Всё умерло. И только память
прокручивает ленту дней.
О, как она умеет ранить,
высвечивая, что больней.
Оно всегда, всегда со мною –
в груди залитое свинцом,
твоё прощальное, родное,
твоё смертельное лицо.
И, равнодушны, как природа,
чужие лица плыли прочь,
когда ты так бесповоротно,
непоправимо канул в ночь.
О, если бы какой-то выход, –
шальная мысль явилась мне –
пусть это бред, безумье, прихоть, –
счастливый лаз в глухой стене,
забитый наскоро, небрежно
заложенный кривой пролом,
куда влетает ангел нежный
и аист шелестит крылом...
О, если б время заблудилось,
споткнулось, сбилось бы с пути,
как Божья шалость или милость,
и где-то там, в конце пути,
в какой-то путанице рейсов –
вагон забытый, сам не свой,
который бы умчал по рельсам
туда, где ты ещё живой...
И окликают нас могилы,
и обступают всё тесней.
Я снова слышу голос милый
и вижу словно в полусне:
бессмертным символом разлуки,
весь мир навеки породня, –
крестов раскинутые руки,
которым некого обнять.
***
Ты умирал на пике декабря.
Зачем мне Бог, не знавший милосердья?
И это сердце, бившееся зря,
раз не могла отнять тебя у смерти?
Часы спешили, учащая бег,
и обещая обновленье судеб.
А снег летел в грядущее, в тот век,
где нас с тобой вдвоём уже не будет.
Любить в прошедшем времени нельзя.
Как примириться с этою дырою,
в которую всё сыпется, скользя,
лишь только человек глаза откроет?!
Застыли стрелки в замкнутом кругу.
Как будто навсегда заледенели.
Я это помнить больше не могу,
блуждая здесь среди людей, теней ли.
Глазами звёзд глядишь над головой.
Стволы дерев — как чей-то мёртвый остов.
И сквозь меня могильною травой
растут слова, пронизывая остро.
***
Зову тебя. Ау! – кричу. – Алё!
Невыносима тяжесть опозданий,
повисших между небом и землёй
невыполненных ангельских заданий.
Пути Господни, происки планет,
всё говорило: не бывает чуда.
Огромное и каменное НЕТ
тысячекратно множилось повсюду.
Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю! –
шепчу на неизведанном наречьи,
косноязычно, словно во хмелю,
и Господу, и Дьяволу переча.
Луна звучит высоко нотой си,
но ничего под ней уже не светит.
О кто-нибудь, помилуй и спаси!
Как нет тебя! Как я одна на свете.
***
Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлёб, пока не станет мелко.
К девочке тяну свои ладони...
А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь,
как та девочка на дне тарелки.
И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи ещё немножко,
я спасу тебя из моря горя!
Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки...
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.
***
Просила ты шампанского в тот день.
И это вовсе не было капризом, –
судьбе обрыдлой, въевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.
Пила напиток праздных рандеву
через соломинку... Рука дрожала...
Соломинка держала на плаву.
Но надломилась, но не удержала.
Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.
***
Хоть всё, что есть, поставь на кон,
все нити жизни свей,
но не перехитрить закон
тебе вовек, Орфей.
Деревьев-церберов конвой
не проведёт туда,
и профиль лунный восковой
в ответ ни нет, ни да.
Рассвет поднимет белый флаг
как знак, что всё, он пас,
чтоб Тот, кто вечен и всеблаг,
не мучил больше нас.
***
Я знаю, истина в вине.
Не в том, что плещется на дне –
в неискупаемой, нетленной.
Она лежит на дне души.
Ей тяжко дышится в тиши.
Она одна во всей вселенной.
Неутолимая печаль
меня терзает по ночам.
Кому поведать? Богу? Людям?
И я бреду в своём аду
и повторяю, как в бреду:
«О, как убийственно мы любим!»
Ночной звонок: «Алё!Алё!»
И мысль безумная мелькнёт:
а вдруг твой голос я услышу?
Раздастся в дверь тревожный стук,
и — сердца вздрог: а вдруг? А вдруг?!
Но это дождь стучит по крыше.
Плесну в бокал себе вино.
Но, словно кровь, оно красно.
Мы пьём и пьём хмельное зелье,
не понимая, что хмельны
не от вина, а от вины,
и будет ужасом похмелье.
Пройдёт сто лет, сто раз по сто...
Ничто не сгладится, ничто!
Она навек со мною слита,
как горб проклятый за спиной.
О, как в сравнении с виной
легка и сладостна обида!
Вина даётся нам сполна.
Её не вычерпать до дна.
И каждый день мой ею мечен.
Я от неё не излечусь.
Я с ней вовек не расплачусь.
Хотя платить уж больше нечем.
Я знаю истину: она
для понимания трудна,
пока не бьёшься в исступленье.
Я знаю, что такое Бог.
Бог — это боль, что он исторг.
И — искупленье, искупленье...
***
Как завести мне свой волчок,
чтоб он жужжал и жил,
когда б уже застыл зрачок
и кровь ушла из жил?
Как превзойти в звучанье нот
себя саму суметь,
когда окончится завод
и обыграет смерть?
Как скорость наивысших сфер
задать своей юле,
чтобы хоть две минуты сверх
крутиться на земле?
***
Под луной ничто не вечно.
Светится таинственно
неба сумрачное нечто
в обрамленье лиственном.
А внизу, под сенью крова –
дней труды и подвиги.
Бурый лист, как туз червовый,
мне слетает под ноги.
Ночь земле судьбу пророчит,
карты звёзд рассыпала...
Жизнь живёшь не ту, что хочешь,
а какая выпала.