Завтра будет среда (Рассказ)

Кот Макс – персиковый перс. Он большой эстет и терпеть не может пылесос и кильку: с первым воюет, а вторую закапывает под коврик. Он коварен, как Наполеон, и мои девчонки снимают колготки прямо в прихожей. Потому что коленки – это навсегда, а колготки придется покупать новые. Из наших знакомых кот Макс признает только Наташку, и за это я ему благодарна.

С Наташкой мы дружим с садика. Она красивая и похожа на Весну Боттичелли. Правда, в садике от Весны были только лужи на матрацах, но я никому об этом не рассказываю. У Наташки зрение минус пять, поэтому мое место на галерке, а она сидит за третьей партой. Наташка постоянно влюбляется и каждый раз на всю жизнь. В критические для любви моменты я прилетаю к ней на скорой помощи: охаю, киваю и поддакиваю. А через пару дней она идет на дискотеку и влюбляется снова.

Мне ходить на дискотеки незачем. В меня никто не влюблен и вряд ли будет.
Я страшная и выгляжу как фоторобот. Рот, нос, уши – сами по себе восхитительны, но в комплекте вызывают желание заплакать от жалости. Наверное,  фотографы, глядя на меня в объектив, незаметно теряют сознание. А потом, чтобы не возвращать денег, крадутся ночью к отделу полиции и срывают с доски объявлений ориентировки.
Зато я отличница. Так получилось, что мне многое интересно. Все знают, что впереди меня ждут наука, карьера и синие чулки.
Еще меня любят одноклассники. Типа я своя в доску и даю списать. Моя мама работает в две смены, так что пивные тусовки проходят на нашей территории. Я не пью, и от меня требуется лишь пожарить кильку, не забыть распихать пустые бутылки по сумкам и извиниться, если кот Макс нагадил кому-то в ботинки.

С котом я считаюсь, Наташку люблю, а без мамы не представляю жизни.

26 февраля.
Сегодня я спасла человека.
На истории отвечать вызвали Потапова. Он стоял у доски как святой Себастьян - весь перекрученный и израненный стрелами-вопросами об «оттепели». Они били его в пах и под ребра; Потапов скручивался еще больше, но рта не открывал и отрекаться от христианства не торопился. По всему было видно, что больше трех минут он не протянет.
Я не люблю, когда при мне убивают людей, даже вопросами. Тем более молчаливого Потапа, который вечно опаздывает и неизвестно, закончит ли школу. Говорят, у него где-то группа и бородатые друзья-хипстеры. А у меня хорошее зрение. Поэтому даже с последней парты мне видно, как не хочется ему умирать.
Я подняла руку и призывно, как будто историк был официантом, пощелкала пальцами:
- Евгений Андреевич, можно вопрос не по теме?
- Лесникова, хотите выйти?
У нашего историка прозвище Троцкий. Он лысый, картавит и коммунист, но это никого не смущает, и прозвище бережно передается из поколения в поколение. Лучший способ сорвать его урок – это сказать гадость о большевиках.
- Я недавно прочитала «Уроки московского восстания». Скажите, Ленин призывал к экстремизму? Кто не с нами, тот против нас?
Троцкий поперхнулся, Потап перестал корчиться, а я представила себя полевой связисткой, которая, согнувшись в три погибели, плачет в телефонную трубку: «Лютик, Лютик, я Ромашка. Вызываю огонь на себя».
- Видите ли, багышня, геволюция…
Дальше можно было не слушать. Никто в классе перемены не заметил, хотя на меня обрушились уже не стрелы, а артиллерийские залпы. Только Потап стоял у доски, чему-то улыбаясь, как будто и не его убивали только что.
После истории он пропал. Я и думать про него забыла, но он возник у моей парты перед последним уроком и протянул шоколадку «Бабаевский»:
- За спасение.
Золотой кант обертки сиял, как на почетной грамоте. Потапов тоже сиял - от собственной щедрости.
Я взяла шоколадку двумя пальцами за краешек и задумчиво поболтала:
- Как низко пало человечество. Дамы спасают кавалеров, а цена этому – шоколадка…
- Ты чего?
- Оставь себе. Тебе фосфор нужнее.
Потап открыл рот, чтобы сказать что-то умное, но я уже протискивалась к выходу. Обернулась у дверей на Наташкин голос и чуть не прослезилась: грустный Потап стоял все там же, а шоколадка совершала очередной кульбит в воздухе.
Дома я обнаружила ее в своей сумке.

