С момента рождения и до следующего абзаца я вела, как бы это помягче выразиться, несколько пуританский образ жизни. Своевременно сменила мамину грудь на пустышки и бутылочки, подгузники на трусики, спрятала часть молочных зубов в коробку из-под леденцов, другую часть растеряла в песочницах и детских лабиринтах, в тот же период времени меня потерял отец и более не находил. Мы остались с мамой вдвоем и все, что я только что рассказала, рассказано с ее слов. А вот как только я стала помнить происходящее, моя жизнь набрала необходимые обороты и наполнилась остротой ощущений.
В свои неполные шесть лет я узнала о том, что Дед Мороз – далеко не симпатичный мне мамин друг с ее работы. Мама таким образом попыталась расположить меня к этому сладко пахнущему и наигранно смешливому «толстопузу», ошибочно считая, что персонализировав его (толстопуза) материальные вложения в мое счастливое детство, она тем самым сблизит наши духовные сущности. Не тут-то было: я обиделась на маму за «дешевую подделку», а «толстопуз» стал единственным обвиняемым в убийстве Деда Мороза. Таким образом, накануне Нового года я перестала верить в возможность Чуда независимо от его формы или содержимого.
С несвойственным детям цинизмом я не только отрицала, но и яро критиковала любой факт проявления этого самого Чуда. И к великому своему детско-отроческо-юношескому самоудовлетворению, ни разу не ошиблась в своей, как мне казалось, Единственно Верной жизненной позиции. А, поскольку отрицание Чуда априори исключает существование Того, кто может чудо сотворить – я стала Атеистом, что в моем понимании значило: «В здоровом теле здоровые желания, а дух придумали слабаки».
В свой четырнадцатый День рождения я смачно ругнулась вслед второму отчиму, чемодан которого обгонял хозяина на пару ступеней в подъезде, и хлопнула дверью.
Всхлипывающая мать выглянула из кухни:
- Ты ругаешься матом?
- В его случае это звучало как комплимент, - я не умела и не хотела жалеть мать, считая, что она сама виновата во всем, что с нами происходит.
На девятнадцатом году жизни меня в порядке уведомления познакомили с новым «папой». Мы сидели втроем в неплохом ресторане, мама, как обычно, старалась угодить нам обоим, «папаша» больше молчал, я лениво и без вдохновения огрызалась на жалкие попытки матери разжечь пламя семейного очага.
Принесли салата.
«Папаша» пошевелил губами, перекрестился и перекрестил стол. Мама смотрела на нового сожителя с вожделением, я же тонко заметила:
- Осиновый кол в кармане брюк?
- А нужен? – «Папаша» посмотрел на меня спокойно и заинтересовано.
«Ну и рожа» - подумала я и поймала себя на мысли, что лукавлю: мужик был очень интересный, сильный взгляд, тихий и спокойный голос, не манерный, без жеманства, вкус в одежде…неужто мамуля выиграла джек-пот? И тут же отбросила эту мысль: чудес не бывает.
Этим диалогом наше общение с «новой грелкой материнской постели» и ограничилось. Поели, чмокнулись в щечку, разбежались. В отличии от своих предшественников, «папаша» заплатил за все сам.
В двадцать два года я уже успела побывать замужем и в разводе, закончить два ВУЗа и сменить три работы, место жительства, машину и бесчисленное количество раз прическу. Моего цинизма, лексического запаса и сарказма вдосталь хватало на то, чтобы растоптать любые самые лучшие чувства мужчины в зародыше, оставляя место лишь для трезвого расчета и хронического прагматизма. Общение с матерью я умудрилась вложить в рамки тридцати секунд разговора в месяц и двух «эсэмэсин» на Новый год и День рожденья. «Папаша» на горизонте не объявлялся как будто его и не существовало.
Однажды, встретив на перекрестках своих телесных утех очередного претендента на место «расстегивающего лифчик на законных основаниях», я решила притормозить свое кроличье существование и изобразить «любящую дочурку».
Упаковав изнывающего от безответной любви индивида в свежестиранное-толькочтоотглаженное, усадила его на пассажирское сиденье и выехала в сторону родного города.
