Эрик Берн: «Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(Кто поймет этих взрослых, они видят не так, как оно на самом деле)
>>>>>>>>>>>>>>>
Когда я была маленькой, я хотела стать героем. Герой никого не боится и всех побеждает.
Помню, мама ведет меня за руку, прохожие останавливаются, трогают меня за щеки, за подбородок, теребят бантики, «Жорина дочка, Жорина».
- папа плохой, плохой, папа – картежник, - прохожие исчезают, мама крепко держит мою руку. Некоторые не исчезают, говорят:
- Твой папа – хороший!
Мне не нравится, когда они так говорят, потому что, тогда я должна изо всех сил махать руками, кричать, что папа плохой, я его ненавижу!
Я не знала кто такой «папа», что такое «ненавижу».
Когда я была маленькой, я хотела стать героем. Я почти была героем, потому что никого не боялась, даже маму!
Чтобы стать героем, надо было совершить подвиг, но где он находится я не знала. В селе его не было. Однажды я ушла в горы. Шла, шла. Даже услышала запах подвига. Поднимусь на самую макушку горы, внизу море. Потом вниз, потом в гору. Поднялась на самый верх, кругом горы. Нет моря. Расплакалась. Стыдно. Герои не должны плакать, а сама реву еще хлеще. Какой-то дядя спрашивает: «Ты чья?».
Надо сказать: «Я Жорина», но нельзя.
- Я не знаю чья, - обманываю я.
Мужчина принес меня в дом. Там было много детей и женщина. Я ревела как заведенная, даже когда ела какую-то еду. Меня постоянно о чем-то спрашивали, я отвечала неправду. Я не хотела домой к маме, я хотела остаться с ними. Если бы я не разревелась, можно было сказать им, что я стану героем, тогда бы они обрадовались и оставили меня жить вместе с ними.
- Что находится возле твоего дома?
- Море.
Мужчина на мотоцикле отвез меня к маме. Всю жизнь мне будет стыдно за те слезы, герои не должны плакать. Будут другие слезы. Много слез, но стыдится я буду только тех, в горах.
Помню нашу маленькую кухню. Кухня дымится от пара. Так сказочно, вода у самых моих босых ножек. Красиво! Вбегает испуганная соседка, хватает меня на руки, прижимает к груди. Растерянная мама с другой стороны парящей кухни смеется: «Перевернула ванну с кипящим бельем, и ты ж смори, даже капелькой не обожглась». Во мне возмущение, не трогала я ее корыто, я только подошла посмотреть как пар «дымится». На соседкиных руках вид не сказочный. Потихоньку сползаю на пол. Здесь другое дело. Настоящее поле битвы. Здорово!
Вскоре я подслушаю радостную новость. Мама расскажет одной из своих подружек, как в село приезжала предсказательница и предсказала маме первую дочку, которая принесет много горя и умрет в восемнадцать лет. Умрет несчастной.
Некоторое время я буду на вершине блаженства. Если сама предсказательница сказала, что я умру в восемнадцать лет, значит, я точно стану героем, потому что восемнадцать лет – это не очень старая. У меня куча времени до смерти. Я совершу подвиг и рано умру, как в сказке!
В доме всегда были люди. Разные. Маму хвалили. Она необычная. Она умела лечить маленьких детей. Просто пошепчет, они не плачут. Однажды из соседнего дома прибегает тетя Лиза, «Ой! Ай! Третьи сутки температура… как резаный… из Киева доктор… никто ничего понять не может…». Мама пошла. Она хорошая, только непонятная.
Папу помню плохо. Помню, останавливали пожилые женщины, спешили сказать, что он хороший. Я грубила. Резко грубила. О папе с прохожими говорить нельзя – это тема запретная. Папа меня в карты проиграл, но вместо меня убили младшую сестренку. Эта история рассказывалась по нескольку раз в день всем входящим в дом.
- Почему его не посадили в тюрьму? – спросила я однажды мать.
- Он скрылся, его разыскали и посадили, через год отпустили. В этой жизни нет справедливости.
