1970 год принес в мою семью два горя. Сначала, в апреле, умерла моя бабка Евдокия Дмитриевна, а затем, в сентябре, моя тетка Нина Дмитриевна попала в психиатрическую клинику.
Лично для меня, смерть бабки освободила место в двадцатиметровой комнате для игр, избавила от отвратительного запаха гниющего тела и от всех этих охов-вздохов умирающего человека. Никакой жалости к ней я не испытывал и, конечно, по ней не страдал. Я к ней не испытывал вообще никаких чувств. Как к мебели. Потому что, когда она играла со мною и кормила меня, то я был слишком мал, чтобы что-то понимать. А когда подрос она уже замкнулась в себе. Будучи не столько старой, сколько дряхлая, и в свои шестьдесят четыре года выглядела столетней старухой, почти не ходила, кожа на ее ногах лопалась и из трещин текла какая-то полупрозрачная жидкость.
Но моя мать восприняла ее кончину, как конец света. Будто бы земля остановилась, высохли реки и погасло солнце. Она ревела, стенала, устраивала истерики… Как впоследствии сама признавалась мне, она почувствовала себя неимоверно одинокой, без советчика, без поддержки, без общения, ей стало страшно – как жить дальше? Мне это вообще непонятно! Какой совет может дать больной умирающий человек, которому самому нужен уход, милосердие, сострадание, поскольку воздаяние он уже получил. Быть может забота о тяжело больном человеке отвлекала ее от мыслей о своем истинном одиночестве – ведь мой отец уже три года как ушел. А когда этой заботы не стало, она прочувствовала свое положение, но признаваться в этом никому, даже самой себе, не решалась, поэтому говорила только о покойной бабке.
Как я уже сказал, вдобавок в психушку попала моя тетка. У нее с молодости было, по слухам, много странностей, а к сорока годам она сильно состарилась – выглядела лет на двадцать старше своего истинного возраста, муж стал ее избегать, а тут появилась еще одна проблема – одряхлевшая свекровь. Они имели комнату в Москве и дом в Подмосковье, где как раз и жила свекровь. Ей уже перевалило за восемьдесят и одной стало жить трудно. Поэтому муж тетки хотел с ней вместе переехать к матери в Кратово, а в московской комнате оставить пятнадцатилетнего сына Димку – пусть живет самостоятельно. Но тетка не хотела ухаживать за престарелой свекровью, а предложение оставить любимого сыночка привело ее если не ужас, то в ярость. Отношения в семье вначале стали напряженными, а потом и вовсе никакими, поскольку ее муж уехал к матери и в Москве стал показываться только раз в месяц, когда привозил денег на сына. Правда Димке это вышло боком – он вырос без отцовского воспитания, глупым, избалованным, нахальным маменькиным сынком.
А тетка, в общем-то еще молодая женщина, оставшись без мужа, понемногу стала сходить с ума. Сначала ей стали чудиться голоса, которые комментировали все ее действия, давая им оценку, то хваля, а то и изредка поругивая. Она сама рассказывала, что слышала «небесную» фразу: «Барыня пришла», которая звучала, когда она возвращалась домой с работы. Кто это говорил ей она не могла уверенно сказать. Уверяла, что голоса разные, а мужские или женские – не знала. Одно она указывала совершенно точно – на их «небесное» происхождение. Когда я ее спрашивал: «откуда они слышались?», она неуверенно тыкала пальцем куда-то вверх и отвечала: «оттуда». Хотя никогда, как истинная атеистка, не утверждала, что это «божественные» голоса.
Прошло некоторое время и она стала не просто слушать, но и беседовать с голосами. Как рассказывал Димка – часами бормотала глядя на пустой стул или в потолок лежа на кровати. Болезнь усугублялась. Но никто ею не занимался. Димке было не до матери, он гонял в футбол с ребятами и смотрел фильмы по кинотеатрам, а муж жил в Кратово, не обращая на жену никакого внимания.