- Молчишь. Если открываешь рот без разрешения – едешь домой на автобусе. И не на следующий день, а минут через пять после того, как совершишь этот подвиг. – Я обожала чувствовать себя властной, сильной и самостоятельной. Никто из моих бывших после таких речей не вякал. Этот тоже молчал, но молчал как-то странно. Он не пялился на меня как на икону, не заглядывал в рот, не жевал галстук от волнения и не дрожал от вожделения. Такое поведение меня несколько настораживало, но я отбросила тревоги – справлюсь. И не таких обламывали.
Дверь открыл «папаша».
- Где мать? – я игнорировала любые обозначения «папаши» в пространстве и во времени.
- И тебе не хворать, - «папаша» раскрыл дверь шире: - Прошу, - это он моему кЯвалеру.
Застолье только началось, а мое «тело» уже проявило себя в качестве на редкость коммуникабельного существа. Понравившись с первого взгляда маме, оно резво «навело мосты» с «папашей», после чего оба удалились на балкон, постукивая кубиками льда в бокалах с виски.
- Доченька, ну а ты как настроена?
- Мама-а-а, - протянула я, уже изможденная от предстоящего бестолкового разговора, - ну мужик. В штанах, с башкой и не свиным рылом. Что еще желать самостоятельной женщине, чтобы встретить старость?
- А любовь, доченька? – мама смотрела на меня с состраданием, - А душа?
- Да какая «душа», мама?! – началось полирование моего мозга, - Это в ваши времена о душе было модно рассуждать на берегу реки, расчесывая комариные укусы. А сейчас все ближе к грешной земле: поцеловались, обженились, под контрактом подписались. Он не дурак, телом и лицом вышел, деньги зарабатывает, меня обожает – прекрасная подстилка для дальнейшей жизни.
Мама откинулась от меня как от прокаженной:
- Я бы никогда не сказала так о твоем отце!
-А кто его видел кроме тебя?! – зря мамуля начала это разговор.
- Ты видела. И «моим папулей любимым» называла, - мать смотрела на меня с испугом, а под ресницами заблестели слезы.
- Ты еще меня в своих родах припомни! – сама не понимая почему, я сорвалась на крик. Что-то в том месте, где у дуралеев «душа» заболело, надрывно и предательски, - Ты даже не рассказывала, куда он делся. Согласна, - я жестом остановила попытку матери что-то сказать, - я не спрашивала. Но ты, почему ты всегда обходила эту часть нашей счастливой, наполненной радужными красками, жизни? Когда ты интересовалась, чем я живу? Когда ты задумывалась: каково это - жить без отца?! Все твои «мужички» - просто хлам в чулане моих желаний! Видишь, до чего довела меня – дочь ударилась в лирическую прозу.
- Ты когда такой стала? В чем я виновата? – Мама явно настроилась рыдать.
- Виновата? Да ни в чем! Ты не виновата в том, что меня окружали «папаши» и «толстопузы», ты не виновата в том, что я даже не знаю, как выглядит этот урод, которого я якобы называла «моим любимым папулей», ты не виновата в том, что я трахаюсь, как бешенный кролик, затаптывая мужиков в говно, потому что не верю в настоящие чувства. Ты не виновата ни в этом, ни в том, что я родилась, чтобы просто умереть. – наверно, я даже посинела от злости.
Мать беззвучно плакала, пряча лицо в ладонях, а я сидела с видом победителя, с тревогой прислушиваясь к странному самоосознанию себя в роли Пирра в пригороде Аускуле.
Мое «тело» и «папаша» стояли в дверях и смотрели на меня. Я даже испугалась – выражения их лиц были слишком похожи.
- На что смотрим? – тоже мне «кенты», понимаешь.
«Тело» как-то слишком уверенно двинулось в мою сторону:
- Ты не помнишь, где ключи от квартиры?
- В моей сумке. А че это ты засуетился?
«Тело» меня даже удивило: - Подстилке нужно проветриться.
«Папаша» молчал. «Тело» как-то уж слишком спокойно и очень раздражающе меня попрощалось с матерью, пожало руку «папаше» и, не обернувшись в мою сторону, покинуло авансцену. Неслыханный наглец.
«Папаша» продолжал молчать, только сел рядом с матерью, взял ее за руку и неожиданно поцеловал ее ладонь. Поцеловал несколько раз, прижимаясь щекой к ладони и прикрывая глаза.