Несправедливостью для меня была смерть сестры. Во-первых, на ее месте должна была быть я, во-вторых, мне здесь не нравилось, лучше бы Светланка жила.
- За смерть Светы никто не ответит, - сокрушалась мать, - нет справедливости.
Как же нет? А я!? Я отомщу за сестру.
Мне скоро шестнадцать. Люблю бродить по ночам и вдыхать звёзды. Мне жить еще целых два года. Я счастлива, не надо строить планы и создавать семью, приобретать профессию и что-то доказывать. Здесь все что-то доказывают. Я им непонятна. Просто у меня другие проблемы. Я должна отомстить за смерть сестры и найти свой дом. Я точно знала, что родилась в другом месте, в другой семье. В детстве я бы сказала в другой сказке. Там единственное занятие – любовь и забота. Я помню свой дом.
Два месяца живу в глухой деревне в доме отца. Он инвалид, парализован на левую сторону. И с головой не в порядке, гонит всякую пургу. У него и справка есть. Глаза смущают, как-то не вяжутся ни с инвалидностью, ни с гонимостью. Прямо в глаза мне он избегает смотреть. Но все время наблюдает за мной. Я стараюсь не думать о том, что мне предстоит сделать. Сама избегаю его взгляда.
Поздно вечером гаснет свет, пробки выбило. Отец стучит из своей комнаты:
- не бойся, я сейчас войду, свет надо сделать.
Даже смешно, с чего бы я его боялась? И какого хрена стучать, если дверь не запирается. Зажигаю свечу. Папа неуклюже протискивается в комнату, волочет добротный деревянный табурет.
- Это пробки, сейчас сделаю.
- Там ток, надо рубильник отключить.
- Ничего не бойся. Я так.
В груди сжимается ком. Тот самый момент. Момент возмездия. Отец лезет в открытую проводку, имея одну рабочую руку.
- Огонь поближе подержи, не бойся.
Подхожу. Боюсь. Уже не боюсь. Я должна это сделать. Надо только легонько подтолкнуть табурет. Так просто! Убийца Светы будет наказан. Господи! Как же он управляется-то одной рукой, Хоть бы током его не долбануло. Свечу держу двумя руками. Надо взять в одну, в правую. Левой выдернуть табурет. Освобождаю левую руку.
- Папа, вдруг тебя током ударит? – зачем я спросила, голос дрожит.
- Не бойся, дочка, не бойся.
Показалось, он знает о моем замысле. Фраза прозвучала как: «Не бойся, выдергивай». Ноги будто прибиты к полу. Напрягаюсь. Отрываю правую ногу. Получилось. Теперь – левую. Нормально. Причем здесь ноги! Табурет надо выдернуть рукой. Так, приготовься… «Как же я тебя ненавижу, папа». Черт возьми, его сейчас током ударит. О чем это я? Я должна…
Загорается свет. Наши взгляды на мгновение пересекаются. Ничего особенного. Просто взгляд сумасшедшего человека. Уходит молча. Меня охватывает отчаяние, второй раз я не смогу его убить.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
(Низкий поклон доброму человеку, взявшему на себя роль злодея, и тем самым, позволившему мне сыграть роль героя)
>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>
Отец умер через два года. Попал под поезд.
Я иду по пыльной улице. Солнце жжет голову. Тщетно пытаюсь создать восторг в груди. Убийца наказан! Непрестанно навязывается картинка из нашей совместной жизни; круглый стол, лампочка свисает с небеленого потолка, я что-то записываю в тетрадь, он несет ахинею о КГБ, ЦРУ. Мы курим. Иногда наши взгляды встречаются. Странный взгляд. Из бездны! Он сумасшедший. Откуда мне знать, может быть, у всех сумасшедших такие глаза. Мне уютно и спокойно. Скоро я его убью.
После смерти отца, пожилые односельчанки буквально атаковали меня. Все сговорились заставить меня сказать, что папа был хорошим. Я волчицей впивалась в их горло, материла их отверстия и выступы, пока они не исчезали с поля зрения.
