Достаточно выйти первого января часиков эдак в шесть утра прогуляться. Шесть утра первого января - это время, когда можно полчаса идти по улицам и не встретить ни одной живой души.
У меня есть новогодняя традиция, как в "Иронии судьбы". Только там главный герой с упорно не запоминаемым мной именем ходит с друзьями в баню, а я первого января рано утром хаотично брожу по улицам. Неважно, в каком городе, посёлке или деревне я нахожусь.
Вот и в этот раз я таскался по маленькому провинциальному городишке где-то под Вологдой. Благо, было тепло, и это было даже в удовольствие. А то шастать в минус тридцать, как в прошлом году, было даже слишком айс.
Итак, шесть утра. Вырубаю подключение к богомерзкому эмтээсовскому модемному интернету, закрываю ноут, натягиваю шапку, выхожу из дома. Всю ночь была метель, все дороги занесены, иду по целине от окраины к центру городка. В лицо сыплет снежинками, дует юго-восточный ветер. Бодрит. Зачерпываю горсть снега, протираю морду лица. Вот, теперь совсем отлично. Ещё темновато, но уже не так сумрачно. Иду по длиннющей прямой, как стрела, улице, почти наощупь угадывая дорогу. Фонари не горят. Вся улица состоит из деревянных одноэтажных домов, света почти нигде нет.
Прохожу мимо одного из домов. Окно открыто нараспашку. Синевато мигает телевизор, слышно бормотание диктора. Бормотание поддерживается полупьяным выкриком: "Давай, Владим Владимирыч, гони их к нам, обычным людям, свет делать, нехуй им дома отмечать, совсем зажрались, блять!" Ага, это один из немногих засидевшихся за бутылочкой в компании телевизора, пересмотревших и Галкина, и Сердючку, и новогоднее обращение презика, и снова Галкина, и Сердючку, и прочих искусственно веселящихся придурковатых эстрадных гомиков и доживших до утреннего выпуска новостей.
Иду дальше. Возле райповского магазина два синяка дожидаются прихода продавщицы, чтобы продлить праздник. Или полечиться от его последствий. Возле них, шатающихся с невообразимой амплитудой и ведущих неторопливую беседу о только им одним понятных вещах, стоит, неуверенно пялясь на замок магазина, полусонная дворняга средних размеров. Один из синяков лениво свистит и серьёзно так спрашивает: "Что, Полкан, и у тебя, млять, трубы горят?". Полкан поворачивает голову и смотрит на него взглядом, которым доктор Форман встречает предложение доктора Хауса напугать до смерти очередную неизлечимо больную пациентку, чтобы измерить частоту пульса.
Они что, и собаку напоили? Вспоминается старенький фильмец "Тёрнер и Хуч", где устрашающих размеров слюнявая собачища хуярит пиво прямо из банки.
Поворачиваю к центру города. Не встречаю даже собаководов с поводками. Хотя, их тут никто не встречает. Тут все отпускают своих бобиков гулять на свободе. Водить на поводке - моветон.
Все собаки выглядят не хуже того Полкана. Даже не гавкают. Валяются посреди дороги, понимая, что, как минимум, до полудня ни одна машина с похмельным водителем их не потревожит.
Кроме собак, никого.
Семь утра. Помимо собак, полуночников и терпеливых синяков, появляются бабушки - божие одуванчики, бодро носящиеся по больницам и магазинам в поисках общения и низких цен. Но и их не так много.
Есть ощущение, что в этом городе живут только собаки, синяки и бабки. Остальных слоёв общества не представлено.
Молодёжи совсем не видно. Дети, по идее, ещё спят. Почти идиллия.
Подхожу к городской площади, совсем недавнему эпицентру новогодних гульбищ. На площади валяются остатки от фейерверков, хлопушек, римских свечей, бутылки жигуля, вина и какой-то ещё херни, игрушки с ёлки, слегка припорошенные снежком. Возле ёлочки, почему-то напоминающей усечённый конус, валяется окладистая седая борода. Дедушка Мороз приехал из Устюга и решил сменить имидж?
Ёлка стоит не в центре площади, как следовало бы, а в сторонке, как бы уступая место огромной горке из снега в форме неравнобокой трапеции. Горка настолько величественно выглядит, что затмевает даже стоящее через дорогу помпезное здание ЗАГСа.
И вот по этой достойной внимания Зураба Церетели горке в семь утра первого января в гордом одиночестве катается ребёнок. Не знаю, мальчик или девочка, эти детские зимние комбинезоны делают невозможным различать детишек по половой принадлежности. Упорно карабкается по монументальному подъёму, затем степенно съезжает по длинной накатанной детскими пятыми точками ледяной дорожке. Затем опять долго поднимается и опять скатывается. Семь утра. Первое января. Ни души вокруг. Самостоятельный ребёнок, чего уж там.
На выходе с площади встречаю более-менее молодого человека. Он что-то ищет глазами. Настолько сильно ищет, что глаза его ни на секунду не останавливаются. Увидев меня, не останавливая вращение глаз, он вопрошает: «Это самое, ну а где тот, ну, которого ты это?» Не найдя ответа, я пожимаю плечами. Удовлетворившись этим невнятным жестом, он вразвалочку плетётся к ёлке. А я в раздумьях, как надо было ответить на этот риторический вопрос. Говорят, тут с новой силой начали употреблять вещества.
Апофеоз необычности и абсурдности происходящего встречаю в небольшом переулке на деревянном мостике через овраг. Метрах в тридцати от меня, неспешно помахивая бодро позвякивающим пакетом, идёт человек. Обычный мужик-работяга, худощавый, подтянутый, в куртке, которую выдают в качестве униформы на стройке, в шапке кирпичиком, с пусть и пышными, но не такими отчаянными, как у Будённого и не такими пышно-страшными, как у Ницше, усами. Ничего особенного. Если не посмотреть, пардон, ниже пояса. Выше пояса у дядьки зима: шапка, довольно-таки тёплая куртка. Ниже пояса – июльский зной: сероватые семейные трусы и носки с ботинками. Так он и идёт своей дорогой, не замечая небольшой метели, поддувания ветра, снега, в серых трусах фирмы «Бинь Бинь» (я знаю, потому что сам такие ношу), бодро помахивая позвякивающим пакетом. Кто он? Морж? Закаляющийся? Маньяк? Он обмазал низ своего тела горчицей, и теперь должен охладиться? Он адепт учения великого Порфирия Иванова? Тогда почему он не босиком? Слишком много вопросов для первого января.
Выхожу на берег реки. На берегу реки сидит на лавочке зелёный Николай Рубцов. Зелёный он по причине того, что отлит из меди. Хоть он и памятник, но сидит. Рубцову грустно. А что может быть весёлого в праздновании нового года в одиночестве, сидя в скверике на медной лавочке? Живой Рубцов бы точно не стал так праздновать, потому что был он гуляка, весельчак и балагур, под стать Есенину. Жаль, женщина ему попалась с тяжёлой рукой…
Подхожу к Рубцову, сажусь на медную лавочку. Медного Рубцова предусмотрительно посадили с краю, как бы позволяя преданным поклонникам творчества составить задумчивому поэту компанию. Кладу руку на плечо, мол, ничего, Николай Михайлович, у нас с тобой всё ещё впереди. Он не оборачивается, но я чувствую, что он согласен. На постаменте под лавочкой с Рубцовым и мной написано:
За всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью…
Новый год наступил. С новым годом!