Мама уже не плакала. «Папаша» молча отвел ее в спальню. Вернулся, сел напротив меня и тихо сказал:
- Сегодня ты остаешься у нас… - С какого перепуга? – попыталась перебить я - …а завтра в восемь ты поедешь со мной. Если попытаешься придумать какую-нибудь отмазку – сломаю ногу, наложим гипс – и все равно поедешь со мной, но уже в гипсе.
- Щас! – ставлю я «папашу» на место.
- Не «щас», а завтра утром. Не надо прикидываться тинейджером-переростком. Похоже, что я шучу? Я буду защищать твою мать и свою жену даже от тебя, хотя тебя я не считаю угрозой – не тот масштаб. Ты сама себе угроза.
Я фыркнула. Я всегда фыркаю, когда мне страшно и нечего сказать…
…я почти не спала. Я ворочалась, пытаясь спрятаться в подушке от выражения глаз моего «тела»¸которое вдруг оказалось с характером и силой, которую я уважала. Я пыталась скрыться от тихого, страшно тихого голоса «папаши» и затыкала уши, чтобы не слышать беззвучный плач матери…
…Я говорю – ты молчишь. – «папаша» выкрутил руль и машина зашуршала по грунтовке, - приедем на место – просто «плыви по течению». Само собой все станет ясно.
«Папаша» посмотрел на меня и предвидя вопрос: - Я не знаю, что будет. Если что-то должно быть, оно будет.
…я стояла в самом центре церквушки, окруженная нафталиновыми бабульками, здоровыми мужиками и закутанными в платки по самые щиколотки малолетками. «Блин, что я тут делаю?». «Папаша» замер сразу у входа, стоял как вкопанный и внимательно смотрел на священника…
Старичок-боровичок эдакий, метр сорок в прыжке, вместо смеха кряхтящий, он, по моему неопытному разумению, бесконечно богохульствовал, всем «ты-кал», бухтел много, но внятно, но почему-то… заворожил меня. Голос был скрипучий, слог колхозный, а я, как ненасытный ребенок, купалась в аромате ладана под его тихое кудахтанье. Протиснулась ближе к алтарю, старичок увидел меня и улыбнулся в свою седенькую бороденку. «Он босой…» - я увидела Его ноги, выглядывающие из-под рясы. Белые от мозолей, избитые трещинами и порезами. Старичок увидел мой взгляд, тоже посмотрел на свои ноги, даже подол рясы приподнял: - А че, вроде мытые...
Очередь была длинная, и я подошла к старичку одной из последних. Он мазнул меня кисточкой по лбу и вдруг спросил, улыбаясь:
- Буянишь?
Я вытаращилась на него в онемении.
- А мальчик хороший. Не подстилка.
Я не могла сдвинуться с места.
- Иди, я тебя позову…
…«Папаша» был у машины, курил, в мою сторону не смотрел. Я как первоклассница перед родительским собранием стояла поодаль, боясь поднять глаза. «Папаша» вдруг подошел ко мне и уже привычно тихо сказал:
- Просто говори, нужные слова сами найдутся.
…я спустилась в нижний храм. Батюшка указал мне на лавку у стены, сел напротив на табурет. Опять крякнул в бороду и спросил:
- Больно?
Ох, мамочка, как мне стало больно!!! Не от его слов! Я просто почувствовала безумную Боль в Душе, так, как будто Душа существовала. Я пыталась привычно съязвить, но ком в горле застрял непреодолимо, а мысли растворились.
Батюшка погладил бородку:
- А ведь мне сорок шесть…по виду не скажешь? – и опять улыбается в бороду, - тоже ведь чудил в свое время – меры не знал. Человек, он ведь как сосуд – что нальешь, то и выпьешь. А в меня налили столько помоев, что из ушей текло. – Батюшка заерзал на табурете, наклонился ко мне: - Нельзя без веры жить. Вера – как фильтр в твоем сосуде: нужное пропустит, грязь остановит. А ты сейчас как придорожная канава – и чистая дождевая вода в нее попадает, и путники гадят. Ты меня понимаешь? Не видишь ты настоящих ценностей, не знаешь цены жизни. Потому и не бережешь ни чувства, ни людей.
Я попыталась сглотнуть - ком только увеличился, кивнула.
- Че там тебе снится? Рассказывай…
Я прилипла задом к лавочке и задрожала…был сон…как явь…он снился мне очень часто…так часто и так одинаково, что я даже привыкла к тому страху, который всякий раз испытывала, просыпаясь утром в дрожи, мокрая от холодного пота
Я наконец сглотнула, и путаясь в собственном языке, замерев на первом слове, рассказала все, что могла рассказать…люди…грохот…детский плач…и темнота.
