Заметки верхогляда - 2 (Проза)

                        Валентин КОБЯКОВ

                       ЗАМЕТКИ  ВЕРХОГЛЯДА – 2

                  ОТЧЕТ ДРУЗЬЯМ – 10 ЛЕТ СПУСТЯ

                                    ~~~//~\\\\~~~

                                      2010
                                    иерусалим

                                   ~~~//~\\\\~~~

Хорошо там, где хорошо,
а не там, где нас нет.
Михаил Жванецкий

Если у нас нету сил переделать жизнь,
надо хотя бы передумать ее.
Федор Абрамов

Да-да, друзья мои дорогие – старинные и новообретенные, – десять лет минули, мелькнули, мигнули как... ну, вы знаете сами – как. И мне захотелось – не вдруг – оглянуться на эти безвозвратно истраченные лета, где-то, как-то, на чем-то задержаться, во что-то самому пристально вглядеться или же бросить косой лишь взгляд. И тем, что покажется достойным ваших взоров, с вами и поделиться.
Нет-нет! (Это я тем из вас, кто удостоил вниманием мой опус десятилетней давности с почти таким же названием и читал его с должным вниманием). Нет, я не собираюсь с тупой методичностью следовать тогда избранной форме, идти по тому же композиционному ряду с теми же наименованиями главок. Конечно же, совсем избежать переаукиваний не удастся, да я и не собираюсь клясться на крови, что непременно и абсолютно выйду из тени тех Заметок, но с этого вот места мне видится, что в моем верхоглядстве постепенно появляется и проявляется нечто новое, и что теперь я, по-прежнему скользя взглядом по верхам, успел, однако, углядеть кое-что и чуть дальше кончика своего не так уж и короткого носа.
Пожалуй, уже и достаточно было бы экспозиционного словоблудия, да не пришло еще решение-озарение – с чего же именно начать сие повествование. Вот и придется вам, дорогой Друг и обожаемый Читатель, набраться еще толику терпения и остаться со мной какое-то время, окунаясь в мелкие глубины моих общих слов, суждений.
Когда я итожу то, что прожил... Да хоть заройся со всеми моими потрохами в это «то, что прожил», а ярчайшего дня, хоть тресни, не обнаружится. А кто виноват? И что делать? Да признать виноватым себя, обожаемого, и тут же искать себе, разлюбезному, хоть ничтожные, но оправдания. И, ну, конечно же, разумеется, искать все вины не в себе, а вовне: в обстоятельствах, в невезении – в предначертанности собственной судьбы, ибо, как считают премудрые, всё-всё, вместе взятое, – лишь всезнание Всезнающего.
Стоп! Куда-то не туда снесло меня неведомым течением, и вас едва не увлек в эти нети. Итоги-то – не во всю длину бренного моего земного пребывания, а лишь завершившегося десятилетия. А оно протекало, как мы с вами знаем, в Изра-а-аиле. Вот и...

Израиль сегодняшнему моему взору представляется удивительной полумифической страной. Удивительной, потому что всё (или почти всё?) в ней чудным образом уравновешено, пропорционально: на каждый ПЛЮС отыщется непременный МИНУС и, естественно, напротив. А полумифической, потому... нет, не получается – облечь в формулу одной фразы. Надеюсь, что обе эти сентенции найдут свое наполненное подтверждение или некие потуги к оному в скоро последующих новеллах и фацециях.
Ну, вот теперь – пора! Решение принято – начну с того, чем завершил те Заметки десятилетие назад.

1

Достаточно лишь  пошире открыть глаза -
всё наполняется смыслом.
Микеланджело Антониони

Перспективы. Так именовалась последняя главка тогда, завершающей посылкой в которой было мимолетное – верхоглядное – замечание о ритуально-традиционном приветствии друг другу евреев за пределами Эрец-Исраэль по всей вселенной: В следующем году – в отстроенном Иерусалиме! Где под «в отстроенном» подразумевается единственное – с  в о з р о ж д е н н ы м  Храмом! А последней моей фразой на сей счет был там вопрос: «Чего ж не возводят этот Храм, а только поминают всуе две тысячи лет?» Вопрос, конечно, интересный, но продиктован был тогда мне он моим же тогдашним невежеством. Теперь же я, как мне кажется, знаю, что перспективы этого дела таковы: бытуют в разношерстной израильщине многодумные суждения, заключающие, что Храм чудесным образом возродится – опустится, мол, на землю из занебесья в тот же миг, как еврейскому и вселенскому миру явится Машиах, Мессия то бишь, и посему-де никому дергаться с проектированием и осуществлением проекта Третьего Храма не следует – богопротивное, мол, дело; другое суждение, плод дум не меньшего веса, – Третий Храм с момента утраты Второго возводит Всемогущий в душах всех евреев, каждого еврея, и процесс этот осязаемо, очевидно завершится только тогда, когда каждый еврей ощутит, почувствует Это в душе своей; есть, однако, и те, кто без кажущихся им лишними размышлений готовят то, что станет реальным содержанием любым образом возрожденного Храма – так уже изготовлена (и, говорят, абсолютно идентична бывшей во Втором) Золотая Менора – ритуальный семиствольный светильник в полтора человеческих роста в высоту и столько же в размахе – из золота высшей пробы, и ждет та/эта менора своего часа (мига, мгновения!), будучи установленной в виду Стены Плача и Храмовой горы. К слову сказать – это рукотворное чудо совершенно не отгорожено от любопытствующих и почти не охраняется – не считать же за серьезную охрану короб из бронированного стекла и предполагаемую сигнализацию.
Но вот что еще интересно в этой связи – широко в среде евреев бытует весьма решительное утверждение, что Машиах-Мессия въедет на белой ослице в ворота Старого Иерусалима лишь тогда, когда все евреи мира до единого и как один исполнят, наконец-то, дважды кряду Заповедь Субботы. Тогда, мол, – и Третий Храм снизойдет с Божьих высей, и ниспошлются прочие Божьи милости! Вот такие Перспективы у иудеев. Душевно им (и себе!) сочувствую.

Ну, а как обстоит с начертанными десять лет обратно  п е р с п е к т и в а м и  себе самому? Ни в Париже с Венецией, ни в Питере с Москвой, ни в очень родном Дербенте побывать не случилось – не пустили грехи тяжкие. Или их – грехов – отсутствие. А вот в Даугавпилсе-Двинске, что родина не только двух дочерей моих, но и Самуила Михоэлса, и Марка Ротко (по рождении – Маркус Роткович), и почти родина Бен Иегуды (сто лет назад – еще Элиэзер Перельман), и рава Кука – известнейшего каббалиста, и... всех иных, поцелованных Богом в тех двинских колыбелях... Так вот – достославный Двинск этот мы с Мэг посетили пять годов назад – удосужились, удостоились. И будто ни с кем, ни с чем  т а м  не расставались вовсе – и ежевечерние очень дружеские застолья, и каждодневные дожди в августе, и грибы-ягоды, и... много чего еще!
Да и Израиль охватить пристальным вниманием, излазить вдоль и поперек, как рисовалось и хотелось, конечно же, еще не удалось. Во-первых, как оказалось, этого крошечного Израиля так много, что... А, в общем-то, отговорки. Лень матушка моя родилась гораздо меня раньше, то есть мог бы увидеть, ощупать, обнюхать и лизнуть здесь втрое больше, но как-то... многое откладываешь на потом, а потом чаще всего и не наступает. Хотя внушили-таки мне здесь радужную перспективу – до 120-ти, так что, возможно, кое-что из упущенного еще и наверстаю.

2

Только русский человек, рассматривая красивую картину,
может материться от восхищения.
Михаил Жванецкий

О! Йерушалаим! Ах, Ершалаим!! Ух, Иерусалим!!! Ну что  н о в о г о  могу сказать-рассказать я об этом божественном и рукотворном чуде Света?  Что ни пытайся поведать, с какого края ни зайди – обо всем тысячекратно, сочно  и красочно уже сказано, спето, всё всячески отображено. Сказать, что полюбил этот город всем сердцем, всей душой, – тоже пойдешь сзади за многими. Но и отделаться тусклыми междометиями «ах!» да «эх!» – тоже не хотелось бы. Попробую зацепить внимание хотя бы тех из моих дорогих читателей, кто связан со мной по недавнему (десять лет – не такой уж разъединяющий срок!) совместному житью-бытью в Двинске-Даугавпилсе.
Уверен, мало кто из вас знает, что нынешний городской район двинского задвинья Грива (как вы знаете, в переводе с латышского – устье), задолго до того, как стал на немалое время  самостоятельным городом с тем же названием – в самом начале 18-го столетия, именовался Иерусалимом и представлял собой слободу, еврейское местечко, а теперь примыкающий к нему  район с говорящим названием Юдовка возник много позднее. Местечек по прозвищу Юдовка в землях российских с незапамятных времен не счесть, а вот Грива-Иерусалим была и есть в единственном числе. И, совсем к слову, – рав Кук, только что упомянутый, при рождении получивший имена Авраам, Ицхак и еще два-три иных, тот самый рав Кук – западный религиозный философ, идеолог религиозного сионизма, крупнейший каббалист и прочая, а среди прочего раввин Иерусалима и главный раввин Израиля последние 15 лет жизни, до 1935 года, – этот самый рав Кук родился в 1865 году именно в городке с названием Грива. Гордитесь, нынешние гривчане! И не только гривчане-иудеи, но и все двинчане-даугавпилсцы, прибавьте это полнозвучное имя к почитаемым Вами, скажем, Вильгельму Кюхельбекеру, декабристу и другу Пушкина, и Николаю Морозову-народовольцу, в разное время отбывавшим ссылки в Двинской крепости.
А вот еще – о гербах этих двух Иерусалимов.
Не стану описывать их по канонам геральдики, а остановлю ваше внимание на главных персонажах того и другого герба. Большую часть пространства нынешнего герба Святого Города занимает стилизованное изображение льва... Экая, скажете, невидаль в мировой геральдике! Но погодите и обратите внимание на позу «царя зверей». Изображенный во весь рост и в профиль, грозный зверюга стоит на задних лапах... в  о б о р о н и т е л ь н о й  позе, скажем, в основной стойке боксера. Думаю... нет, уверен, что здешние иерусалимичи не случайно сочинили ему именно эту – грозную, но оборонительную позу. Пасть льва разверста, и я слышу, как он добродушно порыкивает: «Ты нас не тронь, и мы не тронем. А если тронешь, спуску не дадим!..» Такой вот забавный страшный шалун. Может, кто слышал: руководство французского автомобильного концерна Пежо, брендовый знак которого – до слез сквозь смех копия иерусалимского символа, сквозь эти же слезы умоляло иерусалимские власти: сделайте что-то со своим львом! Те и сделали – придали своему несколько большую натуралистичность: одели его в четко выраженную гриву и метелочку на кончике хвоста оставили торчащей гордецки вверх, без фривольно опавшей французской загогулины. Коллизия разрешилась в духе всегдашнего львино-еврейского добродушия и уступчивости.
А на гербе вашего Иерусалима-Гривы, в бытность полной его суверенности, изображалось не менее уважаемое и себя уважающее живое существо, именуемое столь же коротко и хлестко, –  лось. Его мощные рога – да и копыта – в потенции ничуть не менее внушительны и грозны, чем когти и клыки льва. Только (не могу отказать себе в удовольствии мягко съязвить) ваш гордый лось изображен лишь своей передней (хорошо – не задней) половиной, тогда как вторую половину прячет за... за трехполосую тряпицу государственного флага. Поглядите! – тутошний-то вздыбился на фоне храмово-крепостной стены и обрамлен двумя изящными оливковыми ветвями!
Ну вот, понеслось: «наш!» – «ваш»... Простите! Хотя... хотя напрашивается очередная, пожалуй, тема – про наши-не-наши, но это где-то пониже будет. А пока подзавершу зачин про Йерушалаим.
В пору первых дней пребывания здесь сижу под дверью какого-то кабинета какой-то очередной конторы, где мне что-то надо оформить. Узкий коридор. Небольшенькая очередь. Мужичонка лет пятидесяти с большим уже лишком ведет себя как-то странновато, беспокойно: сидит-сидит, вскочит вдруг, нервно и коротко походит туда-сюда, снова сядет... и всё время что-то громко, но невнятно бормочет. Поднадоел мне и, вижу, – другим очередникам. Я встал и предложил ему выйти покурить. Согласился. Вышли. Закурили, угостив друг друга еще не здешними сигаретами. Спрашиваю обычное меж вновь прибывшими: откуда, как давно? Три дня как, – говорит, – из Питера. Проблемы? – вопрошаю. Да нет, вроде, – ответствует. – Только всё как-то не так, как ожидалось, как дети, раньше сюда приехавшие, говорили. Два дня бродил по этому Иерусалиму, и глаз ни на чем не остановился. Смех и слезы! – на весь легендарный город одна скульптура и та уродина какая-то – не то коник железный, не то осёл... у перекрестка Бен-Иегуды и Кинг Джордж... Прямо беда!
Что я мог сказать ему в утешение, если и сам только что оттуда, где уймы всего такого, грандиозно напирающего... если и сам испытывал похожие чувства-ощущения. Сказал, что, наверное, мы мало еще что видели, что пока, мол, не открылось нам, что пристальнее и, главное, с охотой неподдельной надо во всё вглядываться, что... В общем, утешал себя. А о том, что открылось мне в Иерусалиме и как это происходило, я уже и не стану продолжать в этой отдельной главке – если что-то и удастся и для вас открыть, то это, надеюсь, будет россыпью по всему остальному повествованию.