28 февраля.
Наташка пришла с плохим настроением. Хмурится, рычит и желает меня накрасить. Просто так, ради эксперимента. Душа, видите ли, требует сделать что-нибудь полезное: красавицу из лучшей подруги, например. Я не против стать подопытным кроликом, но боюсь за результат: у красавиц не бывает таких  ушей и носов. Наташка меня не слышит. В творчестве она глохнет, как водители маршруток, и выражается только междометиями: «А? Чего?» Я говорю: «Ничего. За почтой остановите, пожалуйста».

Наташка торжественно разворачивает меня к зеркалу, как на центрифуге. Зеркала нет. Напротив меня сидит узенькая девочка с лисьими глазами. Носа и рта не видно. Но наклон головы наш, семейный – тридцать градусов. Кот Макс делает так же.

Я лежу на диване в позе мадам Рекамье и представляю коленопреклоненного Потапова. Он ползает по холодному мраморному полу, обещая больше не рыться в моей сумке, а есть свои шоколадки прямо с обертками. Он рыдает и просит сохранить ему жизнь. А я строптиво хохочу в ответ и машу платочком своим головорезам. Потапа  уволакивают под мышки на съедение тиграм. Отчаянный крик петардой разлетается по углам. А я снова смеюсь, только нежно - в девятнадцатом веке тигров людьми не кормят, и мне нравится думать, что я добрая…
Лишь коту Максу не до смеха. Понюхает – хозяйка, посмотрит – чужая. Понюхает, посмотрит, понюхает, посмотрит. Так и ушел в сомнениях.

3 марта.
Ненавижу его. Наивные французы верят, что правильно шер ше ля фам. А надо бы шер ше ля Потапов.
Я валялась на диване ногами кверху, гладила кота Макса и тарахтела с Наташкой по телефону. Ноги затекли – и пора уже было прощаться, когда беседа резко сменила направление.
- Слушай, а Потап к тебе неровно дышит.
Я подумала и решила спихнуть кота Макса с дивана. Разлегся тут.
- А как же…
- Нет, серьезно. Ты не замечаешь, а он все время рядом.
Кот Макс сопротивлялся, цеплялся когтями и даже зубами за обивку, не понимая причин безжалостного выселения. А я продолжала спихивать его, как будто от исхода нашего поединка что-то зависело. Со стороны это выглядело убийством спартанского мальчика.
- Конечно, рядом. Перед контрольными.
- Да при чем здесь контрольные? Он на тебя, знаешь, как смотрит?
Кот Макс мявкнул в полете, и я оборвала Наташку:
- Хватит. Я все поняла. Любофф до гроба. И это не твое дело.
- Что?!
Трубка взорвалась гудками. Обиженный Макс распушил хвост метелкой и отправился в добровольное изгнание на шкаф.
- Максюша, ты чего, обиделся?
С котом я помирилась в тот же вечер, а Наташка больше не хочет со мной разговаривать.

7 марта.
Алес капут.
Сегодня пацаны вручили нам по чахлой веточке мимозы. Ритуал «Отомсти за двадцать третье» был соблюден, и наша Мочалка затянула бесконечный монолог о судьбе Григория Мелехова. За окном умывалось небо, Чехов с Толстым скучали на стене, а класс погрузился в летаргический сон.
Я рисовала мультик. Дамы в кринолинах танцевали канкан, и юбки летали то вверх, то вниз, то вправо, то влево… Вскоре дамы повернулись к зрителям филейной частью, намереваясь их оконфузить. Но конфуз дорисовать я не успела – скрипнула дверь, и на пороге появился Потап с букетом.
Вернее, вначале появился букет, а уже потом Потап. У меня хорошее зрение и я разглядела эти розы как под лупой. Пять узких бутонов. С вытянутыми для поцелуя губками. С каплями воды на нежном шелке.
Потап тоже был весь в дожде.
- Извините, Елена Сергеевна. Восьмое марта.
Мочалка разулыбалась и протянула руку к розам.
А Потап отвел от нее цветы и извинился еще раз.
- Это не вам.
Он шел медленно, ковбойской походочкой. Ветер странствий трепал хохолок на макушке и обвевал мускулистую грудь. А может, и не мускулистую – под свитером не видно. И с каждым шагом я вжималась в стул все сильнее. Скрип половиц казался мне скрипом виселицы. И я уже видела свое мерно раскачивающееся тело. Безвольно вытянутые руки и синий язык, вываленный изо рта…
Я поняла, что он подарит цветы мне. При всех. А это почти то же самое, что заорать на всю школу: «Посмотрите на страшилу Лесникову!». И все будут ржать. Даже мстительная Мочалка. Даже Чехов снимет пенсне и неуверенно хмыкнет, а Лев Толстой и вовсе начнет гоготать в бороду – сначала тихо, а потом всех перекроет. Он же зеркало русской революции. Глыба-человечище. И я буду смеяться. Вместе с Чеховым, Толстым и пока еще не знаменитыми одноклассниками. А после пойду и повешусь…
Потап внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Сделай лицо попроще.
А потом кинул цветы на парту и ушел на свой ряд.