Мы толком даже не знаем сколько это продолжалось Когда потом, после того как Нина попала в психлечебницу, моя мать стала допытываться у Димки, что повлияло на нее и когда она стала впервые заговариваться, то он ответил, что «мать всегда такая была». Что это значило – не очень понятно. Год, два, десять?.. Ничего более путного от него она добиться не смогла. Но Нина продолжала вести достаточно адекватный образ жизни – ухаживала и воспитывала сына, общалась с моей матерью, работала… хотя работа у ней была очень простая – она носила истории болезни по кабинетам врачей из регистратуры.
Хотя все-таки пришел тот момент, когда болезнь пересилила ее и она на работе заговорила с голосами. Поэтому ее прямо с работы, свезли в психиатрическую клинику. Причем в достаточно хорошую клинику, поскольку, к тому времени, она работала в поликлинике МПС уже тридцать лет – с первого года войны. Она пролежала там около двух месяцев, выписалась, походила на работу и снова заговорила с голосами. И легла в больницу еще месяца на три. И так случилось, что пребывание ее в больнице на улице Щепкина совпало с Новым Годом.
Моей матери втемяшилось в голову обязательно навестить свою сводную сестру именно 31 декабря. Ни раньше, не позже, а именно 31 декабря, несмотря на то, что в те, давние советские годы, этот день был рабочим, хотя и сокращенным. Над моей матерью всегда довлела какая-то «магия чисел». Если Новый Год, значит обязательно 31 вечером.
Перед Новым годом было холодно, хотя и не очень снежно. Старый снег лежал, но новый не выпадал, а температура держалась на отметке минус 10 – минус 15 градусов. Я помню, что играл с ребятами и ощущал холод. При минус 5 мы тогда холода не чувствовали.
Приближался Новый Год, а стало неожиданно теплеть. И если 30 декабря было еще минус 7 градусов, то среди дня 31 декабря температура поднялась аж до плюс 3. Меня помню очень удивил этот стремительный подъем температуры. Я сидел дома в ожидании матери, мне было скучно и чтобы как-то занять себя я стал записывать значения температуры с термометра, через каждые полчаса.
Стало понемногу подтаивать, но на окраине города, где мы жили, это не было заметно – земля промерзла и не давала снегу размокнуть, хотя воздух значительно потеплел.
Мать обещала прийти среди дня, но добралась до дома только часам к пяти вечера, когда на улице уже была тьма-тмущая. Наскоро переодевшись, она стала собираться сама и собирать меня к походу в психушку. А тем временем на улице пошел дождь. Его капли постукивали по внешнему металлическому подоконнику. Я стал упрашивать мать перенести визит на другой, более сухой день, но моя мать – упертая, если у нее что-то в голове засело, то она разобьется в лепешку, но это сделает.
Поняв, что отговорить ее не удастся, я покорился и, в начале седьмого вечера, мы вышли из дома. Воздух был ужасно сырой и с неба лило как из ведра. Мать достала свой зонт, но он раскрывался и тут же закрывался, раскрывался и тут же закрывался. Поняв, что от него не будет прока, мы заспешили к остановке автобуса. Тогда еще не было метро «Полежаевская» и приходилось на автобусе ехать до «Белорусской», что занимало минут 35-45. Но в почти праздничный день в автобусе набитом народом и мокрыми елками мы тащились до метро целый час, хотя сне показалось, что намного больше. Приехали мы почему-то на «Рижскую». Мать сказала, что там достаточно только перейти улицу как сядем на трамвай, который довезет нас почти до больницы.
Приехав на «Рижскую» я увидел огромаднейшие лужи и никакого снега – он уже весь растаял от тепла и проливного дождя. Зато вдоль бортовых камней, как весной, неслись грязные ручьи. Вода заливала и тротуары и проезжую часть. Проезжающие машины поднимали брызги, которые заливали всех стоящих на светофорах. Новым Годом и не пахло.
В общем, пока мы перешли проспект Мира я уже промок до нитки. Мать не сообразуясь с погодой одела меня в зимнюю одежду. В какие-то идиотские теплые войлочные ботинки, которые, по ее мнению, должны были греть мои ножки, а на самом деле они послужили губкой, впитывающей всю воду, что была на улице. От воды они страшно отяжелели.
На мою радость трамвай подошел то, что называется мгновенно. Но радость моя была недолгой. Проехав метров триста, трамвай попал в лужу – лампочки его раза два мигнули и погасли. Вагоновожатый объявил, что трамвай дальше не поедет – закоротило.