3

Границы Ада и Рая подвижны,
но они всегда проходят внутри нас.
Ежи Лец

Ну, пожалуй, и вправду здесь – о «свои – чужие». Тоже темочка еще та – что нового по ней скажешь? Но она, тема эта, – мучительно не нова. И страстно хочешь ее обойти, а она на каждом шагу –  корявой кочкой на дороге.
Не знаю – очень ли трудно было древним, совсем древним, разбираться с двуногими не своими, но очевидно – много легче, проще, чем с бизоном и даже зайцем: бац! того двуногого, что за моей рекой поселился, дрыном по темечку из-за угла скалы... тюк! камешком-с-голову с дерева по башке чужака, живущего вон за той горой... и – еда на день-другой целому племени!
Цивилизовались помаленьку, поднаторели в собирательстве съестного, а вскоре – в выращивании того-сего-пятого...  потом – копья-стрелы, силки разновсякие... Но!  т е м, что за рекой-горой, как-то больше везет, чем  э т и м  тут... и угодья у тех тучнее, и вода мокрее... Ух! изловчились и хоп! перебили  т а м  всех сильных, а слабых – кого в рассрочку на мясо к гарниру из репы, кого – ту репу растить да дергать, кого – для утех сладострастия...
Да чего это я вам – мудрым, как и я – рассусоливаю? Знаем мы с вами, что так  э т о   т о г д а  меж нас повелось и крепко укоренилось в нас по сей день. И се  ч е л о в е к?! Создание Божье?!.. Ну да, да – согрешили мы тогда с башней в Вавилоне, и грех тот велик был... Но... наказание пронавсегда?! И где ж оно – милосердие-то Всемилостивого?!..
А как мы теперь-то поднаторели в невозможности и мига прожить без стратификации на свой-чужой! Сидишь, казалось бы, безмысло упершись взглядом в телеящик, а там – разномастные состязаются в чем-то спортивном... Ни ты фанат-любитель этого вида спорта, ни приверженец той или иной страны, атлеты которых состязаются, ни один из них тебе ни кум, ни брат, ни сват... Ну, казалось бы, идеальный случай – болей за  того, кто сильней, ловчей, мастеровитей... Так нет же – тот вон, черножопый, ишь! молотит своими жирафьими ногами!.. а зубы-то, зубы обезьяньи с затылка видны!.. вот бы грохнулся!.. палку бы невидимку ему под ноги... А ежели оба наши – белые (или черные, желтые, синие... – кому какие по... душе или по крови), у меня (нас!) проблемы с раскассированием не возникнет: а этот-то – урод-коротышка!.. а тот – жердь горбатая!.. у! кривоногий, а туда же!.. хромой... косой... лопоухий... длинноносый... кирпатый... щербатый... лысый... патлатый...  И, не приведи Господь! – хохол, кацап, жид, америкос, чукча, харя-кавказской-национальности!.. Или (шепотком шипящим) – не той, не пра-а-авильной веры – неправоверный то бишь, не наш... И всё это – из, так сказать, конвенциональных, печатных определений, а ежели непечатно...  Да упаси нас Господь... наш Единый!
Нет, конечно же, мы уже не те, что прапращуры наши в их бытность, – развились и цивилизовались – о-го-го! – теперь не камешком или дрыном одинокому зеваке по темечку, а авиалайнером-битой по высоткам-кеглям – ааа-ах!.. И мяса за раз – три тысячи туш! Это ж сколько своих напитать можно?!.. Или уж совершенно цивилизовано: добродеи впрыснули спрей из смеси «черемухи» с «циклоном-Б» в Дубровинку и – сотни туш чужих вперемешку со своими за доли секунды совершенно бескровно и, говорят, безболезненно. Правда, говорят еще – мяско выходит несъедобным...
Если и не все мы – нынешние – расисты  (а это – еще вопрос), то ксенофобы – все до единого. Это я уже об Израиле. Чтобы совсем честно – и об Израиле. А то соскочил будто с темы. Нет, совсем нет. К Израилю – о т н ю д ь  н е  к а к  к  и с к л ю ч е н и ю – и подбирался.
Процесс овеществления светлых идей сионизма собрал под крышами Израиля уже половину еврейского народа. А другая половина где? Соберется ли и она под  э т и м  флагом? Один из видных и значительных идеологов этого самого сионизма – Владимир Жаботинский –
весьма просто и абсолютно точно выразился: «Никогда еще не бывало, чтобы войско идеи состояло из тех, кому живется хорошо». То есть – все те евреи, которым в различных там жилось во всех ипостасях худо, за шестьдесят лет собрались здесь. При этом в массовом порядке прибыли те из них, кого идея больше всех других прельщала, потому как им-то жилось много хуже всех иных евреев, – это выходцы, а точнее, беженцы из бывшего Союза братских навеки народов. Этим, пожалуй, и завершился, не завершившись, сионизм. Другой половине народа во всяческих  т а м а х  и ныне, и присно, и во веки гораздо лучше, чем было бы  з д е с ь. И они это теперь знают доподлинно (родственники, друзья, иные средства информации) и не хотят менять ни кукушку на ястреба, ни синицу на журавля, ни тем паче шила на М-16. И вот самое-то интересное – это то, что же они, навсегда оставшиеся в «тамах», знают такого-эдакого доподлинно о положении дел, об атмосфере – о жизни здесь?
Воспротиворечу теперь я и себе самому от своих доподлинных знаний – тому себе, который, искренне и благородно заблуждаясь, десятилетие назад восторженно блеял о неизбежном и скором соединении всех израильтян в единую дружную, крепкую, веселую семью, о том, что все евреи вселенной денно и нощно только этим и заняты, к этому и стремятся. Увы и ах! Пожалуй, большей разобщенности, большего неслиянного расслоения я нигде и ни у кого не наблюдал. И речь не об экономическом неравенстве, которое, конечно же, ошеломляюще, как, впрочем, и повсюду ныне. Оно-то имеет место, но не это меня удручает прежде всего иного. И не политические подчас весьма  жесткие противоречия и противостояния, речений о которых здесь совсем избежать, пожалуй, не удастся. И даже не о жестких до первобытной кровавости противостояниях евреев и арабов-палестинцев. Речь сначала поведу о религиозном раздрае внутри еврейской общины. А точнее – о раздрае внутрирелигиозном. Не буду вдаваться в теологические глуби, в коих мало что кумекаю и теперь, а лишь о том, что на поверхности, что из-за моря видно, слышно и... пахнет.
   Так. Пожалуй, здесь-то и пора... подложить хоть охапку соломки. Дабы и у хорошо меня знающих не возникло в головах или еще где по отношению к моей заднице чего-нибудь эдакого. Дело в том, что я – не мусульманин, не православный, не иудей, не католик, не язычник... не состоял, не привлекался. Я – безбожник. Правда, происхождения, скорее всего, таки православного – бабушка, мать отца, жившая в моем детстве с нами, ходила под Пасху к всенощной в церковь святить кулич и яйца. А дед мой по материнской линии, урожденный православный христианин, переписывался с Львом Толстым, разделяя его богоборческий воззрения. И это всё. Мать с отцом нимало не проявляли признаков религиозности, а бабушка не понуждала нас, детей, ни к разговорам о Боге и вере, ни к молитвам. Нас, естественно, не крестили. В доме не имелось ни одной иконы. Правда, на одной стене располагался в застекленной рамке портрет, почему-то,  Молотова, которого я с малолетства называл Мячиком (очевидно, из-за кругло-лысой головы в соседстве с именем ее владельца), и меня взрослые, почему-то, не одергивали, а на другой – копия картины Василия Перова «Рыболов», отражавшая, в моем понимании, пристрастие отца. И всё, это все мои религиозные склонения. Говорю это здесь не ради педалирования  на своём безбожии, а лишь для констатации, по мне это ни хорошо, ни плохо – так есть.
Ну, а теперь – как в омут башкой!
У единого еврейского народа, давшего людскому миру единобожие, с начала его – народа –  времен сразу же и возникли несколько направлений иудаизма, которых теперь расплодилось – господитыбожемой! А это и течения, и направления, и их ветви-подветви, и просто секты – устанешь называть лишь: ультраортодоксы, ортодоксы просто, реформисты, консерваторы, реконструктивисты, прогрессисты, хасиды, литваки, хабадники, караимы... Я уже сказал, что не стану пытаться давать пояснения тому, что это, кто это и... кто какому богу молится. Одному, как бы, но на этом всех их единение и кончается. Глухое их неприятие друг друга прорывается подчас безобразными проявлениями нетерпимости. Несколько картинок.
Гуляли мы как-то по окрестностям Иерусалима в шабат, в субботу то есть. Я, Элла и Юля В. – мужественнейшая женщина, которой каждый ее шаг дается мучительным преодолением боли. Подустали все основательно – особенно Юля – и решили завершить прогулку, воспользовавшись такси. Сели, поехали. Самый короткий путь наш – через район Меа-Шеарим, густо и плотно заселенный ультаортодоксами, которые (впрочем, как и все представители иных течений) считают себя единственными праведными, ревностными служителями единому для всех Богу и верными поборниками традиций иудаизма. Таксист с трудом согласился ехать  т а к  и предупредил, чтобы мы были готовы к неприятностям. Ближайшая на нашем пути улица района оказалась перегороженной составной металлической оградой, а на тротуарах – группы и мальчишек, и вполне зрелых мужиков с камнями и палками в руках, готовые всерьез покарать нарушителей святости субботы. Спасло нас от праведной расправы появление полицейской машины. Выскочивший из нее охранитель порядка собственноручно разгородил дорогу, а затем на своей машине сопроводил наше такси через весь район. Хранители традиций не только не разбежались, они не выпустили из рук орудий возмездия – ну, точно! тех самых каменюк и дубинок, которые унаследовали со времен прапращуров – и проводили обе машины криками грязных оскорблений.
Еще. Про обитателей того же района. Почти-почти сплошь неработающие и, в большинстве своем, не служившие в армии, они ежегодно устраивают бесноватые демонстрации с требованием к властям, скажем,  повысить пособия их многодетным семьям в размерах неизмеримо больших, чем всем другим – таким же многодетным. Поджигают в своем районе контейнеры с мусором, выкатывают их, горящие и смрадно чадящие, на дороги, оскорбляют и поколачивают случайно забредших в их район не их евреев, учиняют драки с полицейскими, пытающимися их урезонить...
Еще. Мэрия отвела у стен Старого города дополнительный участок для стоянки экскурсионных автобусов и прочих автомобилей во время наплыва туристов по субботам. Ортодоксы из того же Меа-Шеарима по субботам в течение нескольких месяцев безобразно, хулигански (опять же – камни, палки, петарды, дымовые шашки) пыталась препятствовать этому, вступая в столкновения и с полицией. Мотив тот же – не моги никто нарушать святость субботы: соблюдай, мол, всякий (и неиудей!) заповедь не делать никакой производительной работы руками в шабат, в том числе и крутить баранки авто... Так и хочется прилепить к их иудейскому статусу ультраортодоксы что-то типа... чтоб не очень оскорбительно, пусть будет типа непоследовательные, ибо и камни с палками швыряют, и мусорные контейнеры, а то – и машины, переворачивают они руками же и в святой шабат. Разорвать лист бумаги на две части – кощунство, ибо произвел нечто новое, а превратить здорового человека в инвалида – благое, святое деяние. (Да чего там – неприязнь к чужим. Они и совсем родных не жалуют – скажем, требуют, чтобы их же женщины ходили только по установленной для них стороне улиц и ездили или в спецавтобусах, или в автобусах за глухой перегородкой.)  
Но и в среде ультраортодоксов нет единства. Крайняя степень неприятия всего и вся – ультрортодоксальная община Натурей Карта (Неторей карто – стражи города. – арам.), напрочь отрицающая нынешний Израиль как государство. Они, видите ли, единственные точно знают, что настоящий Израиль возникнет, возродится только с приходом Машиаха-Мессии. В крайностях своих воззрений они доходят до поддержки позиции Хамаса (сектор Газа) и Ахмадинеджада (Иран), готовых уничтожить теперешний Израиль – смыть его в Средиземное море.
Ладно. С иудейскими религиозными противоречиями, ворча по-стариковски, разобрался. А что же с единством, единением в остальной, большей его части, в значительной мере светской? И тут всё не менее круто. Возьмем любую мало-мальски людную тусовку, где собрались взрослые мужи и дамы  и... проговаривают какую-либо животрепещущую тему. Готовых высказаться – все! Мало когда прения прерываются потому, что все желающие уже высказались, хоть и – по нескольку раз, чаще – потому что отведенное собранию время истекло. И это было бы совсем не плохо, а как раз – очень даже хорошо. Но... каждый говорящий слышит только себя многомудрого, у него единственного есть толковое и неопровержимое мнение, все другие говоруны – только помеха ему, и посему он в крайней степени нетерпения ждет своей очереди, дабы выдать домашнюю свою заготовку. Ему не очень-то и важно услышали ли его, согласились или воспротивились, самое важное свершилось – он выплеснулся. Потому-то никаких обобщенных резолюций в итоге большинства таких форумов не принимается – невозможно!
Ах, если бы только эти, в общем-то, малозначительные, мелочные проявления противостояний! Сабры (коренные жители, евреи) и олимы (евреи-репатрианты), ашкеназы (выходцы из европейских стран) и сефарды, мизрахи (выходцы из стран Востока и Азии), а дальше – более дробное, но такое же чаще всего непреодолимое разделение на выходцев из стран и весей: эфиопские евреи, марокканские, бухарские, горские, «русские»... Всех непереназвать. И между всеми – затаенная, нутряная неприязнь, при малейшем «удобном» случае прорывающаяся вспышками гневливой, омерзительной ксенофобии. Примеров, которые наблюдал воочию и о которых слышал за десятилетие, не счесть. Ограничусь, пожалуй, одним, но, на мой взгляд, представляющим широкий срез общественных отношений.
Два года тому обратно, в преддверии введения безвизового режима между Израилем и Россией и, как следствие, в ожидании буйных волн российских туристов и паломников, министерством туризма Израиля было принято разумное решение – подготовиться к встрече грядущего нашествия   к а к   с л е д у е т. Для чего в крупных городах в срочном порядке были открыты ускоренные курсы подготовки гидов для обслуживания русскоязычных групп туристов.
Не буду вдаваться в детали слабой проработки методики преподавания и иных оргмероприятий на этих курсах – скажем, лекции и учебные экскурсии только на иврите, тогда как ивритская терминология в истории, археологии, архитектуре, экологии, флоре, фауне и по всем иным дисциплинам весьма  и весьма... специфическая. При этом настаивалось на сдаче экзаменов по-русски, правда, при возможности и выбора – или на иврите.  Но, в общем и целом, подготовка велась на хорошем базисном уровне по университетским программам и университетскими преподавателями, то есть вполне соответствовала стоимости обучения каждому курсанту – 5-ти тысяч долларов.
Пришла пора выпуска новоиспеченных гидов высшей категории. На первом же экзамене все (в группах по всем городам), кто сдавал на русском, получили неуды. Так в Иерусалиме оказалось 39 завалов из 40-ка экзаменовавшихся. Требования объяснить сей казус не приводили к толковым ответам ни от руководства курсов, ни из минтура. Оценочные листы не выдавались до той поры, пока пораженцы ни наняли адвоката. А когда, наконец, листы эти получили, то тут же обнаружилось, что претензии экзаменаторов в большинстве своем надуманные, верхучечные, третьестепенные, тенденциозные – не имеющие отношения к сути вопросов.
Скандал разгорался и дополыхал до рассмотрения на парламентской комиссии, до специальной телевизионной передачи, до статей в центральной печати. Результат: руководству минтура вежливенько погрозили пальчиком и просили разобраться и устранить, гм-гм, погрешности, чем оно – руководство это – вяло занимается по сю пору: половина из «заваливших» экзамен таки «выдрали из горла» в персональном порядке желанные дипломы, другая же половина в поисках правды мается до сих пор – кругленький год.
Самое же забавное то, что выяснилось по неофициальным (но достоверным!) источникам и что имеет наипрямейшее отношение к взятой мною теме – неправедное и неумное (читай – глупое!) решение руководства минтура пролоббировало  руководство смежной конторы – Гильдии русскоязычных гидов Израиля. И проверяли-оценивали работы выпускников (так и оставшиеся анонимами!) «русские» гиды. Опа! Конкуренция, однако!

И – заключительный вопль. Будет ли когда-нибудь среди нас, человеков, чтобы исполнялась нами всеми универсальная, главная божья заповедь, Золотое Правило, изреченное иудеям рабби Гилелем: «Не делай соседу того, что ненавистно тебе: в этом вся Тора. Остальное – комментарии»?! Этот же вопль, опираясь на евангельскую заповедь – «Не сотвори другому того, чего не желаешь себе» – обращу и к христианам! Уверен абсолютно, что аналог этому непременно отыщется и в исламе, и посему то же возопление – и магометанам!
И когда же хотя бы только все правоверные (в назидание всем заблудшим!) исполнят волю единого Всевышнего?!
Ответ однозначен – НИКОГДА. ...  Нет, пожалуй, – очень мрачно. Надо же оставить хоть малую надежду... себе. Тогда так: религия (если ее принять за нечто, по большей части, статуарное) и цивилизация (в положительных, прогрессивных, развивающихся и развивающих аспектах), в конце концов, перестанут противостоять-воевать и придут к конвергенции – не к слиянию, а к наложению, дополнению друг друга в их гуманистических устремлениях.
И всё-таки.  Изолированные, замкнутые, «самодостаточные» сообщества – религии, империи, идеологии, нации – непременно проживают пять стадий: самоосознание –> самолюбование –> самодовольство –> самоизоляция –> саморазрушение. Остается задаться вопросом: кто-что сегодня какую стадию завершает?

4

Героических поз не принимать!
Кэбэсыч, израильский инструктор скалолазания

«Вот-вот, – скажет кто-то из вас, а то – и все, дочитавшие предыдущую главку до конца. – Хлебнул, бедняга, по самое некуда». «Отнюдь!» – возоплю я, не медля, до ушей лыбясь и искря хитринки из лукавых глаз. Ибо меня лично... кто-то там миловал. Думаю, не меня одного и не в качестве исключительного, особенного. Да и не думаю, а знаю точно – весьма и весьма многих (не решусь сказать – большинство), если и не ласкала нежно судьба, то особо спотыкаться, падать и пребольно ушибаться не понуждала. Секрет такого успеха открою в самом конце этой главы тем, кто сам не догадается раньше.
Всё, что выше, назову-ка я полетом кукушки над гнездовьями людей – и видишь кое-что, а не разобрать.

А теперь речь поведу веселей, о том, что носом к носу, – о друзьях-товарищах, прежде всего, разумеется, новых, и о том, пожалуй, чего случайно или с их помощью достиг здесь. Ну, достиг – в данном случае слишком сильно, внаглую сказано, но... А! – буду вовсю хвастать.
Ехал-летел я сюда в свои 63 годка, как вы знаете, с самооправдательным, но и благородным намерением варить борщи с фасолью дочери, прочно связавшей себя со Страной, и жене, которой, по ее малолетству, предстояло здесь еще потрудиться. Борщи, конечно же, варил и варю по сию пору, правда, всё реже – много чего другого навострился готовить да и, оказалось, не одними борщами сыт человек. И – я.

Сразу по приезде, чуть приглядевшись к тому, что совсем рядом – магазин там, аптека, скверик, скамеечка в тени, – и убедившись, что жить можно, засвербило в душе моей и щелкнуло в моей же башке – жить-то можно, да жить хочется хорошо! В том смысле, что надо искать места, где народ собирается, о чем-то говорит и... тебя как-то замечает. Привычка тамошняя.
И пошел я в люди – по разным токовищам, русскоязычным, разумеется. Первое, на что набрел, оказалось Общинным домом, что на иерусалимской Яффо 36. В огромном старом здании, в паре небольшеньких комнат и разместился этот самый Дом – благотворительная организация, которая, под патронажем муниципалитета, привечает ошарашенных, безъязыких репатриантов на первых их порах в Стране – растолковывает, кто они и что и куда попали, а еще – сводит их по принципу прежних землячеств, дабы ощущали себя не совсем на иной планете. Впечатление на меня  Дом этот произвел, скажу прямо, удручающее. Одна из комнат разделена фанерными, в рост человека перегородками на дюжину клетушек без дверей, в каждой из которых располагается небольшой канцелярский стол с двумя по обе его стороны стульями, а на стенке красуется прикнопленный лист бумаги, оповещающий о  том, какие такие землячества владеют тем или иным кабинетом: Грузия, Москва, Прибалтика, Украина, Казахстан, Санкт-Петербург... Разумеется, кабинок на все землячества не хватило и на листках означено их по нескольку, с различными днями и часами приема. В мое первое посещение, да и в другие тоже, почти все кабинеты были пусты – очевидно, большой тоски по землякам у новых эмигрантов особо не наблюдалось.
В другой комнате размещается, если говорить шепотом, актовый зал, где сгрудились до полусотни непрезентабельных кресел, солидный по площади стол и... гипсово-алебастровая архипсевдокоринфская колонна в два обхвата, нелепо притулившаяся к одной из стен, а высокие окна противоположной стены одеты в темно-синие шторы в верхней их трети еще и густо-серые от многолетних наслоений пыли.

Но, как говорится, не будем всё – о грустном. Этажом выше над Общинным домом размещалась тогда тоже в обидной тесноте, но в завидной живости легендарная Русская библиотека – прародительницей и мудрой хранительницей которой являлась и является поныне (и дай ей Бог того же и дальше! дальше!) Кларочка Эльберт. Тогда еще я ни саму Клару, ни о ней, ни о легендарности библиотеки ничего не знал, поэтому пока их оставлю, но и вам, и им обещаю, что к ним непременно вернусь в этом повествовании.
Библиотеке я обрадовался, тут же в нее и записался – друзья новые обретутся ли, а старые и навсегда верные – книги! – вот они!

В самом конце 2000-го – первого по календарю года пребывания в Стране – во время перекура на лестничной площадке перед входом в актовый зальчик Общинного дома свела меня судьба с Иосифом Бегуном – московско-еврейским диссидентом 70-х – 80-х годов и в те же поры трижды отбывавшим сроки в советских тюрьмах и лагерях. К слову – на рабочем столе соедштатовского президента Рейгана было место и для титанового браслета с выгравированным на нем именем узника Сиона Йосефа Бегуна, позднее браслет этот был передан президентом бывшему узнику в том же кабинете. Нет, тогда я не знал, кто он таков, более того – на вопрос Иосифа: знакомо ли мне его имя, я ответил «нет», чем, как тут же заметил, поверг Иосифа в некоторое мгновенное смущение. Уже второй его вопрос ко мне был – не пишу ли я? И следом – пояснение, он, мол, издатель и, если я пишу, то может рассмотреть возможность публикации моего у себя.
Иосиф не знал меня не меньше, чем я его, но каким-то образом учуял, что у меня за пазухой греются несколько рукописных листов, а глубже – чуть теплится и мелко трепыхается мыслишка: вот бы это где-то напечатать. «Да, пописываю,– сказал я, – но... но... сейчас ничего нет. Разве что – письмишко друзьям о первых здесь моих впечатлениях». И вытащил из-за пазухи раскаленные до бела листы. Иосиф взял их, пообещав почитать и позвонить. Обменялись телефонами.
Я счел это всё лишь жестом вежливости и честно забыл. И отправил свое творение в два издательства в Латвию. Как вдруг в самом начале следующего года мои первые «Заметки верхогляда» – а это, как вы уже догадались, были именно они – оказались опубликованными почти день в день в трех издательствах. Здесь – в первом номере журнала «Новый век», затеянного незадолго до встречи со мной всё тем же И.Бегуном.
Короче – в выходных данных уже третьего номера ежеквартального общественно-политического толстого «Нового века» я значился его литературным редактором. Продолжая скромничать, скажу – не только значился, а по уши погрузился в бездны отбора материала, олитературивания отобранного... в лепку 300-страничных журнальных книжек.  Нет, я не разбогател (как могло вам показаться) ни сразу, ни потом, но работал с огромным интересом, так как тексты, их темы и суть, были мне мало знакомы, они интенсивно вводили меня во всяческую жизнь на иной планете.
Журнал имел значительный круг читателей в Израиле, России и Америке и там же –положительные отклики в СМИ, но, с честью выдержав девять выпусков, просуществовал лишь три года из-за естественных финансовых затруднений. При этом мой статус... повысился, я стал литредактором «Даат/Знание» – самого издательства И.Бегуна. Пребываю в этом звании и по сей день. Особую гордость испытываю от участия вместе с Эллой в подготовке к изданию книг историка Михаила Хейфеца по творчеству выдающегося историографа и философа ХХ века Ханы Арендт и первой русскоязычной версией двухтомника «Дети Авраама» американских ученых-гуманистов Х.Дюрана (араб) и Р.Файрстона (еврей). Сейчас завершаем с Иосифом Бегуном работу разом над двумя книгами – «Историей языка иврит в России и СССР» и автобиографией самого Иосифа.
Да, еще несколько фраз о Мише Хейфеце, с которым у меня сложились теплые товарищеские отношения. Это тот самый Михаил Хейфец, бывший ленинградец, который в 1974 году был арестован и осуждён по статье «антисоветская агитация и пропаганда» на 4 года тюрьмы и 2 года ссылки за написание предисловия к готовившемуся к печати за бугром самиздатскому собранию сочинений Иосифа Бродского. (Те, у кого возникнет желание узнать о Михаиле пошире, обратитесь в Интернет, где самая короткая справка о нем – в Википедии.)
И еще одно явление, связанное с Иосифом Бегуном. Лет пять-шесть назад им был организован семинар с названием-идеей «Консенсус», основная цель которого определялась как нерелигиозное (но, всё же – с некоторым религиозным флёром) групповое понедельное чтение Библии, обсуждение каждой недельной ее главы и полемика в круге прочитанного, с целью достичь некоего общего понимания, консенсуса в восприятии комментариев корифеев иудаики и нас самих, сирых. Таким образом мне довелось раза три (в три года) проштудировать всю Библию и многократно участвовать в бурных дебатах на равных, чем вот горжусь и хвастаю. Нет, консенсуса, пожалуй, мы не достигли ни по одной теме и даже ни по одному вопросу, но это не страшно, ибо главное – процесс. И, опять же, – общение в несколько ином круге. А это и Лева Утевский – первая скрипка семинара, и Дан Рогинский – хороший знаток Библии и Талмуда, и Хава Корзакова – библеист, искусствовед, поэт и замечательный университетский лектор, и Алек Эпштейн – политолог, публицист, эссеист и тоже университетский преподаватель... И здесь прошу прощения у неназванных, но незабытых – формат не позволяет назвать всех. Всем спасибо за доставляемое мне счастье общения!

Вернусь несколько назад, в самые первые недели и месяцы моего пребывания здесь. Вслед за нами, ровнехонько через две недели прикатил сюда, на побывку к сестре, друг мой задушевный Марат. Вовсю уже громыхала очередная интифада – война камней, учиненная палестинцами, которая помешала нам с Маратом видеться ежедневно, так как совсем не камни метали арабы на сей раз, а человеческие тела, расчлененные взрывами шахидов в автобусах. Сестра силой удерживала Марата у себя в Петах-Тикве, не пускала к нам в Иерусалим. На сутки он таки вырвался, и мы бродили по городу, нам обоим совсем незнакомому, и говорили, говорили, говорили о грустном.

