.
- Ты ненавидишь меня за то, что я сделал, Павсаний?
- Нет, прокуратор, вы  поступили правильно, доверившись ему. Но именно поэтому мне и следует уйти. Я думаю, моей учености следует найти более достойное занятие, чем служение властям.
Пилат помолчал.
- Иди, Павсаний.
- А вы, прокуратор?
- Мое здоровье не позволяет мне больше находиться здесь, я напишу прошение об отставке. Иди.
Павсаний низко, в пояс, поклонился Пилату и вышел. А Пилат прикрыл больные глаза. Все, чему суждено было свершиться, свершилось, что должно было произойти, произошло, и ничего уже нельзя было изменить.

Глава  четырнадцатая,
рассказывающая о  том, как все  отправились в гости

Лина сидела перед зеркалом. На улице совсем стемнело, в окно тянуло прохладой, сильно пахло сиренью, пели цикады. Из трельяжа, как из тройного стрельчатого окна в другой мир, лился отраженный от торшера мягкий уютный свет. Там, в том зыбком отраженном мире, Линино изображение сложно множилось, тиражируя ее здешнюю усталость и некрасоту. Она была нехороша, очень бледна, сильно осунулась, глаза ее припухли от слез.  Лина низко спустила с плеча кофточку и увидела на нежной груди огромный багровый синяк, потрогала его пальцем. Болела и нога. Лина  подняла штанину и стала  рассматривать лиловый ушиб.  Подумала:
- Хорошо, что я была в джинсах, они смягчили удар. Но куда же я пойду в таком виде? А  идти в чем, опять в джинсах?  Давно пора было  себе что-нибудь купить.
Флакон стоял перед ней, сверкая крышкой и переливаясь зеленью.  Лина внимательно рассмотрела почти живую розу на крышке, вслух сказала:
- Какая прелестная вещь, у меня никогда не было такой красивой вещи.
С трудом отвернула тугую крышку, понюхала. Так приятно запахло яблоком, что Лине захотелось немедленно выпить содержимое. Она хотела сходить за чашкой, но не вытерпела, начала пить жидкость прямо из флакона, поражаясь ее  неожиданной сладости, и выпила почти всю. Она рассматривала последнюю капля, медленно скатывающуюся по хрустальной стенке, удивлялась ее яркости и прислушивалась к себе. Капля еще не докатилась до дна, когда Лина поняла, что Сараф сказал правду и  зелье действительно бодрит.  
Первой ушла усталость, и Лина сразу почувствовала, как в ней, словно после стакана  выдержанного вина, забурлила кровь, заиграли жизненные соки, слегка застучало в висках, и чуть быстрее стало биться сердце. Затем Лина стала ощущать свое тело так, как не  ощущала никогда раньше:  самодостаточным  и полноценным,  живущим независимо от сдерживающего ума. И жизнь этого свободного, радостного тела стала значить  для нее несравненно  больше не только двух  собственных потерянных книг, но и всех книг на свете, когда - либо написанных или помысленных.
Следом ушла печаль, и Лина начала с удивлением вспоминать свое собственное недавнее малодушие. Конечно, она перепишет книгу, она же помнит ее наизусть,  к осени и перепишет, та только лучше станет, стоило так убиваться.  Потом она подумала,  что напишет еще много книг, и в голове тут же начали роиться замыслы, которые Лина стала усердно отгонять, зная за собой особенность в такие минуты забывать обо всем. Но все же успела с удовольствием увидеть мысленным взором вместительную полку с разноцветными книжными корешками. Это зрелище ее окончательно развеселило.
Ставя пустой флакон на столик, она взглянула в зеркало, и взгляд ее упал на полуобнаженную грудь. Синяка не было. Она посмотрела в зеркало и стала смеяться, мешая разглядеть себе свое новое лицо. На нее смотрела совершенно другая Лина, лишь отдаленно похожая на прежнюю. Новая внешность не позволяла  оставаться равнодушной, побуждала к действию. Глаза Лины широко открылись и дерзко зазеленели, и она подмигнула себе. Заметно пополневшие губы стали ярче, изгибались лукаво и вызывающе. Улыбка обнажала ослепительный, слегка  хищный оскал с чуть удлинившимися  совершенными зубами, и Лина немного подвигала ртом, погримасничала, любуясь ими. Каштановые волосы  начали отливать старым бургундским вином, и она с удовольствием запустила в них пальцы, пробуя их буйную силу. Исчезли тени  под глазами,  кожа засияла перламутром,  щеки горели, и Лина ласково провела указательным пальцем по переносице,  вискам и щекам.
- Какая красивая стерва, - смеясь, сказала себе Лина, - каждый день но-сить такое лицо, конечно, чересчур, но иногда оно может оказаться весьма кстати. Пару мне теперь может составить разве что Сараф. Интересно, я сейчас и правда такая, или мне кажется?
И она еще раз подмигнула себе, да так ловко, что  засмеялась от удовольствия. Лина вскочила, скинула  кофточку и вылезла из джинсов, жадно рассматривая  свое отражение. Ее тело немного пополнело, порозовело, налилось соками. От шеи невозможно было оторвать взгляд, до груди хотелось дотронуться, живот следовало рисовать. Синяка на ноге, разумеется, не было. Повернувшись, она посмотрела на себя сзади, и нашла линию от талии к бедрам безупречной, а ягодицы великолепными.
- Увидел бы меня сейчас Андрей, упал бы в обморок, - подумала Лина, обхватывая талию пальцами. – С таким телом  не в джинсах надо ходить, а исключительно нагишом. Я  теперь понимаю, почему некоторые женщины так любят публично раздеваться.
Она еще немного полюбовалась собой, а потом вспомнила о платье, по-думала:
- Они, наверное, хотят, чтобы я отправилась туда обнаженной. Так, ка-жется, полагается?
Но в этот момент в комнату влетел соловей, залетал кругами, держа в клюве яблоневый цветок.
- Бедняга, ты соскучился и вырвался на волю! Я, наверное, забыла за-крыть  дверцу.
Птичка полетала над комнатой и выронила веточку из клюва на диван. А Лина ахнула, увидев, что цветок уже в полете превратился в чудесное бело-розовое платье. Соловей сел на трельяж, а Лина кинулась к платью. Оно было соткано из яблоневых цветов, да так искусно, что Лина поначалу подумала, что цветы настоящие. Платье было чудом, которое можно увидеть лишь во сне или на парижских подиумах. Лина мгновенно надела платье, оно было очень узким и коротким, именно таким, какое нужно было нынешней Лине.
- А туфли! – огорченно закричала Лина, посмотрев на босые ступни - У меня же нет туфель!
Соловьюшка слетел с трельяжа на столик, топнул одной лапой, потом другой и отлетел, оставив на столешнице  шелковые розовые туфли, горделиво изгибающиеся на невероятных шпильках.
- Да,  не зря я тебя взяла, хитрец.
Лина схватила их, быстро надела, и снова завертелась, рассматривая свой сразу взметнувшийся вверх силуэт. Затем села на диван и стала разглядывать туфель, вытянув правую ногу и  изгибая подъем кошачьей спинкой. Этим зрелищем она осталась  чрезвычайно довольна и сказала соловью:
- Вот видишь, что ты наделал. Правильно мамочка говорила, что туфли без каблуков, словно цветок без стебля.
Но тут  соловей залетал кругами под потолком, а затем, все увеличиваясь и увеличиваясь, стал спускаться.  Наконец он встал перед Ритой, сильный и уверенный в себе, начал приглашающе косить на нее хитрым глазом.
- О, да ты не соловей, ты теперь целый страус, - засмеялась Лина. – Надо полагать, ты и есть мой транспорт. Но знаешь, я боюсь на тебе лететь, вдруг упаду. Да и не знаю, сможешь ли ты меня поднять.
Соловей явно  обиделся на обвинение,  нахохлился, отвернулся.
- Ну ладно, не сердись, я же первый раз. Однако они навыдумывали.
Лина встала, и, перекинув ногу через соловья, села ему на спинку. Сидеть было на удивление мягко и приятно. Лина запустила  пальцы ему в перья  и стала держаться за них, как за лошадиную гриву.
- Ну, полетели?
И соловей легко взлетел,  вылетел в окно,  так что душистые сиреневые ветви слегка задели Лину, и начал набирать высоту под громкий Линин визг.
Соловей летел чинно и размеренно. Некоторое время Линино сердце  еще замирало и ухало вниз, когда соловей лавировал, но вскоре она поняла, что он ее не уронит. Потом Лина вспомнила про туфли, стала беспокоиться, как бы не упали, но решила, что это все пустяки, пусть падают, и стала оглядываться. Они поднимались все выше и выше, пока не поднялись так высоко,  что огни города слились в огромную,  небрежно брошенную золотую салфетку. Прижимаясь к соловью, Лина загляделась на нее. Длинные нити бахромы отходили от салфетки,  уходили вдаль, и Лина поняла, что это дороги. Окончательно привыкнув, она выпрямилась, уселась поудобнее  и стала смотреть вокруг.
На темно-фиолетовом чернильном небе, словно на плотном театральном занавесе,  серебрились бутафорские звезды, пятиугольные, выпуклые, словно картонные. Луна тоже была ненастоящей,  огромная, улыбающаяся, с глазками и носиком, именно такая, какой она представлялась Лине в детстве. Было удивительно, что в этих декорациях летают самолеты,  время от времени мелькавшие внизу, как юркие стрекозы.
- Это где же мы находимся? – подумал Лина. – Такое сказочное про-странство – и вдруг самолеты. Или это не самолеты?
Помимо самолетов, небо было населено и другими обитателями. Им навстречу,  мерно взмахивая большими перепончатыми крыльями, не торопясь, летело чудовище с  кожаной крокодильей мордой, крупными волчьими ушами, полуприкрытыми огромными глазищами  и бугристым хвостатым туловищем.  Оно воспитанно кивнуло соловью, и тот что-то свистнул ему в ответ.
Вокруг  сновали какие-то особы, то обгоняя соловья, то попадаясь на-встречу. Особ было много, транспортом им служили половые щетки, метлы, кочерги, пылесосы, козлы, бараны, свиньи и гуси, но  иногда и что-то нетрадиционное. Одна красотка летела на  торшере, другая – на огнетушителе, третья ухитрилась усесться на высокий  стеклянный вазон для цветов. Полет пламенем развевал их длинные волосы, лица были озабочены.
- Народу-то сколько, словно на Красной площади.  Наверное, кое-кто из этих дам летит туда же, куда и я, - подумала Лина. – Но что сегодня за праздник, Вальпургиева ночь, что ли?
Встречалось и  что-то совсем уж непонятное, какие-то странные объекты, сложной формы, светящиеся, вращающиеся, пищащие, пиликающие и свистящие, напоминающие сигары, дамские шляпки, чашки и школьные глобусы с лунной орбитой.
Лине уже нравилось лететь, и она  решила отправиться куда-нибудь, где всегда хотела побывать.
- Слетать что ли, в Лондон? – подумала она, но остановила себя. – Что я сейчас буду там делать, ночь, темно, а я прилечу: вот она я, прилетела. Все равно, ничего не увижу и не пойму, да и ждут меня.
И соловья было жалко, потому что Лине все время казалось, что ему тяжело, и он устал. Но соловей летел бойко и даже запел, чисто и звонко высвистывая "Маленькую ночную серенаду", и под эту музыку начал снижаться. Лина увидела, как стремительно приближается земля, и снова завизжала, но соловей уже летал большими кругами над огромным освещенным садом, выискивая, где бы приземлиться. И вот, наконец, опустился на окруженную  цветами и подсвеченную установленными на траве низкими фонариками площадку. Лина слезла с соловья, ласково погладила по голове, одернула платье, убедилась, что в порядке туфли, поправила волосы, огляделась и пошла к большому дому,  с крыльца которого ей навстречу сбегал Сараф.

Настало время сказать, что в тот самый день,  который был так насыщен впечатлениями для Лины, многие замечательные московские жители были приглашены на интереснейшую презентацию. А поскольку вечеринка оказалась памятной, у многих, самых разумных и рачительных,  приглашения на нее сохранились и до сих пор.   Но  большинство приглашенных, к сожалению, ныне не могут похвастаться тем, что являются обладателями этих редчайших документов и надлежащим образом удостоверить славный факт своего пребывания в нашумевшем собрании, поскольку по простоте душевной  любезно предоставили пригласительные письма в руки компетентных специалистов из самых разнообразных, но весьма уважаемых учреждений.  В результате чего, несмотря на клятвенные заверения упомянутых специалистов в том, что всенепременно и с благодарностью вернут взятое назад, безвозвратно утеряли эти  важнейшие реликвии, от чего пребывают в постоянной досаде,  усиливающейся при мысли, что цена на эти раритеты уже сейчас весьма высока, а со временем обязательно подскочит до небес.
Истинный список приглашенных никому впоследствии составить не удалось, а число самозванцев, якобы побывавших на этой вечеринке,  все время  множится, так что, глядишь, со временем сравняется с числом  жителей столицы. Мы же заверяем читателя, что приглашенных было гораздо меньше, потому что подобной высокой чести удостоились только самые  выдающиеся и уважаемые москвичи.
И хотя в настоящее время по Москве гуляет множество подделок, кото-рые можно купить  на любой станции метро в тех же местах, что и семена неведомого чудесного цветка, выросшего в театральном сквере после злополучного дождя, нам известен истинный вид и текст  приглашений. Открытки были доставлены посыльными и  выполнены в виде сложенного вдвое картонного бегемота, серого снаружи и розового внутри,  устроенного таким образом, что при развороте казалось,  будто  заглядываешь в его зевающую пасть. Розовые же внутренности содержали черный текст:
"Доктор Вел З. Вул имеет честь пригласить  Вас на презентацию уни-кальной оздоровительной и омолаживающей методики. Будет представлена обширная увеселительная программа Вход только в карнавальных костюмах. Презентация проводится по адресу…"
Далее был  указан адрес загородного поместья  господина Ракова, который, как помнит читатель, по независящим от него причинам, ни радоваться случившимся гостям, ни протестовать против непрошеных визитов не мог, поскольку  все еще не вернулся из своего весьма познавательного путешествия.  Ниже  стояла сигнатура доктора в виде огромной размашистой буквы V.
