Глава 1.
Тусклый свет исходящий от лампочки придавал кухне слегка красноватый оттенок. Красноватым было всё: и печь, и табуретка, и стены, и даже лица, не говоря уже об одеждах, двух разговаривающих людей. Говор их был ровен, однако не во всём - кое-когда переходил и на более низкие тона, отчего казалось, что и он был окрашен красноватым светом.
- Это надо же такое заявить? Не помещается вот у меня в башке - ну как так можно? - произнесла бабка Настя.
Её партнёр, обычно не разговорчивый, сейчас принимал деятельное участие. Причиной тому послужило пиво поставленное бабкой Настей к Пасхе и данное на пробу. Выпито было по стакану, но для того, чтобы заговорить, деду Якову хватило и этого.
- Ну и ни к чему было пускать, - близорукие глаза деда пытались рассмотреть машинку для стрижки волос. При спокойном разговоре он обычно на собеседника не смотрел, а брал что-либо в руки и создавал впечатление, что изучает устройство этого предмета.
- Ни к чему, ни к чему... Слово-то какое отыскал умное, - обозлилась бабка Настя. - Сейчас вы все правильные... А чё же молчали-то? Решай за вас бабка, а как что - я же и крайняя.
Дед Яков предпочёл отмолчаться.
Когда пыл схлынул, бабка Настя рассудительно заговорила:
- Оно и так подумаешь: что особенного.
- Ну и ни к чему было пускать, - не в строчку бросил дед Яков и спохватившись запредчувствовал взрыв нового негодования. Он даже слегка отстранился, как бы ожидая и физического воздействия. Но всё обошлось. Бабка Настя встала, подошла к печи, открыла дверцу и стала выгребать золу.
- Ты закрылся?
- Закрылся.
- Надо бы вынесть.
- Давай вынесу.
- Да угля там набери.
- Ладно.
Дед Яков засуетился. Бабка Настя же, присев на скамейку, задумчивым взглядом стала следить за его действиями, однако мысленная её нагрузка имела иное содержание. Не о ней думал и дед Яков.
А на улице... На улице, распылив по дороге золу, не стал он торопиться в дом. Прикрыв массивную плотно сколоченную калитку, поставив тут же пустое ведро и облокотившись на плетень, уставился вдоль дороги. Его фигура с расстояния внушала почтение. И, видимо, оттого соседский кобель Рекс (так им не любимый и так его не любящий) приостановившись и по обдумав чего-то побежал задирать заднюю лапу к противоположной стороне.
"Пускать ни к чему было", - зная, что вреда этими мыслями никому сейчас принести не может, с облегчением подумал дед Яков. И эта свобода умственная так на него подействовала, что он даже решил констатировать всё и вслух:
- Да, ни к чему было.
Мороз крепчал, подбираясь всё ближе и ближе к его неважно защищённому телу. Переступив с ноги на ногу, дед Яков поёжился и обернулся назад: почудилось мороз подкрадывается оттуда. Но там никого не было и дед Яков успокоился на столько, чтобы опять подумать: "Пускать ни к чему было", - и опять констатировать вслух:
- Да, ни к чему было.
Время шло, а два близких человека, ещё крепче соединённые неприятностью в друг друге нужды не имели. Часто так с нами бывает.
Рекс, обежав несколько дворов, вернулся туда, откуда так недавно в раздумье глядел на деда Якова. Он долго стоял рядом. Его собачье сердце снизошло до сострадания к замерзающему человеку. Ему даже захотелось голословно выразить сочувствие - заскулить. И, наверное, сделал бы так, не повернись дед Яков в его сторону.
- Да, ни к чему было, - услышал Рекс непонятные для него словосочетания. Это его крепко озадачило. Теперь он и не знал, как дальше поступить и, естественно, засомневался - нужна ли человеку собачья опека. Не услышав более ничего, Рекс-таки от своего участия не отказался, но благоразумно перенёс всё на потом. Ну, а потом обнаружить ему деда Яков не удалось. Тогда, пробравшись в подворотню и дойдя по следу до дома и убедившись: там он, Рекс возобновил старую вражду - он взъерошил шерсть, несколько раз гавкнул и сочтя это достаточным, заспешил по неотложным делам.