7 марта. Вечер.
По дороге домой Наташка забрала у меня букет, которым я так и норовила что-нибудь подмести. Мы помирились, и до самого подъезда я слушала про скандалы, интриги, расследования. А потом то же самое я слушала по телефону. И когда мне уже было тошно, муторно и хотелось лезть на стенку, Наташка заявила, что на Потапа ей плевать, но, если я не пойду на дискотеку, она перестанет меня узнавать при встрече. Проще было сказать «да», чем объяснять, почему «нет». Я лишь попросила, чтобы она помогла мне с макияжем.
Я. Решила. Накраситься.
Наташка превзошла себя. Когда мы появились в школе, фраза «Оу, Потап с ума сойдет!» заменила приветствие. Я изо всех сил пыталась быть любезной с встречными и не покалечить никого раньше времени. А, наверное, зря.
В нашей школе дискотеку проводят в актовом зале. В нем четыре выхода, и, чтобы никто не сбежал напиться и покурить, три из них баррикадируют партами и выпускают в туалет строго под расписку. Расписался – и писай сколько влезет. Хочешь – с бутылкой, хочешь – с сигаретой. Для тех, у кого с мочевым пузырем все в порядке, посередь танцев иногда проводят интеллектуальную игру под названием «фанты».
Разумеется, меня уговорили принять в ней участие. И, разумеется, меня подставили.
Я должна была изображать лису Алису, а Потап – Базилио. Все, что от меня требовалось – это перебирать передними лапками в такт фонограмме. Я перебирала и смотрела на Потапа. Он периодически орал «Жги, Алиса!» и тоже смотрел на меня. Кажется, музыка уже закончилась, а мы все перебирали, орали и смотрели. А из зала смотрели на нас и думали черт знает что. В общем, я сбежала в коридор под расписку и потребовала стереть косметику. Немедленно. Кажется, я еще махала руками и намеревалась снести пару стендов с красным крестом. Испуганная Наташка слюнявила платок, а затем мои щеки и глаза. Я стояла вся обслюнявленная, читала по слогам, как надо оказывать первую помощь, а Потапов заботливо бубнил рядом: «Что-нибудь случилось?» И глаза у него были добрые-добрые. Как у мамы. Я отворачивалась, чтобы не смотреть в мамины глаза, и боролась с желанием вырвать у Наташки платок и наложить Потапу жгут на шею. Чтобы признался, наконец, что ему от меня надо.

9 марта.
Я смотрю на себя в зеркало.
- Мама, в меня можно влюбиться?
- Конечно.
- Нет, мама, ты не понимаешь. В меня. Вот в это можно влюбиться? Вот в это? И вот в это?!
…
Кажется, вчера я драла себя за волосы и, очень может быть, билась головой об стенку. Во всяком случае, мама все утро ходила на цыпочках, а кот Макс отказался спать у меня в ногах и до сих пор не слезает со шкафа. Что на него не похоже: от меня и от кровати до сих пор несет валерьянкой.
В школу я не пошла. Провалялась в постели с книжкой. Иногда на меня нападал жор, и я шла жарить яичницу-глазунью. Распускала яйцо в сковородку, глядела в подслеповатый глаз, а потом – клац-клац – по-каннибальски уничтожала его ножом и вилкой.
Кот Макс сменил гнев на милость, и мы дуэтом помурлыкали «Чумачечую весну». Под воздействием валерьяновых паров Макс настаивал, чтобы мы ее проорали, но мне как-то не хотелось. Видимо, вчера я наоралась по самое горло.
Я лежала, уткнувшись в мягкий кошачий живот и обещала себе, что прекращу все переглядки с Потапом. Завтра же. Вычеркну и забуду. Я даже по зубу себя щелкнула, как уголовники.
А потом пошла на кухню, где в мусорном ведре валялся злосчастный букет, вытащила его и понюхала.

