…Осколочно-разбитое тело обездвижено и бездыханно возвышается грудой костей, мяса, сухожилий и мозгов над растрепанной и всклокоченной постелью или тем, что принято называть постелью…
Последние минуты – секунды? – жизни торопятся истечь, покинуть эту комнату с еле шевелящейся массой белка, бывшей когда-то – они помнят! – человеком.
Часы на стене безжалостно тикают – тик-так – они безразличны, эти часы, у них свой ритм жизни, они выше всего, ведь они – это Время! Но не знают, самоуверенные и глупые, что как только кончится завод, они тоже умрут. Они обречены с самого рождения отстукивать последние свои секунды. Но, в отличие от человека, самонадеянно полагают, что стучать будут вечно.
Воздух, запертый со всех сторон унылыми стенами и болезненно-бледным потолком сверху, лениво переворачивается сам в себе, бессильно бьется в запертую форточку, приводимый в движение слабым дыханием, стремится вырваться из этой комнаты, убежать от этого дыхания – от ядовитого дыхания смерти…
…Вечнозеленые обои – вот что вечно! – обтягивают костлявые кирпичные стены и никуда не убегают. Они видали и не такое…
…Четвероногая кровать молчаливо и покорно терпит присутствие на себе неподвижного – умирающего – тела. Она привычная, эта кровать, ко всему привычная. К зачатию жизни и к зачатию смерти. Потому и не протестует. Умирает? Ну и пусть, если хочется…
…Прикроватная тумбочка, как ей и положено, стоит к кровати. И что бы не случилось, пускай все сойдут с ума и все слова потеряют свои значения, тумбочка останется прикроватной, если рядом будет кровать…
…Пыльный, когда-то ворсистый, а сейчас лысый, ковер продолжает пылиться на натруженном полу, разделяя с ним тяжелую ношу тумбочки, кровати и человека на ней… Ковер давно уже мечтает о свалке.
…В броню оконного стекла стучатся любопытные - «а что там происходит?» - солнечные лучи, но не могут проникнуть внутрь, путаются в кружевах не по случаю праздничных занавесок…
…В юго-восточном углу комнаты не работает телевизор…
…В далекой ванной комнате пересохший кран не издает звуков…
Сушь.
Всем завладела сушь. Раскаленная пустыня во рту и гортани сжимает горло изнутри, вот-вот ее песок прожжет непрочную кожу и просыплется наружу. Слабость. Она повсюду. Она в воздухе. Она проникает из отравленного ей воздуха в неподвижное тело с каждым его вдохом…
…В голове – тик-так – пульсируют медной болью несколько тысяч огромных наковален.
…Лучи солнца, пробив бреши в кружевной обороне тюли, с безжалостным упоением и убойной силой пулеметных очередей бомбардируют глаза, больно раня их и заставляя капилляры проявляться во всей их красе…
Где-то внутри прерывисто стучит сердце. На каждый его удар наковальни в голове отвечают тысячекратно, увеличивая голову в объеме… Посторонние –потусторонние? – звуки находят лазейки и врываются в уши, проникают в мозг, подзадоривая работающих там молотобойцев. И все сводится к ним, к этим наковальням (кто кует наковальни и кто контролирует контролеров?), нет в мире других звуков, кроме звонко-больных ударов металла о металл…
…Тело умирает. В нем жизни не больше, чем в прикроватной тумбочке и уж точно меньше, чем в настенных часах. Они-то хотя бы тикают…
Что привело его к этому, мало кто знает. Возможно, знают туфли, так и не снятые человеком, они ходили с ним везде. Знает светлый костюм, пусть он и в пятнах (пыли, грязи, крови?). И небрежно скомканный окурок в чайном блюдце – последний? – он тоже знает, что после него ничего уже не будет. Они все знают, но это их тайна, они поделятся ею, когда – и если! – человек захочет знать…
Человек на усталой кровати медленно открывает глаза. Мутно-красные белки, радужная оболочка, совсем сейчас и не радужная, и пустые зрачки отсутствующе уставились в бледный потолок. Эти глаза ничего не выражают, всякое выражение давно ушло из этих глаз, или просто было забыто по ненужности…
Тело начинает шевелиться. Откуда-то – непонятно, откуда – вытягивается рука, спешит куда-то, и бессильно падает на кровать. Пальцы ее сжимаются, превращаясь в кулак, комкают покрывало, рука предпринимает еще одну попытку. На этот раз она тянет за собой все сооружение из костей, мяса и сухожилий, называемое телом. Она целеустремленно двигается по направлению к тумбочке.
Стакан с водой, стоящий на тумбочке, находится в сорока тысячах километрах от жаждущей руки, и продолжает удаляться от. Он, как живой, перемещается по поверхности тумбы, двоится и троится, пытается обмануть пятерых пальцев своей прозрачностью-призрачностью. Но рука делает бросок, вложив в него все силы, и, уже бессильные, пальцы мягко обнимают граненную влагу. Затем рука, немного отдохнув, совершает путь назад. Вода в стакане волнообразно дрожит.
Тело мертвого - почти! – человека, почуяв близость живительной влаги, вырывается из буреломов покрывала и простыней. Вода в стакане даже не льется в горло, она просто испаряется пустыней, царствующей в нем. Живая вода – просто вода! – вливается в жаждущие полости, питая их своей абсолютной некалорийностью, журчит там, в мертвых почти уже стенах. Песчаная буря в гортани успокаивается, напившись этим дождем, горло уже не грозится слипнуться стенками. И на радужную оболочку глаз возвращается часть их радужности…
… Откуда-то изнутри, надтреснутый, неуверенный сам в себе - предсмертный или преджизненный – пробивается голос, облаченный в слова:
- … Ну и нажрался я вчера!...