Марат уехал-улетел. А еще через пару недель сюда из Двинска прибыл на конференцию в Иерусалимский университет широко в мире литературоведов известный славист, академик, профессор Федор Полиэктович Федоров, который лишь месяц назад провожал нас в эмиграцию. Вот он-то и познакомил меня с устроителем того семинара, с тем, кто нам с Эллой вскоре стал задушевным другом, – Самуилом Шварцбандом, с Сеней. Ооо! О Сене я могу петь бесконечно. Сеня вместе с Федей Федоровым когда-то учились в Двинском пединституте, потом в нем же и преподавали, и это уже было то время, когда и я жил в Двинске, но тогда нас судьба не свела. С Федоровым, в то время уже заведующим кафедрой русской литературы, я познакомился, а затем и подружился лет за десять до нашего отъезда. С ним вместе мы, в начале 90-х, выносили идею и породили в Двинске Центр русской культуры, называемый еще и Домом той же культуры. Затем стали дружить домами собственными – Федя с его прелестной женой Надей и мы с Эллой. К слову, Ф.Федоров – автор объемного труда, монографии о жизни и творчестве Довида Кнута – еврея, поэта и сиониста, которым должны бы гордиться все евреи, ан... не только не гордятся, но многие попросту не знают и имени этого. А Федю Федорова, потомка русских староверов, большого знатока и любителя творчества Бялика, Черниховского и многих других из этого ряда, я еще в Двинске назвал Главным сионистом Балтии. И Федя этому званию не противился, а лишь лукаво улыбался. Да, книга о Кнуте – глубокое литературоведческое исследование – посвящена Сене Шварцбанду и его жене Розе.
И вот профессор Двинского университета знакомит меня на израильщине с профессором, заведующим кафедрой славистики Иерусалимского университета Самуилом Шварцбандом, в народе – просто Сеней. Это просто Сеня очень точно определяет его в человеческой ипостаси, и нас с Эллой именно это, вкупе со многим иным, к нему влечет. А еще Просто Сеня хороший рисовальщик – по первости поддерживал наплаву здесь семью свою рисованием и продажей небольших картин. А еще Сеня хороший стихотворец – издал несколько поэтических книжек. Мне его стихи в большинстве своем нравятся их душевностью, живостью мысли, глубокими смыслами и сочной образностью. И еще бы! Главное в Просто Сене то, что он  п у ш к и н и с т  с мировым именем – глубокий знаток жизни и творчества АС, тонкий текстолог. Мне льстит, что, подчас, первым читателем его всё новых и новых исследований являюсь я. А, по сути, его литературоведческие творения мне симпатичны тем, что он бесстрашный и основательный ниспровергатель и маститых авторитетов в этой области, и прочих пушкино-едов. Такой вот он – Просто Сеня, ежели совсем скупо. (Тем же, кто хочет удостовериться, что Просто Сеня не просто (читай: не только) пушкинист, а и дотошный, тонкий знаток, ценитель и комментатор текстов Гоголя, Чехова, Тютчева, Блока, Жаботинского, Ахматовой, Пастернака и... и, опять же, – в Интернет!)

Пойдем дальше. О, как много еще предстоит пройти! Итак, Сеня, в свою очередь,  знакомит меня с Ароном Шнеером – еще одним нашим общим земляком-прибалтом. Арон родился в юго-восточном латвийском крае с названием Латгалия, в скромном городке Лудза. Учился в Даугавпилсском (Двинском) пединституте – в том числе и у Ф.П.Федорова – и в Латвийском госуниверситете в Риге. Доктор исторических наук, с 1993 года – научный сотрудник Яд Вашем. Как человек, пишущий не только научные статьи и отчеты, Арон автор нескольких книг о Второй мировой войне, среди которых историко-детективная ироническая повесть «Перчатки без пальцев и драный цилиндр» и глубокий, серьезный двухтомный труд «Плен». Пишет Арон и стихи в манере, как я это квалифицирую, куртуазного маньеризма, сборник которых буквально на днях издан и подвергнут презентации.
Арон – следующее за нами с Сеней и Федей поколение, но встречаемся (редковато из-за поголовного житейского замота, о чем часто выговариваем друг другу сожаления по телефону), встречаемся – к общей нашей печали, без Феди – в дружеских попойках на равных, как одноклассники. Нам нравится посидеть за всеядной беседой под хорошую водочку и/или коньячок, которые в немереных количествах привозит из визитов в любимую им Италию, в Рим, тот же Сеня. И ежели хлебосольный Сеня привозит нечто веселящее из других достославных градов и весей, мы с Ароном потребляем, не кривясь и не морщась. Иногда встречаемся с этими же благородными намерениями в каком-либо иерусалимском кафе и вкушаем тогда уж то, что приготовили израильские виноделы. (Правда, у меня, взращенного на кавказских изысканных зельях, к израильским виноделам есть серьезные претензии, но, пожалуй, это сказ отдельный и он – как-нибудь в другой раз.) Встречаемся мы по значительным поводам и семьями: Арон с Аллочкой, женой его раскрасавицей-умницей, Сеня с прелестной, многомудрой Розочкой и я с бесподобной во всех отношениях Эллочкой. В общем, поживаем весело. Но... мало. Но весело!

Жажда человеческого общения, поиски ее утоления привели меня в «Теэну» – «русское» культурно-просветительское общество, где я встретился и познакомился с букетом интересных мне людей. Организация сея занимается культурным просвещением ее приверженцев с лево-либеральных позиций – неувядающим интеллигентскими призывами ко всем (то есть – и к палестинцам!): Ребята, давайте жить дружно! Теэна же (смоква, фига, инжир. – с иврита) в библейских писаниях вместе с виноградом и гранатом (и растения, и плоды) символизируют мир между людьми. Акции Теэны, вызывающие наиболее рьяные нападки право-радикалов, это товарищеские встречи, семинары, художественные выставки, концерты, проводимые и совместно с культурническим обществом «Арбат», представленным израильскими палестинцами (гражданами Израиля) и их семьями. Костяк общества – полторы дюжины мужчин, в разное время учившихся в советских вузах и привезших оттуда русских жен. На гербе их «Арбата» – силуэт питерского Медного всадника, обрамленный венком из повторяющихся на трех языках слов Арбат как дань памяти и уважения Москве и Питеру, где большинство их училось. Открытые общению и диалогу наши друзья-палестинцы не устают выражать убеждение: палестинцы-де, мол, вновь завладеют Палестиной бескровно, опережая евреев в деторождении. Друзья-евреи с цифрами в руках возражают: миф это, друзья, – не на том арифмометре считаете. (Об этом и о многом другом по теме «Теэна» так же см. в ин-нете.)
А вот и теэнешные миротворцы. Абрам Торпусман – член редколлегии и автор ряда статей Краткой еврейской энциклопедии, а еще – милейший человек, приятный в общении и совместных делах. Уже через год Абрам включил меня в лекторскую группу и стал я ездить по стране, убеждая русскоязычных репатриантов в том, что мир лучше войны. Лев Утевский – ученый-химик из Ленинграда; тончайший знаток Библии; вдумчивый ценитель мирового изобразительного искусства, литературы; график на библейские сюжеты; неустанный просветитель во всех этих сферах хоть на трех языках разом – русском, английском, иврите; замечательный собеседник.
В «Теэне» же я обрел товарищескую близость с людьми, которых с удовольствием и благодарностью назову: Нафтали Прат, Марк Амусин, Катя Гржибовская, Андрей Сигалов, Анатолий и Лена Кардаши, Саша Якобсон, Павел Аронсон, Наташа Дараган... и многие другие, кого так вот – сходу – затрудняюсь вспомнить-назвать,  и у кого за этот мой склеротизм прошу прощения.
Утомил? И у вас, мои дорогие читатели, прошу прощения. И обещаю, пожалуй, без должной бы здесь уверенности, дальше – в телеграфном стиле.

В начале того же 2000-го мой тонкий и изысканный нюх вывел меня на презентацию третьего номера «Иерусалимского журнала» («ИЖ»), первый номер которого появился тогда еще только на израильском глобусе в мае года предыдущего. Это оказалось мне совсем по духу и по брюху – литературная тусовка да какого уровня! Возглавлял журнал – и возглавляет по сей день – в качестве главного редактора совершенно ничем мне тогда незнакомый Игорь Бяльский – поэт, переводчик, организатор и участник бардовского движения в Союзе. А вот в составе редакции я обнаружил... (живьем увидел...  удостаивался чести говорить и выпивать в компаниях с ними то из бокалов, то из пластиковых стаканов...)  ух!.. Юлия Кима, Игоря Губермана, Дину Рубину! Тех, писания которых знал и высоко ценил еще там и давно. И знакомство с которыми мне просто, ни на каком боку лежа, не могло, не должно было  и присниться.  И – вот те на!
Презентация проходила в шикарном Круглом зале иерусалимской мэрии, муниципалитета, ирии – по-ихнему, где в тот вечер не то, что яблоку, – теэне упасть было некуда. И оченно у меня засвербило в душе в тот же вечер обратить внимание на себя. Лучшего не нашел, как в перерыве поймать главреда Бяльского за несуществующую пуговицу, вывести чуть из окружающего его кольца поздравляльщиков и, не утруждаясь особо понижением голоса: «Простите. Я тут человек новый. Вы русских авторов и о нееврейском публикуете?» И! попал! Игорь на мгновение замер, потом как-то неловко дернул шеей, плечом и рукой и, оставив меня без ответа, резко повернулся на оклик из круга и с явным облегчением вышагнул из моего с ним кратковременного пространства.
Признаюсь как на духу – все три номера ИЖ я успел уже просмотреть и кое-что в них прочесть, убедившись, что русских авторов и на нееврейские темы в них вполне достаточно для израильского издания: в трех книжках собралось более полусотни авторов, из которых треть с русскими фамилиями, а тексты, темы текстов самые что ни есть общелюдские.   Попал же я в поставленную цель – заведомо дурацким вопросом обратил-таки внимание главреда и имеющих уши близстоящих на собственную персону. На всех последующих около-ИЖ-журнальных сборах (а я, пожалуй, ни одного не пропустил) курили с Игорем в перерывах и говорили за жизнь без малейшего напряга. К тому провокационному моему вопросу впрямую не возвращались, но ответа на него я таки дождался... через пять лет.  Игорь, зная уже, что я пишу и печатаюсь, вдруг сказал: «А что ты нам ничего не даешь?» И я, уже без ужимок и кривляний, ответствовал, что буду, мол, рад это сделать. Так в ИЖ за номером 29 и удостоился чести быть напечатанным (главы из повести «Прогулки с Неочарованным») в лучшем на Ближнем Востоке толстом  литературно-художественном русскоязычном журнале, как его теперь аттестует критика в разных концах света.
Да еще в таком соседстве, а лучше сказать – в таком вот букете: Тамара Жирмунская, Игорь Губерман, Юлия Винер, Юлий Ким, Сергей и Татьяна Никитины, Савва Кулиш, Юрий Ряшенцев, Алекс Тарн, Андрей Турков, Владимир Френкель и... и другие, столь же известные и звучные – дух захватывает. А кому не так – в Интернет! И это – только в моем номере. А во всех других – жемчужной россыпью Григорий Канович и Феликс Кривин, Давид Маркиш и Рената Муха,  Владимир Фромер и Татьяна Бек, Владимир Корнилов и Дмитрий Сухарев, Александр Городецкий и Григорий Трестман, Асар Эппель и Борис Камянов... Ошарашил? Утомил? Себя – ничуть. И какие тут – к богу-черту-аллаху – борщи!

Совершенно случайно в оборванном перечне крайним оказался Борис Камянов, но образовался хороший мостик к этюдным зарисовкам еще одной милой сердцу тусовки – Содружеству  русскоязычных писателей Израиля «Столица», которое создал и которым бессменно полтора десятка лет заправляет именно Боря Камянов. Великолепный поэт, публицист, добрый насмешник и в творчестве своем, и в человеческом общении, Камянов – поистине душа Содружества. А ввел меня в него, опять же, Самуил Шварцбанд – Просто Сеня, за что ему – еще одно Спасибо! Содружество – теперь официальный творческий союз – возникло как некая альтернатива чопорному Союзу писателей Израиля, но пребывает как бы и не в контрах с оным: существует параллельно «по Лобачевскому» – ни тем, ни другим союзом не возбраняется одновременное членство и там, и тут, то есть вполне возможны и допустимы пересечения параллелей.
Больше всего мне по душе заседания Содружества, которые совершаются два раза в месяц, во второй и четвертый вторники. Конечно же, это никакие не заседания, а, скорее всего, клубные посиделки. И нравятся прежде всего – уверен, не только мне – царящей на них неформальной, непринужденной атмосферой. Судите сами.  
Начало заседаний, по всеобщей договоренности, заявлено как бы с предельной точностью – в 19.оо. Но ни одно и ни разу в эти «.оо» не началось. Справедливости ради, оговорюсь: так это на израильщине... принято повсюду, вплоть до заседаний в Кнессете-парламенте и в Совмине. Пятнадцать-тридцать минут – свободное общение: попарные приветствия, объятья-поцелуи, пересказы того, что-где-когда у кого случилось в прошедшие две недели и – вот тут начинаются НАШИ особенности – первые, еще не всеобщие, шкалики водочки или стакашки вина. Приношения к посиделкинскому столу всего, кто что может, – традиция, возникшая с первого заседания. Само сложилось, без оговорок и договоренностей: мужики несут вино-водочку, дамы – незатейливый закусон. Нет, конечно, не все мужи и не каждый раз – по бутылке, и не каждая дама всякий раз – по тазику пирожков. Мы же собираемся, все-таки, на литературные посиделки, а не... Да, когда случается близко к заседанию чей-либо день рождения или какая иная значительная дата, то приносится всего замного. Но! и тогда мы не забываем про главное наше дело – литературные игрища.
Ну вот. Председатель наш, бессменный Боря Камянов, особо не напрягаясь, собрал  внимание всех, наконец, рассевшихся по периметру длиннющего, широченнейшего стола – а собирается нас подчас и до 30-ти человеко-авторов – провозгласил короткий спич, типа «За хорошую погоду!», ежели нет более значительного повода, и все дружно выпили по маленькой. И тут же Борис, начиная с сидящего от него слева и далее – по часовой стрелке, вопрошает – готов, мол, ли ты, брат мой, почитать нам что-то свое новое? И тот, кто готовность такую подтвердил, читает. Регламент не жесткий, но верхнее ограничение имеется – минут 20. Затем – так же по кругу – высказывания по услышанному, что чаще всего незамедлительно перерастает  в бурное обсуждение, где читавшему автору вставить свое слово в защиту или оправдание не всегда удается. Но каждый такой эпизод завершается миром и всеобщим удовольствием – выпиваем (опять же – по маленькой!) за здоровье и дальнейшие успехи автора, при этом дамы не забывают и не устают подсовывать мужикам свои кулинарные изыски. Кайф!
Оглашаю весьма сокращенный список содружащих: Аксельрод Елена, Баткин Вильям, Гончарок Михаил, Городецкий Игорь, Копелиович Михаил, Локшина Нина, Палванова Зинаида, Ратнер Дина, Рувинская Ирина, Свищев Александр, Трестман Григорий, Френкель Владимир, Ханан Владимир, Дымова Лорина, Левин Моше... Всего нас сегодня – больше четырех десятков, я же назвал, и то – не всех, «действительных членов», то есть тех, кого видел и слышал на наших тусовках, с кем довелось выпивать за здравие того, другого, пятого. Не назвал же «членкоров», кого изредка видел и слышал на других собраниях и, возможно, с кем там же выпивал за что-кого-нибудь. И, конечно же, ближе и глубже познакомиться с каждым из здесь названных вы, добрый читатель, можете в Интернете, что вам и рекомендую. А на том, чтобы нашли и прочитали «Синюю папку», «Литераторские мостки» и «Записки маргинала» нашего летописца Михаила Гончарока, настаиваю! Миша в очень, ну в очень (много ОЧЕНЬ, чем я!) художественно-ироничном  стиле представляет нас и наши посиделки.
Нет, не могу обойтись без одной цитатки из Миши и короткой иллюстрации  нашего зубоскальства. Буквально на днях, на очередном заседании, читалось несколько рассказов, где еврейская тема об извечных страданиях и малых радостях торчала больным зубом. В процессе обсуждения Саша Свищев, смеясь глазами, произнес: «Так я скоро и антисемитом стану». Игорь Городецкий, без паузы, подхватил: «А я здесь же уже давно им стал». Все шутку приняли и похихикали. А Миша Гончарок в своей летописной фацеции «Синяя папка» – на эту же тему: «... – хороший, душевный, веселый русский человек, умница и балагур, двадцать лет проживающий в центре Иерусалима, но, несмотря на это, до сих пор не ставший антисемитом».
Что еще интересного о Содружестве? Мы ежегодно издаем вскладчину альманах «Огни Столицы», пятый номер которого готовится к печати. И еще – посиделки наши проходят в офисе самой правой, наиправейшей партии Наш дом – Израиль, руководимой нынешним министром иностранных дел Авигдором Либерманом. Мы не платим за аренду ни гроша-агоры – получили это право пользования в качестве подарка. Сказал это не хвастовства ради, а для того, чтобы отметить: находясь в комфорте под гостеприимной крышей, мы позволяем себе нелицеприятные высказывания в адрес чрезмерной подчас политической крутизны-правизны хозяев, – более того – приглашаем иногда на рюмочку-другую и самого партийного босса, а он и не гнушается. Демократия, однако.

Еще одна тусовка – историко-краеведческий семинар Михаила Короля с развеселым названием «Вокруг да около Храма». Храм, как все вы, конечно же, понимаете, имеется в виду  т о т  с а м ы й, который в еврейской истории и мировой литературе был и Первым, и Вторым, а в еврейских грезах пребывает и Третьим. Я к этой тусовке имею опосредованное отношение через Эллу, которая в ней четвертый или пятый год. Я же был с ними лишь один годок, когда велась серьезная историко-археолого-архитектурная тема «Иерусалим как этнический узел».
Миша Король – прелесть что такое! Историк, историограф, путешественник, писатель, поэт, гид, до оголтелости влюбленный во все это, – душа и движитель «королевской гвардии», как именует сам своих семинаристов и как те себя с удовлетворением – так же. А я, с большим удовлетворением, помню тот год, в который об Иерусалиме узнал много того и такого, чего и какого во многой читанной мной литературе не встречал и встретить не мог.
При мне (и даже при моем минимальном участии, а Элла натурально участвовала в редактировании) М.Король написал и выпустил в свет две историко-путеводительские книги: «Королевские прогулки по Иерусалиму» и «ХГГ» /«Храм Гроба Господня»/ как продолжение серии «королевских прогулок» и заявку на очередные. (Не устаю напоминать, что в Интернете вы найдете бездны того, что здесь я не могу позволить себе вам поведать. Скажем, такое открытие Миши: помимо известной всему просвещенному миру Стены Плача, М.Король открыл пару лет назад и Стену Смеха; открыл, а не отрыл, то есть она подпирает Старый Город и ныне.)

     Не упущу, правда, без дотошной детализации, еще одну многолюдную тусовку – праздничные сборы родственников Элкиной тетки Риты и ее мужа Левы. В моем не-романе о многих из них – весьма и весьма подробно. Замечательный, душевный всё народ! Но видимся мы не часто, несомненной динамики в их жизни не имеем возможности наблюдать, знаем, что у них всё стабильно хорошо, что на радость всем рождаются дети и внуки, что они помнят о нас, что... В общем, мы все – Элла, Ксения и я – желаем им всем всего еще лучшего! Благо – всегда есть куда!