Несерьезный вид приглашения сразу отвратил абсолютное большинство от намерения посетить поименованное увеселительно-оздоровительное мероприятие и лишь немногих заинтересовал.  Да и вообще, до сих пор  не вполне ясно, почему представители капризного московского бомонда,  объевшиеся различными развлечениями,  все, как один,  откликнулись на сомнительное приглашение мало кому известного доктора и потащились куда-то за город,  хотя в этот вечер и в центре столицы было предостаточно мест, где можно было недурно поразвлечься и прилично выпить.  Мы же высказываем свою версию и полагаем, что виной всему было извечное человеческое любопытство, которое  испокон веков толкало людей и на более необдуманные поступки.
Дело в том, что во вторую половину того же дня  по телевидению и по радио начались интенсивные и уже более серьезные дискуссии по поводу тех событий, которые произошли в Москве в течение последних двух дней. Нет, что бы там не говорили про наше отечество, никогда не переведутся  в нем умные люди,  и  только этими людьми оно до сих пор сильно и именно ими преумножит  в веках свою славу.  И там,  где  обстоятельному американскому эксперту понадобился бы год, наши  платоны с невтонами  разобрались за каких-нибудь шестьдесят часов.
Начал, начал кое-кто уже догадываться о том,  что за гости посетили столицу, и открыто предупреждать об этом своих менее догадливых сограждан. И хочется снять шляпу при мысли  о том, как быстро нашим аналитикам  удалось свести в единую картину мозаичные кусочки, обрывки и осколки событий, происшествий и мнений. К обеду интеллектуалы и умные головы вспомнили и сопоставили все: и вчерашний скандальный сеанс исцеления, и нашумевший марш осатаневших партийцев, и дурацкую рекламу,   и фантасмагорический танец змея, и визит неведомого чудовища с бронзовыми ногами и только что случившуюся оккупацию ганновского канала гримасничавшей чертовкой  с последующей  трансляцией адских мук.  
А пообедав, припомнили и  высокотехнологичную дырку в ресторанном окне, и хобот коллеги-журналиста, и пятачок певицы, и редкостный цветок в сквере перед великим театром, к сожалению, так и не заметив исчезновения  депутата Мугалева. А вспомнив – прикинули, кто бы все это мог сделать. Структурным лингвистам и специалистам по семиотике вдруг удалось сложить буквы  имени и фамилии целителя в очевидное и ужасающее слово. И, как всегда в науке,  нашелся первый, кто, рискуя быть осмеянным, озвучил невероятную гипотезу и слово это произнес.
А кое-кто, сведущий в более закрытых науках вспомнил, что ни тот са-мый мальчик, за которым взрослые дяди прошли  почти пол-Москвы,  скандируя стишки для трехлеток, ни мужик-провокатор, по совместительству лидер неведомой партии, ни на одной фотографии не получились. А фотографий-то было сотни, и на каждой  с необходимой резкостью и художественным мастерством  прекрасно отпечатались участники съезда, корреспонденты и зеваки. Это остроумное наблюдение позволило сделать  определенные выводы по поводу  неких специфических качеств размытых персон, отличающих их от всех тех, кто на фотографиях получается
Вспомнили и знаковое имя арабского танцора, а затем разыскали в записях не явившегося на работу замечательного хирурга Сергея Сергеевича фамилию его последней пациентки.  Тут и выяснилось, что заблуждался он, уверяя жену, что заклеймившая его девица была грузинкой. Потому что нашлись специалисты по античной культуре и высокопрофессионально  прокомментировали, что Ламия – фамилия вовсе не грузинская, да и не фамилия это вовсе, а имя,  означающее "прожорливая". И принадлежало оно греческой деве с кошмарной личиной вместо лица, совращающей юношей, славящейся своей жестокостью, и наделенной  даром вставлять и вынимать  собственные глаза. Отчество же пациентки однозначно свидетельствовало о том, что отцом ей должен приходиться Гадес, царь подземного мертвого мира, и вряд ли на свете существует кто-то другой с подобным именем, поскольку трудно представить себе родителей, пожелавших  назвать своего сына столь обязывающим образом. О том же, насколько опасна девица по имени Лила, свидетельствует хотя бы известная всем история с силачом и красавцем Самсоном, которого филистимлянская кокотка Далила своими ласками довела до полной потери силы, слепоты и в итоге до смерти. Но эти сведения были уже излишними и чрезмерными, потому что и без них все было ясно. По всему выходило, что столицу посетили демоны.
И сразу после обеда об этом, оставив всякий здравый смысл, начали вещать все телеканалы, вопить радиостанции и кричать экстренные выпуски газет, коллективы которых были спешно мобилизованы, чтобы не пропустить сенсацию и успеть вырвать свой кусок хлеба  у хищных телевизионщиков. И москвичи услышали, увидели и прочитали, а те, кто не сделал этого, узнал от друзей.
Паники, конечно, не случилось, потому что по генетически укоренившейся привычке прессе никто не поверил. Да и чего еще можно бояться в наше время? Да и бойся, или не бойся, какая разница. Но какое-то оживление мысли и брожение умов все же произошли. Ясно было, что некоторое основание под сказанным и написанным все же имеется, и  москвичи с удовольствием, хотя и с некоторым замиранием сердца и щекотанием нервов стали ожидать последующих увлекательных событий.
Разумеется, нашлись и скептики, причем многочисленные,  убежденные сами и с пылом уверявшие других, что все это чушь собачья, потому что если бы что-то такое было, то наверняка подобными мелкими потерями и совсем уж легкими потрясениями Москва бы не  отделалась. Но  в эпоху плюрализма и демократии  всякий был волен думать и говорить, что ему заблагорассудится, равно как и плевать на то, что говорят и думают другие. Поэтому  все остались при своем мнении. Но разноцветное облако острейшего любопытства повисло над Москвой, проникая своими парами во все ее уголки и заставляя  москвичей вздрагивать в сладком предчувствии.
Вот почему все, получившие приглашения и с утра даже не собиравшиеся на неведомую и мало престижную вечеринку, часам к трем пополудни, опрометью кинулись наводить красоту и добывать маскарадные костюмы,  просто горя  от нетерпения не пропустить зрелища, сулящего  стать весьма пикантным. Те же, кто приглашения не получил, но считал себя  в непременном праве получить его, были сильно раздосадованы и бросились добывать желанные входные билеты.
Нам достоверно известно, что из приглашенных на презентацию не приехало всего трое, да и те не по своей воле.  Модный  художник Кутиков, уже неделю находившийся в тяжком запое по случаю отъезда жены на курорт, по техническим причинам ни в этот день, ни в последующие пять, о вечеринке ничего так и не узнал, о чем потом безмерно жалел. Балерина Носкова только вчера поссорилась со своим самым любимым любовником и отправилась зализывать душевные раны в романтическом путешествии с другим любовником.  А поэтесса Чацкая просто не смогла выйти из дома, поскольку ей не удалось открыть сломавшуюся в  последний момент  сейфовую дверь. Служба МЧС провозилась с дверью несколько часов, и хотя поэтесса, жившая на одиннадцатом этаже, умоляла суровых спасателей помочь ей выбраться из дома через окно при помощи каких-нибудь хитроумных приспособлений, они в положение страдающей дамы не вошли, и продолжали освобождать ее медленным и традиционным способом. В результате поэтесса на вечеринку  не попала и до сих пор ненавидит пожарных. Все остальные  поехали, помчались, понеслись наперегонки и к  полуночи явились на место, как миленькие.

Мы  же, следуя извечному человеческому стремлению объять необъятное и успеть за всеми событиями суматошных майских дней, поневоле упустили из виду  одного уже знакомого и приятного нам героя, за что и приносим внимательному читателю свои извинения.
Для Ильи эти дни тоже были наполненными, но полнота эта была особого рода,  невидимая чужому глазу, внутренняя, глубинная, скрытая. Развернутая шумиха его не коснулась, потому что газет Илья не читал, а читал книги. Самостоятельно дойдя до выводов, заставивших его сомневаться во всесильности любимой математики,  Илья пытался теперь найти  им сторонние подтверждения и обратился к тем книгам, которые могли ответить на многие его вопросы.
В тот суетный для всех остальных вечер он сидел в полупустом зале ог-ромной библиотеки и читал.  Ему уже давно пора было уходить, потому что ждали его на дружеской вечеринке,  устраиваемой по весьма уважаемому и почтенному поводу, но он все сидел в книжных сумерках, под мягким светом лампы, не в силах оторваться от открывающейся ему истины. Наконец, отодвинув книгу, он задумался, продолжая нескончаемый разговор с собой:
-Понятно, зачем совершенному и абсолютному необходимо было сотворить что-либо, отличное от себя.
Он помедлил, стараясь предельно четко сформулировать важный для себя ответ.
- Чтобы явить изливающееся из него благо другому.  Но зачем было делать человека, важнейшую часть творения, жестоким и злым по отношению к другим людям? Вообще, зачем понадобилось зло? Чтобы было чем испытать людей?
- Испытывать можно и добром.
Илья от неожиданности вздрогнул и решил, что произнес последнюю фразу вслух, что с ним, как и со всяким математиком, частенько случалось. За соседним от него столом сидел мужчина в черном, наглухо застегнутом френче. Свет лампы высвечивал нижнюю часть его лица, так что видно было улыбающиеся, четко вырезанные губы, но почти не видно было глаз, остающихся в тени.
- Вы что-то сказали?
- Извините, что прервал ваши размышления. Я сказал, что испытать любого можно и добром. Добром даже результативнее.
- К чему же тогда зло, позвольте спросить?
- Зло не существует само по себе, оно лишь тень, умаление света. Чтобы свет был виден, тень необходима. Но без света тени нет.
- Вы хотите сказать, что существование зла необходимо для сравнения?
- Я хочу сказать, что зла  вообще нет.
- То есть все есть благо?
- Именно так.
- Но как же болезни, боль, несчастья, страдания, катаклизмы и катастрофы?
- Человек видит лишь отдельные звенья  цепи, а всей цепи ему никогда не увидеть.
- Иначе говоря, выхваченные из протекающих процессов отдельные со-бытия могут показаться стороннему  наблюдателю проявлениями зла,  но в конечном итоге все произошедшее  оказывается благом. Правильно ли я вас понял?
- Абсолютно.
-  Но  разве могут так думать те люди, которым достались черные звенья?
- Эти люди должны помнить, что в  жизни нет ничего черного или белого, все ее  звенья цветные.
Илья стал внимательно вглядываться в своего визави. Ему так и не уда-лось разглядеть полностью лица мужчины, но было   что-то неуловимо знакомое и в этих губах, и в затененном силуэте, и в этой полускрытости лица.  Ощущение смутного узнавания заставило Илью задуматься, а когда он думал, то редко не находил ответа. И, начав догадываться, он спросил:
- Простите, а вы…
- Вы правильно поняли, мы как раз и раскрашиваем эти звенья. Представляете, что было бы, если бы все они остались белыми?  Должен  же кто-то время от времени напоминать людям, что жизнь не только хороша, но и удивительна, причем удивительна гораздо больше. А беды и неприятности – это именно то, что заставляет  человечество  обращать взгляд к небу.
Илья снова глубоко задумался, а мужчина в черном достал из кармана золотой брегет:
- О, да  вас давно ждут, вам надо непременно идти. Близится ваше время. Было приятно побеседовать с вами, профессор. Я, знаете ли, последнее время редко выхожу в люди, а как выйду – сплошное разочарование. Но вы совсем иное дело.
- Спасибо. Но я, пожалуй, и в самом деле пойду. До свидания.
- Прощайте, профессор. Желаю вам удачи.
И Илья, откланявшись, пошел в гости к лучшему другу, куда был зван по поводу десятилетия его свадьбы и куда уже сильно опаздывал.

Глава  пятнадцатая,
рассказывающая о  том, каким неприятным
может стать визит в гости

Огромная луна заполняла небосвод, холодная, сияющая, круглая. Но легкая ущербность, намек на несовершенство, обещающий в скором времени  более заметное убывание, уже начали  портить  идеальный диск.  Льющийся сверху серебряный поток делал влажное ночное великолепие зыбким и тревожным, томил, и Лина поежилась.
Но улыбка  идущего к ней Сарафа успокоила ее, и Лина улыбнулась в ответ. Подойдя, он поцеловал ей руку нежно и почтительно, подал локоть, повел к освещенному дому. От волнения ноги Лину не слушались, помимо ее воли замедляли шаг, и Сарафу пришлось увлекать ее за собой.  
На ступенях их уже ждали четверо. Мужчина в безупречном черном костюме, рыжая красавица в золотистом предельно коротком наряде, другой мужчина видом попроще и маленький золотокудрый мальчик.
Мужчина в черном сделал шаг навстречу, и сердце Лины затрепетало, как пойманная бабочка. Он был скорее стар, чем  молод, статен, мужественен и суров. На Лину взглянули глаза, которые знали все, к ней протянулась рука, которая все могла, и она задрожала. Всесильная рука взяла ее руку и слегка сжала. Рука эта показалась Лине очень горячей, просто обжигающей, и  она подумала:
- Неужели это происходит со мной?
- Совершенно такая, - сказал мужчина. – Я вас с нетерпением ждал. Меня зовут доктор Вул, а вы Лина.
Взгляд Вула так глубоко проникал в глаза Лины, что у  нее  закружилась голова
- Это Котиков, прошу любить.
Непрезентабельный Котиков вышел из-за спины Вула, бросил на Лину потаенный синий взгляд, поцеловал ей руку, поклонился, и сразу стало понятно, что под неказистой одеждой у него железные мускулы, что движения его отточены и оптимальны, а взгляд  может сразить любую красавицу.
- Сараф описал вас, но я даже и представить не мог, что вы такое абсо-лютное и прелестнейшее совершенство.
