Октябрьский вечер в Одессе (Рассказ)

Девушка с точёной фигуркой идёт по Дерибасовской. Плывёт, рассекая собою прогуливающихся и притягивая взгляды. Сквозь мокрую линзу тумана проглядывает Оперный театр в вечном ремонте и в покосившемся глянце. Каменные фигуры на фронтоне пучеглазо наблюдают за людьми внизу и за голубями, полусонно бормочущими в нишах театра наверху. Птицы мира нахохлились, как сычи, и их мокрые клювы матово поблёскивают в свете мощных прожекторов.
Возле входа в отель переминается с ноги на ногу молодой привратник в блестящем камзоле а-ля Моцарт. Он прислушивается к плывущим с бульвара звукам, неярким и приглушённым, будто из-под слоя войлока. Скоро его пересменка, скоро окончание затянувшегося бала-маскарада и возвращение в привычные формы строгого костюма-двойки. А потом – дорога на «Поскот» к молодой супруге, ждущей его в уютной квартирке на последнем этаже ещё пахнущего штукатуркой и краской дома. Скоро годовщина свадьбы. Привратник представляет себе жену, сидящую у окна, задумчиво подперевшую кулачками лицо и размышляющую, чем порадовать любимого в этот вечер трудного дня…

…Фонари млеют от сырости, вбрасывая свой неяркий свет в пространство, и потёки влаги сползают по рифлёным стёклам. Морячка проходит мимо привратника и, улыбаясь, подмигивает ему. Парень принимает правила игры и слегка приподнимает форменную фуражку в приветствии. Они незнакомы, и вряд ли станут когда-нибудь ближе друг к другу, чем сейчас, но их молодость не требует большего, зная, что они влюблены и так.
В представительском «Мерседесе», скучающем на стоянке отеля в ожидании барского тела, ползёт вниз стекло, раздаётся короткий сигнал и показывается лицо пожилого шофёра.
– Belissimo!
Водитель импульсивен, как и все итальянцы, он шлёт морячке воздушный поцелуй, летящий ласточкой через разлинованную пешеходным переходом дорогу. Морячка оглядывается, смеясь. Её смех звучит колокольчиком, он ярок, как итальянский соус с перчинкой. Девушка шагает, как «битлы» по Эбби-роуд. Она вышагивает по «зебре», как по подиуму, где небрежно брошенным покрытием могли бы служить леопардовые шкуры и синий бархат. Её безукоризненные ноги на итальянских шпильках отмеривают ход этого вечера, ход этого невесомого флирта под звуки верхнего «до», доносящегося из театра.
Сегодня дают «Аиду» великого Верди. Музыке и голосам тесно под крышей, они мечутся под потолком, вызывая сладкую дрожь театральных меломанов, выпархивают наружу птицами, обдувая сонных голубей с безукоризненным музыкальным вкусом. Голуби слетают вниз, едва завидев знакомых старушек, прогуливающихся возле Дворца бракосочетаний. Бабули совершают привычный вечерний моцион, актуальный в любую погоду и при любой засоленности и мокроте воздуха. Они сыплют жареные с солью в казанке семечки на одесский тротуар и тихонько напевают что-то под нос…

…И длиннющие лимузины, сиротливо жмущиеся друг к другу на стоянке у свадебного дворца, – похожи на крокодилов, приползших из тёплых стран сюда, на эту влажную мостовую. Приползших помокнуть и посверкать чёрными и белыми боками в тумане. Их чередование похоже на чередование клавиш рояля, готового заиграть знаменитый марш Феликса Мендельсона сию минуту, сейчас…

…Belissimo!.. Belissimo!..

Вездесущие цыганки с пёстрым выводком детей бросили своё извечное занятие и теперь сидят на ступеньках памятника Александру Сергеевичу. Сидят, раскинув подолы, прямо на холодном граните. Дети весело гомонят, брызгая друг на друга водой из фонтанчика и дурачась.
Невозмутим только сам Пушкин, монументальный и ментальный единовременно, чернеющий бюстом на фоне белоснежных колонн мэрии и туманно напоминающий своего африканского предка этой чернотой и величавостью. А весёлый в любую погоду, в любом состоянии сытости или голода, неизменный на перекрёстках всех времён и дорог табор – как его дети, о которых ПОЭТ столько написал, о которых ТАК рассказал потомкам.

С пушки, загадочно смотрящейся на постаменте, сочится влага. Порох бы давно отсырел, да вот стрелять орудие разучилось сто лет тому назад, превратившись в декоративную фигуру и мишень для подвыпивших туристов. Они упорно карабкаются, сползают и снова карабкаются наверх с намерением там комфортно усесться и сфотографироваться.
Охранник на дверях мэрии смотрит на эту картину с интересом. Охранник по-есенински кучеряв и чем-то напоминает златокудрого Меркурия, прячущегося от сырости и высовывающего из ниши справа от входа каменную руку с весами. Автомат в руках охранника – нелеп, более соответствовал бы безмен или блокнот экскурсовода. Или же гусиное перо, занесённое над листом бумаги, освещённым пламенем умирающей к утру свечи в квартире гения на Пушкинской.