Ну, и еще тусовка, которая, за малыми вычетами, не кончается – и дай Бог! – сутками, неделями, годами, – это мои славные, дорогие, родные Элла и Ксюха – моя семья, та ее часть, что здесь, вокруг меня. Уж они-то точно не обидятся за телеграфный стиль о них.
Элла здесь уже восемь лет учительствовала – русский язык и русская литература в старших классах в качестве подготовки недорослей к экзаменам на аттестат-багрут. Директор ивритской школы под Элку и открыл  преподавание этих предметов. Завершила эту деятельность, так как кончилась массовая «русская» алия из России, то есть не стало больше учеников, которые сами и (главное!) их родители не желали бы сразу и напрочь расставаться с всем русским и желали иметь в аттестате хорошую оценку и по русским наукам. Теперь вот окончила курсы гидов высшей квалификации, водит экскурсии по всему Израилю и говорит – дай Бог! – что это ей в кайф.
Авантюристка по гороскопу – Стрелец – Элка плохо переносит сидение на месте и с группой таких же безбашенных (это уже сугубо ее тусовки!) лазает в альпинистском снаряжении по горам и пещерам. Но этого ей мало – с королевской гвардией во главе с самим Королем она ежепятнично уже лет семь совершает походы по памятным и просто им интересным местам Израиля. Думаю, они вот-вот облазают все такое здесь и перекинутся на какую-нибудь Зимбабве – в долины рек Замбези и Лимпопо.
Ксения, Ксюха, Кся – это всё одна она, наша дочь, которая вызволила нас из балтийского плена и ввергла в ближневосточное безграничье. Окончила здесь среднюю школу и университет, а между ними отслужила положенное в израильской армии и, занимаясь фехтованием по инерции оттуда, дважды была чемпионом Израиля и объездила со шпагой наперевес пол-Европы, успешно участвуя в международных турнирах. Теперь вот прошла многобарьерный отбор (10 мест из 1000 претендентов) на должность начинающего министерского служаки и вскоре службу эту начнет. Еще бы, Ксюха языкатая – пять языков в плюс к родному русскому! Начнет перелицовывать-перекраивать жизнь в Израиле на лучшую, а там, глядишь, – и совсем хорошую. А когда же внуком нас одарит? Разговоров об этом не ведет.
А вот Юлия, Юлька, Ю – наша с Эллой старшенькая – без всяких разговоров родила нам в этом временном промежутке, шесть лет назад, внука да еще удочерила дочь мужа и живет, припеваючи, всей своей семьей прям в Лондоне. Мужа зовут Виталий, который, чтобы как-то угодить тестю, взял вместе с дочерью и фамилию Кобяков. Во как! Дочь их восьмилетнюю зовут Никита, а внука тоже назвали с кандибобером – Асмин. Были, оказывается, с такой кликухой божества в древних Египте и Индии. Это уже наша интернетовская тусовка. Общаемся в Skype, воспитываем внуков, да и детям достается. Элла Нике-Никите дает уроки русского. Я своего внука, наследника фамилии, упорно зову Минькой, Мишкой, как звали его прадеда, и он уже не отмахивается, откликается. Третий год собираются к нам в гости из лютого Альбиона в знойную Палестину. Миньке расписали семь вариантов программы пребывания здесь и с ним согласовали при его условии, что в каждом варианте должна быть непременная позиция – пойти ночью в парк и кормить там и гладить дикобразов.

Ну, остались одиночники – те теперь добрые мои знакомые и приятели, ставшие такими вне каких-либо тусовок, общение с которыми я ценю высоко.
Начну с Юлии Винер. Москвичка, в ранней молодости участвовавшая в еврейском освободительном движении конца 60-х – начала 70-х прошлого века. В 71-м Юля репатриировалась в Израиль. Будучи выпускницей сценарного факультета ВГИКа, там еще писала сценарии для документальных фильмов, телевидения, писала стихи, переводила французскую, английскую и польскую поэзию. И здесь она осталась человеком русской культуры – пишет стихи и прозу на русском, печатается в московских и израильских журналах. И еще – Юля осталась киносценаристом и в своей поэзии, и, особенно, в прозе. Ее замечательная повесть «Снег в Гефсиманском саду», опубликованная в 2004 году в московском «Новом мире» и включенная в список обязательной зарубежной литературы на русском языке на филфаке МГУ, – готовый киносценарий, ждущий своего режиссера. 17 счастливых лет жила Юля со своим мужем в Иерусалиме на восточном склоне Старого города, в долине библейского Кедрона – прямо перед самим Гефсиманским садом и в десяти минутах ходьбы к нему. Там у них в гостях перебывало пол-Москвы именитых деятелей кино. Я и Элла познакомились с Юлей на чьем-то дне рождения и, придясь друг другу по душе, остаемся дружны по сей день. А я даже написал рассказ «Президентация», в котором Юля – прототип главной героини, и который посвятил ей – Юле Винер.
Дмитрий Радышевский – доктор философии, политический обозреватель, эссеист, закончил факультет журналистики МГУ и теологическую аспирантуру Гарварда; работал обозревателем газеты «Московские новости» и московским корреспондентом журнала «Джерузалем Рипорт»; с 1991 по 1998 год жил в Америке; работал корреспондентом журнала «Тайм» в Вашингтоне, заместителем редактора русского проекта «Нью-Йорк таймс», собкором «Московских новостей» в Нью-Йорке и на Ближнем Востоке; руководит Фондом Михаила Черного (израильского миллионера) и международным форумом «Иерусалимский саммит»; автор романов «Русские страхи», «Мантра» и множества эссе, редактор книг «Дельфинариум: джихад против детей» и «Вавилон и Иерусалим: ближневосточный конфликт в свете Библии»... Стоп! – надо остановиться. А где же – человек?
Познакомились мы с Димой, опять же, на чьем-то дне рождения. Оказались интересными друг другу как собеседники и болтали без удержу. Уже потом я узнал о нем всё, что здесь – в предыдущем абзаце, а еще, что он в июле 1995 года брал интервью у... Иосифа Бродского, которое тогда же было опубликовано в "Московских Новостях"  (см. это интервью и много другого Д.Радышевского и о нем в Интернете).
Постепенно выяснилось, что во многом совпадают наши взгляды и позиции на нынешний Израиль, его политику внутри и вовне. Особенно же – наше понимание значения для Израиля массовой репатриации из стран бывшего Советского Союза – так называемой «русской» алии. У Димы это сформулировано так: «Именно русская алия – свежая сила, не принадлежащая ни к одному из лагерей – способна принести новое понимание национальной задачи Израиля, новое сознание, которое трансформирует страну и выведет Израиль из тупика». И еще: «Именно русские евреи способны понять святость и светских и религиозных и синтезировать ее. Мы - идеальные интеграторы благодаря тому сплаву культур, из которого мы созданы. Мы одновременно интернационалисты и сионисты, рационалисты и мистики, евреи и русские. В этом миссия алии». Есть и разница в оценках каждым из нас этих аксиом: Дима считает, что осуществление, овеществление этой миссии и возможно и свершится  з а в т р а, я же считаю его эти заверения утопией. Очевидно, здесь виновата... значительная разница в возрасте: Диме едва за сорок, а мне... Преимущество, конечно же, за ним.

Еще к одиночникам причислю, пожалуй, супружескую пару – Вадима (Диму) Домбровского и Нину Розовскую. Они – совсем свои, почти родные, да и земляки-пибалты из Вильнюса – простят мне лишь беглое здесь о них упоминание. Я много, с трепетной любовью писал о них открытым текстом в не-романе, а о Диме – так еще и пару рассказов. Элла с ним знакомы еще по школьной учебе в Вильнюсе, а здесь Дима был первым из адекватных людей, кто встретил нас, потерянных и ошарашенных, в первый же день и кто бережно опекает нас во многих бытовых заморочках по день сегодняшний. Дружим семьями, одним словом, – встречаемся не так часто, но всегда с душевной приязнью.

Наталья Резникова. Это моя в далеком прошлом лучшая ученица в музучилище Усть-Каменогроска. Через 30 лет после той поры, пребывая уже здесь, Наташа решила «для хохмы» поискать через Интернет меня в... Иерусалиме. И! нашла-таки без хохмы в первый же здесь наш год. Она знала лишь то, что жена моя имеет некоторое отношение к иудеям – Наташка была как-то у нас в Даугавпилсе. Расчет ее оказался верным – лучшая же ученица! Нашлись, встретились и не расстаемся, как могут не расставаться одни, живущие в Иерусалиме, а другие – в Хайфе, – наезжаем время от времени друг к другу. Работа по специальности – театральный режиссер – здесь у Натальи не сложилась, работает продавцом в книжном магазине, живет с мамой, милой Эмилией Моисеевной. Элла склонила и Наталью к обретению новой профессии – гида. Именно сейчас Натали сидит сутками за подготовкой к сдаче выпускных экзаменов – парится. Ни пера тебе, Наташенька, ни пуха! Так что, друзья мои милые, если сами или кто ваши будете не только в Ершалаиме, но в Хайфе, классные гиды вам обеспечены.

И еще пара чудес, сотворенных мне посредством нынешних «нанотехнологий» связи.
Блуждая в интернетсетях по литературным сайтам, обрел массу интересных виртуальных знакомых. Не буду, кроме одного, называть имена-фамилии именно потому, что их действительно масса. А назову одного, так как он – самый-самый! Это Андрей Чередник, живущий с женой Натальей и сыном Павлом в Вене. Наташа – оперная певица, выпускница Венской консерватории, Андрюша и Паша – переводчики и переводчики-синхронисты, старший – выпускник МГУ и Дипакадемии российского МИДа, а младший обучался в Австрии, Германии, Испании; оба участвуют в работе  различных форумов ООН и других международных организаций.
Наши виртуальные отношения с Андреем довольно быстро обрели и реальные очертания: я и Элла подготовили к печати – редактура, верстка, макетирование – книгу замечательных рассказов Андрея «Силуэты любви», которая и была издана в Иерусалиме пару лет назад. Дальше – больше. Стали они по разу-два в год наезжать в Израиль, и, давно обнаружив в роду Андрея иудейские корни, решили стать гражданами этнической родины. И стали ими: Павел сделал это первым – два года назад, а Андрей с Наташей – в прошлом году. Правда, пока ни у того, ни у других не получается постоянного жительства здесь – работа призывает и держит в Европах. Но Чередники уже имеют жилье в Иерусалиме и до конца этого года грозятся в очередной раз здесь побывать.
Ждем-с!

Ну, что ж – пора завершать эту распухшую до безобразия главку. Осталось выполнить две посулы, заявленные в ее начале: о библиотеке и о секрете достаточно широкого здесь моей персоны приятия.
Библиотека. 20 лет назад Клара Эльберт репатриировалась из Москвы с двумя чемоданами книг из домашней библиотеки. Отправлялась Клара в Израиль, в Иерусалим уже с идеей создания библиотеки русской книги. Обратилась в мэрию, которая и выделила Кларе комнату в Общинном доме. Количество книг быстро росло за счет пожертвований других репатриантов, вывозивших книжные богатства из прошлой жизни. Под неудержимым напором миниатюрной, хрупкой Клары решением муниципалитета (при легендарном мэре Иерусалима Тедди Колике) под библиотеку было выделено  несколько помещений над Общинным домом. Фонды книжные росли (в основном – стараниями всё новых и новых жертвователей), и библиотека получила официальный статус городской и целый особняк в три этажа, к сожалению –  частное владение да еще в ультрарелигиозном жилом районе. Ультраортодоксы и поспособствовали выдворению гойской, некошерной библиотеки со своей территории. Нынешняя мэрия перевела ее в бывшие провиантские склады – складские помещения торгового центра – на рынок, на базар. И, тем не менее, сегодня ИГРБ – крупнейшая и по фондам, и по читателям (более 5 тыс. владельцев абонементов), и по массовым мероприятиям на русском языке на всем Ближнем Востоке, и виднейший культурный центр русскоязычных израильтян, и самое большое за пределами России хранилище книг на русском языке – более 100 тысяч. В самом начале нынешнего, юбилейного года Клара Эльбер – в соответствии с Указом Президента РФ – была награждена Медалью Пушкина.
Помимо очевидного, главного ее предназначения, библиотека превратилась в крупный  культурный центр. Здесь работают клуб библиофилов, киноклуб, читаются лекции по широкой тематике, проходят презентации новых книг и журналов – так, со смутившей меня помпой случилась здесь и презентация моего не-романа. Стены библиотеки облагорожены произведениями современных израильских художников – библиотека превратилась и в постоянно действующую выставку текущего изобразительного искусства.
В библиотеке регулярно проходят встречи как с живущими в Израиле, так и приезжающими в гости писателями и поэтами, художниками и артистами, политиками и учеными. Здесь бывали Адин  Штейнзальц и Булат Окуджава, Амос Оз и Евгений Евтушенко, Юрий Любимов и Сергей Юрский, Александр Бовин и Владимир Буковский, Виталий Комар и Александр Меламид, Людмила Улицкая, Михаил Шишкин... – всех, опять же и к сожалению, непереназвать. А все здешние, почтительно мною упомянутые раньше, только что не ночуют в библиотечных хоромах.

Ну и – о секрете того неожиданного эффекта, что обрел здесь – в свои весьма неюные годы и  за сравнительно короткий срок – так немало добрых знакомых и даже друзей. Он, секрет этот наисекретнейший, как, уверен, вы давно уж поняли, предельно прост: как ты, так и к тебе.
И вы правильно подумали и догадались – стыд и совестливость не от ума-сознания, а те, что с молоком матери, когда совестно, стыдно перед самим собой и перед памятью о матерью своей, когда окурок не бросишь под ноги, а найдешь урну или его, гада, – в карман свой не потому, что кто-то увидит и укорит, а и когда никого вокруг нет. И так, конечно же, не только в страшном случае с окурком. Этому учит религия? Безусловно. Хотя – всякая ли? Но раньше – еще в утробе – учит каждая мать: как ты – к окружающей жизни, так и она – к тебе. Может, не сразу, не тут же, но непременно! Скажете – прописи? А всё лучшее, понятное и в основе лежащее – прописи.

5

Альцгеймер близится,
а Нобеля всё нет.
Игорь Губерман

Только так, как Игорь Мироныч здесь, – с лукавой самоиронией и никак больше. Ибо и дураку понятно – без Нобеля жить можно полноценно и даже весело, а вот с Альцгеймером...
Кстати, о последнем – не к утру будь помянут! Открыл, как мне видится, весьма оригинальный способ отдалить его ближение и дарю тем, кому внадобность. Ну, головоломные и простенькие компьютерные игрушки, скажем, пасьянсы разновсякие в перерывах между графоманьими бдениями – это само собой, это всякий интернетовский сиделец пользует.
А вот это! Идешь сам с собою по улице, стоишь на автобусной остановке, а затем и едешь в автобусе или, сидя в нем, стоишь в пробке, а за окнами другие участники то резвого, то не совсем движения, и во всех ситуациях – вереницы авто во все стороны, а на них, как водится, спереди и сзади номерные знаки, по большей части из семи цифр. Чего в газету пялиться – там ничего особо нового, а главное – ничего хорошего. А вот в две-три секунды сложить все семь цифр на знаке одного, потом другого... пятого выхваченного взглядом автомобиля – слабо?! А затем в мгновение привести в каждом разе полученное двузначное число к однозначному значению – совсем не хитро. Полученное значение окажется четной или нечетной цифрой. Придумай, как этим распорядиться: четные или нечетные значения предпочитаешь в этот день или час; как часто в итог выпадает твоя любимая или ненавистная тебе цифра; что загадал на выпадение того или иного итога... Варьируй! Веди свою мелодию! Мозг напряжен, работает и подзаряжается! Время и в пробке обращается в мгновения!..
Уверен – каждый из вас попробует, и не каждый назовет меня дураком или шизофреником. Нет, те, кто сам то и дело крутит потными ладонями рулевое колесо, не станут этой алгеброй заниматься и этим самым шизодуриком хором уже меня и обозвали. Я не о них – борони их Бог. Я о безлошадных.
Эк, понесло меня! Да будто бы – всё  туда.
Поведаю-ка здесь (по возможности – коротенько) о том, чего на-творил в прошедшее десятилетие. И прежде иного – о не-романе с бесхитростным названием «Дневник Скверной Скамейки». Вдруг обеспокоившихся прошу не беспокоиться – не стану пересказывать своими словами сей трехфунтовый труд. Скажу лишь о том, что побудило меня к этому творению. Тем паче, что среди множества откликов на него – и хвалебных, и поносных (первых, разумеется, было много бо-о-ольше!) – особо резанул мне по известному месту изустный отзыв безмерно уважаемого мною Миши Хейфеца. «И чего это ты притащил за уши в повествование какую-то скамью из парка? Лишняя она совсем», – сказал Миша. И, видя мое безответное замешательство, добил: «Вещал бы от своего имени, и всё. Есть там у тебя интересные места, но как-то всё смазано, размыто пустопорожними словесами этой скамейки». Читал Миша еще не книгу, а скопированный мной компьютерный вариант, а когда книга уже вышла, ему ее я так и не подарил, не решился – так запала мне та его отповедь. Вот здесь-то и теперь попытаюсь Мише Хейфецу и тем, кто с подобными откликами, кое-что пояснить.
Года за три до завершения Второго миллениума – конца очередного тысячелетия – явилась мне умилённая мысль запечатлеть последний год этот таким образом, где антуражем, фоном и, одновременно, главным героем было бы некое скопище людей, некий конкретный муравейник. Так как жил я тогда в Двинске-Даугавпилсе, то и решил – это-то скопище и должно быть запечатлено. Но не описывать на бумаге я это собирался, а разместить на кинопленке. В друзьях у меня наличествовали и великолепный кинооператор Валентин Маргевич, и тот, кто мог бы предложить достойное сценарное решение проекта – это Марат Шелутко (благословенна наша память о нем). Собрались мы с бутылочкой чего-то хорошего за круглым столом, и стал я излагать идею. Ребятки, говорю, надо выбрать в городе пять-семь видных и людных объектов для съемки: скажем, привокзальную площадь, вход-выход рынка, театральную площадь, главную дорожку в парке и тэ-пэ,  а также – точки съемки этих объектов. Всё! А дальше – просто: ежедневно, в каждый из 366 дней 2000-го, в определенное время – скажем, в 12.00 на десяток лишь секунд включать все кинокамеры в этих точках. Представляете, говорю, какой неведомый шедевр получится, когда все это смонтируется в единый фильм! Какая память грядущим двинчанам – на века! Жизнь целого года спрессуется в час-полтора киношного показа: все четыре времени года; люди, лица, среди которых многие горожане будут узнавать себя и знакомых; меняющиеся настроения этих лиц; расцветающие, цветущие, увядающие, а затем и теряющие листву сирени, каштаны, жасмины и все другое; мелодии городских звуков, шумов, людских голосов, птичьего гомона!..
Реакция друзей, вопреки моему радужному ожиданию, ну, никакая. Это в первые пару минут. А дальше – хуже. Марат, который всегда ревниво относился к не своим творческим замыслам, скорчив кислую мину, стал рассуждать о ненужности какого-либо сценария и о том, что в итоге это будет скучнейшее зрелище. Валя, с присущей ему безапелляционностью, сразу же отрезал – технически, мол, невозможно ежедневно жестко и точно выставлять столько камер для секундных съемок.
Я обозвал их. Они обозвали меня. Грустно допили бутылку и молча разошлись. По мере приближения завершающего Миллениум года я несколько раз возвращал их к своему замыслу. Энтузиазм в друзьях не пробуждался, и я совсем скис. И уже в ноябре-декабре 99-го пришла вдруг спасительная идея – я же как бы пишущий чел, вот и буду записывать какие-то, на мой взгляд, значительные городские события в форме дневника. Скамейка, стоящая на сквере и способная видеть-слышать-понимать и рефлексировать, показалась мне гениальной творческой находкой.
И... и... настала последняя ночь 99-го, в которую я написал первые три страницы не-романа. А затем – не оставил без писания ни одной ночи до самого 12 сентября нулевого года. А 13-го мы улетели в Израиль. Три года здесь я не прикасался компьютером к продолжению этого повествования, но ежедневно делал какие-то записи в амбарной книге – копил впечатления и право моей Скверной Скамейки для продолжения ею жизнеписания уже здесь. Сюжетный же ход  тот, что Скверная Скамейка переместится якобы вместе со мной якобы сюда, придумался еще там.
В ночь на 13 сентября аж 2003-го я сел за комп и позволил Скамейке продолжить речения, которые, с перерывами на сон, еду и прочее, завершились под утро 1 января 2004-го. Еще два года ушло на подготовку к печати, и...
Презентации книги, с последующими обильными возрадованиями, тихохонько прогрохотали в «Теэне» и Библиотеке...
Человек пять из моих друзей-приятелей, – здешних и заезжих иноместных, удостоивших себя прочтением шедевра, – независимо друг от друга всерьез требовали показать им здешний сквер, где я поселил Скамейку, и саму эмигрантку. Это, пожалуй, лучшая оценка этому моему творению. Нет, есть еще – два моих московских друга и один интернетзнакомый питерец, все – друг дружку незнающие, говорили мне (если не врали по-дружески), что, читая в метро Скамейку, проезжали нужную станцию. Даже если врут – а все они из стана пишущей братии, – нам со Скамейкой приятно.
И пока Скамейка выжидала своего ренессансного часа – полных три года! – не писалось ничего другого. А когда, наконец-то, мы с ней завершили наше велеречие и я отпустил ее на волю, то подумалось мне, что больше – никогда и ничего! Но оказалось – отрава графомании несколько глубже въелась, чем лишь под кожу, и новые впечатления и человеки понуждали пальцы сначала шевелиться в воздухе, а затем и опуститься на чуткие, отзывчивые выпуклости Клавы. И кое-что у нас с ней стало получаться. Не сплошь шедевры, но и не без этого.
Вот сейчас прямо взял и подсчитал... Так, на вскидку, на глазок – тест собственной памяти... И вышло целых десять наименований. Нет, это – ежели не считать половину Скамейки, здесь же и в тот же зачетный отрезок жизни дописанную. Приходится по вещи в год. Совсем не мало для несчитающего себя прям-таки писателем. Я ж не Олеша, что – ни дня без строчки. Правда, я его перещеголял, пиша Скверную Скамейку, – там выходило и поболе странички при буквальном ни дня. (Кто отметит, если, сам себя не стесняясь, себя же и не похвалишь.) И это при моей-то несусветной лени. Так что десять произведений в десятилетку – это... это...
Кто скажет – мало, будет прав. Фабулы с сюжетами здесь не то, что под ногами валяются, они всюду роятся: и под ногами, и в воздухе, и на-воде-под-водой... и на ноги наступают, и шапки сбивают, и стреляют-убивают, и... Может, еще и поэтому мало пишу – трудно выбрать. Мельтешат, толкутся в башке, переплетаются, выплескиваются кольцами дыма в пустоту. Хотя... все-таки – лень допрежь всего. А когда случаются отдельно стоящие ситуации, люди, столбы, собаки и прочее такое, а башка при этом пуста до звона – что так удачно совпадает исключительно редко, – то что-то и выходит из-под пера.
Вот Дима Домбровский – холерик и говорун, друг-приятель тутошний, поминавшийся выше, – звонит как-то в пять утра, а при этом лег я в постельку в три того же утра, и бодро-весело, не слушая мои в его адрес матерки, рассказывает сон свой про ледяное пиво и... капли пота. Послал его, куда следует дурным уже голосом, а уснуть не могу. Выклеился из постели, держась за стенки, доковылял до компа, и... родил дурашливую трехстраничную миниатюру с криминальным названием – «Капля-убийца». Нигде не печаталась. Но в Сетях где-то барахтается – отыскать можно.
Успокойтесь. Я не стану, даже так же коротко, – обо всех десяти вещах. Тем паче, что, пожалуй, все они вывешены в Интернете и отысканию поддаются. Но об одной повести... и, пожалуй, еще одной таки поведаю.
В 6-ом году нынешнего тысячелетия после скоротечного и тяжелого недуга ушел в другие миры самый близкий мне друг – Марат. В 5-ом я был у него в Двинске, но он меня... не узнал. Марат тогда уже никого не узнавал и, на первый взгляд, казавшийся вполне здоровым, был не с нами, и по тем ощущениям, которыми, вероятно, еще обладал, надеюсь, ему было лучше, чем мне. Через год его не стало, и я долго не мог прийти в себя, ощутив в очередной раз воочию бренность всехнего, а значит и собственного земного бытия. И, чтобы как-то попытаться справиться с душевным непокоем, решил написать что-то как бы о Марате, о его сложном, многотрудном земном пути, но и о нашем поколении, о себе самом, и посвятить то, что получится, ему – Марату, светлой памяти о нем. Так и написалась самая быстрая (не больше недели мгновенно пролетевших не трудов даже) моя тридцатипятистраничная вещь – повесть «Прогулки с Неочарованным», где густой поток сознания и вымысла плотно обволакивает реальные события и ни на кого не похожих или похожих на многих героев. Целиком повесть не публиковалась. А жаль! Она, пожалуй, лучшее, что я написал, что, без натяжек, можно назвать художественной прозой. Утешаю себя заявлением, что время ее еще не пришло, но придет непременно.
Задолго до появления мысли о Прогулках обмысливал я идею исповедальной повести, название которой родилось раньше соображений о ее содержании – «Первый и Последний». И вот, после Прогулок, и того, что стало толчком к их написанию, идея Первого и Последнего получила некоторые осязаемые очертания: описать то, что ярко запечатлелось из первых жизненных опытов и того, что приключилось в любом возрасте впервые, и то, что случилось, свершилось, произошло в последний раз в моей жизни, чего я уже, по причинам возраста, не смогу повторить, когда и очень хотел бы. В общем, должны были получиться этакие весело-грустные качели. Довольно быстро написались несколько новеллок из ряда Первый, захлестнуло даже – не успевал фиксировать толпящиеся в голове сюжеты. Остановился и заставил себя подумать о сюжетах из ряда Последний. И стало грустно до тоскливой печали – конечно же, того, что уже никогда не совершить, не повторить, оказывается, так много, что, хоть вой! Пытался насильно заставить себя обработать с юморком хоть одну такую вероять – не получается! Прямо оторопь берет, когда боязливо признаешься себе, что никогда уже не перескочить одним махом хоть и низкий забор, чуть опершись на него одной рукой; не сделать сальто ни вперед, ни назад; не нырнуть в воду даже с трехметрового трамплина; не пронырнуть в один прием двадцатипятиметровый бассейн; не поймать на себе манящий взгляд красивой женщины и самому не посмотреть на нее с вожделением... А ведь было и бывало! Нет, суеверная дрожь – по дряхлеющему телу, когда мысленно только пытаюсь представить развернутое описание хоть одной из своих немощей – признание себе, что и это – всё! и этому – конец! Вот и пылятся в интернетовских паутинах ошметки заброшенной, незавершенной повести. А какая гениальная задумка!
Всё. Завершу несусветное, на пустопорожнем месте свое хвастовство, сказав только, что это мистическое везение: жить в обществе, где каждые трое из каждых трех – пишущий народец, и при этом ежегодно где-то хоть раз публиковаться, это... это... Слов нет.