И Котиков, манерничая, прикрыл глаза, приложил руку к сердцу, шаркнул ножкой и сумел-таки  развеселить Лину.
- Хватит паясничать,  прибереги пыл для гостей. Вот это наша Лилочка.
Лила  заулыбалась, кивнула.
- Ну, а это наш всеобщий любимец Лю, но вы, кажется, знакомы.
Очаровательный малыш трогательно прижался головой к Лининому животу, обхватил ее ручонками. Лина с удовольствием потрепала его по кудрям, засмеялась.
- Вот ты, оказывается, чей.  А говорил, Людвиг. Хитрющий ты, подсунул мне птичку, и вот теперь я здесь.
Крошка Лю засмеялся звонко и счастливо.
А доктор Вул продолжал, внимательно разглядывая Лину:
- Я очень рад, что вы так любезно откликнулись на мою просьбу. Сегодня  мы устраиваем праздник, и по протоколу мне положено быть с дамой. Я остановил свой выбор на вас, и вижу, что не ошибся. Сейчас начнут съезжаться гости, прошу вас на время  стать хозяйкой этого дома.
- Вы  оказываете мне честь, - ответила Лина, слегка кланяясь. – Мне  только хотелось бы спросить…
Лина замялась.
- Что это за гости? – помог ей Вул.
- В общем, да. Они …
Лина не смогла подобрать  безобидного слова.
- Вы хотите спросить – нечисть?
Лина, покраснев, кивнула.
- Нет, никакая нечисть не нужна, когда есть такие люди. Наш неугомон-ный Котиков развил бурную деятельность, пригласил именитых, известных, талантливых и даже великих.  Как великих-то определил, Котиков?
- Я же говорил вам,  господин, здесь все просто. Великие – это те,  кого так называет пресса.
- И много нашел?
- Семнадцать великих музыкантов, четырнадцать актеров, девять художников и  одиннадцать литераторов по подшивкам прошлого месяца.
- Как же они столько великих-то произрастили? По моим подсчетам приходится не более семи великих музыкантов на все времена, а у них семнадцать в месяц. Это же надо,  какая генетическая аномалия! Ну да ладно, не будем отвлекаться. Одним словом, дорогая моя, это люди. С вами я с удовольствием и с вашего позволения  побеседую после вечеринки, а сейчас у нас начинаются обязанности, потому что уже съезжаются гости.
И в самом деле, начиналась суматоха. К  воротам поместья   подъезжали машины, из них выходили маскарадные коты,  черти, матросы, цыганки, домовые, тигры, разбойники, маркитанки, феи, волшебники, колобки, пираты,  петрушки, зайцы, морковки, лешие,  царицы, домохозяйки, клоуны, поросята, сосиски, ведьмы, буратино, американские президенты, русалки, ангелы, пирожные, вечные двигатели и,  вообще,   непонятно  кто   Распорядители в красных смокингах отгоняли машины, провожали гостей внутрь.   Животные,  существа и предметы постепенно заполняли английскую лужайку перед домом.
Большинство приехавших  было в определенном сомнении и смятении,  даже в некотором душевном трепете  от предстоящей встречи с неведомым, непонятным и, может быть, опасным. Многие ругали себя за опрометчивость,  кое-кто даже подумывал вернуться домой. Но, увидев дом, в который были так неожиданно званы, все гости  мгновенно сменили  страх на зависть и подумали так единодушно, словно были членами той самой,  недавно промаршировавшей,  партии:
- Вот это домик отгрохал себе Раков!
Дом и в самом деле потрясал воображение, походил на мираж, на Фату – Моргану. Определить, сколько в нем было этажей, точно не удалось никому. Ослепительно  иллюминированный снизу, он круто взмывал вверх, теряясь в темноте, но ясно было, что не небоскреб это, а особняк, только непривычно высокий. Число этажей все потом называли разное, но никто не сказал, что их было меньше пяти.  
Об архитектуре дома тоже рассказывали всякое. Одни говорили, что дом был построен в виде китайской пагоды,  другие – что в  стиле русского классицизма, этакое дворянское гнездо, третьи рассказывали, что никогда не видели  столь красивого современного дизайна, а кому-то привиделся английский замок.  Некоторые описывали колонны и полуколонны, многочисленные готические башенки, балконы и балкончики, лепнину и пилястры, ампирных мраморных львов, грифонов и химер, атлантов и кариатид и прочие архитектурные излишества. Были и такие,  кого дом  удивил  изысканной простотой линий и  стильным отсутствием всяческих украшений. В общем, всем домам был дом, хотя и не поддавался описанию. И всем сразу стало ясно, что живут в этом доме хорошие и достойные люди,  а не проходимцы какие-нибудь, потому что откуда у  проходимцев  средства на такие дома.
Но, попадая  в разбитый за домом сад, все были поражены  стократ больше.  Чего только не было в этом невиданном саду! Уходящие в темное небо пальмы разнообразных видов и названий перемежались с зарослями залитого лунным светом бамбука. Кедры соседствовали с увитыми тропическими лианами буками и грабами. Карельские березы росли  среди цветущих азалий. Альпийские лужайки были  устроены поблизости от розовеющих лотосами прудов. Через пруды были перекинуты кованые кружевные мостики, ведущие вообще неведомо куда.  На берегах прудов стояли скалы, с которых стекали разноцветные водопады. Под кипарисами цвели орхидеи. Павильоны, беседки и гроты ждали тех, кто возжелал уединиться. Запахи всевозможных цветов и растений сливались в единый одуряющий букет. Рощицы из манго, фейхоа, ананасов благоухали,  специфически пахли заросли дуриана,  обволакивали сладостью плантации роз и лилий. Все это было умело подсвечено невидимыми светильниками, тянулось и ширилось, раздавалось,  разворачивалось и уходило в такую даль,  что дойти до края сада почти ни у кого не  появилось намерения.
- Интересно, сколько же они платят садовникам? – мысленно воскликнули все,  увидевшие  необыкновенный  сад.
Но в сад мало кто пошел. Фуршет был разбит на обширном газоне перед домом, и  многие не дошли даже до  радушного хозяина, просто и не взглянули на него, кинулись к застолью. Прочие, оглядевшись,  все же подошли представиться, но гастрономия манила, и никто не задерживался около хозяина с хозяйкой, по опыту зная, как быстро пустеют на презентациях столы.  
Да Вул и не давал  повода задерживаться. Он был умеренно любезен,  знакомясь с гостями, руки никому не подавал, не кланялся, не улыбался, вел себя так, что опять же многие подумали:
- Позвал, а сам рожу воротит, зачем звал-то тогда, хозяин хренов!
Вместо Вула улыбалась Лина. Лица петрушек, чертей и ведьм были ей знакомы, мелькали на экранах, страницах, плакатах. Маститые, знаменитые и просто талантливые вели себя одинаково. Коты и козлы, скользнув взглядом по Вулу,  начинали пялиться на Лину,  нимфы и домохозяйки делали вид, что не замечают ее.  Многие дамы казались совсем молоденькими девушками, подростками, пацанками, подчеркивая свою юность крайней худобой,  наивно раскрытыми глазками и  детскими  пропорциями платьиц, но, приглядевшись,  легко было понять, что девочкам уже далеко за тридцать, а то и за сорок. Мужчины были разновозрастные, но все, надушенные, напомаженные, завитые, наманикюренные или, наоборот, подчеркнуто мужественные, весьма отдаленно  походили на тех, кто мог бы составить счастье хоть  какой-нибудь дамы.
Через несколько минут прибыл и Ганов, и Лина напряглась, но Вул по-смотрел на нее успокаивающе. Ганов подошел к Вулу, представился,  на Лину взглянул невнимательно, не узнал ее и сразу отошел. Лина перевела дыхание.
Котиков кричал:
- Пожалуйте к столу, гости дорогие! Культура подождет, какая культура может быть на голодный желудок.
Столы ломились от угощения, и про оздоровительную программу благополучно забыли. Яств было множество, самых разнообразных, простейших и  экзотических. Предпринятые впоследствии попытки  составить хотя бы примерное меню нашумевшего застолья успехом не увенчались. Список кушаний, которые называли  работникам особых органов потерпевшие, все удлинялся и удлинялся, пока у  настойчивых следователей не потекли слюнки, и они не плюнули на  эту затею, сочтя ее  неосуществимой. Удалось лишь выяснить, что все, чего хотелось бы  отведать гостям, на столах присутствовало,  и неудовлетворенным в своих вкусовых запросах не остался никто.
Модный дизайнер Дронова, например, уже наевшись до отвала, вдруг нестерпимо захотела на заедки пшенной кашки и тут же обнаружила в непосредственной близости от себя дымящийся горшочек с алкаемым лакомством. Знаменитый  политолог Тютюев, выпив водочки, пожелал закусить непременно моченой морошкой, что с успехом и сделал, зачерпнув ее деревянной ложкой из стоящего неподалеку  туеска.   А обожавший куражиться рок-гитарист Венедиктов, не найдя на столе изъяна, с надеждой стал задираться к  официанту:
-Могу я, наконец, получить яичницу из крокодильих яиц? Это моя любимая еда.
И через минуту получил ее дымящейся на порционной сковородке. Чтобы как-то выйти из положения Венедиктов с подозрением спросил:
- Яйца нильского крокодила?
И  совершил тактический промах, отрезал себе возможность кобениться  дальше, зачем-то уточнив:
- Я ем только нильского.
И, разумеется,  получил утвердительный ответ, в результате чего вынужден был поковырять вилкой  неприятное ему блюдо под ржание приятеля. Словом, стол удовлетворял.
Для пущего аппетита на эстраде появились специально приглашенные артисты, неназойливо начали исполнять подблюдные номера. Сладко пела старая негритянка, в неприличном канкане выскочил двухметровый кордебалет,  кенаром заливался толстый итальянский тенор, узкоглазая красавица  неистово играла на скрипке.
Гости выпивали и закусывали,  привычно беседовали, кто-то пытался  зайти в дом в поисках  туалета и просто поглазеть, но вход в  него преграждали два непреклонных фиолетовых сенегальца, молча указывали на специальные кабинки, расположенные в некотором удалении.
Дамы яростно атаковали Сарафа, не брезговали и Котиковым, несколько мужчин просто прилипли к возвышающейся над ними Лиле. Парочки и любопытные огибали дом, заходили в сад, ахали и  бродили по дорожкам, но в  зарослях ощущалось чье-то присутствие, какие-то шорохи, шевеления и звуки,  наводившие на мысли о  неприятных лесных обитателях, и все благоразумно возвращались к дому.
И лишь один поэт, переодетый носорогом и славящийся своим невероятным упрямством,   решил выяснить, как велик этот чертов сад, и  стал продираться сквозь заросли в сгущающуюся тьму, в поисках забора или границы.
Еда на столах не заканчивалась, и  гости с удивлением обнаружили, что наелись, а некоторые оказались и в приятном подпитии. Тогда и  вспомнили, что  было им обещано и кое-что еще на заедку.  Уловив настроение гостей, чуткий Котиков  выскочил на эстраду, лихо завопил:
- А  теперь, гостюшки дорогие, давайте омолаживаться!
Публика пьяненько загалдела, зашумела, повалила к эстраде. Вул с Линой тоже  поднялись на эстраду, стали смотреть сверху на толкавшихся людей, норовивших встать поближе
А Котиков кричал:
- Костюмчики снимем, костюмчики, любые  процедуры бесполезны, если тело упаковано. Снимаем, снимаем, здоровье дороже.
И гости  поверили прощелыге, стали раздеваться, кто-то успел отдать  костюмы в руки подошедшей прислуги, кто-то побросал их на траву. Потом, спустя  немалое время, все с удивлением пытались понять, почему так безро-потно и дружно подчинились мерзавцу. И, почему-то не приняв сразу возникшую версию о массовом внушении и не желая признаваться в собственной глупости, сошлись на том, что были пьяны.  Многие потом, возмущаясь вероломством бесстыжего Котикова, особенно упирали на этот факт, вызывая у себя и присутствующих слезу сострадания.
Как можно было, говорили моралисты, воспользоваться тем, что люди были пьяны, беззащитны и наивны, как дети, тем более в стране, где всякий подвыпивший благополучно добирается до дома.  Как  посмел не имеющий ничего святого мерзавец  использовать в низких целях это особое,  почитаемое и уважаемое на нашей родине  состояние душевной расслабленности и младенческой доверчивости, близкое к мистическому трансу и экзальтации. Это же надо, раздеть пьяных! Но факт остается фактом, Котиков на  экстремальное состояние собравшихся внимания не обратил, никого не пожалел и ловко подбил несчастных раздеться.
Оставшись в дорогущем белье, доверчивая  публика замерла  в предвкушении чуда. Но  мерзавец стал чинить  дополнительные препятствия на пути к молодости и красоте:
- А теперь дружно, все вместе, снимем масочки!
- Какие маски, мы уже все сняли! - закричали снизу, трезвея от охватив-шей тела предутренней прохлады и приплясывая босиком на росистой траве.
-Те, что на вас, я хочу увидеть ваши настоящие лица, - жестко ответил Котиков и полыхнул синим взглядом.
И Лина, уже начавшая догадываться о том, что сейчас должно произойти, с ужасом и отвращением увидела, как  преображаются лица  собравшихся. Медленно  стекал с лиц макияж, испарялись питательные,  очищающие и подтягивающие кремы,  взлетали вверх накладные волосы, как осенние листья, опадали  приплетенные, проступали синеватые и розовые шрамы и швы от пластических операций,  вылезали наружу ушитые складки и морщины, заострялись, удлинялись или расплющивались носы, расползались губы, исчезали сияющие искусственные зубы.
Котиков еще раз сверкнул глазами, и на все еще полупьяные физиономии снизошло их подлинное, родное выражение. И лица стали такими, какими их высек дух, превратились в рыла,  морды и хари. А тела покрылись шерстью, чешуей, перьями и роговыми наростами.