Мы вышли. Улица спускалась в сторону Садового кольца – сказывался берег протекавшей когда-то здесь речки Неглинки. В ливень она превратилась в небольшую речушку. Воды было так много, что она скрыла бортовые камни и я несколько раз срывался с тротуара, поднимай жуткие брызги и утопая до середины икр, поскольку не видел за водой, что это уже проезжая часть. Мать, как танк, не обращая ни на что внимания, тащила меня за собой, а я ругался и жныкал, разбрызгивая воду своими промокшими раздувшимися ботинками. Минут пятнадцать иучений и страданий и мы приблизились к старинному зданию, вернее барской усадьбе, в которой как раз и помещалась больница.
Мать ушла беседовать с Ниной, оставив меня на попечение медицинского персонала, среди которого нашлась какая-то заботливая старушка, которая посадила меня к радиатору, чтобы я согрелся и поставила сушить мои носки, штаны и ботинки.
Психушка сохранила планировку барской усадьбы, главный зал которой стал приемной, а все комнаты были превращены в палаты. На первом этаже – процедурные, а на втором этаже – жилые. Мне запомнился большой зал, покрашенный в приятный голубой цвет, белые колонны, поддерживающие лестницы на второй этаж, которыя проходили и по левой и по правой стене и соединялась наверху общим балконом. У одной из стен стояла новогодняя елка. Психи все были очень пожилые люди (на мой детский взгляд) и на удивление тихие. В наших детских представлениях психиатрическая лечебница должна быть настоящим бедламом. А здесь все наоборот. Хотя думать об этом у меня не было интереса – меня больше волновал вопрос: «как мы пойдем обратно?» Сумасшедшие сидели в здании, где тепло и сухо, а нам, здоровым людям, предстояло под холоднющим проливным дождем прыгать по лужам. Мороз пробегал у меня по коже, когда я представлял себе обратную дорогу.
Ну вот мать наговорилась с сестрой, и потащила меня по тому же самому водному потоку обратно. Это было еще хуже, поскольку, когда мы шли туда, вода подгоняла нас вперед, а теперь приходилось идти против течения. Под водой не было ничего видно и я сумел два раза упасть, замокнув выше колен, Правда, мы пошли к метро «Проспект Мира», что, конечно, было быстрее, но ничуть не лучше, потому что промок я еще сильнее.
Впереди был долгий путь домой, на двух метро и автобусе, который показался мне таким долгим, как будто бы мы ехали на Луну. Вернулись домой только к десяти часам вечера, промокшие и замерзшие, поскольку пришлось около получаса ждать автобуса у метро «Белорусская» – Новый Год был на носу и транспорт ходил редко. А у матери на такси и так-то денег не было, а в предпраздничный день таксисты всегда завышали цены, поэтому нам было не до такси.
По прибытию домой, меня сразу же посадили ногами в ведро с горячей водой – была у моей мамки такая любимая пытка для меня. Она называлась «парить ножки». Иногда в воду она добавляла несколько ложек сухой горчицы и еще какие-то шаманские снадобья. От этого ужаса у меня вздувалась и краснела кожа, потом становилась рыхлой мертвенно-бледного цвета, болела и чесалась, но мамку это очень радовало, поскольку она считала, что это из меня выходит болезнь. Бывало, что после такого издевательства на следующий день мне было больно надевать носки. Может быть парить ноги несколько минут на самом деле полезно, но моя оголтелая мамаша ни в чем не знала предела. Ей всего хотелось со знаком «много», поэтому мои ноги держали в воде по двадцать-тридцать минут. После десяти-пятнадцати минут у меня начинала болеть голова, но мать не останавливалась и доводила меня до полного исступления.
А когда, пройдя через этот ад, я все-таки начинал сопливиться и кашлять, то уверяла меня, что без этой пытки, мне было бы значительно хуже. Я был согласен сопливиться как угодно, лишь бы не парить ноги. Но силе приходилось подчиняться.
Поэтому, доказывая свое повзросление, в тринадцать лет перевернул бак с горячей водой на пол, отказавшись парить ноги.