Мама вскорости вышла замуж. Такой «середнячок» на десять лет младше ее и соответственно на десять лет старше меня. Упитанный, коренастый, что-то от мыши: серое и вороватое. Меня называл доченькой, дочуркой, слюняво до рвоты. Мама сердилась, требовала называть его папой.
Как-то возвращаюсь домой страшно голодная. Матери нет дома. Я на кухню.
- Дочурка проголодалась?
Не обращая внимания, шныряю по кастрюлям.
- Борща будешь? Вижу, будешь. Ну что ты как неродная.
- Я сама.
- Немедленно садись за стол, буду за тобой ухаживать. Имею право поухаживать за доченькой? Имею. Садись, садись.
Я села за стол. Он суетится, поучает, как дальше жить. Понятно. Тот самый момент. Просто так он меня не отпустит.
Ставит передо мной тарелку с борщом.
- Чуть перегрел. Сейчас сметанкой заправим.
- Я не ем сметану.
Заходит за спинку стула. Кладет руки на плечи. Кушать расхотелось.
- Ладно, неси свою сметану. Правда, горячо.
Опять засуетился.
- Вот-вот, борщ без сметанки – не борщ.
Может тарелку с борщом надеть ему на голову? Нет! Вульгарно и толку мало. Получится много грязи и криков. А ведь, не оставит в покое. Неужели, придется. Ой, как не хочется. Делать нечего. Надо стиснуть зубы.
Возвращается на исходную позицию – за спинку стула. Ем борщ. Не выблевать бы. Может, есть помедленнее. Уже ложка по дну тарелки стучит. Его голова над моей. Сейчас слюни потекут. Рука сползает к моей груди.
Пора, тянуть некуда. Придется. Ласково задерживаю руку у самого соска.
- Пап, чайник поставь! – Держа его руку, поднимаю к нему глаза. Улыбаюсь. Есть, поймала! Мышка в клетке.
Он идет ставить чайник. Я – мыть тарелку.
- Давай, сам помою.
- Теперь моя очередь ухаживать за тобой. Что ты как неродной. Иди за стол. Быстро. Не спорь.
Ставлю на стол чайные принадлежности на одного.
- А ты?
Наклоняюсь к самому его уху, шепчу:
- Теперь моя очередь за тобой ухаживать!
Он распластывается по стулу. Раздвигает ноги. Я наблюдаю за его промежностью. Чайник закипел. Наливаю немного заварки, теперь кипяток. Начинает расстегивать ширинку. За столом! Вот, бескультурщина. Лью медленно, тонкой струйкой. Начинает из ширинки извлекать содержимое. Смотрю ему в глаза. Улыбаюсь. Носик чайника скользит над столом. Его руки опаздывают спасти хозяйство. Нашу идиллию взрывает дикий рев. Продолжаю поливать это растение. Эволюционный процесс становления человека налицо. В нем явно пробудился зверь. Голову не трогаю. Ему еще человеком становиться. Чем же думать станет, если голову поврежу.
Чтобы не испортить скатерть отношу чайник на плиту. За скатерть мать ругать будет. Мне и без того влетит, ее любимую игрушку поломала. Дверь ломится от стука. Иду открывать.
К моему удивлению, мама отнесется к поломке спокойно. Напишу объяснительную, что не удержала чайник. Случай оформят как бытовую травму. Поставят на учет в Детской комнате милиции. Односельчане станут избегать. Окончательно объявят чокнутой. Зато, все оставят в покое.
Пошел мой восемнадцатый год. Жить оставалось совсем мало. Героем я не стала, подвига не совершила. Жизнь прошла впустую. Оставалась мечта о моем настоящем доме. Я точно знала, что родилась в другой семье, в другом царстве, там нет добра и нет зла только любовь и забота.
Ничего не случилось ни в восемнадцать, ни в двадцать, ни в тридцать…. Я научилась мыслить взрослыми категориями и не выделяться из толпы. Иногда получалось. Смерть сестры, обвинение отца в ее убийстве, моя клятва отомстить, так и не нашли своего объяснения. Круговорот жизни затянул те события на самое дно. Я просто помнила. И не больше.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(кто поймет этих детей, они видят не так, как оно на самом деле)
>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>
Мама умирала долго и мучительно. Ни от старости и ни от болезни; она умирала, потому что, не хотела жить. Она умирала, потому что сомневалась.