Лина громко ахнула. Перед эстрадой толкались фурии, свиньи, овцы,  змеи, куры, мегеры, крысы,  козлы, сатиры, петухи, хряки, медузы, упыри, волки и неведомые звери. Лина  невольно схватилась за собственное лицо и поняла, что осталась женщиной, а Вул снова успокаивающе  взял ее за руку. Поняв по клыкам и рогам окружающих, что и с ними произошла страшная метаморфоза, все стали ощупывать себя.  Вой, блеянье, кудахтанье и  шипенье слились в разрушавшую слух какофонию.
Лина не выдержала нестерпимого зрелища, закрыла глаза, задрожала, прижалась к Вулу. А Котиков сделал резкое движение, словно ловил назойливую муху, и зажал что-то в кулаке.
Существа  начали грозить Котикову, размахивая кулаками,  щупальцами и крыльями, затопали копытами, заскребли лапами, застучали хвостами, но поняли, что с него немного возьмешь. И надо отдать должное  беднягам превращенным: как и во всех случаях жизни, они мгновенно сообразили, каким образом им следует позаботиться о себе. Сейчас, чтобы спасти себя, следовало немедленно вернуться домой и вызвать специалистов, врачей, экстрасенсов, заплатить любые деньги или запугать и потребовать с них своего прежнего вида.
И все с ревом бросились к  первым попавшимся машинам, пугая разбе-гающихся водителей. Те же, кто машину не нашел или прозевал, кинулись бежать по дороге на Москву, стуча копытами и цокая когтями.
И  в это время вспыхнул дом. Нет, он не загорелся,  а взорвался блеском салюта, разноцветными искрами, фейерверками, бутафорскими взрывами, шутихами, ракетами, видимыми за  много километров.   И в  этом  искрящемся фонтане разбрызгался, испарился, превратился в устремившиеся вверх блеск и сияние,  разлетелся  яркими струями, исчез, сошел на нет, так что от него не осталось ничего, кроме шипения  гаснущих феерических снарядов. Этот  блеск  еще некоторое время освещал дорогу кавалькаде оглушительно гудящих автомобилей, мешающих друг другу  ехать на  Москву.
Тут же с площадки перед домом исчезли сброшенные карнавальные костюмы, заплеванные столы, официанты и  распорядители. И на несмятом, ярко освещенном газоне осталось лишь единственное вычурное кресло, в котором сидел, положив ногу на ногу,  невозмутимый Сараф.
- Жесток ты, Котиков, - одобрительно сказал он.
- Не жесток, а справедлив, - огрызнулся Котиков.
Но, увидев оглушенное и расстроенное лицо Лины, поспешил успокоить ее.
- Не волнуйтесь, все будет по-прежнему, нет ничего проще, чем снова надеть маску. Вот лучше посмотрите.
И он разжал кулак,  поднес к Лининому лицу, что-то показывая. А Лина увидела, что по ладони Котикова кто-то злобно бегает, толи клоп, толи букашка. Она пригляделась и поняла, что это мизерный шестилапый Ганов.   Котиков достал из петлицы  желтый тюльпан,  посадил в него Ганова, тщательно, по одному, закрыл лепестки.
- Пусть пока здесь посидит.
И подал Лине руку, помогая спуститься с эстрады. Спустился и Вул.
- Я устала, господин, - заныла подошедшая Лила.
- Сейчас поедем, здесь больше делать нечего, - остановил ее Вул и обратился к Лине. - Вы не возражаете, если  я приглашу вас к нам на кофе? Нам всем не помешает немножко взбодриться, да и поговорить мне с вами хотелось бы. Очень.
- Конечно, - вздохнула Лина, освобождаясь от гнета впечатлений. – С удовольствием.
- Ну, так поехали, - вскочил Сараф.
Алый автомобиль уже стоял у ворот, мигал фарами. На переднее сиденье сел Вул, а  Котиков, Лина и Лила разместились на заднем. Тут-то и выяснилось, что нет Крошки Лю.
- Он отлучился ненадолго по делам, - спокойно объяснил Сараф. – Сам доберется.
- Как же он один ночью, такой маленький? - забеспокоилась Лина.
- Маленький, да удаленький, - сказали в один голос Котиков и Лила и засмеялись.
И  алый автомобиль понесся к Москве.

Глава шестнадцатая,
рассказывающая о том, что может произойти ночью

В столице этой ночью было неспокойно. Сначала город,  словно танковой бригадой, был атакован с запада растянувшейся на несколько километров  вереницей дорогих автомобилей, водители которых и не думали обращать внимания ни на правила дорожного движения, ни на устремившуюся за нарушителями доблестную милицию. Врываясь в Москву, машины рассыпались в разных направлениях, тормозя у элитных домов и известных клиник.
Никого из посмевших  так нагло игнорировать стражей порядка справедливое наказание той ночью так и не настигло,  потому что милицейские машины угнаться за нарушителями не могли, а когда догоняли уже  приехавшие к месту  автомобили, то из них выбегали такие субъекты, что спрашивать у них документы или налагать  на них штрафы было абсолютно невозможно. Затем по городу прокатилась вторая беспорядочная волна движения. Это были машины скорой помощи, пожарные расчеты и автомобили известных на весь мир врачей.
Затем с того же запада в столицу стали прибывать неведомые существа, бегающие, прыгающие, летающие,  некоторые из которых слегка напоминали известных животных, а другие вообще походили на неведомых чудищ и страшил. Многим припозднившимся москвичам пришлось в ту ночь хвататься за сердце или протирать глаза при виде огромного несущегося куда-то козла или переваливающейся квохчущей курицы размером со страуса эму.  Любители ночных прогулок охали и садились куда придется, относя увиденное за счет своего состояния и произнося горькое:
- Надо меньше пить!
А затем, трезвея, клялись себе, что больше никогда и ни-ни, потому что вот уже дожили, звенят звоночки и начинаются явленьица.
Страдающая от бессонницы пенсионерка Роза Викторовна со своего балкона, выходящего на  освещенный проспект, наблюдала огромную овцу ростом с человека, которая, громко топая, неслась, на задних лапах по направлению к центру. За свою долгую жизнь Роза Викторовна многое повидала и поэтому не испугалась, смотрела на овцу до тех пор, пока та не скрылась из виду.
А гуляющая по Берсеневской набережной влюбленная парочка, не пожелавшая назвать своих имен, обернулась на шум огромных  крыльев и оцепенела от ужаса, увидев приземлявшуюся около  дома женщину с развевающимися темными волосами, горящими глазами, огромными  зубами и высунутым красным языком. Влюбленные  одновременно закрыли глаза и долго их не открывали, что и спасло их от неминуемой смерти. Когда же  глаза они все-таки открыли, женщина уже исчезла.
Водитель же поливальной машины Огурцов  заметил выходящего из шикарного внедорожника рогатого козлоного мужика и подумал:
- Раньше только мышей и пауков видел,  а теперь какую-то сволочь.  Надо завязывать.
Но нам при всем желании не  хватит ни времени, ни литературного мастерства, чтобы описать полную картину той сумятицы и неразберихи, которая царила в ту ночь в столице. Да мы вовсе и  не хотим обременять терпеливого читателя чтением эпического произведения, а просто рассказываем небольшую историю. Поэтому  упомянем лишь об уже известных героях, за которых мы  несем  определенную ответственность.
И начнем, разумеется, с дамы. Марина таяла на глазах. В ее заставленной цветами палате суетились родственники, поклонники и врачи, а она ждала лишь, когда  все уйдут и не будут мешать ей. Марина непрерывно думала о Сарафе и ждала его  каждую минуту, каждую секунду, но он все не шел. Она металась в постели, постоянно нажимала звонок и совала деньги входящим сестрам и санитаркам, чтобы те  немедленно сбегали вниз и  посмотрели, не ищет ли ее красивый высокий брюнет. Но те возвращались ни с чем и лишь разводили руками, а она начинала так горько плакать,  пряча лицо в подушку, что даже волосы ее становились мокрыми от слез. Несколько раз Марине делали  полезные уколы, но она не засыпала, и к ночи ей стало совсем худо. Она смертельно побледнела, почернела  и прислушивалась ко всем звукам, вскакивая и подбегая к окну, всякий раз, когда  мимо проезжала машина.
Ей стало совсем уж невыносимо, но тут она услышала визгливый жен-ский крик внизу, а затем шаги, бегущие сначала по лестнице, а потом по коридору. Боясь поверить себе, она села в постели, прижав к груди одеяло, и стала смотреть на дверь, беззвучно шепча что-то искусанными губами. И, о чудо,  дверь распахнулась,  и на пороге появился тот, которого она так ждала.
Сараф вошел и остановился, улыбнулся Марине, а она вдруг испугалась, что не понравится ему, такая заплаканная и некрасивая, и спряталась под одеяло. А он присел на край кровати,  освободил Марину, взял за руку и стал гладить по голове. Вбежавшая за нарушителем порядка дежурная сестра открыла, было, рот, но попятилась назад и  молча вышла.
Марина, все еще стесняясь, закрыла глаза и прошептала:
- Я думала, ты забыл меня и больше не придешь.
- Что ты, моя девочка.
И Сараф наклонился и поцеловал Марину в  лоб. Марина лежала и смотрела на  смуглую сильную грудь, на любимую шею, на огромные плечи, на розовые губы, а в дымчатые глаза смотреть не могла, потому что счастье тогда становилось совсем невыносимым.  И  ей вдруг  очень захотелось спать, и она, счастливая,  закрыла глаза, изо всех сил сжимая руку Сарафа, чтобы он не исчез, когда она проснется. А Сараф поцеловал ее в губы и сказал.
- Это ты забудешь меня, прощай.
И посидел еще, наблюдая, как розовеют губы и щеки спящей, как разглаживается лицо,  и на нем появляется нежная младенческая улыбка. А потом встал и тихо вышел.
Пришло время рассказать и о несчастном хирурге Ломако. Даже  сверх меры огорченный,  Сергей Сергеевич не изменил  раз и навсегда заведенным правилам и лег спать в ту ночь очень рано. Но ему не спалось, какое-то неведомое раньше чувство лишало доктора сна, заставляло его ворочаться с боку на бок. Наконец,  промучавшись пару часов,  он встал из опостылевшей постели, пошел в кухню, напился воды, надел поверх пижамы плащ, елейно крикнул из прихожей проснувшейся и заворчавшей жене:
- Я на минуточку, Жанночка, хочу подышать, а то мне не спится, я же сегодня весь день без воздуха.
И. шмыгнул за дверь. Было тепло, славно, но беспокойство не оставляло несчастного Сергея Сергеевича. Походив немного под звездным небом и вдохнув терпких весенних запахов, он вдруг понял причину своей эмоциональной неустроенности. Все вокруг: сине-черный майский небосвод, слегка ущербная луна, птицы, цикады, едва уловимые движения воздуха,  чуть слышные ночные шорохи, сладкая пелена цветущих яблонь, аромат черемухи – шептало, пело, кричало, вопило о любви. Нет, вовсе не пятно на лысине волновало доктора и уж, тем более, не неприятности на работе. Бедняга был страстно, безумно, смертельно влюблен. Некоторое время ему все еще не было ясно в кого именно, но потом перед ним возникли  апельсиновые волосы и зеленые, словно виноградные листья, глаза, и его осенило. Безбедное прежде существование Сергея Сергеевича сосредоточилось на той самой поцеловавшей его грузинке, Лиле, замкнулось на ней, стало невозможным без нее. Именно она стала ярким маяком на его сереньком пути, мощнейшим магнитом, полюсом мироздания, вехой, обозначившей конечную цель всех устремлений доктора.
С каждой секундой чувство Сергея Сергеевича  все усиливалось и усиливалось, и вот стало невыносимым. Тело и душа не могли больше выносить разлуки с любимой. Бедный доктор должен был найти  объект своего вожделения  сейчас же немедленно, иначе просто быть не могло, и жить не стоило. Дело осложнялось тем, что Сергей Сергеевич даже и  предположить не мог, где может находиться сейчас его возлюбленная.
Вдруг кто-то сжалился над бедным доктором, и он начал ощущать, что злополучное пятно, которое еще недавно лишь тяготило его и приносило одни только переживания и неудобства, стало самой нужной ему частью его естества. След от любимых губ,  который Жанна Аркадьевна так непочтительно поименовала засосом, превратился в некое подобие намагниченной стрелки, и  стрелка эта  каким-то непостижимым образом указывала на ту,  которую он так полюбил.  Не думая ни о прошлом, ни о будущем, ни о жене, ни об обожаемых  сыновьях, Сергей Сергеевич  вышел из двора,  в котором прожил без малого двадцать лет,  и побрел по улицам.
Сначала он шел медленно, прислушиваясь к своим ощущениям,  словно перелетная птица, ищущая кратчайший путь в теплые края. Затем убыстрил шаг, и, наконец, громко топая, побежал, как увиденная пенсионеркой Розой Викторовной гигантская овца. Теперь уже нужное и любимое пятно работало  в режиме пеленгующей антенны, принимающей сигналы от Лилы. Иногда  какие-то помехи заставляли его сворачивать в незнакомые подворотни, подбегать к шарахающимся от него людям, но он тут же понимал, что ошибся, и отправлялся  дальше.
Толстенький Сергей Сергеевич бежал все быстрее и быстрее, а затем помчался так, что дома замелькали, начали сливаться в серую ленту. Внезапно что-то  побудило его остановиться и сменить направление,  он почувствовал, что объект, к которому он так стремится, тоже начал передвигаться. Сергею Сергеевичу стало гораздо труднее искать Лилу, он заметался, как броуновская частица, растерялся.
Но через некоторое время любимая снова  обрела стационарное состояние, и Сергей Сергеевич уверенно двинулся в центр, теперь уже твердо зная, куда ему бежать и  что рано или поздно достигнет своей цели. Он бежал  уже долго, запыхался, выбился из сил и, возможно упал бы без памяти или умер бы от инфаркта, если бы не почувствовал, что прибыл на место. Только тогда Сергей Сергеевич позволил себе остановиться и чуть-чуть отдышаться,  чтобы предстать перед любимой в наилучшем виде.