- Ни к чему, ни к чему, - приступ неприязни овладел бабкой Настей, как только дед Яков появился в избе. Она, смерив его взглядом, демонстративно отвернулась. И тут ей на глаза попались две иконки стоявшие под потолком. Помешкав, она встала и три раза перекрестившись, произнесла:
- Прости нас грешных, Господи?
Нельзя сказать, что бабка Настя не верила в Бога. Но вера её была какой-то необязывающей, что ли. Она могла месяцами не вспоминать о Господе и могла, приболев, за каждым разом накладывать на себя крест. Об этой её причуде в семье знали все и иногда, при хоошем расположении духа, это служило поводом для не злых насмешек.
Вымученно вглядываясь в образа, в мыслях умоляя Бога о пощаде, она вновь забыла о деде Якове ею оскорблённом и сейчас бестолково топтавшемся у порога. Выскочила из головы и печка, которую надо было топить, так как мороз не шуточный и к утру изба остынет. Впрочем, была и ещё одна причина. Но о ней после. Так и стояла, кощунственно раздумывая ко всему - опуститься ли и на колени. Вдруг лампочка начала медленно гаснуть. Совсем не погасла, остался светиться волосок. Эту неожиданность бабка Настя тут же истолковала, как предзнаменование чего-то более неприятного. "Но уж куда более-то", - подумалось ей. И ещё пришло на ум, что чем-то прогневила Бога. И не желая далее Его раздражать, она обречённо повернулась к деду.
- Ну чё, принёс? - миролюбиво, имея ввиду уголь, поинтересовалась бабка Настя. Дед зачмокал губами готовя ответ, а она, глядя на эту большую, слабо различимую в полумраке сажень, почему-то прониклась жалостью. И какой же он огромный, - этот её дед! - и какой же он беспомощный.
Да, всё так и было.
Бабка Настя не стала ждать, когда он ей ответит и вопрос-то она задала скорее всего так просто. Она понимала, что его "красноречие" пошло на убыль: ведь пиво ещё так молодо и за такое время, ну конечно же, хмель вышел и у него.
Она подошла к деду Якову и молча взяла у него из рук ведро с углём, которое тот так и держал с момента своего прихода. Облегчённо вздохнув, дед Яков стал неуклюже раздеваться.
Свет мало-помалу набирал первоначальную силу незаметно вселяя уверенность в непременное благополучие и бабка Настя уже пожалела о том, что скисла.
"Ни к чему, ни к чему", - брезгливо удостоив взглядом старика, всё же не с ехидством подумала она и, повернувшись к образам, хотела помолиться, но, боязливо скосившись на лампочку, воздержалась. Поглотившись своими мыслями, бабка Настя и не заметила раздавшийся деда Якова храп.
А храпел он жестоко: его дыхание ненадолго прерывалось, затем, захлёбываясь, набирал он полные лёгкие воздуха и долго, прерывисто и шумно его выпускал, чтобы повторить всё заново. Он лежал не раздевшимся, прямо в штанах и рубашке-косоворотке, глухой ворот которой никогда не застёгивал. Лежал в любимой своей позе - навзничь, скрестив на груди руки.
Язычки пламени, наблюдаемые в многочисленные трещины и трещинки растапливаемой печи, сначала робко, затем настойчиво заставили кричать поленья требуя угля. Они проявляли нетерпение и бабка Настя пошла им навстречу: зачерпнув шумовкой уголь, она, подержав её на весу, так как очередная мысль пришла на ум, открыла дверцу и, поплевав на обожжённые пальцы, сыпанула уголь в печь. Язычки тут же потерялись уступив место постепенно появлявшимся то тут, то там синим прожилкам огоньков. Маленькие молнии вспыхивали всё чаще и чаще и вот словно по команде вся кучка угля засверкала ярким уверенным пламенем. Сыпанув ещё пол шумовки бабка Настя выключила свет и посчитав свой долг исполненным присела на табурет.