А потом заговорил батюшка. Тихо и неспешно. Он говорил, а я смотрела и впервые видела:
Их было девять. Пятеро лежали внутри вдоль искромсанной стены первого этажа когда-то административного здания. Шестого, Радиста, Командир видел сквозь щели в стене: он был «как на ладони», метрах в шестидесяти от здания, посреди площади. Двадцатидвухлетний мальчишка с конопатым лицом и выгоревшими бровями, он прижимался к днищу лежащей на боку сожженной машины и вопросительно-испуганно пытался высмотреть Командира. Развороченная рация бессмысленным хламом валялась у него в ногах.
Седьмого и восьмого, тогда еще живых, они смогли вытащить с площади, потратив весь запас дымовых гранат. Девятый остался лежать там, уткнувшись лицом в выжженную траву газона.
Снайперов было как минимум двое. Они очень рационально и своевременно меняли позиции в здании городской ратуши напротив, не баловали возможностью покрасоваться в оконном проеме и били только наверняка, выбивая цели парой.
Солнце бросало тень от ратуши на большую часть площади и начинало припекать. Девочка трех-четырех лет шуршала своими маленькими сандаликами по засыпанному битым кирпичом асфальту, плакала и громко кричала: «Мамуля… я кушать хочу»…
До дальнего края площади ей оставалось идти метров пятьдесят. Она очень медленно шла вдоль укрытия.
Через свою оптику Командиру были хорошо видны ссадины на локотках, грязные потеки на щечках, воротничок уже запыленной рубашечки под ярко-бирюзовым сарафаном… ее розовый подбородок дрожал, она вытирала кулачками слезы и еще громче звала маму, а русые косички с белыми ленточками подрагивали при каждом вскрике.
Командир видел, как Радист привстал, напрягся, готовый побежать к девчушке. Мелькнув на доли секунды в окне, Командир показал ему кулак:
- Сядь, … твою мать! Сядь…
Девочка, услышав крик, остановилась. Она увидела Радиста и перестала плакать.
- А где моя мама?
Самый старый из них, сорокалетний Прапорщик, замычал, прижался к стене щекой и негромко позвал:
- Маленькая, как тебя зовут?
Девчушка, не понимая, кто с ней говорит, испуганно сжалась:
- А где мама?
Командир увидел, как Прапорщик закрыл глаза и гладил рукой холодную стену:
- Она тут, недалеко…иди ко мне.
- Позовите маму…, - девчушка упрямо дернула косичками.
- Она не может подойти, маленькая моя, - голос Прапорщика дрожал, - иди ко мне, Солнышко…и мы пойдем искать маму вместе. Хорошо?
- Нет, - отрезала девчушка, - мне надо к маме…и папе, - и упрямо пошла.
Опять зашуршали сандалики. Прапорщик понимал, что будет, если девочка дойдет до края площади, обернулся к Командиру:
- Что делаем?
Четыре пары глаз смотрела на Командира. А тот считал. Считал вслух, так, чтобы слышал Радист.
- До нее сорок метров. Радист бежит к ней. По сигналу выступаем одновременно цепью с интервалом в десять метров. Старик идет по левому флангу, я – по правому. Двоих убьют метрах в двадцати отсюда. Значит, как минимум трое дойдут. Они и будут отсекать Радиста от стрелков. До здания доберутся в лучшем случае двое, включая Радиста. Всем понятно, что мы будем просто мишенями в тире?
Все молчали… Всем было понятно.
Девочка упорно шла к краю площади. Командир залез рукой под бронежилет, развернул целлофан…эта фотография дочери ему особенно нравилась…тогда, в зоопарке в День ее четырехлетия, незадолго до отъезда…она сказала Ему: «Папочка, ты самый сильный. Ты можешь все. Я так тебя люблю» и больно сжала его шею в своих объятиях.
Прапорщик перекрестился: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас, грешных. Командуй, командир…»
…снайперов было трое. Радисту не хватило пяти метров. Прапорщик обмяк сразу у здания. Остальные смогли пробежать ненамного больше. Командир лежал ближе всех к краю площади. Кровь заполнила легкие, и он захлебывался. Сандалики остановились в полуметре от него:
- Тебе больно?
