И брюки стары,
И пиджак истёрт,
И гротескова узкая фигура…
В торжественный оскал клавиатуры
Вбивает он вступительный аккорд.
Как часто в инструменте укрощал
Он чуткого таинственного зверя,
И тот его железным пальцам верил,
И жёсткость их заведомо прощал.
И – вот он, удивительный концерт,
Летают пальцы, как на тренажёре.
И сколько света в солнечном мажоре,
И сколько красоты в Его лице!
…А мимо пианиста плыл поток
Людей, машин и сполохов рекламных,
Средь суеты и уличного гама
Он был в своём концерте одинок;
Но, словно в очистительной мольбе,
У белых клавиш наклонял он спину.
Смеялось и рыдало пианино,
Швыряя звуки под ноги толпе.
Она нагнулась, хмурая толпа,
Она ладони окунула в звуки
И распрямилась, и воздела руки,
И волосы откинула со лба;
Она запела, воле супротив,
Не понимая, чьей рукой ведома.
Была она светла и невесома,
Как этот восхитительный мотив.
Толпа пыталась гения понять,
Краснели в напряжении затылки,
Слетали с мокрых губ слюны обмылки,
Валилась снедь из рук…
И не поднять.
…В последний раз ударил пианист
По клавишам – и замерло крещендо.
Неловко встал,
Протёр очки зачем-то,
Взял с пианино партитурный лист…
И ни хлопка,
Ни звука, как на грех.
Толпа была изумлена и хмура…
Как смела эта узкая фигура
Заставить плакать и смеяться всех!