Она сидела неподвижно, глубоко задумавшись, пока не затекли ноги. Спина её тоже устала. Решив размяться, бабка Настя выставив ноги потянулась невольно повернувшись в пол оборот и с удивлением вперилась в стенку. Там плясала её тень. Тень не имела постоянства. Она то поднималась, то опускалась она, то вправо её тянуло, то влево. "Будто душа моя", - с какой-то жалостью к себе подумала бабка Настя еле отводя взгляд, который задел деда Якова.
- Ни к чему, ни к чему, - вырвалось у ней с известной долей тоски не так громко, но и не так тихо, на что дед Яков ответил возмущённым всхрапом.
Глава 2.
Быстренько помывшись, как всегда делают шахтёры, Михаил заторопился к выходу, где у самых дверей за столиком сидела банщица.
Сегодня дежурила тётя Таня.
- Как дела, Миша? - это её обычный вопрос вместо приветствия.
Михаил пожал плечами, приостанавливаясь ответил:
- Нормально, - и это было традиционно в их отношениях. Они редко разговаривали. В общем-то, тётя Таня не так уж любопытна в отличие от других. Она больше как-то провожала его участливым взглядом. Михаилу это нравилось, потому, если уж разговор когда заходил, он старался вести его на максимальном доверии.
- Не женился?
Молодой человек остановился, внимательно посмотрел в добрые глаза женщины, в неопределённости скривил губы.
- Сам не знаю, тётя Таня.
Женщина глубоко вздохнула.
- Пора, пора, Миша. Хватит скитаться-то по баням. Определяться надо.
Она помолчала, добавила:
- Пока не испортился. Сколько годков-то тебе?
- Двадцать три.
- У-у, - протянула тётя Таня, - видишь, пора. А я смотрю, уж месяц, как запропастился и спросить неудобно.
- Да что здесь такого, тётя Таня.
- Нет, Миша, неудобно, - женщина сделала губки трубочкой и отвернувшись к столу стала ключами постукивать по оному. Но Михаилу и в голову не пришло, что разговор закончен. Он стоял и ждал продолжения переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на мойку, где сновали голые шахтёры.
- А я ведь, Миша, желала видеть тебя с моей Галкой.
Она набрала воздуху, как бы для глубокого вздоха, раздула щёки и выпуская его за произносила: ту-ту-ту-ту-ту.
- Не заметил ты её, - наконец дождался Михаил.
- Тётя Таня... - только и вымолвил он, так неожиданно это прозвучало. И подумав, не нашёл ничего лучшего, как произнести глупость:
- Сказали бы.
Но старушка удостоив его наивность снисходительностью, назидательно уразумила:
- И что за жизнь-то была бы у вас. Нет, Миша. Не судьба.
Михаил впал в смущение. Ни тронуться, ни заговорить он не мог. Стоял, как вкопанный ничего не думая, ничего не соображая и не делая тоже ничего - так ошарашили его её признания.
- Ну, счастья тебе, - донеслось откуда-то. - Большого тебе, Миша, счастья.
Банщица встала и направилась в раздевалку нарастая голосом: "Э, э, э. Ну-ка хватит пить. Это-то ещё что такое?" - и это была та хитрость, которой Михаил остался благодарен.
В растерянности отстояв ещё какое-то время он вяло поплёлся к лестнице ведущей в комбинат. Там он прислонился к колонне, достал "беломорину", свою любимую папиросу и долго непроизвольно разминал меж пальцев. Внешне переживания его более ничем не выдавались, хотя внутреннее состояние было иным. Он лихорадочно выдёргивал эпизоды своей жизни отыскивая близкие места к тому, что давало повод тёти Тани так понадеяться. Но нет. Не было там того о чём мечтала женщина.
