Ворованный гравий, три дерева, змеев останки...
Мы - жуткие ягоды, вжатые в пропасть мольберта
угрюмым художником, с бредом танцующим танго
под эхом балконов красавиц, лимонных балконов,
балконов, упавших, как звезды, на площадь, где люди
играют в введение в храмы ветровых драконов,
играют в танц-шоу сердец на серебряном блюде, -
под молнией кисти, под жадными вилами вилок,
под рухнувшей кладкой, под пыльным навесом из цвели
и дырок-громадин...
... и руки художника - пилы-
рыбёхи. И губы художника - тощие цены
на право быть вжатыми,
право лишения сока,
бесправие двигаться, пухнуть и пахнуть, и вИнить,
когда нас целует пером оянтаренный сокол,
когда мы находим в листве наши до-половины...
Такая досада - компотным мазком - мимо формы...
Такие гнилые мольберты, что вжаться - противно!
Зеленые ягоды на террарисовом фоне,
хранящие в душах зеленых домашние финки -
на свет, изумруд-изуродно прозрачный, но тусклый,
на свет, обделивший теплом и бокалом потоньше.
... ворованный прудик, три дерева, змеи-моллюски.
Сидящий в траве бельмоокий, но нежный ладонщик -
отродье художника, впавшего в соль сантиментов
на старости.
Холм, похудевший с холста до "прозрачно"...
Связующих вилок грозы ярко-желтые ленты -
для нас, вялых ягод, что сдулись, как мрийи, как мячик,
как страсть у художника. Разве что в лисьих воронках
губ, жрущих наш мир (буйство линий, гуашное пьянство),
мы все еще ждем золотистого духа-ветрёнка,
который сожмет нас в размоченных воздухом пальцах.
И, прежде чем лопнуть - раздавленным, вжатым в холст, тканый
из ниток любви, нефабричный, кровящий бахромно,
мы розово-сине (рассветом над морем), гортанно
споём винный реквием грозди прекрасного грома...