6

- Мой бедный мотылек, зачем летишь к огню? Там смерть!
- Там свет.
Не обязательно – японское

Я  говорил где-то выше, что уже здесь в гостях у нас с Эллой в самые первые месяцы побывали друзья наши двинские – Марат Шелутко и профессор Федор Полиэктович Федоров. Они и положили начало нескончаемым гостеваниям. Сюда стали приезжать и те, кто десятилетиями не выбирался к нам в Даугавпилс, когда дорога была в 4-5 раз короче. Справедливости ради, надо сказать, что и мы тогда же не очень-то удосуживались их навещать. А теперь вот!.. К их чести – не страшатся и того, что здесь перманентная войнушка, а то и полномасштабная война, о чем безустали вещают все мировые СМИ. Нормальная тяга нормальных людей непременно посетить Святую Землю и Святой Град. Тем более, когда имеется и благородный повод – повидаться, наконец, с не совсем еще позабытыми друзьями.

Первой – после самых первых – посетила нас наша с Эллой старшенькая – Юля. Девушка эмоциональная, простодушная, общительная, она быстренько стала дружна со всеми многочисленными друзьями своей сестры-израильтянки Ксюши, которые тут же и признали ее своей в доску. Поскакав дней десять по Стране козой-егозой, вернулась в родную Латвию переполненная восхищениями и восторгами. Быстренько там пошла замуж, скоренько родила нам внука Миньку-Асмина, которого в пятимесячном возрасте привезла знакомить с полюбившейся ей Страной, а попутно – с бабкой и дедом. Знакомство оказалось всесторонне приятным. Теперь всей семьей живут в Лондоне и два года уж собираются «вот-вот» к нам нагрянуть. А мы и не боимся – ждем из предпоследних сил!
Потом, после первого Юлькиного, прилетела тещенька моя дорогая – Надежда Даниловна Гороховская. «Попрощаться», – как сказала и как оказалось на самом деле. Не лишним будет здесь упомянуть, что Надежда Даниловна – известный все тридцать пять лет в Латвии акушер-гинеколог и что, пожалуй, треть нынешних двинчан-даугавпилсян явились на свет сей прямо ей в руки.  
Прилетела Даниловна сюда тяжело больной. Особенно ее донимали недужные ноги, возил я ее во взятой на прокат коляске, так что увидеть многого, из того, что мы ей собирались показать, не смогла. Побывали в Старом Городе, в Храме Гроба Господня и у Стены плача, побродили вблизи дома, по Саду роз у Кнессета. Съездили на Мертвое море, из которого ее, зашедшую по колени, пришлось выносить на руках – сердечный приступ. Собирался тещеньку угостить стерляжьей ухой, а она воспротивилась и просила со слезами – карпика и уху только из него! Была уха из карпика. Улетела, прощаясь глазами, полными непроливающихся слез. Через пять месяцев Элла летала в Двинск хоронить мать. Светлая о тебе память, тещенька, до конца и моих дней.

Потом... Дельнейшей четкой очередности гостей не упомню, так что буду – как память подскажет. Кажется, следующими была чета Бертманов из Москвы – Саша, институтский мой товарищ, и Люся, Сашина жена, в институтскую нашу бытность – молодая, миловидная, начинающая преподаватель английского, а ныне – профессор, зав кафедрой иностранных языков нашего Московского Государственного университета культуры и искусства.
История их соединения в супружескую пару одновременно проста и необычна и по времени относится к завершающему году нашей институтской поры. Студсовет (думаю, большинство знает этот орган общежитного «самоуправления» с полицейскими полномочиями) после одиннадцати вечера застукал Сашу в девичьей комнате, сидящим на краю кровати одной из девушек, в костюм одетым и даже в галстуке. Докладная об этом ужасе следующим же утром лежала на столе декана. Начались многоэтапные разбирательства, последним из которых было факультетское собрание студентов и преподавателей, которое, по принципам советской демократии, должно (обязано!) было единодушно проголосовать за исключения из состава студентов злостного нарушителя советской социалистической морали и нравственности. Всё к этому и шло, когда к трибуне, не будучи записанной в выступающие, подскочила преподаватель Людмила Жумаева и стала горячо и страстно стыдить честное собрание, обвиняя в ханжестве и лицемерии взрослых людей. Эффект, неожиданно для многих, вышел нужный – загомонили и завопили с мест те, кто считал так же, но... помалкивал. Таких оказалось большинство, и оно-то и проголосовало ПРОТИВ исключения Саши. Люся и Саша после этого посмотрели друг на друга глазами уже не студента и преподавателя, и через небольшое время сыграли мы по-студенчески их свадьбу. Потом они родили сына Димку, который ныне – народный артист России, художественный руководитель московского музыкального театра «Геликон-Опера», профессор.
Сын отца, как и быть должно, конечно же, переп... обошел, но и Саша кое-чего достиг: более тридцати лет возглавлял один из лучших московских культурных центров – Дворец культуры медицинских работников (Дом медика); стоял у истоков создания московских театров – «Третье направление», Театр Виктюка, Театр «У Никитских ворот», «Геликон-Опера»; Заслуженный работник культуры РФ.
У Саши в Москве какое-то время назад был обнаружен уже не в ранней стадии рак внутренних органов, и, конечно же, это было основной причиной их с Люсей приезда в Израиль – на детальное обследование. Были и одну ночь даже ночевали у нас. Сашка – прекрасный гитарист и исполнитель своих и чужих песен. До поздней ночи сидели то за коньячком, то за кофе, пили, пели, вспоминали мелькнувшую когда-то молодость.
Результат обследования был совсем неутешительным – надо было через полгода обследование повторить. Через полгода они снова были здесь. Тихим, теплым вечером вышагивали мы по тель-авивской набережной: Люся с Эллой впереди, мы с Сашей много сзади. Говорили, как в давнюю старь обо всем и ни о чем серьезном, и Саша вдруг сказал: «А ты знаешь, старик, я вполне успокоился. Жаловаться особо не на что. Смотри, дотянул до шестидесяти с немалым гаком. Жил вроде бы не напрасно и особо не грешил. Хлеб чужой не ел. Так что...» Улетели. А через полгода Люся сообщила... Память о тебе, Саня, светла и... весела.

Вскорости после Бертманов были у нас Филипченки – Ира и Николай. С Сашей я институтствовал в параллельных группах, а с Ирой и Колей – в одной. Группа наша считалась особенной многим, а, прежде всего, сплоченностью и дружбой без дураков, выделявшейся на нашем курсе, да, пожалуй, и во всем институте. И Саша, живя в общежитии, как и большинство нас, прикипел к нам и был совсем  с в о и м. Ярким свидетельством тогдашней и нынешней нашей общей приязни является то, что мы – единственная в истории вуза учебная группа, которая, поклявшись встречаться после выпуска каждые пять лет, не пропустила ни одной пятилетки – восемь раз уже к всеобщему удовольствию традицию соблюла, и непременно это же случится и в очередной разище в сорокапятилетние после выпуска. Есть мысли и даже соображения – собраться на сей раз здесь, на Святой Земле. Дай только Бог всем нам, кто еще жив,  в добром здравии добрести до 2012-го! Эх, гульнем!
Коля Филипченко – сельский парнишка из Беларуси, а после института укоренившийся в Москве – карьеру свою начал с того, что с первых дней единодушно избран был старостой группы и только на последнем курсе, устав от бремени власти над нами, передал свой пост Женечке Королевой. Сразу по завершении учебы он принят был на работу в Министерство культуры, где при министре Николае Губенко стал замминистра. Затем, в пору перестроечных пертурбаций стал исполнительным директором Большого театра при худруке Владимире Васильеве. И сейчас Коля еще в строю, не на пенсии – заведует каким-то там столом в администрации Президента РФ.
Вот Николай-то, оставаясь номинально и по сей день «старостой 7-ой группы», вместе с замечательной женушкой своей Ирой Филипченко-Задорожней и Женей Королевой, коренной москвичкой, и есть организаторы и душа наших некончающихся (три «тьфу!» через левое плечо!) традиционных сборов. Нет, будет несправедливо и им обидно, если не назову в качестве деятельных участников в подготовке наших сборов еще двух наших москвичей – того же Сашу Бертмана и Володю Бугрова, которые...
Всё! Здорово напрягаясь, останавливаю себя. Обо всем народце  группы моей институтской, о том, что творили тогда, когда мы были молодыми, и как общались и общаемся, становясь молодыми все менее, об этом надо мне написать особо. Обещаю. Здесь-то я затеял сказ о гостях.
В общем, были у нас под иерусалимской съемной нашей крышей и Ира с Колей. Пили по маленькой долгими вечерами, переходящими далеко за полночь, и... конечно же, говорили-вспоминали, перебивая друг друга, – то хохотали до слез, то грустили-печалились сухими глазами.

Дважды была у нас здесь Аня – первенькая дочь моя от первого брака, рижанка.  Элла с Аней дружны, к моей радости, давно, по тамошней нашей жизни – бывали друг у друга не раз, может, меньше, чем хотелось бы мне, чем надо бы...
Первый раз, теперь уж – три года тому, Аня приезжала с мужем Сашей. Были коротко, меньше двух недель, но успели многое посмотреть, проникнуться и принять сердцем. Ездили они рейсовым автобусом в Эйлат, который, со всеми прелестями Красного моря, понравился им особо. И это, не смотря на то, что пару ночей провели в палатке на каменистом берегу, а автобус на обратном пятичасовом пути оказался с неработающим кондишеном. (Это как раз при том, что я им на все лады пел – у  н а с, дескать, ни за что не выпустят на маршрут автобус с неисправным мазганом-кондиционером.) В общем, уезжали, переполненные исключительно добрыми впечатлениями, а Аня сказала: «Никуда больше не поеду в следующий раз – только в Израиль!» Я решил, вслух не высказав, что это-де вежливая формула благодарности, но через паузу длинною в год Аня снова к нам запросилась, вновь приехала и опять вернулась впечатленная, довольная и с намерениями приезжать еще и еще.
Вот и в этом году, месяц назад, заявила, что хотят приехать с Сашей на недельку. Мы с Эллой загоношились, стали верстать для них содержательную программу пребывания, договорились о приличном ночлеге в Эйлате...  Но... Саша там убедил Аню, что надо же как-то и разнообразить поездки, и они неделю свою провели совсем с нами рядом – в Египте.

Года три назад были у нас Светлана Гартованова с дочерью Полиной. Света – одноклассница Эллы и подруга по сей день и моя друг, а Полинка – одноклассница и подруга Ксюхи. Когда Полине и Ксении пришла пора идти в первый класс, Элла под это событие настояла в пединституте, где преподавала, на открытии первых классов экспериментальной средней школы. Эксперимент состоял в том, что институт после тщательного отбора с первого класса будет готовить по специально разработанным программам тех, кто  непременно станет элитной частью будущих студентов этого же института. Не успел первый набор эксперименталки перешагнуть в третий класс, как настали времена начала 90-х, Латвия обрела самостийность, и всех стало колбасить. Подули новые шибко националистские ветры, заколебало и эксперименталку, ориентированную на русскоязычное обучение, школа оказалась в межеумочном положении: то ли переориентируют на обучение только на латышском, то ли сделают двуязычной, то ли совсем прикроют эксперимент. Многие родители стали рассовывать детей по другим школам. Ксюху мы перевели в Русскую гимназию, а Полинку ее родители – в гимназию Польскую.
Завершать среднее образование Ксения, как многие из вас уже знают, решила в Израиле, а Полина, окончив гимназию, поступила в университет в Варшаве. Географически они, да и все мы, стали друг от друга еще дальше, но душевная приязнь, активно поддерживаемая Интернетом, не слабела. И вот... В общем, встретились мы, к сожалению, без моего давнего дружбана Павла Бурого – мужа Светы и отца Полинки, которого не пустили обстоятельства. Встретились, к всеобщей радости и удовольствию, на Святой Земле.
Свои впечатления, вполне позитивные, но в ее всегдашней эмоционально сдержанной манере, Светлана – ведущий журналист ряда латвийских газет – отразила в нескольких статьях. Полинка же свои позитивные впечатления от Страны, от Ксениных друзей, ставших и ее друзьями, выражает обнаженными эмоциями до сих пор.

Гостила у нас и еще одна родственница – Галя Вивчар, племянница моя двоюродная, которую мы с Эллой вызволили в свое время из дагестанской глуши на просторы глуши почти европейской – вытащили чуть ли не против воли ее родителей на учебу в Даугавпилсский пединститут сразу после окончании ею школы. Признанная не только мужским населением многих краев и весей красавица, Галка, не довершив еще институтского обучения, выскочила замуж за сокурсника – статного, видного прибалта Гунара. Завершив учебу, родили они замечательных мальчика и девочку и, помучив какое-то время себя и детей, развелись – Гунар оказался наследственным запойным пьяницей. Преподаватель музыки, бывшая первое время в городе нарасхват, при безостановочно нарастающем во всем хаосе в дорвавшейся до самостийности Латвии, Галя, как и многие тысячи ее сограждан, осталась без работы. На волне массового исхода латвийской молодежи в европейские райские кущи Галка оказалась в Швейцарии, где обучает музыке детей богатеньких родителей.
Здесь у нас Галя была еще до побега в Европу, а теперь уже оттуда, очарованная здешними прелестями, грозится к нам нагрянуть вновь.

Из Даугавпилса же побывали здесь у нас и наших-своих друзей Саша Пляскин – первый фехтовальный тренер Ксении и тамошний еще друг Арона Шнеера, и Борис Волкович – тамошний же институтский преподаватель Арона и руководитель одиозного, канувшего в монотеизм Клуба воинствующих атеистов – КВАТа, деятельным, активным участником которого был тогда и Арон.
Я в школьные годы с превеликим удовольствием осваивал фехтование, имел какие-то успехи на городском и даже республиканском уровне, но дальше не продвинулся – не сложилось. И, вступая во взрослую жизнь, вбил себе в голову, что когда женюсь – рожу себе сына, которому уже в колыбель положу шпагу. Сына родить не удалось во всех трех попытках, и тогда пришло решение сделать чемпионкой этого искусства младшенькую – Ксюху. В ее тринадцать лет я и препоручил ее известному тогда уже тренеру и моему хорошему знакомому – Александру  Пляскину. Мы с Сашей не прогадали – Ксюха стала двукратной чемпионкой... Израиля, успешно выступала на многих международных соревнованиях. Профессионально же фехтованием, по здравом размышлении, Ксения заниматься не стала, к нашему с Эллой удовлетворению. Кстати, Галя Вивчар и Саша Пляскин – давние добрые друзья. Параллели во многих случаях таки пересекаются.

Были в Израиле и гости из Вильнюса с серьезной программой выездного традиционного сбора одноклассников-однокурсников. Это тамошние друзья-приятели Эллы: Новопольские Светлана и Юрий со многими, мне малознакомыми. Они поселились в Тверии, на Кинерете, в Иерусалиме были коротко – только на время Эллыной для них экскурсии по Старому Городу, где я с Димой Домбровским – тоже вильнюсцем – смогли с ними повидаться. То есть под крышей нашего жилья эта бригада побывать не смогла. Не смогли они угоститься у нас и еще кое-чем, о чем – чуть-чуть ниже.