"Тётя Таня, тётя Таня, - думал он. - Зачем ты так со мною...".
Михаил знал себя. Теперь ему трудно, очень трудно будет встречаться с ней.
А дверь комбината открываясь-закрываясь порциями впускала белые клубы холодного воздуха, который двигаясь по фойе загадочно исчезал на полпути к Михаилу. Впрочем, и достигнув его мало чем повлиял бы на обстановку. Едва ли бы Михаил ушёл со своего места. Он уже не думал о тёти Тани. Он просто стоял. И любое движение для него было всего лишь чистой ленью.
Но вот он застегнул на все пуговицы фуфайку и пройдясь ознобом по всему телу, пересилил себя. Коренной сибиряк, он сразу же взял высокий темп - мороз был силён. Полная луна окружённая красновато-бледненьким нимбом заспешила вослед. Таиться она и не думала. Любопытство своё проявляла нагло. Скорее всего её интересовало новое местожительство молодого человека, может и другая существовала причина - нам ли знать, а только сопровождала до самого дома, который стоял у крутого обрыва внизу переходящего в холмистую пойму метров на сто неширокой речушки называемой Иня, под двумя огромными тополями.
Тополя... Листьев естественно сейчас на них не было, а иней обволокший каждую хрупкую веточку в сочетании с верховым снежным покровом крупных сучьев в полумраке содействовал развитию богатой фантазии на темы русских народных сказок. Иногда подкреплением тому служили конские котяхи. Они лопались неожиданно, с треском, невысоко подскакивая. Картина будет не полной, если не помянуть о избах, скученность которых поражало воображение, а ветхость многих - куда там жилище бабы-Яги. Покрытые снежными, грязными от сажи шапками, они, казалось, стояли на раскоряку с трудом выдерживая тяжесть навалившуюся на них. И это всё подытоживал дым. С каждой трубы он исходил с большим достоинством...
Глава 3.
Стук прозвучал глухо, нетребовательно, однако же бабку Настю разбудил.
- Стучат, что ль?
Ни к кому не обращаясь и не от кого не ожидая подтверждения, приподняв голову и вслушиваясь, сонно произнесла она. Долго ей пришлось испытывать такое неудобство, прежде чем стук повторился.
- Не показалось, - недовольно вымолвила бабка Настя и поторопилась в сенцы. Как была босиком - так и выскочила. Откинув щеколду, коей осуществлялся запор и не спросив даже кто там, она моментально очутилась на кухне. Здесь потянулась, прогнув спину до возможного, сладко зевнула и подойдя к печи, рас шуровала угли. И только теперь выставив вперёд руки, дабы не наткнуться на что, направилась к выключателю. Лампочка 40-ватка дала сообразный свет и тут же погасла.
- Тьфу ты, опять... - выругалась бабка Настя и нащупала стол, где наготове постоянно стояла керосиновая лампа. Засветив её, она ещё раз зевнула и ещё раз от души потянулась и только после, не сомневаясь в том, что впустила того, кого надо, обратилась к вошедшему.
- Холодно?
- Ага, - ответили ей молодым приятным голосом.
- Замёрз?
Но что тут спрашивать, что отвечать, когда под фуфайкой простая сатиновая рубашка, а под штанами нет кальсон. Об рукавицах и говорить не приходилось, а карманы мало чем спасали. Однако домогательство не спровоцировало озлобления у молодого человека. Наоборот, ему сделалось даже приятно от этих расспросов - кто хоть когда проявлял участие к его страданиям, пусть и таким образом? Кого когда интересовало? Его покоробило за малодушие проявленное минутами назад. Тогда он осудил себя за смену образа жизни: ведь тепло в бане, и поел бы уже. А спать... Сколько их там ночует! Вспомнилась и тётя Таня. Ошиблась она. Не месяц он пропадал, а лишь десяток дней прошло, как переступил порог этого дома.