Командир попытался улыбнуться. Девчушка присела на корточки, провела ладошкой по его щеке и сказала:
- Я найду маму и она тебя вылечит. Она меня всегда лечила.
…сандалики зашуршали по битому кирпичу.
На прошлой неделе командир со своей группой лично засыпал этот край площади противопехотными минами. Щедро и плотно.
…Командир закрыл глаза, успев подумать: «Чудес не бывает».
…я рыдала. Как малахольная дура я размазывала ладонями слезы по щекам и выла…Выла от бессилия и осознания того, что я – пустышка, утратившая Веру раньше, чем смогла понять ее предназначение. Глупая, бестолковая, самодовольная и самовлюбленная пустышка, играющая в Игру, правил которой сама не знаю,…и еще от того, что я вспомнила маму…которая плачет…держит меня за руку и говорит…о том, как боялась меня не найти…что никогда меня не бросит…что папа «уехал» навсегда, но очень меня любит…
Батюшка смотрел на меня…смотрел и видел чистый лист…без загибов и изломов…без клякс и помарок…
- Мы сами решаем, для чего нам жить. Но предавать тех, кто жил ради нас, нельзя. И в чудеса верь, чадо неразумное, – без веры жить только зря. А маме не хами…такую мать еще поискать нужно, - и опять довольно крякнул. Положил мне руку на голову, что-то шептал, потом хлопнул ладонью по моему лбу, перекрестил и крякнул: - Иди с Богом и ничего не бойся.
Я уже стояла на ступенях, дрожа от внезапного холода, обернулась, посмотрела на сидящего на табурете батюшку…маленький, уставший, он морщился, потирая ступни…
- Че те еще надо, бандитка?
Я боялась ошибиться и спросить не то, что Важно. Во рту так пересохло, что я едва разомкнула губы:
- А кем они были?
Батюшка вздохнул:
- Людьми. Людьми, которым просто хотелось жить. – он угадал (или знал) мой следующий вопрос: - Еще увидимся, иди.
Я села в машину. Мужчина курил. Я всхлипнула, все еще чувствуя остатки кома в горле.
Мужчина завел двигатель:
- Ну что, куда?
- Поедем к маме? – я вся трепетала, поднимая на него глаза…трепет и нежность… он мне кого-то напоминал…кого-то, кого я увидела совсем недавно, а знала очень давно.
Машина тронулась…сдерживая дрожь, я спросила:
- А если буду говорить «отец»?
Он кивнул.
- А если «папа»?
- Кто бы возражал…кстати, твой – он молодец. И гордый и милосердный. Я бы на его месте послал тебя. А он в гостинице сидит. Дал тебе шанс…не будь дурой, мой тебе совет.
Я вытираю слезы счастья и осторожно кладу ладонь на его запястье…теплое и сильное.
Эпилог.
Из письма настоятеля храма Покрова Пресвятой Богородицы протоиерея Константина настоятельнице Святогеоргиевского женского монастыря игуменье Варваре:
«Спаси Господи. Матушка. Простите великодушно, что пишу так редко, но, Вам не хуже меня ведомо, что радовать редко лучше, чем часто огорчать. Потому ждал повода…
…матушка моя велела кланяться. Тот отрез, что вы прислали, пришелся очень кстати, теперь не нарадуемся новым шторам в трапезной…верхний зал в храме, с Божьей помощью, закончим к весне…строители медленные, но очень аккуратные, грех жаловаться…ноги болят все сильнее, а спина, если вовремя не прилягу, как углями посыпана…
…не перестаю удивляться милости Божьей и мудрости его безграничной. Если помните, в мирской жизни разным жил…и когда служить в армии довелось, в разных местах бывал…в самом конце службы случилось мне быть радистом…все погибли, лишь я Божьей милостью в живых остался…а девочку эту раньше айболиты отвезли, она прошла по минному полю как по лужайке…воистину, кроме как Божием провидением и не назовешь…и вот мне Радость случилась – спустя двадцать лет девочку эту встретил. Хорошая девочка, умненькая, красивая. Дурашка еще в жизни, но свой путь найдет. Господь ее не оставит, я знаю.
…не устану повторять, Матушка: Счастье это безмерное, когда милостью Божией дано тебе понять, что не зря живешь.»