И еще один знакомый читателю герой шел в этот поздний час по одной из московских улиц. Но в отличие от Сергея Сергеевича, Илья никуда не бежал, а, не торопясь, возвращался домой из гостей. Сначала Илья хотел, было, сесть на такси, но  погода располагала к прогулке.  Он решил хоть немного пройтись,   и  теперь был не в силах расстаться с весной и ночью. А ночь  постепенно сама начала отступать, и на востоке  уже обозначился легкий намек рассвета. Илья шел, смотрел на бледнеющие звезды и думал о своем.
Его размышления прервал громкий детский плач, такой горький и отчаянный, что он остановился. Сначала Илья подумал, что плач доносится из   чьего-нибудь открытого окна, а плачет проснувшийся ребенок. Но тут же понял, что  звук раздается  откуда-то поблизости, и, приглядевшись, увидел в тени дома  плачущего малыша
Илья бросился  к нему, схватил, вывел на свет. Это был маленький мальчик лет шести, хорошенький, кудрявый, в пижамке. Мальчик был перепуган и дрожал, слезы ручьями текли по прелестному личику.
- Что с тобой, кто тебя обидел? У тебя что-нибудь болит?
   И Илья начал тревожно осматривать ребенка. Мальчик продолжал ры-дать, и лишь через некоторое время Илье удалось выяснить,  что мальчика зовут Людвиг, что он спал, встал в туалет и увидел приоткрытую дверь на лестницу. Малыш решил, что его мама зачем-то вышла на улицу, и пошел следом. Он спустился вниз, вышел во двор, но мамы там не нашел, пошел на улицу, все шел и шел, а теперь вот заблудился и плачет.  
-Не плачь, Людвиг,  дело поправимое, я тоже в детстве терялся. Ты адрес знаешь?
Людвиг насупился и помотал головой.
-Это ты зря, дружочек. Я в твоем возрасте уже в третий класс ходил, а ты ленишься адрес выучить.  Запомни, что знания лишними не бывают. Тогда придется  отвести тебя в милицию, а мама обнаружит, что тебя нет дома, и обратится туда.
Глаза Людвига так быстро стали наполняться слезами, что Илья быстро добавил:
- Не волнуйся, мама очень скоро  придет.
Мальчик зарыдал так отчаянно, что  у Ильи кольнуло сердце.
-Не хочу в милицию, отведи меня домой, дядя, я же недалеко ушел, я найду, вон там мой дом.
И показал куда-то пальчиком. Поразмыслив, Илья решил, что в милицию он ребенка отвести всегда успеет, уйти далеко от дома мальчонка, действительно, вряд ли  мог, и  стоило попытаться  найти его маму без посторонней помощи.
- Ну, хорошо,  только ты успокойся и не плачь. Обещаешь?
У малыша сразу высохли слезки, он кивнул и взял  Илью за руку.
- Но тебе, наверное, холодно? Ты весь дрожишь.
И Илья снял с себя пиджак, накинул на ребенка.
- Ну,  теперь веди меня.
Людвиг долго вел Илью  прямо по улице,  несколько раз перешел дорогу под мигающими светофорами, потом свернул, потом еще несколько раз, зашел в один двор, потом в другой. И когда Илья решил, что мальчик окончательно заблудился, а дома они не найдут, и  уже  обдумывал тактические ходы, которые помогли бы уговорить малыша все-таки отправиться в  ближайшее отделение, тот вдруг закричал:
- Вот это мой домик, дядя, вот он!
Серый уютный, дом словно ждал их. Они зашли в засаженный сиренью двор, и увидели мечущуюся молодую женщину в халате.
- Мамуля! – крикнул Людвиг и кинулся к женщине.
А женщина со слезами  подбежала к ребенку, обняла, стала целовать.
- Любимый мой, куда ты делся,  разве можно одному выходить из дома, я думала,  что умру!
- Я искал тебя, мамочка!
Когда объятия, слезы и поцелуи немного пошли на убыль, Илья рассказал женщине, как нашел Людвига.
- Ой, спасибо вам огромное!  Бывают же на свете хорошие люди. Спасибо, что привели его домой, а не в милицию, а то бы я с ума сошла. У вас, наверное, у самого дети есть, вот вы и пожалели  ребенка.
- К сожалению, нет.
- Будут, обязательно будут, и очень скоро, поверьте моему слову, я зря не говорю. А дверь это я, дурочка, забыла закрыть, кошка размяукалась, я ее выпустила, да спросонок и не закрыла.  Мы живем вот в этом подъезде, на  пятом этаже, если что, заходите. Еще раз вам огромное спасибо.
Женщина взяла  сына за руку и.  повела домой. Людвиг все  оглядывался и махал рукой Илье, пока не зашел  в подъезд.  А Илья вдруг понял, что очень устал, и сел на лавочку под цветущими кустами сирени.  В голове его вдруг появились обрывки какой-то странной истории, толи воспоминания о какой-то давно прочитанной книге, толи грезы, и Илья, недоумевая, откуда они взялись, стал прислушиваться к ним.

Огромная луна заполняла небосвод, холодная, сияющая, круглая. Но легкая ущербность, намек на несовершенство, обещающий в скором времени  более заметное убывание, уже начали  портить  идеальный диск.  Свет  луны был уныл, но лился такими плотными потоками, что  кругом было светло, как в комнате, где горит минора.
Иегуда шел по  узкой каменистой улице, и мысли его были унылые, под стать льющемуся сверху лунному свету. Иешуа умер, но смерть эта не принесла Иегуде желанного облегчения. Прежние недобрые чувства не прошли, а зависть Иегуды разгорелась с новой силой, потому что понял он, что именно смерть дает подлинное величие. Но теперь ко всем его терзаниям  прибавился еще и страх.  Страх этот,  скользкий, липкий, привязался к Иегуде с того дня, когда он взял эти проклятые деньги. Зашитые в пояс, они жгли  его тело, звенели при ходьбе, и Иегуда все время опасался, что кто-нибудь услышит этот звон  и  все поймет.
Не выдержав этой серебряной пытки, он еще  третьего дня пошел к ка-значею Иосии и отдал деньги назад, а теперь жалел и об этом, потому что лучше ему все равно не стало, а деньги бы сейчас пригодились. Следовало куда-нибудь немедленно уйти из этого несчастного города, но непонятно было, куда. Иегуда и подумать не мог о том, чтобы вернуться домой, к серой жизни и нелюбимой семье. Можно было бы пойти вместе с братьями в отряд Бар Авы или отправиться на ту сторону Мертвого моря,  в Перею или Десятиградие, куда так и не дошел Иешуа, и проповедовать там уже самому. Иегуда раздумывал об этом, когда его окликнули.
Он вздрогнул. Невдалеке стояла Мария,  изможденная и больная. Иегуда подошел. Глаза Марии горячечно блестели в лунном свете, губы спеклись. Дрожа, она куталась в темный плащ, но босая стояла на холодных камнях.
- Что тебе нужно, Мария? – спросил Иегуда, озираясь по сторонам.
- Мне надо поговорить с тобой, Иегуда.
- О чем?
-Здесь не место для разговора, в Верхнем городе даже стены подслушивают,  нам нужно укрыться. Иди за мной.
Мария повернулась и быстро пошла в сторону Ефраимовых ворот. От Марии исходила ощутимая угроза, и Иегуде стало страшно. Но ее власть над ним сохранилась, и он двинулся за ней. Они вышли в ворота, пошли в гору, а местность становилась все бесприютнее и суровее. Чтобы сократить путь, Иегуда пытался заговорить с  Марией,  но та  отвечала односложно, и он замолчал. Мария шла все быстрее, и Иегуда устал.
- Далеко ли еще, Мария? - крикнул он обогнавшей его женщине.
- Нет, скоро все кончится, - разнесся ее голос долгим эхом.
Ответ испугал Иегуду и он остановился.
- Я дальше не пойду, - крикнул он в сгустившуюся темноту.
И оттуда донеслось:
- Идем, осталось совсем немного.
Иегуда огляделся, и начал узнавать место, где находился. Они шли на Голгофу. Теперь он испугался сильнее, но почему-то продолжал идти, постоянно спотыкаясь о камни.
- Мне нечего бояться ее, она так слаба, - подумал он, отгоняя от себя страшные мысли.
Мария все поднималась, и вот, наконец, вышла на ровную площадку. Иегуда снова вздрогнул. Под огромной луной стояли, залитые  холодным светом, три огромных креста, уже пустых, но еще пахнущих страданием и смертью. В темноте кричали ночные птицы,  монотонно звенели цикады, завыл какой-то зверь. Сердце Иегуды бешено застучало от ужаса.
- Ты зачем привела меня сюда, Мария? - крикнул Иегуда, не видя ее. – Я возвращаюсь в город.
Мария медленно вышла из темноты, и Иегуда затрепетал. Лицо Марии исказилось,  стало старым и некрасивым, худое тело било крупная дрожь. Она в страшном напряжении кусала губы и теребила складки плаща.
- Понимаешь ли, кого ты убил, Иегуда? – сказала Мария тихо, но  так, что кровь застыла в жилах писаря. - Знаешь ли, что твое имя  отныне будет проклято на веки? Видишь ли ты,  насколько несчастной  сделал меня?
- Что ты выдумала Мария, никого я не убивал! – что есть силы закричал Иегуда. – Ты сумасшедшая, Иешуа убили по приказу прокуратора, он в ответе.
Судорога прошла по лицу Марии, а Иегуда вдруг вспомнил, как она сидела и ела виноград, и голубую жилку на белой шее, и вскрикнул от  душевной муки. Что же могло заставить ее,  чудную красавицу, так свести на нет свою красоту? Он знал ответ: ее красоту, так же как и его, Иегудин,  покой, унес тот, кто третьего дня умер на среднем кресте.  
А Мария достала из складок плаща большой нож и неумело занесла его для удара. Но Иегуда легко перехватил хрупкое запястье, сильно оттолкнул почти невесомую Марию, а нож отбросил далеко в темноту, и он, жалобно зазвенев, ударился о камень  Мария стояла и смотрела на заливаемого лунным светом  живого Иегуду, и плакала от бессилия горькими обжигающими слезами. А Иегуда вдруг стал  разглядывать что-то у нее за спиной, широко открыв глаза и пытаясь что-то сказать. А потом захрипел и  замертво рухнул лицом вниз, широко раскинув руки.
Мария обернулась и  увидела ослепительный свет,  перед которым по-меркла ущербная луна.  А затем пошла навстречу сиянию. Все боги умерли, и лишь ее был жив.

Глава 17,
содержащая последние страницы Лининого романа

В тот предутренний час в квартире на Арбате  было мирно и спокойно. Сидели за столом, неторопливо беседовали, пили, кто чай, кто кофе. Еще по дороге Лина обнаружила, что ее чудесное платье осыпается, роняя бело-розовые нежные лепестки, словно яблоневая ветвь. Цветы все-таки оказались настоящими, и Лина огорченно подумала:
- Какое мгновенное платье! Жаль, было так красиво.
Когда приехали, платья стало совсем мало, и Лине пришлось переодеться в розовый Лилин халатик. И теперь она сидела по-домашнему, за столом, под абажуром, и слушала Вула. Разговор получался замысловатый, и собеседников поубавилось. Сначала из-за стола встал Сараф, извинился, сказал, что ему надо кое-куда ненадолго отъехать, затем, демонстративно зевнув, ушла в спальню Лила. Но Котиков держал марку.
- Вот с кем я целиком согласен, так это с уважаемым профессором Кан-том, - говорил Вул.  
- Вы любите Канта? – светски поддерживала разговор Лина, хотя ей хотелось спросить совсем о другом.
- Я  вообще люблю профессоров, особенно умных
- Так  что же Кант?
-Он понял главное. Каждый человек выстраивает  свой собственный мир, тот, который  способен мысленно освоить. И у  кого-то он  подобен Вселенной, а у кого-то –  крохотной деревеньке. И события в этих мирах происходят разные. Факты преломляются сознанием, как солнечные лучи водной толщей. А вода-то бывает прозрачная и мутная, глубокая и мелкая, проточная и стоячая. Представляете, например, как разнообразно восприняли нынешний вечер наши гости, каждый  со дна своего собственного водоема?
- Как же тогда отличить истину от лжи? - спросила Лина.
- Если речь идет о человеческом восприятии, истина множится.
- Значит, если вам, господин, кажется, что Лина брюнетка, а мне – что она блондинка, то мы с вами оба правы? – постарался Котиков сделать беседу популярной.
- Ты, Котиков, заигрался, полностью вошел в роль болвана. Я же сказал: в человеческом восприятии.
- А кому же известна  единая истина?
На этот  вопрос Лина  всегда  знала ответ, но ей хотелось услышать, что  по этому поводу думает всемогущий Вул.  
- Разумеется, тому, кто ее творит.
- Тогда получается, - Лина посмотрела на Вула,- что и человеку она от-крывается, если он творец?
- Да, но только та ее часть, которую составляет малое "тэ " от бесконечно большого прописного. В этом смысле вам ведомо больше, чем мне.
- Но почему?!
- Потому что вам дано творить, а мне нет. Я могу лишь оценить творение, я не автор, я критик.
- Что-то вы все мудрите, -  вмешался Котиков. - Давайте лучше поиграем в истину.
- Это опасная игра, - улыбнулась польщенная Лина
- Что вы, какая опасность! Поверьте мне, что сейчас на свете нет более безопасного места, чем здесь, подле нас.  Ну что, играем?
Лина согласилась.
- Я сейчас задам вам пару вопросов,  вы ответите, а мне ответ известен, вот мы и проверим и вас, и Канта.
- Ну, хорошо я попробую.
- Вот я, например, кто я такой? Как вы меня оцениваете? Только честно.
Лина внимательно посмотрела на Котикова
- Вы вездесущий демон, пронзительно умный, несгибаемый и безжалостный.
Котиков довольно захохотал.
- Очень лестно, умеете вы сделать комплимент мужчине. Ну, о господине я вас не спрашиваю. А что вы думаете о Лиле?