- Сейчас разогрею суп, - пробуя кастрюлю на ощупь, пробубнила бабка Настя и запричитала. - Это что за мороз-то такой? Когда отпустит? Скотина вся помёрзнет. Давеча подкладывали, подкладывали свиньям сена... Корове не хватит, - сокрушалась она.
Михаил, а это был он, слушая бабку Настю и не принимая её заботы близко к сердцу, заиндевелыми пальцами пытался расстегнуть пуговицы на телогрейке. Заметив этот напрасный его труд бабка Настя сочувственно посоветовала:
- Встань к печке-то. Обогрейся.
Глупо было бы заставлять себя упрашивать.
- Вечером я говорила с Кривобоковыми - кальсоны обещали. Их парень тебе подстать.
Михаил смутился.
- Зачем вы. У меня там есть, на шахте, просто я их не люблю носить, - не смело возразил он.
- Любишь не любишь, а он нас (видимо имелся ввиду мороз, если рукой указала на дверь) не спрашивает. Он делает своё дело. Ему наплевать на нашу любовь.
Она помолчала.
- Дед вон и тот одеяло натянул, а ведь не охочь.
Но в отношение деда Михаил с ней не согласился: с улицы ему казалось так тепло в избе, что оное он просто не в силах принять был.
- Сейчас, ещё чуток, - опять ощупывая кастрюлю пообещала бабка Настя.
Однако, разомлев у печки, наш герой уже и не помышлял о еде. Его всё более и более тянуло в сон. Он вяло избавлялся от фуфайки, снял валенки, подшитые про резиной, где кроме портянок ничего не было и устало присел на скамью. А бабка Настя там, в углу гремела чашками, ложками и всё это уплывало и уплывало со слуха.
Он очнулся тут же, как ему показалось.
- Я что, уснул?
Бабка Настя сидела супротив. Противореча себе она отрицательно покачала головой.
- Нет.
Она встала и пошла к печи наливать борщ. Оттуда уже бросила:
- Я боялась упадёшь.
Полнотой умеренной, она вызывала у Михаила почтение не меньшее, чем банщица тётя Таня. Но тётя Таня заслужила его деликатностью, зато бабка Настя своей простотой.
- Подвигайся, ешь, - ставя чашку на стол и беря алюминиевую кружку для чая, произнесла бабка Настя.
Борщ аппетитно парился. Устоять было сложно. Михаил пододвинулся.
- Сахар вон, - ставя кружку с чаем на стол, кивком головы показала бабка Настя.
- Вижу, - буркнул Михаил. - Я так, - и предвидя бабки Насти вопрос, пояснил:
- Я привык, - впрочем, истинная причина им скрыта была намеренно: комки надо раскалывать. Делалось это так: брался в руку, обычно в левую, комок сахара, в другую нож и тыльной стороной его били по комку, который и разбивался на нужное количество кусочков, притом бить старались так осторожно, чтобы крошки ни в коем случае не разлетались. Какой никакой, но это шум. А тревожить никого не хотелось, в особенности Машу. Но и опускать комок в чай тоже не выход. Весь не осилишь, мокрый оставлять неприлично.
Ничего ему не ответив бабка Настя встала, забрала пустопорожнюю чашку. Когда допил чай, забрала и кружку.
- Катькина, с фронта привезла, - не с грустью, а с какой-то душевной надорванностью произнесла она.
Они посидели друг против друга. Затем Михаил встал и подойдя к фуфайке с кармана достал пачку "Беломора" оказавшуюся пустой. Без видимого сожаления он смял её и бросил в углярку.
- Там вон, в шкафу возьми, - услышал он. - Только я "Север" почему-то взяла.
- Я их тоже курю, - успокоил её Михаил. - А что, Катерина воевала? - вдруг поинтересовался зять.
