В мягчайших тапочках пушисто голубых
И мамином прозрачном пеньюаре,
Стесняясь прелестей молоденьких своих,
Она неслышно опустилась ночью наземь
И во дворец хрустальный медленно вошла.
Был взор её так чист и так прекрасен,
Что от смущенья запотели зеркала.
Здесь пахло музыкой холодного рояля,
Которая застыла в глыбе льда,
Здесь канделябры-стражники стояли,
Огня не знавшие и воска никогда.
Об окна бились заблудившиеся пташки
И тёрлись крыльями о звёздный потолок.
Два озерка сквозь белые кудряшки
Оглядывали зал наискосок.
Сто пар сапожек, шуб сто соболиных,
Медвежьи шкуры белой масти на полу,
Пейзажи зимние на масляных картинах,
Ларец с алмазами и жемчугом в углу,
И трон хрустальный, выше всех стоящий,
Огромный трон, сияющий до слёз,
И, словно из-под трона исходящий,
Зловещим паром истекающий мороз.
Девчонка зеркалам вдруг подмигнула
И, сбросив тапочки, запрыгнула на трон,
Себя, зажмурившись, за щёчку ущипнула
И с детской радостью шепнула: «Нет, не сон».
Настало время новой королевы,
Настало время сердцем холодеть,
Чтоб стать однажды лучшей в мире стервой,
И трон ещё повыше поиметь.
Да, перламутровый, забудь свою хозяйку,
Ведь у неё теперь совсем другой полёт.
И всё-таки её немножко жалко:
Через три месяца она, увы, умрёт.
Умрёшь и ты, и я, весна и осень...
Все на земле когда-нибудь умрут.
Давай-ка, друг, у Бога мы попросим,
Чтоб он помиловал хотя бы перламутр.