- Как же можно в ее отсутствии?
- Не волнуйтесь, она всегда и все слышит. Да и чего только  про нее не говорили, трудно придумать то, что ее обидело бы.
- Женщину всегда можно обидеть, но я вовсе не хочу делать этого. Она  великая соблазнительница, которую никто никогда не любил.
- Почему вы так думаете? Разве она не хороша?
- Необыкновенно хороша, просто ей поручено соблазнять тела, а любят-то  совсем не ими.
- И что, ее так никто и никогда не полюбит?
- Ее полюбит тот,  чья-то душа раскроется ей навстречу.
- А Сараф?
- А вот Сараф искушает души, он  просто Искуситель.
- Сарафу бы  тоже понравилось. А Крошка Лю?
- Но кстати, где он? Я волнуюсь.
- Вот уж за кого не стоит волноваться, так это за него. Но он скоро придет,  всегда легок на помине. Так что вы скажете про него?
- Он демоническое начало, которое есть в каждом.
- Ну, это вы перегнули,  перемудрили.  Любите вы, писатели, все усложнять. Лю просто маленький хорошенький чертенок, которого приятно брать с собой. Но, в общем, интересно, как вы нас воспринимаете.   А вообще, мы хорошие или плохие?
- Я всегда считала, что разделять благо и зло нельзя, поэтому ваш вопрос не имеет смысла.
- Вот видите, господин, какие девушки к нам заходят на огонек, - засме-ялся Котиков. – И умные, и хитрые. Ну что ж, теперь ваша очередь, Лина.
- В мире все повторяется?
-Нет, иногда жизнь все-таки генерирует что-нибудь новенькое, – ответил Котиков серьезно. – Я иной раз сам удивляюсь.
-Я тоже хочу поиграть, - сказал Вул, пристально  смотря на Лину. - Спросите меня, о чем хотите.
- Но только один вопрос, таков канон, - влез Котиков. – Так что подумайте, как следует
Но Лине не надо было думать.
- Я хотела бы узнать, господин,  что произошло с моим героем.
- И только-то, -  разочарованно протянул Котиков.
- Ну что же, нет ничего проще. Пойдемте в кабинет.
И Вул поднялся из-за стола. В кабинете,  куда прошли все трое, на огромном столе стоял открытый компьютер. Вул нажал клавишу, и экран  засветился.
Очень раннее летнее утро  клубилось густым белым туманом, но солнце уже пробивалось сквозь ветви деревьев, освещало лес и тропинку, вдоль которой росли высокие лесные цветы. Было сыро,  на листьях еще видны были капли недавно прошедшего дождя. Слышалось звонкое птичье пение,  раздавались еще какие-то лесные звуки, куковала кукушка. По тропинке навстречу смотрящим шел, опираясь на посох,  человек в сером плаще с капюшоном, скрывавшем лицо. Вдруг один, самый настойчивый луч упал из  вышины, засиял особенно ярко, заиграл, отразился от листвы и ветвей и  коснулся лица мужчины. Тот откинул капюшон и, запрокинув голову,  загляделся на открывающийся синий клочок неба, постоял, послушал пение птиц и двинулся вперед.  Лина увидела шрам на седом виске и серые печальные глаза.
Вул закрыл крышку, Лина вопросительно смотрела на него.
-Должен же кто-то был рассказать  несчастным германцам о том, что  их  тоже ожидает спасение.
- Значит, я  кое-что угадала?
- Я уже ответил вам. Каждая история, а тем более, великая  может быть рассказана бесчисленным числом способов, и в каждом будет содержаться истина. Вы же были слишком очарованы своим героем и тем, кто написал о нем до вас. Но тема эта обязывает и непременно меняет судьбу автора. Однако светает
В окно действительно начал вливаться рассвет,  разбавляя свет настольной лампы. Вул сказал осторожно, подготавливая следующий вопрос:
- Вам скоро на работу?
Лина кивнула
- Ведь вы с нами не поедете? – полуспросил Вул очень  тихо.
Врун Котиков потом рассказывал своим, что при этих словах у господина слегка дрогнул голос, а глаза опечалились. Ему не поверили, но кто-то донес Вулу, и Котиков получил заслуженный нагоняй.  А Лина опустила подрагивающие ресницы, виновато улыбнулась и помотала головой.
- Зря я спрашиваю. Вы же поймали кувшин,  и кувшин ваш с цветами. В этом случае столь популярной смерти автора придется избежать.
- Да зачем ей с нами со стариками, у нее и здесь куча дел, - заорал Котиков, самоотверженно веселя господина. - Эх, молодость, золотое времечко, помню и я, прогуляю  всю ночь, а потом на работу!
Но его никто не слушал.
-Ну,  тогда разрешите мне преподнести вам небольшой подарок на память обо всех нас.
И Вул взял со стола  раскрытую книгу, с сожалением закрыл,  протянул Лине.
- Теперь это мой любимый роман, я им последние дни буквально зачитывался, но, к сожалению, не дочитал последнюю страницу. Однако до сих пор все шло как по писаному. Это вам
И он протянул книгу Лине. Она  переменилась в лице и взяла ее в руки. Это была ее книга. Лина, не веря глазам, прочитала свою фамилию на обложке по буковке, для надежности провела по ней пальцем. Губы дрожали, не слушались ее, и вопрос получился глупый:.
- И что же, теперь так  на всех экземплярах?
- Конечно, ведь у книги может быть только один автор. Я позволил себе лишь изменить дизайн, чтобы  он не напоминал вам о прошлом.
- Не знаю, можно ли благодарить вас, но чувства переполняют меня, вы сами знаете, какие. Я даже не знаю теперь, где жизнь, а где литература, все так переплелось.
Прозвучавший звонок прервал их беседу именно на этом месте. В квартиру ворвался Крошка Лю,  начал мелким бесом носиться по комнатам, был  изловлен откуда-то появившейся Лилой, умыт и напоен молоком, после чего стал клевать носом и уже, было, почти препровожден в кроватку, как возник новый шум.
Снизу раздались крики обычно невозмутимого консьержа, звук падения, топот бегущих по лестнице ног,  в дверь отчаянно затрезвонили. Котиков открыл. На пороге возник измочаленный пунцовый  Сергей Сергеевич. Он  смел со своего пути не ожидавшего нападения Котикова и, услышав звуки любимого голоса, ринулся в столовую. Увидев  Лилу, он  с  разбега кинулся ей в ноги и закричал:
- Любовь моя, счастье, принцесса, наконец-то я нашел тебя!
Все молчали и смотрели на них, как детсадовцы на целующуюся парочку, а Лила оглушительно захохотала.
- Смейся, но не гони меня. Позволь мне остаться с тобой, я не помешаю, буду твоим слугой, рабом. Все, о чем я прошу, - это только видеть тебя.
Лила перестала смеяться, посмотрела на стоящего перед ней на коленях Сергея Сергеевича с удивлением.  
- Успокойся, дурачок,  ведь ты даже не знаешь, кто я.
- Я знаю, я все понял, но мне все равно. Я люблю тебя.
Лила задумалась, рассматривала бедного доктора тяжелым испытующим взглядом.
- Послушай,  мне скоро уезжать, а живу я в очень непривычном для тебя месте. Там  тебе даже заняться  будет нечем.
- Ну и пусть, это все неважно.
- Ты больше никогда не увидишь этот мир.
- Мне не интересен мир,  в котором нет тебя.
- Вдумайся, ты потеряешь все, что у тебя было: дом, семью, работу, комфорт, деньги.
-. Зачем мне все это нужно, если ты забрала мою душу.
Лила помолчала.
- Я верну ее тебе.
- Мне не нужна моя душа, мне нужна ты! – закричал Сергей Сергеевич  в отчаянии.
- Ты даже не представляешь, как я выгляжу в своем истинном обличье.
- Без косметики ты, наверняка, еще красивее.
- Глупый, какая косметика! До косметики ли тут.
- Ты  прекраснее всех.
Лила повернулась к Вулу и огорченно развела руками.
- Ну, господин, я просто не знаю, как отговорить его.
- Остается одно, - сказал Вул. - Покажи ему, как ты выглядишь.
И она показала. Увидев ее, Лина оцепенела и закрыла глаза, а когда от-крыла, то со страхом взглянула на Сергея Сергеевича,  уверенная что в очередной раз увидит мужское отступничество. Хотя на сей раз мужчину трудно было упрекнуть. Но Сергей Сергеевич все так же стоял на коленях перед Лилой, которая уже приняла свой прежний вид.
- Ну как?
- Ты прекрасна в любом виде, моя красавица.
-Если ты пойдешь за мной, - закричала Лила, сильно волнуясь и меняясь в лице, - ты станешь таким же, как я. Слышишь, таким же! У тебя самого будут  подобные  лицо и тело.
- Мне все равно, лишь бы ты была рядом.
- Ну что с ним делать, господин!
Даже Вул, казалось, задумался.
- А ты сама что скажешь?
- Не знаю, что и сказать, господин, - протянула Лила. – со мной такое впервые. Кто бы мог подумать!
И на лицо ее легла печаль. Сергей Сергеевич долго вглядывался в каж-дую черточку любимого лица, потом обратился к Вулу.
- Помогите мне господин, я хочу быть с ней, я знаю, вы все можете.
- Ну что же,  - медленно сказал Вул. – Я думаю, ты не права, Лила, там у нас ему найдется множество занятий.
- Вы разрешаете ему пойти с нами, господин? – повеселела Лила.
- Пусть идет.
Сергей Сергеевич, не веря своим ушам, все еще стоял на коленях.  А Лила засмеялась и скомандовала:
- Марш в ванную, пузан, смотри, ты измазался, как поросенок. Пойдем, я  покажу тебе.
Сергей Сергеевич просиял и  поспешил за любимой
- Ну, теперь вам и в самом деле пора, - сказал  Вул Лине.
- Подождите, господин, а что делать  с вот этим?
Котиков вынул из петлицы желтый тюльпан, раскрыл его и протянул  Лине. Лина осторожно заглянула в него. Клоп Ганов притомился и спокойно сидел внутри чашечки, но, увидев Лину, вскочил, стал  сначала грозить ей, потом умоляюще сложил передние лапки.
Лина задумалась, а потом закрыла лепестки и вернула цветок Котикову:
- Пускай пока тут посидит.
- Не ожидал от вас, - сказал Котиков удивленно.
- Я вспомнила о других молодых писателях.
И в этот момент вернулся Сараф.
- Вы  собираетесь домой? Я вас отвезу.
- Но я же в  чужом халате, - вспомнила  Лина .
-  Ничего, - махнула рукой Лила, - у меня  есть другой, а Сараф  довезет вас до подъезда.
- Спасибо. Ну что же, до свидания.
Лина обвела всех взглядом. Котиков прищуривался, стараясь притушить льющееся из глаз пламя. Лю все-таки заснул на диване. Улыбалась веселая Лила. Вул стоял у стены и смотрел на нее, как в последний раз. Сердце Лины защемило, и она еще раз сказала:
- До свидания.
-Подождите,  вы кое-что забыли, - остановил ее Вул.- Принеси-ка, Котиков.
Котиков ушел в кабинет и вернулся  с ноутбуком. И Лина узнала свой  бедный "Самсунг".
- Возвращаю вам его вместе с содержимым. - сказал Вул. – Мои специалисты его починили. Пришлось, правда, побегать, возвращая одну деталь, но теперь он в полном порядке.
- Вы восстановили рукопись!
- Нет, просто извлек ее оттуда, где книги  пребывают вечно. Знали бы люди, какие прелюбопытные экземпляры там можно отыскать!
Слезы, наконец, градом покатились из Лининых глаз, и она впервые за этот  нескончаемый день заплакала. Эти полезные и приятные слезы очистили ее, облегчили, смыли   ненастоящую красоту, сделали прежней.
- Не плачьте, Магдалина,  все будет так, как вы написали. Прощайте.
Сараф взял  из рук Котикова компьютер и открыл дверь. И Лина, не утирая слез и не находя слов, кивнула всем на прощание и вышла за Сарафом.

Читатель, и мы в этом абсолютно уверены, уже давно знает, что произойдет на последней странице. И следующие строчки, возможно,  окажутся  излишними, но у каждой истории должен быть свой конец, и мы все-таки позволим себе рассказать о том, как Лина вернулась домой.
Было уже совсем утро, а Илья все продолжал сидеть на лавочке под цветущей сиренью. Он  несколько раз собирался встать и отправиться  домой, но было так хорошо, так сладостно и  душисто, что уйти не получалось. Весну в этом году Илья пропустил. Занятый своими мыслями, он не видел ни влажной мартовской мягкости, ни синих теней на таявшем снегу, ни апрельских почек и клейких листиков, ни первых подснежников. А сегодня весна все-таки овладела им, окутала своими звуками и ароматами, заставила сладко сжаться сердце.  И уж совсем для полного счастья, не обращая внимания на проснувшееся солнце, пошел дождь. И эти крупные прозрачные капли сделали мир похожим на счастливое женское лицо, по которому  текут слезы радости
Но все-таки  пора было вставать, и Илья уже собирался подняться, как во двор на полной скорости ворвался красный кабриолет, разорвав утреннюю тишину  оглушительной музыкой. Автомобиль с шиком  развернулся и, взвизгнув тормозами, остановился неподалеку. Сидевший за рулем красавец в темных очках выскочил и открыл дверцу девушке на переднем сиденье. Что-то заставило обычно нелюбопытного Илью смотреть на происходящее, не отрывая глаз
Красавец подал руку девушке, помог ей выйти, прыгнул за руль, помахал на прощание и отбыл восвояси, оставляя за собой шлейф звуков. А Илья все смотрел и смотрел, начал подниматься и теперь уже стоял лицом к приехавшей. И в  душе его заиграла чудесная музыка, расцвели розы, а над ними  затрепетали огромные  цветные бабочки.
Потому что навстречу ему, бледная и усталая, в розовом халате  поросятами и тапочках с помпонами, держа под мышкой компьютер, а в руках книгу, шла та, которую он все время рисовал.