А еще – временной россыпью – бывали у нас мимолетно, так что не успевали надоесть, Ксюхины друзья со всего света. Не для Ксениного слуха (заругает!) скажу, что и имен всех не упомню, – мелькали как мотыльки.

Еще – о тех (ой! многих!), кто годами собирается в наши палестины, кого ждем. Это  сеструшки мои с детьми и внуками: старшенькая – Люся, укоренившаяся в минераловодском Железноводске; средненькая – Зоя, питерчанка, ставшая таковой лет сорок назад; Лена – младшенькая, единственная так и оставшаяся на родине, в Дербенте. Старшая и младшая, нарожавшие детей и дождавшиеся внуков, в печалях похоронили мужей и пребывают в заботах – чтобы их родненьким малым было хорошо. Зовем их всех в гости. Слабенько соглашаются и пока не едут – далеко, мол, и боязно «в вашу бесконечную войну».
Целый список моих и наших с Эллой друзей, морально готовых здесь побывать, но имеющих те или иные временные физические препоны. Назову некоторых, наиболее в нашу сторону продвинутых: Рудольф Мирзоев – одноклассник мой еще дербентский, по окончании двух самых крутых технических вузов полвека живущий в Москве; Эргали Гер – приятель нашей совместной юности в Вильнюсе, ныне и давно известный московский писатель; мои сокурсники-москвичи, упомянутые выше, – Женя Королева и Володя Бугров; еще сокурсник – Ваня Федоров, с которым мы четыре года спали голова к голове на общежитейских койках, живущий и работающий на родине своей – в Барнауле... Еще и еще! О! в первый день начавшегося года объявился в Одноклассниках еще один наш с Радиком Мирзоевым школьный однокашник, которого мы лет тридцать искали, – Слава Пойманов. Непременно и его соблазню стать в очередь на посещение нас! В общем, точно – жить необходимо до 120-и. Надо же дождаться всех!

А вот, наконец, и то, чем мы с особым чувством угощаем большинство нас навещающих. Живем мы ныне в Иерусалиме недалеко от... всего: до городского центра 25 минут пешком; до шикарного Сада роз, соседствующего с амбаровидным  Кнессетом-парламентом, 15 минут пешего же хода; до Ботанического сада, пытающегося вобрать на свои территории растительность со всего света, 5 минут... Главное же то, что в 7-и минутах прогулочного хода – шикарная парковая зона отдыха, располагающаяся на террасовой горке, поросшей кипарисами, оливами, соснами и... оливами. И разместилась эта развеселая горка между Музеем Израиля – на верху ее, и Монастырем св. Креста – в лощине. И вот на эту горку, если благоприятствует погода (то есть – ежели не жара несусветная или не дождь тропический) и достаточно времени у гостей, мы и водим заезжих на шашлычки. Традиция и благодать! Двинский профессор Федоров дважды соблаговолили посетить эту чудную горку и оба раза – в апрелях. А в них! в апрелях! – разгул здешней весны! Цветут миндали и сакура. Трава по поя... ну, по щиколотку! Зато вся щедро расшита дружными семейками здешних пурпурных маков-анемонов – каланиёт по-тутошнему! Так эти вот великолепные, хоть и псевдомаки, профессор поминает при каждом общении в сетях.  А потчуем гостей дорогих, разумеется, не только мастерскими шашлычками под хорошее винцо, но и байками разновсякими. Нет, мы не читаем лекций, скажем, о том, что-де на месте монастыря во время оно росла сосна, из которой в более близкое к нам время сработали тот самый крест, на котором и был распят несчастный Тот Самый. Не травим легенд и про то, что по преданиям, мол, живал в монастыре сем казначей грузинской царицы Тамар – безответно влюбленный в нее Ашот по прозвищу Руставели, что саморучно, дескать, расписывал фресками стены того храма, и кое-что сохранилось до наших дней, что здесь же отдал он Богу душу свою и тут где-то вот и похоронен. Это всё все могут подробненько прочитать в книгах, а бегленько – почерпнуть из неисчерпаемого Интернета. Мы же повествуем о том, что есть история самоновейшая, еще не замутненная или не расцвеченная мифами и легендарями.
Вот пример. Шесть всего лишь лет назад  достославный Михаил Саакашвили, заступив на пост, занимаемый в ее времена бесподобной Тамар, тут же вознамерился посетить Святую Землю, а на ней – место, где жил, творил и почил земляк его, так давно написавший пророческую о нем, о Михо, притчу про Витязя в коже барса. Сопровождал Мишу здесь, в его паломническом походе, тогдашний наш Премьер – фигура не менее легендарная, чем Ашот-Шота и его Витязь, вместе взятые, – Ариэль – более известный в широчайших народных массах как Арик – Шарон. Знал ли не знал восприемник царицы Тамар, что с начала 19-го века монастырь этот перестал быть в ведении грузинской православной церкви и перешел во владение тоже православной, но церкви греческой, – об этом современная история пока помалкивает. Как и о том, знал ли сановный гость, что Государство Израиль не указ любым владетелям церковной собственности любой конфессии. Осмотрев монастырь внутри и снаружи, новый самодержец Всея Грузии, ничтоже сумняшеся, сделал два серьезных... вопроса нашему Премьеру: 1. почему не помечено место захоронения Руставели и нет на нем памятника? 2. почему картина, нарисованная божественной рукой Шота, в таком неухоженном состоянии: облупившаяся, грязная? Арик не-виновато улыбнулся в позавчера сбритые усы, не стал вместо греков оправдываться, не стал даже объяснять недорослю, что истинное место упокоения Руставели неизвестно, как и то – здесь ли он умер и похоронен. Временем вышколенный дипломат и многими войнами – стратег, Премьер наш коротко буркнул: «Поправим». И незамедлительно поправил: через неделю после «дипломатического казуса» пятисотметровую в длину и трехметровую в ширину хило заасфальтированную дорожку, по ходу которой по обе стороны лишь густые кустарниковые заросли гранатника и мимозника и... единственное здание – этот самый Крестовый монастырь, так вот, с одного лишь конца эту пешеходно-велосипедную тропу украсила типовая табличка, гласящая на трех языках (без грузинского, разумеется), что это – у л и ц а  Шота Руставели. А у той же тропки в пятидесяти метрах от самого монастыря, в начале следующего за дружественным визитом Мишико Сакартвели года, было водружено неказистое барельефно-бюстовое изображение Шота, самодеятельный скульптор которого пожелал остаться неизвестным. Дешево и... сердито. И дипломатично по высшему классу!
Приезжайте! Услышите еще и не это!

7

Каждому мгновению хочется крикнуть «Остановись!»,
ибо следующее будет хуже.
Автора еще нет

Осталось, пожалуй что, отобразить недлинный ряд некоторых бытовых наблюдений. Нет! и иного всякого, более важного, чем бытовуха, – черпай лопатой! Но! надо же и честь знать или хотя бы совесть иметь! Так что...

Главное, основное, всеобъемлющее, неизбывное, что внедрилось, въелось в быт израильтян так же прочно, как, скажем, нагар в старую сковороду, – это перманентное состояние-ощущение, которое определяется косматым словом война. За наше здесь десятилетие весьма масштабная война случалась трижды – это, когда во время военных манипуляций гибли и солдаты, и мирные люди.
Первой при нас была так называемая интифада Аль-Акса или Вторая интифада, которая началась сразу по нашем приезде в сентябре 2000-го, паскудно бабахала до середины 2002-го и не заглохла совсем до сего дня. Аль-Акса – название мечети на Храмовой горе в Старом городе, а интифада (избавление – с арабского) – освободительное народное восстание, оружием, средством которого является всё – от града камней (война камней – еще одно такой войны название) по проезжающим мирным авто, до взрывов живых бомб-шахидов в автобусах, в торговых центрах, на рынках, в кафе.
Очередным при нас военным событием грянула Вторая Ливанская война июля-августа 2006 года, когда крупное бандитско-экстремистское формирование «Хезболла», базирующееся на юге Ливана, руководимое духовным лидером  и военным вдохновителем Хасаном Насраллой, решилось протестировать военными действиями прочность северных границ Израиля. Прямая кишка этого Насраллы оказалась тонка – 1700 погибших с его стороны против 165-и наших. Совет Безопасности ООН своей Резолюцией предотвратил более внушительный разгром, разор змеиного гнезда «Хезболлы» и пригревшего его на своей груди Ливана. Ладно. Детальный, профессиональный разбор «происшествия» оставлю военным аналитикам.
Годами непрекращающиеся ежедневные хамасовские ракетные обстрелы израильских территорий из Сектора Газы (только в 2008-м: 1007 ракет и бессчетное число мин; погибли 4 человека, 66 ранено; психологически парализовано население городов и поселков на юге Страны; от ответного огня израильской армии в Секторе Газы убиты десятки и ранены сотни палестинцев), обстрелы исподтишка, вполне себе бандитские, вынудили Израиль провести военную операцию, получившую название «Литой свинец». Задача операции – уничтожить военную инфраструктуру исламского радикального движения ХАМАС. Операция длилась с 27 декабря 2008-го по 18 января 2009-го. Военные структуры ХАМАСа были изрядно потрепаны, но окончательного их разгрома достичь не удалось – не так интенсивно, как до операции, но и по сей день ракеты и мины из Сектора продолжают достигать  мирных жителей, держать их в непроходящем напряжении и трепете, разрушать жилища, отнимать их жизни.
Не поленился (и истины ради – не погнушался) – произвел скорбный подсчет.  И вышло – за наше десятилетие в войнах и неутихающей войнушке: с израильской стороны – 368 погибших и 6680 изувеченных; с арабо-палестинской – 3137 погибших и 9860 тоже раненых не легко. Нет, перевес вражеской стороны в разы погибших и на треть раненых не радует и гордиться не зовет, нет. И там, и здесь – люди. И как бы было здорово, если бы этих кровавых разборок не было вообще! А все же, зло стиснув зубы, хочется прорычать в сторону недругов всех мастей: за что боррролись на то и напоррролись! Не израильтяне, не евреи то и дело включают мясорубку человечины. Евреи терпят до разрыва последней жилы, и уж тогда...
Войнушка. Я где-то раньше употреблял это словечко в уменьшительно-неласкательной форме. Так здесь полумирное состояние зовут не везде и не все. Те, кто живет в некоторой дали от горячих... многоточий, старается жить как бы и обыденной мирной жизнью, где-то не очень глубоко в душе тешит себя мыслью – не у нас же, до нас же не долетит...  И всем существом понимают – утешение хиловатое, сегодня не долетело, а завтра? И все же для них (скажем, для нас, иерусалимичей) такое пред-предвоенное положение – войнушка. А  вот для жителей  Сдерота, Яд Мордехая, Ашкелона (5 – 15 км от границы с Сектором) и даже Ашдода и Беэр-Шевы (30 – 40 км от Сектора) и множества других населенных пунктов окрестных районов, методично обстреливаемых ракетами и минами из-за пограничной черты, – это каждодневная незатухающая война, с сиренами воздушной тревоги, с тяжелыми побежками в бомбоубежища, с ежеминутной острой болью в сердце за тех близких, кто не рядом, не на виду, – за детей в школах и яслях, за стариков. Какая уж здесь-то войнушка? Попросту – бытовуха... со зловещим надсадом.

* * *

Вот еще бытовуха  из того же ряда, с тем же оттенком. Сугубо палестинские поселения, городки – то есть те, что под юрисдикцией так называемой Палестинской Автономии, – разбросаны по территории нынешнего Израиля вперемешку с еврейскими, израильскими. Заборов или иных разделительных элементов между ними, по большей части, нет. Бывали времена – и совсем недавно, скажем, в последние десятилетия прошлого века, – когда быт тех и других вполне терпимо соседствовал, пересекался и даже перемешивался: свободно и безбоязненно ходили-ездили друг к другу на рынки, в магазины, посидеть в кафе и даже семьями общались. Но... всё, как мы знаем, течет, и всё – как-то не туда. С нагрянувшей Второй интифадой отношения обострились настолько, что случайное попадание израильтян в палестинское поселение – заехали на машине, не обратив должного внимания на малоприметный дорожный знак, – всякий раз сопряжено с проявлениями агрессивного неприятия, а не раз приводило и к трагическим развязкам. Необходимая оговорка – подобное с палестинцами,  чаще всего совсем не случайно попавшими в израильские поселения, тоже происходит, но исключительно в единичных случаях и без кровавых последствий.
И вот, на этом, мягко говоря, недружественном фоне, событие, потрясшее души и умы, хотелось бы думать, – тех и других соседей. Палестинская девушка отдалась без вступления в брак палестинскому же мужчине. Прознавшие об этом родители и родственники девушки, ни на миг не усомнившись в праведности содеянного, поступили с ней по священным законам Шариата – облили керосином и подожгли. Случившийся израильский полицейский патруль погасил живой факел, вызвал карету скорой помощи, которая доставила девушку в ожоговый центр ближайшего израильского города.
Три года врачи поэтапно делали ей операции по пересадке кожи. Наконец, девушка была выписана... домой, с предписанием периодически посещать клинику для необходимых процедур и консультаций, что девушка неукоснительно и проделывала.
Родственники же ничуть, нисколько не радовались такому исходу, а напротив страстно желали довести божественные предписания Шариата до конца. Стали внушать девушке, что она должна искупить страшный свой грех, став шахидкой, добровольно уйдя из жизни, но теперь уже, унеся с собой как можно большее число неверных – евреев. Подготовкой занялись спецы-исламисты, настоявшие на том, чтобы девушка взорвала себя во время очередного посещения клиники – дескать, только в этом случае ей уготовано место в раю. Что девушка безропотно (бестрепетно?!) и совершила, убив себя и дюжину медперсонала, в том числе и основного врача, три года упрямо боровшегося за ее нормальную жизнь.
Какая там к дьяволу цивилизация, демократия всех толков и окрасов?! Какой двадцать первый век?! Бытовуха. Та самая, которая неизменна две тысячи лет и останется такой же еще трижды по две.

* * *

И чего меня тянет в мрачные дебри даже в бытовухе? Так много вокруг милого, доброго, веселого – премного больше, чем... Ну-ка!
Буквально вчера соседи вернулись из шабатней поездки на Хермон. Можете, конечно, и сами пошурудить в Интернете, но коротко я и здесь поясню. Хермон – это гора такая на самом-самом севере Израиля. И, знаете ли, совсем себе север – хоть с большой буквы пиши. Дело в том, что здесь в зимние месяцы снег не только на одну ночь, кое где и не в каждом году выпадает, а на этом самом Хермоне, выпав, скажем, в середине ноября, а то – и раньше, ежегодно лежит себе на горных склонах аж... аж... аж до мая. И, конечно же, народ тогда очень настырно туда стремится. Санки, лыжи, снежные бабы и крепостцы из снега, снежковые баталии! Всё, как у людей.
Так вот – соседи. Вернулись и, выгружаясь из машины, на всю округу безудержно хохочут. Как оказалось, смеются уже больше суток. С трудом и не сразу, сквозь их ржание, въезжаем.  Девятитилетний сынишка их, которому надоело скатываться на санках по разъезженному, разбитому снежному склону, направил свои салазки по склону-целику. Визжа от восторга, что едет один, без помех, что торит  с в о ю  колею, катился долго-долго, пока у самого уже подножья горы ни врезался в сочные, зеленые заросли... кактуса. Опа!
А начала смеяться семья над ним уже после того, как, вытащив из мордашки, рук и коленей первопроходца кактусьи иглы, обработав ранки йодом и убедившись, что серьезного ничего нет, стала художественно обклеивать героя пластырями. Посмеялись и мы и порассуждали над тем, что резкие скачки из одной климатической зоны в другую человеку ну никак не полезны.

* * *

А вот еще. Элла целый год обучалась на высших курсах гидов в Иерусалимском университете. Корпуса универа в  районе Гиват Рам – в пятнадцати минутах хода от дома, – где занятия проводились исключительно вечерами, так что я подрядился ежевечернее встречать Эллу по окончании лекций. Не затем, чтобы охранять ее от возможных обидчиков – таковых в нашем районе отродясь не водится, – а вечернего променада ради, дабы неспешно прогуляться вдвоем по преимущественно замечательной погоде, посидеть на скамеечке под платаном, выкурить по сигарете, беседуя о том, о сём. В общем, сложился целый ритуал.
Как-то, придя минут за пятнадцать раньше окончания занятий, сидел на теплом камне перед контрольно-пропускным сооруженьицем у входа на университетскую территорию. Курил, вдыхал не только сигаретный дым, но и попрохладевший воздух, разглядывал редких входящих-выходящих. Из будки КПП вышел человек и, в полутьме приблизившись ко мне, вежливо спросил, что мне здесь нужно. Я ответил, как есть. Он попросил сигарету, я встал, дал ему ее и зажигалку, и мы стали прохаживаться, от КПП не отдаляясь. Когда вошли в хорошо освещенную полосу, я обалдел, обнаружив, что рядом со мной – юный Пушкин, Александр еще не Сергеевич. Я давно уже обратил внимание на то, что часто замечаю на улицах девушек-эфиопок, поразительно похожих на изображения юного Пушкина. Парня же – абсолютного Пушкина – встретил впервые. «Этиоп?» – спросил я на крутом иврите, начиная разговор. «Кен», – подтвердил Пушкин, да, мол, эфиоп. И тут же спросил в свою очередь почти по-русски: «Ти – руси?» «Да», – ответствовал  я уже на чистейшем русском. Быстренько мы выяснили, что я плохо говорю на иврите, а он, Пушкин, чуть понимает русский и чуть-чуть даже на русском говорит. Дальше – диалог на этой гремучей смеси, который передам почти по-русски.
- Ты знаешь Пушкина, кто такой Пушкин?
- Пу-чи-ки? Чи-то – пучики?
- Пушкин – большой, очень большой русский писатель. Самый большой! Давно был – сто семьдесят лет назад. Меа вэ шевиим.
- Пис-сател. Панимат. Кинига делат?
- Да. Молодец! Ты на него очень похож. И он был тоже этиоп.
- Этиоп?! Руси?!
- Да. Но это я тебе – потом. Скажи, как ты научился русит?
- Ест... хаверим, дуруг руси. Минога дуруг. Она учит.
- Меня зовут Валентин, Вэл. Как тебя зовут? Твоё имя?
- Абебе. Руси дуруг зови Чурка! – щерится довольный, глаза сияют.
- Во! И ты не дал ему, им в морду?! Они же тебя ругают. Плохо тебя зовут.
- Не-ту! Хорощо! Шчурка, Щашка!
- А-а-а! Сашка, Шурка! А-лек-сандр! Так зовут и Пушкина. Ты – Саша-Шурка! И Пушкин – Шурка, Саша, Александр.
Дальше я пытался втолковать Чурке-Абебе, какой Пушкин большой поэт и хороший человек, и что они ну очень похожи. Подошла Элла, тоже познакомилась с новым Пушкиным и прочитала ему из старого Пушкина пару стихов. Слушал, смешно открыв рот.
В тот же вечер, придя домой, я отыскал в Интернете множество портретов АС, скопировал их на несколько листов, а гравюру совсем юного Пушкина, где он – кудрявый, пухлощекий, африканогубый, с кулачком у подбородка – будто писан с моего Абебы, эфиопского еврейчонка, увеличил на целый лист... В Интернете же вызнал, что имя Абебе на русский переводится как Он расцвел.
При очередной встрече вручил моему Пушкину все его портреты и ловил кайф, наблюдая, как он, расплывшись в широкой улыбке, пристально вглядывается в своё изображение двухсотлетней давности. И в тот же вечер Шурка-Абебе успел, мило коверкая, выучить под мою диктовку две строки: «Я вас любил: любовь еще, быть может, // В душе моей угасла не совсем...» Уговорились мы с ним и продолжить, но... курсы Эллы заканчивались, а в те несколько вечеров, когда я еще ходил ее встречать, мой юный Пушкин, очевидно, не дежурил. Идти же на встречи с ним и после того мне не достало... характера, что ли.

* * *

Или – вот это. Опять же – с социо-нацио-этно-бытовыми оттенками. Поликлиника в иерусалимском районе, населенном в большинстве выходцами из Франции. Две... ммм... дамы спорят из-за очереди в регистратуру. Сразу становится ясно, что обе они еврейки, но разница меж ними не малая: одна сабра, местная уроженка, то есть, а другая – фи! – французская эмигрантка. Спор меж ними уже за пределами предмета спора, высокой степени эмоционального накала  и, прямо-таки, философской глубины.
... – Понаехали тут! Провоняли всю Страну своим луковым супом с лягушатиной! Вот и убирайтесь в свою Францию!
         – Да! Как же! Если мы уберемся, вы тут задохнетесь в своей грязи и невежестве! Мы вам сюда культуру привезли!
– Не надо нам такой культуры! У нас для культуры есть русим! ...
Теряешься, не знаешь – радоваться ли?