- Да дура. Добровольно пошла, - бабка Настя сразу как-то сникла и заметя это Михаил пожалел о своём любопытстве. Но уж куда теперь деться.
- Почему же дура?
- Убить могли, - просто ответила бабка Настя. - Сколько попогибло-то, - и Михаилу показалось, что глаза её отразились мокротой.
- Ну всё же обошлось, - поспешил успокоить он её.
- Обошлось, - согласилась бабка Настя и уныло покачала головой сверху вниз.
Они долго сидели молча.
- Вы мне дайте чем-нибудь укрыться. Я на полу лягу, - наконец заговорил Михаил.
- Почто так, - удивилась бабка Настя.
- Тревожить не хочется. Да и холодный я, - мотивировал своё решение он.
Старушка находясь всё в той же печали, показала ему на лоскутное одеяло со своей койки.
Михаил было направился за ним, но вернулся, залез в карман своих брюк, вытащил сотенную и положил на стол.
- Вот получил. Остальные за облигации отдал, - виновато обронил он. Но бабка Настя знала, что значит отдать бескорыстно за облигации.
Дождавшись, когда он уйдёт, она принялась разглядывать сотенную. Такую купюру в руках ей держать ещё не приходилось. Ни Катька, ни дед зарплатой до неё не дотягивали.
"Хм. Чудно, - думала бабка Настя. - Деньги", - привыкнуть к их появлению она всё ещё никак не могла. Она вертела купюру и так, и сяк и подале от себя отставляла и приближала к самому носу. Читала, что поддавалось её грамоте, увеличив фитиль лампы. В уме соображала, что можно на неё купить за раз, кому.
Но тут благие мечтания её прервал всё тот же Михаил. Бабка Настя даже вздрогнула, когда он неожиданно вышел с комнаты.
- А я вот... - растерялась она и положила полусотенную на стол. - Чудно как-то. Деньги... - она постаралась избежать прямого взгляда Михаила и стала ожидать совершенно не то, что услышала.
- Как же вы? - спросил он. - Чем покроетесь?
- Как чем? - туго соображая о чём это он, потому и потягивая время в надежде всё-таки догадаться, переспросила бабка Настя. И она догадалась и постаралась опередить его разъяснения.
- Да вон. Шуба дедова. Мне как раз хватит.
- Ясно. А то я думаю... - он фразу не докончил, повернулся, пошёл "восвояси". Там, прежде, чем уснуть, подошёл к постели, где спала Маша и попытался в неё всмотреться, что далось ему с очень большим трудом.
Маша лежала наполовину закрытая одеялом и безмятежно спала. Её ровное дыхание вселсло спокойствие. Он улыбнулся, отошёл от постели и прилёг.
Он лёг с улыбкой. Но улыбка эта была не та в коей радуются. Иной смысл она выражала. Здесь было удивление, здесь была растерянность, неверие можно было истолковать, а пуще всего, пожалуй что, какое-то неудовлетворение собой. Притом осуждающее.
Он ещё не мог понять свершившегося. Он правду сказал банщице тёти Тани, он не соврал ей. И всё-таки чудно, тётя Таня почувствовала какую-то серьёзность его отношений. Это он уловил чётко.
Вот и это место вмещалось в улыбку.
Михаил думал и думал. Ему захотелось покурить. Однако он отказался от этой потребности в силу того, что не вполне себя чувствовал членом этого семейства - при хозяйке одно, без неё другое. Он долго не мог уснуть, но как бы там ни было, и хотя молод он, а тяжёлые условия труда своё взяли. Михаил заснул. Спал он в этом доме беспокойно. Просыпался поминутно. Там, ночуя в шахтной бане, привык он к шуму, гаму, к при народному сну. Здесь же тишина мешала. И привыкнет ли он, и навсегда ли тут - всё покрыто туманом. А неопределённость вещь очень коварная, как для души человека в которой она поселилась, так и своей заразительностью для людей тесно соприкасающихся с этим человеком.
Глава 4.