14 марта.
Меня зовут Аней, но все называют Нюрочкой.
У меня есть мама, кот Макс, Наташка и с некоторых пор Потапов.
Мы не гуляем под руку, не общаемся, не здороваемся.
Он на меня смотрит. Просто смотрит. Сидит, повернувшись спиной к подоконнику, на котором бушуют тропики из гераней, фиалок и алоэ. Он сидит в этих геранях и смотрит на меня. А когда светит солнце, Потап исчезает. Остается только черный силуэт - без лица. Печальный демон, дух изгнанья. Я вспоминаю, чем закончила Тамара и отворачиваюсь от него.

18 марта.
Все было просто. Звонок в дверь, и милые синюшные лица. Они гуляли и замерзли. Они замерзли и зашли погреться. Они знают, что мама на работе, а кот Макс сбежит на шкаф. Никаких переменных - мне всегда легко давались уравнения. Одного я не могла понять: почему меня затрясло при виде Потапа?
Когда в нашем доме появляются гости, я становлюсь первобытной: мне нужно немедленно усадить всех у костра и накормить ляжкой бизона. Ну, или чаем с баранками. Чай будет истекать паром, баранки захрустят в ушах канонадой, а я - вся такая хозяйственная – сложу ручки на фартучке и стану краснеть от комплиментов.
В этот раз бизона не было, а чашек не хватило. Поэтому одни пили, другие хрустели. А Потап водил для себя экскурсию по квартире.
Вечер обещал быть томным и как-то плавно скатился к игре в «кис-брысь-мяу». Кто-то целовался при всех, не дожевав баранку, кто-то целомудренно убирался в спальню. Кот Макс из-за прошедшей некогда операции участия в вакханалии не принимал. Сидел на шкафу и скалился, как на приеме у стоматолога. А я продолжала быть гостеприимной хозяйкой и курсировала в этом бедламе с никому не нужным чайником.
Ровно до тех пор, пока спиной к играющим не повернулся Потап.
Кажется, сначала у меня задрожал чайник, тоненько, противно, и Потап рявкнул: «Усадите ее уже!» Наташка плюхнула меня на диван, и тогда у меня задрожала коленка. Сама по себе - я даже не сразу поняла, что она моя. Обхватила ее покрепче, чтобы чувствовать себя единым целым и пропустила громкое «мяу». Палец ведущего недвусмысленно упирался мне в нос, но я на всякий случай оглянулась на тех, кто рядом. Они сразу отодвинулись. Тогда я посмотрела на Потапа: в своем ли вы уме, батенька? А он взял меня за руку и утащил в прихожую.
Пока Потап тянул меня за собой и усаживал на мягкие куртки, я чувствовала себя Муму с кирпичом на шее. Вроде все кончено, а надежда еще теплится. Но когда он спросил:
- Ты хоть целовалась когда-нибудь? -
я сглотнула комок и смерила его взглядом усталой и опытной женщины. Мне только абсента в бокале не хватало для завершения образа.
- Ну…
От курток пахло холодом, мурашки на руках играли в чехарду. Потап улыбнулся и чмокнул меня куда-то в нос, скорее всего, перепутав его с губами.

19 марта.
Мы стояли на школьном крыльце и дышали весной. Она-таки вспомнила про наш городок, и, как гопник из подворотни,  в одну ночь стянула с жителей шубы и шапки.
Галдеж стоял невообразимый. Галдели все: грачи, первоклашки, их родители. Даже учителя выходили на улицу и начинали галдеть, поддавшись всеобщему ликованию. Я стояла молча, но нетрудно было догадаться, что я тоже галдею.
Потап образовался рядом совершенно незаметно и очень естественно. Как весенний туман. Снял с меня тяжелую сумку и сообщил:
- Я тебя провожу.
Это не было вопросом. Он просто поставил меня перед фактом.
- Потап, ты рехнулся?
- Меня, кстати, Максом зовут.
Он зацепил меня под локоток и повел через школьный двор. Всеобщий галдеж тут же сменился молчанием: первоклашки продолжали кидаться портфелями, но без слов, как в балете, - а я, точно Мария Антуанетта из немого кино, шествовала на эшафот с гордо поднятой головой. Будь в этот день рядом монархически настроенные французы, они прослезились бы от гордости за свою королеву. А так только Наташка показала мне большой вытянутый палец. Я тут же рванула к ней: погуляли и хватит, но предусмотрительный Потап только сильнее сжал мой локоть.
- Что ж ты дикая такая…
Слышать это было обидно, и я мстительно заявила:
- У меня кота зовут Максом.
Новоявленный Макс пожал плечами.
- Знаю. И что?
Я тоже пожала плечами. Действительно, ничего. Что я, замуж за него собралась, что боюсь их свести под одной крышей? Он - Макс тут, мой Макс там. Неприкосновенность территории гарантирована.