* * *

А вот более веселая картинка. Улица Агриппас перед входами в главный иерусалимский рынок-шук Маханэ Иегуда.  Зима, похожая на прибалтийскую осень, – безостановочно сеется мелкий дождь, промозглый ветерок студит руки и даже уши... Лица людей, вопреки погоде во множестве идущих туда-сюда, подстать низкому серому небу – улыбок не наблюдается. Узкая дорога запружена, забита стадом машин, которые больше стоят, чем движутся, – пробка. Загораю под навесом, обреченно жду автобуса, курю. Из одной медленно приближающейся машины, все стекла которой полностью опущены, мощным потоком льется развеселая восточная мелодия. Сама по себе музыка эта не отражается просветляющими отсветами на хмурых лицах, а даже напротив – действует усугубляющее контрастно. Вот, наконец, музыкальное авто несколько приблизилось, оказалось небольшим полугрузовым фургоном, борта которого аляповато ярко раскрашены неземными цветами, силуэтами нечетких людских лиц, библейскими изречениями. Автопробка в очередной раз на целые минуты застопорилась. Из-за руля фургончика выпрыгнул молодой парень в свободном светло-сером  одеянии, в глубокой светлой вязаной шапочке-кипе, из-под  которой по плечам его змеились узкие рыжие пейсы. Нет, парень привлек внимание всех не одеянием своим – такое здесь встречаешь часто, – а тем, что  без слов воодушевленно подпевал музыке и бодро-весело приплясывал. И лик его, улыбающийся яркими губами, искрящимися жизнелюбием глазами, выражал искреннюю радость бытия. При этом он не давал представление толпе зевак, он был как бы сам по себе, пребывая в трансе публичного одиночества. Сумасшедшим он не был – это точно!
Пробка чуть двинулась, парнишка вскочил за руль, не прерывая пения и даже пляски, и, прокрутив три оборота колес до очередной остановки, снова оказался на дороге, самозабвенно голосящий и неустанно пляшущий. Поймав себя на том, что лыблюсь до ушей и что вдруг не ощущаю неласковой погоды, я широко обвел взглядом народец в округе – ни одного хмурого лица, а группка молодых людей на другой стороне улицы тоже стала приплясывать в такт всеохватной мелодии. Нет, вон стоит один мужик – ссутулившийся, до ушей втянувший голову в плечи, на лице то ли осуждение всем нам, то ли вселенская скорбь. Но ведь – один!
А звучащий радостной музыкой автомобиль и упоительно поющий-плящущий прямо на дороге человек или даже живописная группа – явление здесь не единичное. Просто сейчас, в этом мрачном погодном антураже это обозначилось особенно ярко и, если хотите, уместно. Этот парень – х а с и д. Кто такие хасиды и что такое хасидизм, неленивые поинтересуются хотя бы в Интернете. Я же здесь лишь обмолвлюсь, что он/они/оно – одно из течений ортодоксального иудаизма, в основе которого неприятие формализма в иудаизме: не показное, не имиджевое отправление религиозных обрядов, а их искренность,  открытая эмоциональность, скажу даже – задушевность. Всевременное ощущение и проявление радости бытия для самих себя и для других – их образ жизни.

* * *

Дабы ненароком не обидеть невниманием главную иерусалимскую улицу на фоне то и дело называемых мною Кинг Джордж, Агриппас, Руставели и им подобных, – о ней, о Яффо. О ней я тоже неоднократно говаривал, но то – в других моих нетленках, и было много раньше теперь уже окончательного истечения десяти лет.  А вот теперь!..
Все десять лет эта Яффо буквально выходила из себя и буквально же выворачивалась наизнанку, стремясь обрести, наконец, хоть некоторое соответствие древнему своему названию Яффо, что в переводе на любой язык будет Красивая. В 2000-ном она встретила нас глубокими во всю ее протяженность и ширь уродливыми разрытиями, а на перекрестках – шикарными транспарантами, в абстрактно-реалистической манере живописавшими, как голубые ракетовидные трехвагонные трамваи будут вписываться в тот или иной участок отутюженной и накрахмаленной улицы. На тех же щитах тремя языками мэрия обращалась к горожанам и гостям столицы с просьбой великодушно простить временные неудобства. Наибольшие же неудобства испытывали хозяева многочисленных магазинов, лавок и лавчонок непрерывной чередой с незапамятных времен обосновавшихся по обеим сторонам улицы во всю ее длину. Потенциальные покупатели стали предпочитать другие улицы, на которых трамваи в обозримом будущем не предполагались.
Шли годы. Три кануло – не меньше. Безобразные траншеи засыпали, наконец, и улицу укатали в новенький асфальт. А так как ничего похожего на трамвайные пути на ней не появилось, то стыдливо в одночасье убрали и развеселые транспаранты. Магазинщики и лавочники Яффо ликовали, горожане недоумевали, а гости столицы моложавый макияж улицы совсем не замечали, очевидно, считая, что такой ее красота пребывала все четыре тысячелетия.
Благодать сея, если за таковую принять и кручение горожанами пальцами у висков, длилась аж года полтора и обрушилась в еще более глубокую траншею во всю длину Яффо и такими же рвами, общей протяженностью в три десятка километров, по другим осчастливленным улицам столицы.  Шепотом произнесенный мэрцами лозунг был прежним: «Даешь Иерусалиму трамвай!», а просьб о прощении за неудобства теперь не звучало никак – транспарантов не вывешивали.  Неудобства же нагрянули великие. Прежде всего – в виде многолетнего транспортного паралича: автобусные остановки едва ли не каждый день мигрировали не только в пределах тех же улиц, но перебегали и на другие; направление движения транспорта тоже менялось подчас неуловимо; по параллельным Яффо, узеньким улочкам царя Агриппы Первого – Агриппас и Пророков – Невиим в табунах грузовиков, такси и прочих малолитражек двусторонне и занудно трудно поползли плотные вереницы автобусов.
Но, – как сказал самый мудрый мудрец, – всё проходит. Прошло десятилетие, и прошел по улицам нашим первый тестовый, пробный трамвай. Восхищенных народных толп и восторженных криков не наблюдалось. Еще бы! Пробные пробежки шикарных трампоездов происходят ежедневно, но пассажиров они не берут и, говорят, такие хождения трамваев будут длиться еще около года. То есть начала конца транспортного коллапса пока не видно. Но – пройдет и это. И Яффо непременно закрасивеет.

* * *

В теснейшей связи с прокладкой в Иерусалиме трамвайных путей сооружен подвесной вантовый мост над громадным перекрестком на въезде в Столицу из Тель-Авива. Да просто, пожалуй, и не могло быть другого архитектурно-инженерного решения для поворота под прямым углом трамвайной линии с улицы Герцля на улицу Яффо, как пустить трамвай на этом участке по мосту, возведенному над сложным транспортным узлом. Проектировал этот мост известный мосто-градостроитель Сантьяго Калатрава, и уже поэтому еще строящийся этот мост стал символом и даже визитной карточкой современного Иерусалима, растиражированный на миллионах фотографий, проспектов, плакатов, открыток. Прямо, как Эйфелева башня для Парижа. Конечно же, не только имя архитектора так высоко подняло статус сооружения, оно и само весьма внушительно  и значительно в эстетическом и даже художественном плане. На единственной ставосьмиметровой металлическом пилоне  на веером расходящихся от верха опоры шестидесяти шести канатных струнах, в недетское запястье толщиной каждая, подвешен бумеранг моста протяженностью в 360 метров. Выкрашенное в легкий цвет слоновой кости, это диво, видимое, пожалуй, из любого городского уголка, кому-то кажется лебедем, кому – чайкой, но все фантазии обрубаются несколькими пока еще полуофициальными, но уже и в документах значащимися названиями: Мост Струн, Струнный мост, Арфа Давида. А вот чего никогда не будет в документах, но закрепится изустно в веках, так это народное его наименование – Неудержимый Фаллос Давида с укороченными производными от него: Неудержимый Фаллос и, совсем просто – Фаллос. При этом – никакого уничижительного оттенка, а как раз наоборот.

* * *

Йом-Кипур. Знаете ли вы, что это такое?  Если скажете «да!», основываясь на том, что я где-то раньше об этом писал, а вы читали, то ошибетесь – вы совсем не знаете, что такое Йом-Кипур. Там я пел о том, что в этот иудейский Праздник праздников Израиль, добровольно исключивший в этот день какие-либо производственно-промышленные действа, погружается на сутки в завораживающую тишину, как... как в нирвану. Такой тишины давно уж нет ни минуты ни в одном всесветском не только мегаполисе, но и в любом маломальском городке, – вдруг становятся слышны трели петухов, которые, оказывается, обитают и в центре, скажем, Иерусалима. Напевал я и о том, что целые сутки совершенно свободные от транспорта дороги абсолютно безбоязненно оккупируют дети на велосипедах, самокатах и скейтбордах. Еще и о том, что и взрослые охотно, степенно, несуетно гуляют в эти богом дарованные сутки во всю ширь улиц. И только вскользь тогда я упомянул о том, что Йом-Кипур, и в переводе с иврита, и (главное!) по сути, – это День Искупления, День Примирения. Целую декаду до этого Дня в Израиле правоверные евреи просят в молитвах прощения у Бога за совершенные в году прегрешения, а все израильтяне – будь то чукчи или зулусы – просят прощения друг у друга. Таков к этому Дню всеобщий настрой, и даже самые отъявленные нехристи и прочие атеисты всех мастей вполне искренне и из души, разве что с легкой улыбкой смущения, просят каждого простить им всё неправедное, если  те таковое в их поступках или словах усмотрели.
И вот вам на сей счет невымышленная картинка. Года три назад тому в самый канун Йом-Кипура стою в отделе торгового центра, неспешно выбираю корпус своему мобильнику взамен сильно поистершегося. Выбор представлен огромный – глаза разбегаются, пялюсь в витрины уже минут пятнадцать, и все это время девушка-продавец непрерывно говорит по телефону так, будто в чем-то виновата перед тем, кто на другом конце провода. Вот положила трубку не на рычаг, быстро вышла за перегородку внутрь отдела, тут же вернулась – очевидно, с начальником, который трубку ту и поднял. Ответы его, говорившему из неизвестности, тоже были вежливо-смущенными, но и короткими, что-то отвергающими. Вот он положил трубку на рычаг, недоуменно пожал плечами и скрылся за перегородкой. Я как раз выбрал, наконец, искомое, подошел к девушке и подзадоренный любопытством и милым видом прелестницы игриво вопросил: «Что, очень уж докучливый покупатель?» «Нет, – ответила девушка. – Совсем наоборот, но я... мы не можем ему помочь». И охотно – благо, других посетителей в отделе не наблюдалось – поведала трагикомическую историйку.
Звонит в этот отдел супера человек, называется и, страшно запинаясь-заикаясь, говорит, что около года назад он, мол, негодяй и весь из себя преступник, украл у них из витрины, замечательные солнцезащитные очки. Что и тогда, когда совершал это непотребство, ему было страшно стыдно. Что тогда у него сильно болели глаза, а денег на очки не было. Что очки ему сильно помогли, и он их до сих пор носит. Что ему всё это время было больно в душе, и он хочет от этой боли освободиться. Что именно поэтому он хочет именно в канун Йом-Кипура искупить свою страшную вину – вернуть магазину стоимость очков, и может теперь это сделать втройне. У него один только вопрос: как это сделать?
И вот тут – сокрушается моя красавица – и мы не находим на этот вопрос ответа. Прецедента подобного у них не было, очки эти, о которых никто не помнит, их стоимость давно списана по какой-то статье... Но простить-то его вину кто-то и как-то просто обязан – Йом-Кипур ведь! Вот такой, дескать, модус вивенди без казуса белли, – печально вздохнула, кокетливо улыбнувшись, моя продавщица-философ.
- А не допускаете ли Вы, что это какой-то тайный Ваш шутник-воздыхатель таким образом хочет с Вами поближе познакомиться? – с удовольствием длил я разговор.
- Ну, что Вы? Как-то... диковато, – ответила моя прелестница, и, меж тем, в глазах ее сверкнули бесенята.
- Но как-то же надо простить парня?
- А заведующий и сказал ему, что он его прощает за кражу, а об остальном, мол, – к Богу. А почему Вы решили, что это парень, а не старик? – бесенята в очаровательных глазках продолжали плясать.
- Ну, мне показалось. Показалось, что и Вы так же думаете... Во всяком случае, будь я на месте того парня, пришел бы к Вам с огромным букетом цветов и еще раз просил бы меня простить. Да, я думаю, – он так и поступит. Ждите!
Немножко корю себя за то, что не удосужился поинтересоваться продолжением, завершением этой почти поэтической истории. Может – в ближайший Йом-Кипур?

А еще – о козле. Сначала о том, который повязан был с Днем Йом-Кипур в поры существования иудейских Храмов. Догадались? Ну, конечно же, о козле отпущения. Том самом, на которого Первосвященник своими руками грузил все накопившиеся за год грехи своего народа, а прошедший многоступенчатый тестовый отбор священнослужитель-коэн отпускал-выгонял того обремененного козла в пустыню Азазель и спихивал его со скалы с тем же названием Азазель. Не правда ли – и название скалы и пустыни, и то, что – за понятием козел отпущения, знакомы вам по другим источникам. А вот то, про что вам вряд ли известно: за честь стать выгонщиком злосчастного козла ежегодно трудно и сложно состязались многие из сословия коэнов. При этом каждый из них знал, что после исполнения обряда он непременно покинет земную юдоль до наступления очередного Йом-Кипура. Каково?!
Не стало Храма. Не стало должности Первосвященника. Сословие коэнов осталось, но не стало нужды в почетной обязанности  исполнителя обряда козлоотпущения. А козлы-то остались – не все они разбивались, падая с крутой Азазель, – горные ведь, плодились и размножались, и пребывают до сей поры стада их в свободном выгуле, а многие из них становятся то тут, то там козлами отпущения. Совсем не обязательно в Йом-Кипур и отнюдь не только в среде иудеев.

А с получениями прощения в Йом-Кипур такая еще штука. Ежели ты трижды искренне и истово просил об этом обиженного, а он трижды прощения таки не дал, ты  п р о щ е н – тебя Бог простил. И – вина уже на том, кто не простил.

* * *

Вороне где-то бог послал... Эзопово-крыловские ворон и ворона откровенно глупы и прямодушны только в сравнении с хитромудрой лисой. Ворон же во все времена у многих народов – в мифах, сказках, песнях, в профессиональной поэзии – чрезвычайно мудр. Лучшее, что я из этого знаю, конечно же, Ворон Эдгара По в блистательном, лучшем переводе на русский, сотворенным семнадцатилетним Владимиром Жаботинским. Лучшем из почти четырех десятков русских переводов, среди которых и Бальмонта, и Брюсова, и Мережковского, и многих из тех, кто и по сей день силится переплюнуть всех тех, кого и до них влек магнетизм Ворона По. Не особо удаляясь от оригинала, переводчики называют Ворона и вестником Рока, и пророком, и гордым, и мрачным,  и коварным, и вещим,  и зловещим... но – ни намека на воронью глупость. Вот и я говорю.
Нет, я не претендую на полусотый перевод этого завидной судьбы Ворона. Тем паче, что среди них – ослепительная версия В.Жаботинского, который к первоисточнику обращался не раз, а, может, и множество раз, во всяком случае, публиковал два своих толкования на русском с разрывом в четверть века и одно на иврите. Я же – так, пару самых ярких своих впечатлений из наблюдений за иерусалимскими воронами и воронами.

Ворона, нахохлившись, сидела на нижней ветке акации метрах в трех над плотно закрытой крышкой мусорного контейнера. Из дальнего подъезд близстоящего дома вышла женщина с объемистыми мусорными пакетами в каждой руке и неспешно направилась к контейнеру. Ворона легонько встрепенулась, подобралась, шею подвыпростала из воротника и подвытянула навстречу идущей хозяйки. Хозяйка же, подойдя к мусорнику, привычно нажала ногой педаль и закинула пакеты в разверстую пасть. Пластиковая крышка с глухим стуком захлопнулась. Ворона сорвалась с ветки, как оказалось, не грохотом спугнутая, а... Она пролетела со спины над головой возвращающейся хозяйки, едва не коснувшись ее своим брюшком и жалобно урча, не каркая, как бы ей должно. Метрах в трех перед женщиной развернулась и, так же просительно урча, вновь едва не задела ее по волосам. Женщина всплеснула руками и почти побежала к своему подъезду, но ворона еще трижды успела проделать свои пируэты, затем вернулась, опустилась на крышку контейнера, пару раз нервно ее клюнула и, раз только взмахнув крылами, вновь взгромоздилась на прежнее место на ветке и трижды истошно каркнула.
Наблюдал я эту драму, с балкона того же дома, откуда вышла и куда поспешно ретировалась хозяйка. Наблюдал впервые и сделал такие вот глубокомыслые выводы. Крышки мусорников кое-кто кое-когда оставляют и открытыми, что я видел не раз, и этим с вожделением пользуются не только кошки. Конкретная хозяйка подвергалась таким вот наскокам вороны не впервой – она не очень-то испугалась – это был уже ритуал. И главное – ворона была законченной умницей, она на все лады умоляла хозяйку вернуться и открыть ей доступ к лакомствам и нещадно ругала аккуратистку за ее бессердечие.

Вот еще. Поздняя осень. Только что прошел один из первых здешних сезонных дождей. Неспешно иду, купаясь в природной благодати, гуляю. Впереди меня, метрах в тридцати, гуляя много резвее меня, зигзагами движется по дороге в моем же направлении мальчишка лет десяти: поскакивает, подбирает камешки, швыряет ими, целясь в стволы встречных дерев... А еще метров за тридцать впереди пацана прямо посередине дороги сидит и что-то самозабвенно клюет ворон. Углядев птицу, наш пострел стал обстреливать камешками и ее. Еще было далеко, мелкие камешки не долетали, и ворон на них почти не обращал внимание. Когда расстояние меж ними сократилось, и снаряды стали ложиться к ворону ближе, он, при каждом таком, смешно подпрыгивал, отскакивал на тройку своих шагов и спешно возвращался к трапезе. Но вот камешки стали падать в опасной близи, и ворон нехотя, тяжело взлетел с дороги и уселся не очень высоко на ближайшем платане.
Мальчишке же это летающее чучело уже было не интересно, и он неспешно поскакал дальше. Совсем иначе к происшедшему отнесся ворон. Совершенно игнорируя меня, уже подошедшего к его платану, он камнем сорвался с ветки, пружинисто опустился прямо под моими ногами к остаткам съестного, в одно мгновение ухватил черствый ломоть хлеба и, быстренько отскакав к обочине, трижды, не выпуская хлеб из клюва, окунул его в довольно глубокую лужицу, упруго оттолкнулся от дороги и, как понял я тут же, бросился низким лётом вдогонку за пацаном. Без усилий догнав обидчика, ворон взмыл над ним метров на пять и... выпустив раскисшую краюху из клюва, угодил ею мальчишке точно в стриженую макушку. Я ахнул и остановился, а пацаненок аж присел от неожиданности и ошалело вертел головой по сторонам. Он все понял лишь тогда, когда ворон, поднявшись повыше и кружа над поверженным врагом, победно крукал во все вороново горло. Пожалуй – без комментариев.