Что такое смерть?
Повторение? НедвижИмость? Неизменение?
Не важно, ЧТО ты делаешь, не важны последствия твоего деяния. Пока ты тверд и уверен, пока несешь в себе ответственность за последствия, пока способен отвечать за содеянное – ты жив!
Твоею рукою рисуется квадрат. Производится действие – ты живой! В квадрате – жизнь, тобою очерченная. Дальше следует рисовать другой квадрат. Но ты наживаешь на клавишу «повторить». Нажимаешь, потому что так ПРОЩЕ. Квадрат повторяет действие. Квадраты штампуются. Ты – мертв! Смерть – повторение.
Внутри бесконечного множества повторенных квадратов находится одна-единственная твоя сущность, требующая продолжения.
Тебя раздирает гнев, съедает зависть, сжигает ревность. Раздирает, съедает, сжигает – только тебя внутри твоего квадрата, очерченного твоею рукою.
Ну, же, рисуй следующий! Точно такой же, но сам.
Смерть – пауза!
В конце концов; съедаемый, сжигаемый, раздираемый, размноженный до бесконечности одинаковости, и тем умноживший страдания свои, которые станут для тебя страданиями Космоса, ибо Космос твой в квадрате тобою очерченном, до бесконечности размноженном.
Смерть не бывает вечной. И у страданий иссякают силы.
Обезумев, ты рисуешь другой квадрат. Такой же, но другой. Ни круг, ни треугольник, а именно квадрат, потому что, пока, ты умеешь рисовать только квадраты. Это – жизнь!
Смерть – пауза. Пауза между квадратами тобою нарисованными и квадратами бесконечно проштампованными.
Мама умирала долго и мучительно. Она не хотела нажимать на клавишу «повторить». У нее не было сил рисовать следующий квадрат.
ПАУЗА.
После смерти матери я узнала, что отец безумно меня любил.
- Мы, почему тебя запомнили, он души в тебе не чаял, он и мать твою любил, но тебя особенно. За тебя он дрожал. Работал много. Времена тяжелые были. Платили мало. Из кожи вон лез, старался. Каждую свободную секунду к тебе летел. Мы еще не видели, чтобы отец так любил дочь. Заболела ты. Совсем при смерти была. Надо было грудное молоко, я как раз Сашеньку кормила. Он стучал во все дома подряд, в глазах отчаяние крайнее на грани безумия: «дайте молока, что хотите со мной делайте, кровь, жизнь мою возьмите, только спасите мою девочку». Так что я тебе вроде как молочная мама, - тетя Люся улыбается сквозь слезы. – Твой отец был человеком большой души.
- Почему же он ушел от нас, и пить начал?
Женщины пожимают плечами.
- Что-то произошло между ними. Ушел в одночасье на квартиру и резко запил. А что произошло? Чужая семья – потемки.
После смерти матери я узнала, что отец не был моим отцом, она родила меня от другого человека. Свету никто не убивал, Света отравилась консервами, когда мать везла ее от старшей сестры. Лето. Грязный вагон.
- Он и потом тебя любил. Каждый месяц приезжал.
- Я помню.
Я поняла, почему не смогла выдернуть табурет. Нельзя убить того, кто тебя любит, даже если ты об этом ничего не знаешь.
После смерти матери, я поняла, что не было никакой предсказательницы, и неизвестно, сколько мне еще жить. Я люблю бродить по ночам и дышать звездами. У звезд есть запах – запах моего дома, там царят любовь и забота. Там его глаза, глаза человека, передавшего мне способность любить. Там его взгляд – взгляд из бездны. Он всегда за мной наблюдает. И поэтому я ничего не боюсь!
ВНАЧАЛЕ БЫЛА СКАЗКА – ПОТОМ ПРИШЛА ЖИЗНЬ
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…