В подъезде было темно хоть глаз выколи - только со второго этажа сочилась тонкая струйка света. По праву хозяйки я поднималась первой и думала, что, будь на моем месте длинноногая анорексичка, Потап уже перегнул бы ее через перила, рискуя повредить позвоночник, и целовал бы зону декольте. Я так реально себе это представила, что даже приостановилась в ожидании потаповской чеширской головы. Голова приплыла, озадаченно кивнула, и стало ясно, что моему позвоночнику ничего не грозит.
Открыв дверь, я отпихнула кота Макса, желавшего узнать о событиях в мире, и развела руками:
- Ну, проходи, коль пришел.
- Привет, Макс.
Повесив куртку, Потап присел на корточки. Кот Макс подошел к нему, осторожно обнюхал кеды и штаны, вопросительно задрал голову. Тогда Потап подхватил его под живот и стал чесать за ушами. И мордочку. И брюшко. И наш с мамой любимец, гроза колготок и пылесоса, зажмурился, заурчал и забыл про всякую осторожность.
Я взревновала. Мой кот. Мой и больше ничей. Я растила его с малолетства, а тут приходят всякие и хватают его под живот. Теперь, когда кот Макс развалится на моих коленях, уже никто не сможет сказать точно, о чем он мурлычет: «какая ты классная» или «какой прикольный у тебя одноклассник».
У меня оставался последний шанс. Кот Макс подозрителен. Он верит, что мы прячем от него самое вкусное, чтобы съесть самим. Я пошла на кухню и не глядя накидала в кошачью миску какой-то рыбы из сковородки.
Никакой реакции. Ни легкого топотка по паркету, ни заинтересованного: «Мя?!» Персиковый предатель предпочел старой дружбе залетного казачка.
Я взяла миску и вышла в комнату.
- Макс, кс-кс.
Макс посмотрел на меня. И Макс посмотрел на меня. Два Макса смотрели на меня одинаково удивленными глазами. Только в одних читалось: «Ни фига себе», а в других «Да пошла ты со своей килькой».

Мы стояли у моего подъезда, и между нами все время проходили какие-то бабки. Их было много, но мне казалось, что это одна и та же бабка, которая заблудилась, и теперь бродит туда-сюда, стесняясь уточнить адрес.
Потап то появлялся, то пропадал за чередой бабок, а я грызла ногти. Не от страха. По привычке.
- Почему ты постоянно на уроки опаздываешь?
- Почему постоянно? Понедельник, среда, пятница. Я сторожем работаю. В детском саду.
- Значит, про группу все врут?
- Не врут. Хочешь, приходи к нам завтра на репетицию.

20 марта.
Наташка зазвала меня к себе, пообещав накрасить так, что никакие Потапы не устоят.
Через полтора часа я посмотрела в зеркало и обозвала Наташку дурой. Конечно, перед Леди Гагой никто не устоит. Мы поругались, поревели, помирились. Потом я стерла все, взяла карандаш и нарисовала себе стрелки. Сама. Дальше пошло легче.
Через пятнадцать минут я выходила из подъезда. Солнце лупило сверху немыслимый джаз, птицы распевали как негритянские бэк-вокалистки. А малышня на лавке смешно ругалась и пищала телефонами. Я шла через двор и смаковала предстоящие воспоминания: тяжелая бас-гитара, бородатые друзья-хипстеры, «Познакомьтесь, это моя девушка»…
- Нихренасе лошадь страшная!
Снисходительно окинув взглядом лавку, я вышла из арки, села в маршрутку и поехала домой.