* * *

Почта, в стародавнем и не совсем давнем понимании – если полстолетия обратно считать днем вчерашним, – стремительно деградирует, отступая перед всеохватным натиском электроники, прямо-таки агрессивным ее напором. Я имею в виду, конечно же, прежде всего, сроки доставки почтовых отправлений. В конце XVIII века письмо, скажем, из Москвы в Ригу конной почтой шло 7-10 дней. В конце XIX-го, уже и железной дорогой плюс пароходом, скажем, из Питера в Лондон – те же неделю-полторы. А в конце XX-го из Москвы в Париж: поездом – неделю, а авиапочтой 3-5 – дней. Особого прогресса как-то не наблюдается.
А вот и век XXI-ый. Месяца три назад в разговоре по Skype дочь из Лондона сообщила о том, что сильно болеет внук наш любименький – простуда. Бабка здесь засуетилась,  не слушая моих возражений, тут же отправила меня на базар, дабы отыскал льняное семя – оно, дескать, враз исцеляет, если разогретое его прикладывать в марлевых мешочках к переносице и на грудь. Побежал. Думал – такого здесь никогда и не бывало, ан нашлось. Принес. И бабка Элла помчалась на почту с семенем этим и гостинцами, уложенными в коробку из-под обуви. Возвращается возбужденная, сердитая и рассказывает.
Четверть часа отстояв в очереди в очень прилично отдизайненном почтовом отделении, узнает, что у них нет оберточной бумаги, что они упаковыванием не занимаются, а бумагу, мол, можно приобрести в лавке, что через дорогу. Безропотно, но уже на взводе, пошла, взяла аж на три обертки – вдруг кому тут же это и понадобится. Обернула, заклеила, надписала, отстояла еще очередь. Мне бы – говорит – как-нибудь побыстрее что б дошло. Авиа – с неделю, – заявляет ответственно оператор, а водой, – месяца три. А что стоит одно и другое? Дескать, от веса зависит: пароходом – около 30 долларов, самолетом – три раза по столько, – ответ с едва сдерживаемым раздражением, ходят, мол, тут – простых вещей не знают!
Огорченная тем, что даже самолетом чудодейственное «лекарство» будет уже не ко времени, но не возвращаться же с ним домой, а еще – гостинцы, беспокойная бабка отправила посылочку водной почтой. Через неделю получили известие из Лондона, что внук благополучно выздоровел. А вчера – без трех дней через три месяца – дочь сообщила о получении бандероли и благодарила, благодарила...
Тогда же, три месяца назад, внуколюбивая бабка Элла, в утешение себе, да и мне, напомнила историю с головой сэра Флиндерса Питри, известного археолога, основателя научной египтологии,  профессора Британской Академии и прочая, и прочая. Для непосвященных коротенько эту самую историю изложу.
Профессор Питри здесь, на Ближнем Востоке, полвека ревностно, в поте лица и в завидном напряжении недюжинного ума трудился  на пашне археологии. Много чего в этой области откопал, понаоткрывал, чем значительно приумножил славу Британской Академии и самой Британии. Всё вместе взятое дало этому сэру основание для, в некотором смысле, гордыни – завершая земной путь, он завещал, ни много, ни мало, свою умнющую голову Британскому музею. В 1942 году, в возрасте 89 лет Уильям Мэтью Флиндерс Питри благополучно отошел в лучший мир. Произошло это здесь, в Иерусалиме. Душеприказчики-джентльмены не могли нарушить волю упокоившегося – голова академика была почтительно от... гм-гм, отъединена от тела и... по высшему разряду отправлена в Лондон путями Британского почтового ведомства. И до сей поры еще не достигла адреса – до сих пор в пути. Правда, имеется некоторое оправдание – шла война. Но всё же!
А мы говорим.

* * *

У молодежи Израиля бытует с давних пор замечательная традиция. Подавляющее большинство этого народца по завершении службы в армии (напомню вам, что службу эту здесь совершают и юноши, и девушки), малыми группами – по два, три, пять человек – отправляются в путешествия в экзотические уголки планеты. И даже устоявшееся название таких акций имеется – леизарэк ба улям, что в переводе (без облагораживания) с иврита звучит как Выброситься в мир. И выбрасывают себя, в основном в страны Азии и Дальнего (не российского) Востока, но некоторые не гнушаются и обеими Америками, странами Африки и даже Европы. Россию в этом смысле жалуют весьма и весьма немногие. (Можно бы и порассуждать о причинах и корнях таких предпочтений и недопочтений, но здесь и сейчас речь поведу совсем не об этом.) Длятся такие вояжи от нескольких недель до нескольких лет. Особой, скрупулезной подготовке не подвергаются – подчас намечается лишь первый пункт следования, всего необходимого без въедливого детализирования, включая деньги, берется скромный минимум. А дальше... Дальше всё, как сложится, – дальнейшие перемещения определяются по ходу дела, по обстановке, по настроению. Пропитание, необходимая одежда приобретаются в пути следования, деньги добываются подработками, если нужное их количество не имеют возможности подбросить, переслать родители и прочие родственники, благо, связь нынче по этим и другим вопросам затруднений не представляет – в любой деревне Мьянмы, Гайаны и даже Мавритании непременно отыщется интернеткафе да и какой-никакой международный банк. В общем – так как-то.
Ксения наша сразу по окончании армейских будней праздник такой себе организовать не смогла – надо было серьезно подготовиться к университету да и денежку какую заработать. Собралась в «кругосветку» лишь после университета. С другом-хавером Максом. А Макс родом из среднеазиатских краев, что вблизи Алтая. А Ксюха – из Прибалтики. А сеструшка ее Юля теперь обитает в Лондоне. А... В общем, они себе наметили не начальный пункт, не первый, а конечный, но кружной: Лондон – Вильнюс – Рига-Даугавпилс – Петербург – Москва и лишь потом – Алтай. Ну, по Европе, если и обе российские столицы положить туда же, прошвырнулись лихо-весело и без приключений. На Алтае тоже было им, по большей части,  весело, а вот лихо, в худом его значении, там их таки настигло.
В одном из групповых конных переходов джигитку – когда-то в ранней юности занималась конным спортом –  и лихачку Ксеню сбросила норовистая лошадка. Приземлилась Ксюха неудачно – повредила позвоночник. Хвала Хранителю – теперь это в прошлом и почти без последствий! Не буду утомлять вас ни подробностями случившегося, ни нашими здесь надсадными переживаниями, так как – и не об этом даже речь.
С кряхтениями, проклятиями, в общем, с неимоверными трудностями, через перевалы и висячие мосты на самопальных носилках участники экстремального похода через трое суток  доставили Ксюху в Акташ – поселок городского типа у самой границы с Китаем, Монголией и Казахстаном. В больничке этого не совсем еще забытого Богом селения сделали Ксении всё и по первой необходимости, и – хвала Богу, – ошибочно определив у Ксюхи компрессионный перелом позвоночника (перестраховались, молодцы!), две недели делали всё в их малых силах возможное – обследовали, лечили, кормили и пациентку и ее друга... Страховки медицинской, обеспечивающей врачебные услуги даже такого ряда, у Ксении, «естественно», – никакой.
Первый раз, когда принесли поесть пациентке, Макс силел у ее постели, и нянечка, принесшая еду, в душевно-грубоватой манере выговорила: «Мужчина, у вас-то руки-ноги целы – идите и поешьте в столовой». А кода Макс, валившийся с ног от усталости и переживаний, прикорнул на скамейке в коридоре больницы, та же добросердечная нянечка подсунула ему под голову подушку и укрыла одеялом. При этом весь персонал больницы давно уже знал и о странной, но и явной финансовой недееспособности пациентки из богатенького Израиля, и выходит, что поживиться за их счет им не обломится. Мало того, когда пришло время покидать сие лечебное учереждение, песонал больнички дружно умилился до слез и отмахивался от гостинцев, которые Макс приобрел чуть ли не на все остатние деньги и силком этим добрым людям распихивал. Мало и этого. Макс сочинил письменное обязательство выслать по возвращении в Страну в адрес больнички необходимую сумму. (Нам сюда гордые негодники, конечно же, ничего не сообщали до поры, когда ситуация стала более-менее благополучно разрешаться.) С этим он с Ксенией и двинули к главврачу на беседу перед выпиской. Главный (там в этой должности служит женщина, но не Главной же ее назыать) прежде всего поинтересовалась Ксюхиным самочувствием, сказав, чтобы она не торопилась покидать клинику, если не чувствует себя более-менее в порядке. А когда Макс попытался заговорить на деликатную тему, Главный Эскулап (дети, к своей досаде, не удосужились запомнить хотя бы имя Ее, и мне еще предстоит восполнить допущенный ими в истории пробел) прервала его и подвинула к нему пухленький конверт со словами: «Я в курсе ваших обстоятельств, ребята. Считайте наше лечение подарком. А записочки, что в этом пакетике, я и мои сотрудники просим, как это у вас принято, вложить в Стену Плача».

В присланой из центра карете скорой помощи переправили Ксюху в Барнаул, в больницу с несколько большими возможностями, снова обследовали и пришли к целительному заключению, что перелома, на счастье, никакого не случилось, лишь значительный ушиб, небольшая трещина позвонка и сильное растяжение связок.
И решили они с Максом выбираться домой. Местная Еврейская община – по всем параметрам крохотная по причине того, что абсолютное большинство алтайских евреев уже на Земле Обетованной, – выказывала блудным детям Израиля безграничное человеческое радушие, внимание и посильное посредничество в контактах с местной медициной и прочими службами. Юля Дрёмова, – мать Олега, израильского товарища наших горе-туристов, – преподаватель Барнаульского музучилища, а по совместительству еще и радушная еврейка, предоставила свой дом и стол как родным – классическая идише мамэ. Она же, Юля, как оказалось, настоятельными стараниями добилась посылки в Акташ за Ксюхой машины скорой помощи. Но решить все проблемы, в которые ввергли себя наши дети, эти милые люди, конечно же, не могли. Низкие наши поклоны и сердечные им всем СПАСИБО за душевное участие!

О впечатлении, которое все это произвело на наших горе-путешественников, они не устают, перебивая друг друга, рассказывать всем и везде. Когда же впервые поведали  нам, я, очевидно нарушая многое, не мог удержаться, вытряхнул содержимое пакета и... Записочек с простенькими обращениями к Всевышнему оказалось двадцать семь. Явных иудеев среди обращенцев было лишь пятеро. Все другие – алтайцы, казахи, русские и одна китаянка. Настоял на том, чтобы Ксюха исполнила просьбы своих благодетелей без промедления, что она и Макс благоговейно и совершили.
Не могу отказать себе в удовольствии так вот незатейливо завершить эту историю: порядочные люди на Земле еще не перевелись, и это обнадеживает.

* * *

Стихийное бедствие – переехали на другую квартиру. А так как переезжали в третий раз за свой израильский период, бедствие оказалось во всех смыслах тяжелым – обросли нужными-ненужными вещами так, что едва обошлись двумя рейсами автофургона. Всё! О грустном в этой связи – больше ни звука. А вот...
Переехали Первого апреля – уже весело! Переехали в Мевасэрет – пригород Иерусалима, а теперь уж это один из его районов. Пути до центра столицы автобусом – десять минут, а из бывшего нашего района было пятнадцать-двадцать.
Итак, полное наименование нашего нового обитания –  Мевасэрет Цион да еще и Цафон – то бишь Севеный. Для русского уха и языка – как бы есть над чем позубоскалить. Но тут же таких охотников разочарую – в переводе с чистого иврита на чисто русский – Предвестие Сиона, что, после некоторого блуждания по толкованиям, обращается в Преддверие Иерусалима. Во времена царей Давида и Соломона на том самом холме, где ныне стоит наш дом, да чего там скромничать – на том самом месте, где разместился этот наш дом, возжигались сигнальные огни, оповещавшие воинов крепости Иерусалим о том, сём и всяком ином. Во как! А вы – насмешничать. Ишь!
Дом, первый этаж которого сняли, построен лет пятнадцать назад в ново-псевдоарабском стиле, о чем свидетельствуют арочного абриса все оконные и дверные проемы. Уютный, вымощенный плитами иерусалимского камня дворик, обрамленный палисадом из множества уже во всю цветущих кустов белых, алых и лимонного цвета роз. У входа, но уже во дворе, три аккуратных, еще не гигантских  туи в свежезеленом одеянии и две молоденькие, метров по пяти, пальмы с огромными многопалыми – разлапистыми (каждый в пятьдесят восемь стрел!) листьями.
Местность холмистая, и с нашего холма окрест четко видно множество холмов других, кое-где на вершинах и склонах так же заселенных, одетых в по-весеннему еще яркую зелень густых сосново-кипарисовых лесочков. Благодать! Но не это главное.
Деревенская глушь, которая особенно хороша ночами, когда настает время лучшей музыки – тишины, в оглушительную мелодию которой изредка вплетаются не диссонирующие с ней аккорды беззлобного лая собак, утренних петухов и дальние восторженные рыдания осла. Последнее – не мое, украл у Ивана Бунина, но это так заманчиво точно, и – об этих же местах.
Сидим поздним вечером в своем дворике на скамеечке, растворяемся в пасторальной благодати, и Элла в унисон с аурой глаголет: «Надо нам завести кабанчика».

* * *

Завершая бесстыдно затянувшиеся свои заметки и, в частности, эту главку про здешнюю бытовуху, поведаю-ка вам одну историю, мои дорогие, о том, что значилось бытом здесь совсем без малого сто лет обратно.
Начало прошлого века. Близится завершающая стадия падения Великой Османской империи, ее  неласкового владычества. Широким фронтом надвигается на османские территории экспансия Британии. Агонизируя, турки в массовом порядке порезали армян. Евреи удивились тому, что первыми под раздачу на сей раз попали не они, но тут же смекнули – уж вторыми будут непременно и скоро, и стали всячески содействовать англичанам в их борьбе с турками.
1917 год. Восточная Европа начинает зализывать раны и ушибы Первой мировой, близящейся к беспобедному окончанию. В России – череда революций. А и на Ближнем Востоке не гладко, не сладко. Идеи сионизма – идеи возрождения Эрец-Исраэль, страны евреев для евреев всей Земли в Палестине – не только всё более овладевают массами, но и: самыми мудрыми – в верховных политических кабинетах мира, а самыми нетерпеливыми и отчаянными – уже здесь, через препоны, требующие подчас и кровавых жертв, начинают воплощаться в реальность.
Евреи-аборигены и евреи-эмигранты активно пытаются определиться, что им самим-то здесь делать, чтобы приблизить возрождение Эрец-Исраэль. Еще лорд Артур Бальфур, министр индел Британии, только обдумывал текст письма лорду Уолтеру Ротшильду, главе британских сионистов, того самого письма, которое вскоре войдет в историю как Декларация Бальфура, та самая декларация, которая – от имени Ее Величества – выказывает благосклонность «к восстановлению национального очага для еврейского народа в Палестине», а самые норовистые младо-сионисты уже создают здесь небольшие подпольные боевые группы (на дворе – еще оттомания), которые не только не объединяют свои усилия, но подчас, ну очень мягко говоря, друг с другом расходятся и в стратегии, а главное – в тактике.
Как мог, в общих чертах, разрежено обрисовал атмосферу в этих местах на то время. И чтобы уберечь себя и вас от окончательного сползания в джунгли политических коллизий, перейду, наконец, к тому, что намеревался – поведаю историю из той бытовухи.
Одна из наиболее активных и многочисленных групп энтузиастов в борьбе с турками-оккупантами действовала совместно с командованием британских войск, базировавшихся тогда в Египте. Группа эта имела вполне определенное название, вошедшее и в историю тех времен, но я не стану здесь ее называть, как не буду называть реальных имен героев, о которых хочу поведать. Нет, тайны никакой ни в том, ни в другом нет. Я хочу быть предельно свободным, раскрепощенным в подаче тех событий, то есть хочу иметь право на «художественный свист». При этом обещаю, что исторической фабуле не изменю.
Жили-были, верой-правдой служили в этой группе три, надо прямо сказать – боевых товарища. Два парня – назову их Иосифом и Яковом – и девушка – пусть и у нее будет красивое библейское имя – Сара. (Как пишут в титрах к детективным фильмам: возможные совпадения имен персонажей с именами реальных героев считать чистой случайностью.) Служили святому делу ревностно, смело и дерзко. Руководство группы, опираясь на их дружбу, понимание друг друга, их деловую сплоченность, не раз посылало на важные рискованные задания, которые всегда выполнялись в лучшем виде.
Вполне естественно, и не только по молодости, и Иосиф, и Яков влюбились в Сару. Было в кого: ослепительная восточная дива с яркими чертами библейской рыжекудрой иудейки, импульсивная, до чертиков умная и до самозабвения преданная общему делу. Сама же Сара предпочла Иосифа, или ответила ему взаимностью. Разницу – признаюсь – не улавливаю, но что-то там такое было, из чего Яков, не проявляя никакого напора, надежду таки питал. Скорее всего, Сара, видя его безмолвные мучения, жалеючи, относилась к бедному Якову с чуть большей приязнью, чем даже сама того хотела. Имелся у этого классического треугольника и четвертый угол, классику ничуть не разрушавший, – родная, на год старшая сестра Сары Ривка, Ревекка – так звали и праматерь иудейскую. Тоже красоты неимоверной, но другого типа и окраса – спокойная, томная, с кудрями и очами чернее африканской ночи и, что обиднее всего, мужчин как таковых, почти не замечавшая. А мог бы составиться округлый квадрат: Иосиф-Сара – Яков-Рива! Ан не случилось. Ривка состояла в той же организации, но занималась стратегией, участвовала в разработке акций, которые совершали боевые группы.
Короче. Отправились два наши молодца с доставкой британскому командованию разведанных архиважных сведений о ближайших намерениях турок. Тайный их пеший путь лежал в Египет, в Александрию, через пустыню Синай. Девица же Сара осталась дома – не девичье, мол, дело, столь трудное и опасное, – решило руководство. На прощальном свидании, горячем и страстном, Сара вручила Иосифу холщовый мешочек с вялеными финиками – легко нести и доброе питание им обоим в тяжелом пути. Долго ли коротко пробирались тайными тропами наши боевики – в истории о том следов не осталось, но в Александрию добрался и задание выполнил лишь Яков, изможденный и раненый.
Дальше – две версии, ни одна из которых до сей поры не стала единственной и неопровержимой.
Одна из них – в изложении Якова. В середине пути нарвались друзья на засаду бедуинов. В завязавшейся перестрелке Иосиф был убит пулей, угодившей в голову, а Яков ранен, но ему чудом удалось оторваться от преследователей, а затем и совсем от них уйти.
Другая версия родилась в головах тех, кто хорошо знал о любовном треугольнике, и по ней-то выходило, что друзья в пути стали выяснять невыяснимые отношения, поссорились, разгорячились, повыхватывали наганы, и... одному навсегда не повезло, а другой отделался раной в плечо.
Надо здесь сказать непременно, что версия коварного убийства Иосифа Яковом ни у кого из их товарищей ни на миг не возникала – Якова все знали как человека исключительно порядочного.
Сара с Ривкой погоревали, в голос всласть повыли-порыдали и... А что «и» – жизнь взяла свое. Правда, женой или даже подругой Якова Сара не стала. Но та жизнь, жизнь того времени взяла и другое – жизни всех моих героев, которые сложили свои головы в борьбе за жизни наши.
Так ли там в пустыне тогда было или эдак, но бедуины, как выяснилось много позднее, предали тело несчастного Иосифа земле и, по им только понятным мотивам, на свой лад чтили ту  могилу.
Шли годы, десятилетия. Сионистская идея обрела-таки осязаемые очертания – воспряла Эрец-Исраэль государством с именем Израиль, которое в почти нескончаемых войнах отстояло право быть им здесь и навсегда. Одним из особо славных событий в этой борьбе явилась Шестидневная война, в итоге которой Синай на короткое время стал доступен израильтянам, которым бедуины-проводники и показали место захоронения «одного из ваших». Никакой своей версии о случившемся здесь полвека назад не выдвигали, при этом и не отрицали возможного тогда нападения своих соплеменников на еврейских курьеров.
И тут я подхожу, наконец, к главному в повествовании. Над могилой, высоко вознесшись к небу, росла роскошная пальма. Одна-одинешенька посреди безжизненной пустыни. Чудом этим заинтересовались те, кто помнил туманную историю Иосифа и Якова. К могиле под пальмой была направлена экспедиция, которая и установила, что там нашел свой вечный покой именно наш Иосиф. А определилось это самым простым образом. Криминалисты и археологи с чрезвычайной осторожностью, дабы особо не навредить пальме, произвели у самого ее основания раскоп, где обнаружили останки человека, даже беглый осмотр которых сказал: здесь захоронен был Иосиф. Знавшие Иосифа при жизни вспомнили, что в одной из стычек с турками шальная пуля перебила фалангу безымянного пальца на его левой руке, а один из передних зубов на нижней челюсти имел коронку из белого металла. Все это в точности совпало с тем, что обнаружили на извлеченных костях.
Совсем невероятным было то, что многомудрые археологи сделали неопровержимое заключение: пальма, питаясь плотью похороненного, выросла из косточки финика, которую Иосиф зажимал в ладони правой руки, когда его настигла роковая пуля.
Ныне под той пальмой скромный обелиск, коротко повествующий об Иосифе. Синай, по мирному соглашению, снова отошел к Египту, и увидеться с Пальмой – с тем, во что воплотился Иосиф, – могут лишь дотошные туристы.

* * *

P.S. Я не распрощался с иллюзиями. Я им изменил. Надеюсь – на время.

Остаюсь – весь ваш и с вами.

Иерусалим
Сентябрь 2010 – апрель 2011
[strike][/strike]