- Ну вот, я и дождался, - подумал Илья и сделал шаг к ней.
А  любимая шла  к нему сквозь солнечный дождь и улыбалась.  

Глава восемнадцатая,
последняя

Мы позволим себе, дорогой и терпеливый читатель, закончить нашу историю не эпилогом, а последней  главой, потому что ничего еще не закончилось и не ушло в прошлое, напротив, все продолжается, развивается, идет свои чередом, а кое-что даже начинается. Но все-таки краткий рассказ о том, что дальше  произошло с некоторыми нашими героями, уместен и даже необходим, и мы к нему приступаем.
Читатель прекрасно понимает, что все произошедшие события не могли оставить равнодушной нашу доблестную милицию и другие не менее доблестные органы. Действуя оперативно, они в тот же вечер, когда случился нашумевший прием, выяснили, где обосновались виновники учиненных беспорядков  и установили наблюдение за квартирой депутата Мугалева. Так что без их внимания не остались все ночные передвижения нарушителей.
Специально установленные посты наружного наблюдения видели и приехавшую ночью шумную компанию; и уехавшего,  а затем вернувшегося красавца; и заскочившего в подъезд постреленка; и молодую женщину, вышедшую из квартиры  украдкой и вскоре возвратившуюся; и  скандал, учиненный консьержу распоясавшимся толстяком в пижаме; и отъезд девушки в розовом халате. Здесь в наблюдении случился первый сбой, потому что красный кабриолет преступников резко оторвался от преследующей его машины, и был снова обнаружен уже стоящим  во дворе дома примерно через полчаса.
Из всех, посетивших квартиру, удалось впоследствии  установить только личность взмыленного толстяка, который оказался исчезнувшим пластическим хирургом  Ломако. На всех остальных были составлены фотороботы, так до сих пор и неопознанные никем из российских граждан.
Тщательный анализ событий с привлечением лучших умов российского сыска позволил предположить, что после неудачной погони в квартире оставались минимум шесть человек. Решение же о том,  что делать со злоумышленниками, принималось достаточно долго и  в очень высоких верхах. Штурм  и захват квартиры из возможных решений исключили практически сразу, потому что мало ли было подобных штурмов и захватов, и все они, как известно, добром не кончались, хватит уже позориться. К тому же в квартире находился неизвестно чей, но ребенок, и женщина, и могла начаться организованная истерия со стороны детских и феминистских организаций.
Поэтому решили выждать и брать всех на улице,  справедливо полагая, что рано или поздно обитатели квартиры должны будут выйти. Раздались, конечно,  и отдельные трусливые голоса, которые малодушно убеждали смелых, что следует подождать, поскольку открываются все  новые и новые удивительные факты и возникают смутные сомнения по поводу обитающих в квартире персон. И может вообще, говорили малодушные, не стоит с ними и связываться, потому что, во-первых, это совершенно бессмысленно, а во-вторых, как известно, подобные персоны нигде подолгу не задерживаются, и, дай Бог, скоро сами покинут столицу. Но здоровое ядро  группы подобные недостойные мнения в расчет принимать не стало, и  лучшие специалисты приступили к разработке комплексной и массированной  операции по задержанию.
Квартал, в котором находился злополучный дом, был оцеплен. Кроме того, во избежание недоразумений, было выставлено специальное ограждение, чтобы  какой-нибудь праздношатающийся не мог  сдуру сорвать  тщательно продуманный план. Оперативники и сотрудники спецслужб в небывалом согласии заняли предписанные им посты, душка консьерж был заменен чемпионом России по милицейскому десятиборью. Все крыши напротив были буквально усеяны снайперами, прошедшими кавказские университеты.
Несмотря на все эти чрезвычайные меры при задержании преступников возникли некоторые проблемы, к счастью, немногочисленные. Первой, уже ближе к полудню, из  подъезда вышла девица, при виде которой большинство сотрудников милиции с трудом подавили в себе желание присвистнуть. Не обращая внимания на скопление интересных мужчин, девица стремительно пошла прочь заметной походкой. За ней последовали два оперативника, и один, догоняя ее, громко, но вежливо обратился:
-Гражданочка!
   Но гражданочка на него и ухом не повела, тогда парень догнал ее и не-профессионально схватил за руку, заставляя остановиться. Девица оглянулась, но вместо молодого яркого лица,  оперативник увидел скукоженную, изрезанную морщинами,  беззубую старушечью образину. Оба сотрудника потом уверяли, что никогда в жизни не видели такой дряхлой и морщинистой старушенции, говорили, что ей было лет сто пятьдесят, никак не меньше.
- Как же она в таком возрасте ходит на каблуках? – ошалело подумал один из них.
А второй ничего не успел подумать, потому что ведьма тоненько и как-то шамкающе захихикала, а затем, размахивая оголенными  руками и высоко вскидывая  молодые ноги, припустилась наутек с такой скоростью, что уже через пару секунд исчезла из виду. Догнать ее не представлялось никакой возможности, но ее описания были тут же размножены и переданы всем постовым и специальным агентам. В результате на улицах Москвы было схвачено  с полсотни молодящихся старух,  в том числе несколько известных актрис и  жена большого государственного деятеля. Но  все задержанные после  тщательной проверки оказались законопослушными и вполне уважаемыми гражданками, посему и были отпущены с особыми извинениями. Оба  сотрудника, сорвавших столь важное  задержание, были примерно наказаны и понижены в звании, но ни одного из них это обстоятельство сильно не огорчило, поскольку в скором времени оба ушли из органов  по собственному желанию.
Через час из подъезда выбежал золотокудрый мальчонка и заскакал куда-то на одной ножке. На мирные оклики сотрудников милиции он никак не среагировал, а на отданный в мегафон приказ немедленно остановиться ловко показал оперативникам сразу две фиги и скорчил отвратительную мордочку. Тогда рассерженные оперативники кинулись за ним в погоню,  а  противный мальчишка стал  улепетывать от них, нарезая круги, как вырвавшийся на волю поросенок, чем чрезвычайно насмешил жителей соседних домов, оккупировавших все окна. Наконец, с десяток взрослых дядек сумели загнать поганца в угол, прижать к стене и окружить, медленно сжимая кольцо. Мальчугану решительно было некуда деться, и сочувствующая ему публика затаила дыхание. Но в самый решающий  момент, когда на него бросилась пара профессиональных дзюдоистов, малыш превратился в крошечного белого котенка с умильным розовым носиком и кроткими голубыми глазенками. Маленький, но смелый котенок захватчикам не сдался, зашипел, расцарапал несколько ненавистных рук и пару физиономий, а затем, когда ему наскучило сражение, обернулся  беленькой летучей мышкой и под аплодисменты независимых наблюдателей взмыл вверх, словно  крохотный дельтаплан. Белая мышь  растаяла в поднебесье, унося с собой надежды оперативников на успешное продвижение по службе.  
Больше из квартиры никто не выходил, и, выждав для верности трое суток, ответственные за уникальную операцию все же решились на штурм. Учитывая  особый статус операции,  привлекли отряд специального назначения и привезли особое снаряжение. Но когда штурмовики  стали ломиться в двери и окна, выяснилось, что и те, и другие открыты. Квартира была пуста и убрана, обыск ничего не дал, и не было  найдено даже  ни одного отпечатка пальцев. Лишь на обеденном столе  удалось обнаружить огромное перо, явно не входившее в число вещей депутата, которое орнитологи почему-то классифицировали как соловьиное, а на вопрос, почему такое большое, лишь пожимали плечами. На этом проблемы с задержанием закончились.
Именно  после этого особо одаренные сотрудники  заподозрили, что девка и отвратительный мальчишка вышли первыми  для отвода глаз, а пока оперативники были озадачены их поимкой, из квартиры незаметно просочились и скрылись бандиты, возглавляющие группировку.
Совсем отчаявшись, вспомнили про красный кадиллак, припаркованный во дворе. Его тоже тщательно обыскали, но нашли лишь оставленный в бардачке надкусанный неведомый  плод,  нечто среднее между яблоком и апельсином, который впоследствии так и не смогли идентифицировать ботаники и селекционеры.   Вызывающий автомобиль отбуксировали на специальную стоянку, но когда на следующий день пришли для повторной экспертизы, обнаружили на его месте только  неподъемную чугунную лохань, с которой потом пришлось изрядно по-возиться.
Бесславный конец операции заставил поскорее забыть о ней всех заинтересованных лиц и  участников. Федеральный розыск преступников,  скрывшихся в неизвестном направлении, после тщательного анализа событий решено было  не объявлять. Куда делись сбежавшие злоумышленники, осталось неизвестным. Ни в Москве, ни в других городах России, ни в странах,  входящих в Интерпол, их никто после  побега не видел.
Стремясь быть справедливыми и беспристрастными, упомянем,  что поиск сгинувших преступников чрезвычайно усложнялся еще одним обстоятельством, во многом оправдывающим неудачи правоохранительных органов. Дело в том, что на следующий день после исчезновения доктора Вула и его спутников, на город обрушились полчища летающих насекомых. Помимо банальных мух, улицы, парки, дома и магазины атаковали сонмы пчел, ос, шмелей, комаров, бабочек, майских жуков, стрекоз, мошек, букашек и еще каких-то неведомых козявок и козявочек. Все они жужжали, гудели, пищали, стрекотали, хлопали крылышками и сделали жизнь столицы просто невыносимой. Летающие орды наводнили квартиры, облепили окна и двери, покрыли живыми коврами автомобили, сделали невозможной уличную торговлю, загнали в квартиры москвичей. Словом, вели себя так, что к вечеру была объявлена чрезвычайная ситуация.
Всю ночь специально созданный комитет прикидывал, какие  средства следует  применить в борьбе с распоясавшейся мошкарой,   чтобы нанести наименьший урон кошкам, собакам, птицам, а заодно,  и людям, а утром выяснилось, что насекомые бесследно исчезли. Объяснить это явление не составило никакого труда: нашествие насекомых  было вызвано аномальной жарой, окутавшей в те дни столицу и выгнавшей из горящих лесов и пересыхающих болот всех, кто умеет летать. Но, разумеется, и тут не обошлось без высоколобых умников, у которых на все имеется свой собственный и, как правило, не имеющий никакого отношения к действительности, взгляд. Эти собрали какие-то сплетни, домыслы и слухи, и вспомнили, как на нашумевшем сеансе исцеления ассистент доктора Вула назвал его нелепой кличкой Баал Зевул. А потом залезли в забытые и никому не нужные книжонки и  объявили всем, что  в переводе с одного древнего языка кличка  экстрасенса-мошенника как раз и означает Повелитель мух. По мнению псевдоинтеллектуалов, не имеющих никакого представления о том, что такое причинно-следственные связи, именно это обстоятельство каким-то неведомым образом  оказалось связанным с обрушившейся на Москву биологической атакой. Более того, они приплели сюда и то, что у то-го же древнего народа мухи служили символом  назойливых неприятностей, докук и мелких огорчений,  от которых просто невозможно отмахнуться и избавиться. Но завравшихся придумщиков быстро поставили на место, объяснив всем горожанам, что если бы это было правдой, то в  столицу и прилетели бы одни только мухи, а то ведь  и от стрекоз с мошками тоже не было отбоя. За  меньших братьев вступились возмущенные зеленые, заявившие, что неприятностей у москвичей и без козявок хватает, так что нечего во всех.  бедах винить невинных существ. Другие же умники, оппонируя первым, нагло утверждали, что Баал Зевул  означает и вовсе не Повелитель мух,  а  властелин того, что в приличном произведении и назвать-то не представляется возможным, но что и  обозначает как раз то, на что мухи обычно слетаются. Но этих наглецов, всуе позорящих свое отечество, патриотическое большинство и слушать не стало, разом разобравшись, кто  под какую дудку пляшет. Про нашествие это вскоре благополучно забыли, но  тучи насекомых, закрывших в тот день солнце, действительно помешали доблестной милиции в ее поисках, и неизвестно еще, чем бы все закончилось, если бы не мухи.
И уж если мы заговорили о версиях и толкованиях, расскажем  читателю о том,  как объясняли все прочие загадочные факты лучшие умы, действительные члены, специалисты, профессионалы и  аналитики. Мнения, конечно, разделились. Большинство склонялось к тому, что сотни москвичей стали жертвами обыкновенных мошенников. Другая  часть настаивала, что мошенники эти были  не обыкновенными, а высококлассными.  Некоторые  доказывали, что не мошенники это были вовсе, а специально подготовленные экстрасенсы, владеющие  особыми техниками внушения. Нашлись и бдительные, утверждавшие, что приезжие были иностранными шпионами-диверсантами, обладающими психотропным оружием невиданной силы. Эти особо упирали на то, что зря наша страна перестала обращать на подобные инциденты должное внимание и охранять то, что прежде охраняла очень тщательно. Само собой разумеется, что возникла и популярная  в народе версия, будто  в Москве побывали инопланетяне, пришельцы с других планет, космические разведчики.  Эта версия разрабатывается до сих пор, обрастая все новыми фактами.
Прозвучали и отдельные голоса мистически настроенных дилетантов, которые твердили всякую чушь о  неведомом,  потустороннем, о  силах зла, иногда посещающих нашу грешную землю. Невежественные мистики пытались убедить наивных, что   существует только один способ борьбы с подобными силами,  к которому правоохранительные органы никакого отношения не имеют. И раз все уже так случилось, то лучше просто каждому сделать выводы и больше не поминать об этом, тем более, к ночи. В общем, постарались свести  объяснения с  первого сорта на седьмой.  Кое-кто  из доверчивых граждан даже прислушивался к этим низкосортным размышлениям. Но опровергнуть их было проще простого, что и сделали профессионалы.  