21 марта.
Утром я шла в школу медленно-медленно. Заходила в лужи и стояла там цаплей, разглядывая свое отражение. Присаживалась на лавочки и придумывала жизнь прохожим: вот этому толстому дядьке с саквояжем, вон той девушке с коляской. Я старалась быть доброй феей, и их жизнь становилась похожа на облака в небе – зефир-зефиром… Важно было не просто опоздать, а прийти после опаздывающего Потапа. Почему-то мне казалось, что если тихо юркнуть за свою парту и сделать вид, что все в порядке, вернется то время, когда не было никаких букетов, поцелуев в нос и репетиций.
Все произошло, как я и хотела. Дежурные у входа не дежурили, дверь кабинета открылась без скрипа, и даже Троцкий, демонстративно посмотревший на часы, сказал одно только слово: «Однако».
Класс спал, как и месяц назад. У доски расстреливали Наташку. И я не сразу поняла, что изменилось. Солнце натянуло на себя облако, и на фоне серого прямоугольника отчетливо стало видно лицо Потапа. Его профиль. Он сидел боком к своим тропикам и смотрел вперед.

21 марта, день
Я слышала, что, когда сидишь на подоконнике, разбитую любовь пережить легче. Только нужны еще плед и кофе. Кофе мне нельзя, а на окне кактусы. Я не спеша составляла горшочки на пол, размышляя, как долго продержусь на узкой деревяшке. А кот Макс решил, что мы переезжаем, и забрался на шкаф, чтобы его здесь забыли.
- Мама, где плед?
- У нас его отродясь не было. Одеяло подойдет?
Я представила себя ватным сугробом и поняла, что переживать разбитую любовь мне придется еще долго.
На диване, у мамы под мышкой, было гораздо уютнее. Я вжималась в маму и думала, что вдвоем нам даже лучше.
- Давай переименуем Макса.
- Что еще за новости? С какой стати?
- Это проще…

21 марта, ночь.
Я проснулась среди ночи, потому что мне приснились две луны. Они двигались параллельно и никак не хотели пересекаться. Я открыла глаза, а сон продолжился. Два огромных желтых глаза смотрели на меня в упор, мигали, семафоря что-то важное, а потом кот Макс погладил меня лапой. И я заплакала.

24 марта.
У нас каникулы. То есть совсем. Перерыв в учебе, чтении, жизни.
Наташка качает головой. Она не знает большего преступления, чем кинуть человека, который практически признался тебе в любви. Я не хочу слышать о своей преступности и тасую карты. Дама треф, король червей. Кот Макс от нас не отходит, потому что мы постоянно шуршим. Он даже пытается гонять по паласу бубновую шестерку, которая гарантирует исполнение желаний. Я все жду, когда она выпадет. У меня только одно желание.

27 марта.
Мое новое развлечение – целыми днями смотреть в зеркало и думать почему. Почему вчера да, а сегодня нет? Почему он не спросил почему? Вдруг я попала под машину и лежала под белой простыней в морге? Или на меня напали по дороге и продали на органы? Потап внутри меня что-то лепечет, пытаясь найти оправдание, и быстро сдается под железобетонностью моих аргументов. Если бы не кот Макс, который иногда хочет есть, я бы уже раздвоилась, помирилась и вышла замуж.

1 апреля.
Каникулы кончились.
Я столкнулась с Потапом в пустом коридоре. Он как всегда опаздывал, и я… тоже. Кажется, мы поздоровались, он взялся уже за дверную ручку, и я сказала: «Извини». А он ответил: «Все нормально. Забей». Дернул дверь - и снова не открыл, потому что на меня напал кашель. Я кашляла, как туберкулезник с зоны, и сквозь слезы бормотала что-то про морг и органы. А он держался за ручку, нелепо блестящую на фоне облупленной краски, и смотрел на меня сверху вниз. Как на собачонку. Как на дурочку. Он жалел меня - дикую, нецелованную, «нихренасе лошадь страшную».
И глаза у него были добрые-добрые.
Я сжала кулак. Кожа хрустнула, натянувшись на белых костяшках. И она бы лопнула, честное слово, лопнула, если бы Потап не перехватил мою руку:
- Как можно тебя любить, если ты сама себя не любишь?

5 апреля.
Я знаю, что делать дальше.
Я накрашусь как Леди Гага и сама приду к ним на репетицию. Без приглашения. Бородатые хипстеры будут вежливо толкаться в дверях, чтобы не смущать нас своим присутствием, а я выпью залпом абсент и скажу: «Научи меня целоваться».
Или нет. Лучше я возьму кота Макса для храбрости и пойду в детский садик, который Потап сторожит сегодня. Ведь завтра среда.