Я весь пропитан больничным запахом. Сложный коктейль. Замешан на основе хлорки, несколько капель йода, невыносимо едкий запах дешёвого стирального порошка от постельного белья из местной прачечной. К этому примешивается ещё ряд неизвестных мне ароматов и почему-то отчётливо пахнет витаминками «Ревит». Этот запах напоминает о детстве, о страшилках, которыми нас пугали учителя – мол, если съесть много этих жёлтых драже, то пожелтеешь сам и ещё куча всего плохого с тобой случится, вплоть до «…коллапс, кома» и т.д. Мы конечно же не слушали и, дорвавшись, ели пригоршнями этот «Ревит».
Время здесь для меня проходит едва заметно. Само понятие времени изменилось – я с трудом отличаю день от ночи, легче когда кто-то из персонала озвучивает «который час». Впрочем есть ещё некоторые факторы. Раза два в неделю мне ставят капельницы с какой-то гадостью, от которой пересыхает во рту и звуки доносятся будто издалека и сквозь туман. Поначалу это было весьма неприятно, теперь уже привык. Ко всему привыкаешь, даже к такой гадости. В первый год моего пребывания здесь меня резали, вскрыли грудную клетку, что-то там с сердцем у меня неладно было. Видимо исправили, хотя особых перемен я не заметил. Пару недель после операции мне давали морфин. Я полюбил эти ощущения – как будто тебя опускают в тёплую воду и ты плывёшь, невесомый, совершенно не заботясь о дыхании, движении. Только невесомость и тёплое течение вокруг и внутри тебя. Потом морфин убрали. Несколько ночей я провёл в гнетущей тишине палаты, чувствуя как холодный пот выступает на груди, на лбу, собирается в капли и скатывается на простыни. Чесался и ныл шов на груди, под повязкой, но это можно было вытерпеть. Невыносимыми были приступы страха и тоски, которые как неумолимые стражи являлись каждую ночь и когда где-то за окном начинал выть бездомный пёс, склонялись над моей кроватью, промокшей от пота и сквозь зрачки вглядывались прямо в душу.
Больница.
М.А. – Марина Анатольевна, мой лечащий врач. Довольно молодая – около тридцати пяти, приятный голос, негромкий с хрипотцой. Сёстры говорят – одинокая и слегка ё***тая, мне кажется – это зависть. Мне кажется – она красивая. И добрая. И мягкая, как лепесток цветка. Иногда бывают дни, когда от неё пахнет алкоголем. И если в палате никого, она садится рядом с моей кроватью и касается тыльной стороной ладони моего лба или щеки. Я чувствую – в эти минуты ей хочется заплакать, но она держится.
Медсёстры дежурят посменно – Лена и Света. Света хорошая, а Лена – не очень. Они следят за показаниями приборов, ставят капельницы, проветривают палату и один раз в неделю протирают меня влажными салфетками. Света аккуратно переворачивает меня с боку на бок и у неё очень нежные руки. Лена не особо церемонится с моим телом и мне везёт, если присутствует М.А. или кто-то из моих – тогда она, конечно, осторожничает. У Лены, правда, есть один плюс – по ночам, когда нет врачей, она открывает окно и курит. До меня доносится сигаретный дым, напоминая мне о времени, когда я сам мог взять двумя пальцами сигарету и чиркнуть зажигалкой.
Семья.
Родители приходят довольно часто. Отец почти всегда что-нибудь рассказывает – о том, как они строят дом, о первом урожае абрикос, о ценах на бензин. М.А. сказала им, что есть вероятность того, что я могу слышать и осознавать происходящее вокруг. Но мама всегда молчит. Она только сидит рядом, гладит мои волосы и иногда плачет. Однажды кто-то из «больничных» оцарапал мне шею, когда стриг меня и теперь мама взяла на себя заботу о моей причёске. Я, конечно, рад этому несказанно – так приятно чувствовать её прохладные руки, ощущать запах её духов.
Жена приходила только один раз на моей памяти – вскоре после аварии. Она ничего не говорила, очень долго сидела, держа меня за руку и всхлипывая, потом ушла и больше не приходила. Я подозреваю, что она уже оформила развод, а родители не говорят мне об этом чтобы не расстраивать меня. Что ж, она права – шансы у меня нулевые. Ног своих я не чувствую уже несколько месяцев. Если так пойдёт и дальше, вскоре равномерно пикающий аппарат у меня над головой затянет нескончаемо длинную протяжную ноту.
До свидания.
Видимо, я очень льстил себе, гадая о сроках своего пребывания здесь. Вчера начались какие-то фокусы с аппаратурой. М.А. вызвала местных мозговых спецов, те сделали свои замеры, тесты, обрызгали меня чем-то, вкололи очередное дерьмо мне в кровь и скорбно похлопали М.А. по плечу. Их вердикт звучал приговором для меня – оказывается, мой мозг «перестал реагировать на внешние раздражители», т.е. официально мой мозг как бы умер. Соответственно и я как бы уже не нужен – сегодня пригласят родителей, вынут трубку, нагнетающую кислород в мои лёгкие, нажмут «выкл» и скажут мне «До свидания».
Я не пытался кричать, шевелить пальцами и всё такое.
Я понимал, что у нас нет навороченных приборов размером с грузовик, которые покажут нашим докторам «живость» моего мозга.
Я понимал, что у нас нет своего киношного злобного и хромого гения, который сможет достать меня из моей ватной ямы и ткнуть этим в нос местным «светилам».
Меня нужно отключить.
Я только хотел бы спать в этот момент, чтобы не слышать отца с мамой, которым придётся дать на это согласие.
Но не всё бывает так как хотелось бы. Я не заснул. Я присутствовал в роли слушателя на последнем акте пьесы о своей жизни.
Всё подошло к концу. И если человек в коме способен плакать, то я плакал.
М.А. что-то шёпотом объясняла маме. Потом подошла ко мне и вставила шприц в катетер у моей ключицы. Знакомое тепло обволокло меня. Слава богу – никто не узнает об этом акте милосердия. Я погрузился в тёплую реку забвения и поплыл…
11.06.2011г.
Ильичёвск Роман Франц.