С сеансом исцеления и вечеринкой в поместье Ракова справились играючи. На вечеринке, по свидетельству приглашенных, рекой  лилось спиртное, а пьяному чего только не померещится. Сеанс же посетили преимущественно люди c неустойчивой психикой, и их свидетельства в расчет принимать не стоит. Что касается сотрудников милиции, видевших, как улетел мальчик-оборотень и умчалась со сверхзвуковой скоростью старушенция, то чего только не придумаешь, чтобы объяснить  начальству собственные промахи. В клинике пластической хирургии работали непрофессионалы, вот и наплели черт знает что, чтобы оправдаться после того, как сами же и напортачили. Про  клуб и говорить не стоило, потому что ночью, да в подпитии, да в присутствии писанного красавца женщины могли увидеть не только танцующего змея, но даже небо в алмазах. Трансляция же  по телевидению сцен из чистилищ и страдалищ служила дополнительным средством для запудривания мозгов населению с целью последующего изъятия денег. Организовать же ее в наш век   не составляет никакого труда, и  специалисты брались сделать это в считанные часы при помощи имеющегося в наличие оборудования.  Антиреклама по одному из каналов действительно транслировалась,  но компетентные органы разберутся, кто из производителей замешан в бессовестной провокации.  А заодно и  в том, почему  в неизвестном направлении скрылся господин Ганов, который, как предполагают многие,  хорошо погрел на этом руки. Дождь, про который вопили  скупердяи, всюду показывающие свою испорченную одежку, определенно был кислотным, но чему тут удивляться, в наше время с неба и не такое льется. Бредни про  мгновенно выросшую пальму и слушать не стоит, пусть покажут хотя бы один листик от этой пальмы. Так что  абсолютно ничего не произошло, чего нельзя было бы объяснить с позиций  здравого смысла и научной рациональности. Слушать же невежд, приплетающих к совершенно реальным и даже нормальным событиям всякую нечисть и лепечущих про какую-то белую мышь и корову на металлических ногах, просто стыдно.
Мы же, несмотря на наше безмерное уважение ко всем высказавшихся  о происшедших событиях, осмелимся  утверждать, что об истинной причине появления Вула в столице   кроме нас,  Лины,  ее  возлюбленного и,  конечно же, читателя, никто так  и не догадался.  Люди, как всегда, ни о чем не задумались, хотя некоторые кое о чем пожалели, а предостережение не нашло своих адресатов.
Вернемся теперь к потерпевшим, пострадавшим, обиженным, униженным и оскорбленным, которых так много оставили в столице скрывшиеся от правосудия негодяи. Разматывая клубок событий, следователи выяснили, что первыми потерпевшими были промышленник Раков и депутат Мугалев, на исчезновение которого наконец-то обратили внимание. После чего выяснилось, что Мугалев никуда не исчезал, а просто уехал на отдых в родной сибирский город. Вскоре он по семейным обстоятельствам снял с себя депутатские полномочия, открыв светлую дорогу новому молодому и рьяному претенденту на его кресло,  а сам устроился работать инженером по технике безопасности в  родной возро-ждающийся НИИ. Все свободное время счастливый Мугалев проводит теперь на небольшой дачке, где разводит огурцы и кабачки и активно дружит с открывшим ему глаза соседом. Он нисколько не жалеет о своей прошлой депутатской жизни, но время от времени  его мучит один и тот же странный сон. Снится Петру Фомичу, что сидит он в неведомой жаркой стране, бородатый и полунагой, под огромным раскидистым деревом и смотрит на прекрасную женщину, которая, запрокидывая голову, ест розовый терпкий виноград. И после этого сна такая тоска охватывает бывшего депутата, что  достает он из погреба огурцы собственного засола и надолго уходит к  тому же отзывчивому соседу.
Ракова же найти не могли очень  долго,  хотя искали активно, и друзья, и недруги. Он объявился сам, месяца три спустя, выйдя из тайги в  маленьком поселке в двухстах километрах от Якутска. Был он бородат, молчалив, на вопросы следствия отвечал, что был болен и не помнит ни событий того злополучного вечера, ни того, что с ним произошло в последующие месяцы. Немедленно после окончания следствия бывший олигарх передал все права на нажитое непосильным трудом имущество сыновьям, а сам ушел в известный монастырь, расположенный в Мордовии, где принял постриг, а затем и обет молчания. О причинах подобного поведения до сих пор ходит множество самых разнообразных толков, но помудревший Иван Сидорович просто посчитал, что в миру у него будет гораздо больше соблазна поделиться с кем-нибудь своими путевыми на-блюдениями, а делать он этого решительно не желал.
Аделаида Львовна Саломеева через месяц благополучно нашлась в дальнем  Подмосковье изголодавшимся мужем и вернувшейся из Пензы матерью и, конечно, не без  помощи все той же доблестной милиции. Но, вырываясь из объятий счастливых родственников и отмахиваясь от назойливых репортеров,  она категорически заявила, что ни в Москву, ни в клинику, больше не вернется, а останется жить в приглянувшемся ей деревянном доме. И свои намерения объяснила вовсе не страхом перед ответственностью за все, случившееся в клинике.   Просто, пояснила госпожа Саломеева, с ней произошло нечто, изменившее ее взгляд на жизнь. Оказывается, открылся у умницы Аделаиды Львовны третий глаз. Дар, полученный ею от Лилы, оказался таким значительным, что  слух о нем в скором времени пересек границы нашей необъятной родины. А народу в незаметную прежде деревеньку повалило столько, что пришлось даже построить приличную гостиницу, чтобы не позориться перед иностранцами. Добавим лишь, что в результате всех этих жизненных изменений доходы Аделаиды Львовны, родившейся с золотой ложечкой во рту,  только возросли, зато накладные расходы значительно уменьшились.
Поступившее в милицию заявление от Жанны Аркадьевны Ломако о пропаже ее любимого и любящего мужа позволило идентифицировать личность сгинувшего в квартире на Арбате толстяка. Плачущая Жанна Аркадьевна объяснила следствию, что  за день до исчезновения ее муж познакомился с развратной француженкой, владеющей особо изощренными любовными методиками и безжалостно охмурившей с их помощью невинного доктора. Поэтому искать его нужно во Франции. К сожалению, госпожа Ломако так и осталась  вдовой,  непонятно только натуральной или соломенной, потому что мужа ее не нашли  ни во Франции,  ни в Швейцарии, ни даже в Канаде, и пока объявили пропавшим без вести.   Где же сейчас находится Сергей Сергеевич, и счастлив ли, известно лишь ему самому  и  обретенной им Лилит Гадесовне.
Все пациенты злополучной клиники, приобретшие некоторые нетипич-ные для людей органы,  со временем были приведены к общечеловеческой норме.  И хотя внешность  многих из них в длительном процессе вочеловечения значительно изменилась, все они  помолодели и  похорошели.  Но,  несмотря на усилия, медиков кое-кто из них сохранил  милые привычки, доставшиеся им от смутных времен. Так,  футболист Козлов, благополучно избавившийся от сиреневых чебурашечьих лопухов, не потерял способности хлопать ушами, что и делает  по первой просьбе своих друзей. А певица Вокалова довольна своей вновь  сконструированной внешностью, но, увлекаясь, иногда прихрюкивает во время исполнения серьезных партий.
Красавица Марина уже на следующей день после ночного визита так полюбившегося ей араба проснулась абсолютно здоровой и веселой. Она не забыла великолепного танцора, но вспоминает о нем лишь с удовольствием и нежностью. С Игорем она рассталась и вышла замуж за студента из Египта,  а своего будущего ребенка к ужасу  всех родственников мечтает назвать Серафимом или Серафимой. Все танцоры "Олимпа" разбежались по другим клубам, а кое-кто даже навсегда оставил танцы. Игорь же встречается с выходившей его медсестрой,  внешность которой слегка  схожа с коровьей.
Что касается участников сеанса одновременного исцеления, то с ними, к сожалению,  не все обстоит так гладко. Петр Широков ведет здоровый образ жизни, не пьет даже айрана и кумыса и неустанно радует жену покупками и обновками. У госпожи Дмитриенко больше не болит голова,  и она регулярно ездит к внукам в Химки, в результате чего скинула ровно пуд веса на зависть всем товаркам, перепутавшим собственные жизни  с сериальными страстями.  Активная Леночка Уткина завела себе  не менее активного бультерьера и занимается его воспитанием с такой ответственностью, что способная псина уже победила на нескольких собачьих выставках.  А Виталик Брод  и не  думает заикаться, но к огорчению своей молодой мамы жениться тоже не думает, потому что наконец-то дорвался и пустился во все тяжкие, меняя красоток как перчатки.
Но  прочие не могут похвастать безупречным здоровьем. Почти все, почувствовавшие облегчение после памятного сеанса, вскоре снова стали чувствовать себя гораздо хуже. К ним, увы, вернулись прежние болезни  и дурные привычки. Многие  из них утверждали, что перед  ремиссией видели странных ластящихся к ним существ. Специалисты вполне разумно объяснили эти видения последствиями психоза, полученного во время вредного для здоровья сеанса. Но некоторые из больных все же вспомнили слова доктора Вула и  решили  заняться самостоятельным изгнанием  собственных бесов. Сейчас за ними ведется особое наблюдение. Удачный же пример первых четырех счастливчиков позволил многим увериться во мнении, что массовое оно и есть массовое, грош ему цена, потому что  индивидуальное всегда его превзойдет.   И даже обобщить  этот вывод не только на лечение.
Вячеслав  Олегович Чуев свое место в рекламном агентстве, конечно же, потерял, да и самого агентства "РиА" не стало. На него обрушились судебные иски, и оно под их напором приказало долго жить. Промучившись с полгода в поисках работы и уже совсем отчаявшись, Антон Олегович был официально приглашен спич-райтером к туркменскому президенту и сейчас занимается тем, что придумывает ему все новые и новые титулы. Может быть, это у Котикова взыграл стыд за то, что он так нагло облапошил доверчивого рекламщика, и он все-таки позвонил своему другу Туркменбаши, а может быть, господину Чуеву просто повезло. Но  неуемная фантазия Антона Олеговича снискала ему благорасположение восточного правителя, и своей нынешней жизнью он премного доволен, потому что живет сейчас, как молодой греческий  бог.
Семен Шекер был банально обвинен в мошенничестве и вынужден ныне пользоваться услугами своего коллеги по цеху. Казенного дома он, по-видимому, избежит, но после оплаты адвоката наверняка останется без штанов. Но к этому ни Котиков, ни Лила, ни, тем более, Вул никакого отношения не имеют.
Красивое же сопрано бывшего психотерапевта Лосика читатель, скорее всего, слышал.  Избавиться от  своего прелестного голоса Дмитрий Валентинович так и не смог, но теперь вовсе об этом не жалеет, потому что приглашен озвучивать женские роли практически во всех  латиноамериканских сериалах и наконец-то нашел свое настоящее призвание.
А вот Андрей продолжает свою прежнюю карьеру, но радует публику теперь уже на другом телеканале. И хотя его карьера монотонно идет в гору, он несколько обижен тем, что   майские события, изменившие жизнь многих, его практически не коснулись. В этом усматривает Андрей явное и несправедливое пренебрежение его персоной,  намек на то, что он абсолютно не интересен и не достоин даже наказания.  Все успели что-то получить, кто третий глаз, кто чудный голос, ему же не досталось даже малюсеньких рожек или захудалого пятачка, и он, как всегда,  вынужден всего добиваться сам.
О господине Ганове так до сих пор ничего и не слышно, и куда он делся неизвестно никому. Людям, которые  занимаются его поисками, совершенно непонятно,  как смог в наше время исчезнуть известный человек, не оставив абсолютно никаких следов. Это отсутствие следов заставляет нас предполагать, что желтый тюльпан в петлице Котикова все еще не завял, чему мы лично очень рады. Мы с немалым удовольствием даже наградили бы вездесущего Котикова за столь предусмотрительный и своевременный поступок  почетной грамотой или медалью, но на каждый чет найдется свой нечет, а всякая медаль имеет свою оборотную сторону. Вот почему  та самая справедливость, которая обеспечила некоторым нашим героям надежное и долгое уединение, заставляет нас огорчить читателя, сообщив ему, что вынужденное отсутствие господина Ганова существующего положения дел, увы, не изменило, и писари по-прежнему завидуют творцам. Так что с медалью придется подождать.
Все же, кто был вместе с господином Гановым в гостях у доктора Вула буквально через несколько дней пришли в себя и ныне находятся в полном порядке. Щадящий режим, лечебный сон, сауна, массаж,  секретные диеты и сеансы  у лучших психоаналитиков мира сделали свое дело, и  публичные лица снова вернулись ко всем, кто на время их потерял. Что же делается с этими  лицами вне публики, мы не знаем, и врать читателю не будем.
Ряды партии "Великая Русь" после нашумевшего марша  еще более сплотились. А  партийные лидеры выступили с инициативой подобные шествия сделать регулярными, дабы приобщать к партийному движению массы, и инициатива эта подхвачена. Планируется создать и детское отделение партии,  и  решение это можно только одобрить, потому что учиться ходить строем лучше всего с детства.
Что же касается партии Вула, то нам о ее пребывании в Москве больше ничего не известно. Потому что узнали мы лишь столько, сколько нам дано было узнать. Ну, а что сейчас происходит с  Линой  и Ильей, читателю  понятно и без нас.
Теперь уважаемый читатель знает о судьбе всех наших героев  не меньше автора. Хотя нет,  остался еще тот безымянный  поэт, переодетый носорогом, который по своему безграничному упрямству вознамерился дойти до конца дьявольского сада.  Одичавший и потерявший прежний облик,  он недавно вышел к людям в высокогорных районах Тибета. В газетах промелькнуло сообщение, что стихов он отныне не пишет, зато умеет говорить на всех языках мира, даже на тех, на которых продолжают общаться не более сотни человек. Но бывший поэт  предпочитает молчать, потому что  поделиться увиденным он мог бы только с космическим путешественником Иваном Сидоровичем,  но сделать этого не может по уже известным причинам.
Может быть, кому-то  из читателей и хотелось бы  изменить что-нибудь в нашем рассказе, но  сделать это не в его власти. Все, чему суждено было свершиться, свершилось, что должно было произойти, произошло, и ничего уже нельзя изменить.