Здание было в аварийном состоянии, и нас постоянно грозились выселить, чтобы сделать капитальный ремонт. Но всё не выселяли, чему мы были несказанно рады. Даже необходимость во время дождя подставлять тазики под струи воды, льющиеся с потолка, не могла поколебать нашу верность этому дому. Но больше всего мы любили, когда засорялась канализация - все коммуникации были ещё дореволюционными. Тогда надо было идти в городской туалет, расположенный рядом с ГУМом, в пяти минутах ходьбы от нас. Общественный туалет, ГУМ и рядомстоящие кафе и магазины были для нас в одной радужной связке. Но канализацию рано или поздно чинили, и мы опять были привязаны к нашим кульманам. Кульманы занимали почти всё свободное пространство в комнатушках, на которые перегородками были поделены большие комнаты старого здания. Это напоминало огромную коммунальную квартиру. И жильцы в этой квартире были такие же непредсказуемые и в своей дружбе, и в ссорах, и во взаимовыручке. Дружили отделами. Дружбу и теплоту отношений определяли допустимые способы убивания свободного времени. Были отделы пьющие, вяжущие крючком и на спицах, читающие и спящие.
В нашем отделе электриков было табу – нельзя было грызть семечки и вязать. Всё остальное было можно. Особенно поощрялось дружное убивание времени всем коллективом. Коллектив был небольшой, но сплочённый. Возглавлял его Козловский, гордящийся предками из польской шляхты и прошлым десантника. Ещё Козловский гордился победами у женщин. Это были славные победы, и мы, как могли, поддерживали в нём веру в его непобедимость, сочувствуя тем не менее несчастным жертвам. Это было нетрудно, так как сами мы были под защитой неоднократно и трогательно озвученного правила Козловского: «В своём отделе все работники среднего рода». Держался с тремя подчинёнными ему женщинами он благородно и стойко. Мы, в свою очередь, ценили его благородство не меньше, чем умение чинить утиль. Больше всего Козловский тяготел к электронике, и вершиной его изобретательского таланта была мыльница, превращённая в подслушивающее устройство. Иногда, крайне редко, когда мы знали, что речь будет идти о нашем отделе, и решения будут судьбоносные, мыльница случайно забывалась в кабинете начальника ПКБ. Но слышимость была отвратительная, и к подслушиванию мы быстро охладели. Хотя, подслушивая начальство с помощью электроники, мы чувствовали себя чуть ли не резидентами разведки в тылу врага.
А возможность чувствовать себя в тылу врага дом Шменкеля предоставлял на каждом шагу, начиная от гулких извилистых коридоров и заканчивая подвалами, похожими на катакомбы. В них хранился спортивный инвентарь, и ходить туда в одиночку мы боялись. Странная атмосфера была в подвалах - стоило туда спуститься, и веяло чертовщиной. Ходили легенды, что подвалы имели, кроме оставшихся двух уровней, ещё засыпанные два-три уровня, которые были соединены подземными ходами со всеми соборами старого города. Идя по подземным коридорам, я всегда прислушивалась к звукам позади и впереди себя, боясь увидеть привидение какой-нибудь дамы в белом или монаха в чёрном. Я так не увидела привидения и не услышала бренчания цепей, о чём немного до сих пор жалею. А монаха в чёрном мы увидели неожиданно, и не в подвалах.
В десятке метров от дома Шменкеля находится крупнейший в Минске кафедральный собор. Рабочий день у нас начинался и заканчивался колокольным звоном, который помогал ориентироваться во времени, а иногда и в пространстве. Однажды мы заметили, что из дальнего окна нашего здания видны звонница и монах, звонивший в колокола. Это было странное и завораживающее зрелище. Казалось, что монах подвешен к колоколам, и не он ими управляет, а они заставляют его дёргаться на верёвках. Дёргалось всё: руки, голова, туловище… Извивающееся на верёвках тело не могло иметь костей, а дёргающаяся с закатившимися глазами голова не могла иметь мозг. Это был чужой экстаз, который мы случайно увидели и с усмешкой, брезгливостью и восхищением рассматривали. Долго смотреть на это было невозможно. Я почувствовала, что тоже могу войти в раж, и поймала себя на том, что пытаюсь головой повторить движения звонаря. Мне даже показалось, что я поняла мысли извивающегося на верёвках монаха. Блаженство и благодать на меня не снизошли, стало просто страшно. Я ушла, и больше никогда не ходила смотреть на звонаря. Иногда, проходя по городу, и слыша колокольный звон, я вспоминаю извивающегося монаха. Мне кажется, мы все так или иначе похожи на него, только канаты и колокола у нас разные, и не всем удаётся управлять своими колоколами. Многие так и висят, подвешенными и дёргающимися на чужих канатах, под чужими колоколами в такт прекрасному, но не своему звону.
Прошли годы, и дом Шменкеля дождался не только капитального ремонта, но и реставрации. Сделали перепланировку внутри, облагородили фасад, дорастили этажи и вставили пластиковые стеклопакеты. На первом этаже, где раньше была наша светокопировальная мастерская, областное ГАИ и какие-то архивы – теперь бутики. Красивые и безликие. Дом сияет, как он никогда не сиял при нас. Но иногда, глядя на окна, где было наше ПКБ, мне кажется, что там, внутри – остались мы, прежние. В старых комнатах с текущим потолком и лабиринтами из кульманов – мы смеёмся, ссоримся и миримся, читаем запрещённые книжки, празднуем свои праздники, проектируем что-то непонятное – то, чего никогда не будет, а уже было, но никогда не закончится. И это останется навсегда в доме Шменкеля, который живёт своей жизнью, что бы с ним ни делали.
13.08.2009 - 7.02.2012