Во все времена Одесса рождала поэтов, гостеприимно принимала их и оберегала. Накрывала своими крыльями, как Синяя Птица, дарила удачу и вдохновение.
Этот мальчик с оружием возможно и не догадывается об этом, как не догадываются о поэзии, незримо витающей в тумане, чиновники, выскакивающие из дверей мэрии, зябко поеживающиеся и ныряющие в глубины своих джипов-танков. Водители включают дворники и печки в предвкушении уюта, трогают машины с места, шурша шинами и урча сытыми моторами.
Они все стремятся к теплу, к фитнес-клубам, саунам. К вальяжным ресторанам Аркадии, из окон которых пахнет заморскими деликатесами и бычками, жаренными на постном масле, пахнет испанским вином и брюссельской капустой, щедрой рукой повара брошенной на фарфор тарелок…

…А на бульвар опускается темнота, сгущается как чёрное сюрреалистическое молоко на картине Джаспера Джонса, и кажется, что уже можно в эту густоту поставить ложку, как в банку хорошей сметаны на Привозе, а потом зачерпнуть и поедать, облизываясь и мурлыча от удовольствия.
А оно, это удовольствие – рядом.
Оно в зелени каштанов, в дрожи мокрых листьев, в стуке каблучков морячки, идущей по бульвару мимо скамеек, что грациозно выгнули влажные спины и приняли пары влюблённых.
И пускай не видно вечно подглядывающей за ними Луны, спрятаны на небесном своде миллионы звёзд. Есть только Он и Она, держащиеся за руки и шепчущие признания, одинаково звучащие на всех языках мира. Их силуэты не трогает мрак и негромко освещает свет. Она гладит Его волосы, сидя у него на коленях. Он шепчет Ей на ухо слова, неразличимые среди отвлекающих их звуков порта, работающего внизу.
Порт не признаёт сантиментов, он вечно пыхтит и лязгает. Семафорит, подмигивает, принимая в своё чрево тяжело сидящие на воде суда, принимает их груз в себя. И постоянно нагружая и перегружая, перерабатывая и принимая, выпускает корабли в море с зелёной глубиной вод. Портовые краны в броуновском движении, известном только им. Да, пожалуй, ещё и Дюку де Ришелье, строгим бригадиром нависающему над Потёмкинской лестницей и пристально следящему за процессом.
Бронзовый герцог публичен, облачён в тогу римского оратора и загадочно молчалив. Он интернационален, как настоящий одессит, возле него всегда круглосуточная тусовка, и он мог бы многое порассказать желающим его выслушать.
Но только не в этот вечер, когда так тонка грань между уходящим на всех парусах теплом лета и подкрадывающимся холодом зимы.
Одесская осень многогранна и непредсказуема, как жизнь в коммунальной квартире где-то на Молдаванке. Местная осень отапливаема морем до конца декабря и продуваема ветрами степей до мартовских кошачьих свадеб. Одесская осень – как будни и праздники в узком кругу. И нигде в мире более невозможно такое совмещение несовместимого и объятие необъятного…

…Морячка выходит на площадь и спускается вниз по лестнице. Сбоку – замершие кабины воскрешённого из небытия фуникулёра, внизу – огни на причалах и палубах кораблей. Весёлые туристы щёлкают фотоаппаратами, мимо них, цокая копытами, проходит пегая кобыла в нарядной попоне и с грустными глазами. Она тянет за собой фаэтон с компанией пьяненьких студентов, размахивающих бутылками с пивом и нестройным хором выводящих: «Ах, Одесса! Жемчужина у моря!».
Но морячка не обращает внимания на чужое веселье. Она не слушает поющие голоса, она – на Морском вокзале, там, где «Золотое дитя Одессы» борется за своё будущее, выкарабкиваясь из осколков прошлого. Скульптура вырастает из тумана мокрым призраком, вдали – отель, взметнувшийся ввысь победным параллелепипедом с фиолетовыми стеклами…

…Моряк сбегает по трапу, перепрыгивая через несколько ступенек. Он летит вниз, что-то радостно крича. Встречающие расступаются, шурша кульками и огромными букетами цветов, даря дорогу молодости и счастью.
Моряк подхватывает свою морячку на руки, как пушинку – и кружит, кружит, кружит…
Кружится и вибрирует воздух вокруг, разгоняя холодную сыпь с неба, кружатся мачты яхт и стрелы портальных кранов, уткнувшиеся в небо металлическими указками.
Кружится голова от пьянящего запаха октябрьского моря, не растерявшего тепла, от неспешного подъёма по лестнице вдвоём, где Он ведёт Её за руку, вспоминая вслух стихи из потрёпанного томика Багрицкого, стоящего на полке в их квартире на Фонтане. Они проходят по бульвару, освещённые мягким светом фонарей, выстроившихся, как почётный караул, идут, минуя влюблённых и памятник Дюку, с рукой, простёртой как в благословении…

...На Одессу опускается ночь и благословляет этот город, потрёпанный революциями, войнами и политикой. Благословляет еле видимым покачиванием ветвей знаменитых каштанов, шумом моря и непередаваемым говорком людей, в нем живущих. И шаги двух влюблённых становятся неслышными, их тени колеблются в мокром воздухе, всё более отдаляясь и пропадая совсем. Одесса засыпает, как убаюканный ребёнок на руках матери. Тяжёлые капли падают с чуть пожелтевших листьев на плитку тротуара, как материнские слёзы без грусти, но с вечной надеждой на будущее.
Звуки становятся приглушёнными, будто кто-то невидимый и могущественный отложил дирижёрскую палочку и всмотрелся в раскинувшуюся перед ним ночь.
Ночь туманную, октябрьскую, когда ещё тепло и морозный ноябрь только на подходе, только на подходе….