Завдетсадом номер тридцать три, обаятельная и такая, что их
больше не бывает (бабушка Лида говорит: чУдная), Голубева Анна
Ефимовна дарила Васю Иванова неземной улыбкой... Но однажды утром,
когда она, как обычно, встречала детей у калитки, он увидел, что
и Сашка Гентс, и Вова Парусов, и Марина Горохова получили точно
такие же утренние подарки.
Мама, выслушав горький монолог сына, вежливо, но твёрдо жениться
на Васе вместо Анны Ефимовны отказалась. У неё уже был папа и
меняться она не хотела. Даже со всеми солдатиками. И Вася заметался
между Анькой и Маринкой. У одной были громаднющие серые глаза,
у другой – удивительные золотые кудри. Но у Анечки был ещё весёлый
старший брат Додик, который мог бы научить бы в футбол, мог бы
заступаться и вообще... Так что её шансы были выше Гороховских.
Но... обе они были какие-то... маленькие. Даже закадычный дружок
Колька Никитин отказался, положив, что, если уж жениться, то на
Саньке Гентсе, потому что они соседи по дому. А ещё и маленький
Санька, и добрый толстый Колька любили полопать и попускать
мыльные пузыри через одуванчИКИНЫ стебли. Вася несердито обозвал
Кольку дураком, потому что надо говорить одуванчикОВЫЕ.
Васина двоюродная сестра Милка была в их же самой группе и
тоже имела причину: она была влюблена в Красноармейца, коня
горбатого сторожа дяди Борисова, на котором тот привозил в сад
молоко и сметану... Щас... Ну, как это... Дядя Борисов был сторож
и горбатый, и привозил на коне, а не наоборот. Все дети коня
очень любили. А дядю Борисова жалели. За такую причину Вася Милку
зауважал и даже залюбил: Красноармеец был огромный, дозволял себя
гладить, кормить послезавтраковым сахаром и жених был – во!
– Что ж делать-то? Ох, Гос-споди! – сказала бабушка Лида. И,
действительно, что же было делать?!
Мама посоветовала определиться, но невесту ходить-искать не могла:
в санЫПИДИМстанции она весь день следила чтобы у всех в городе и в
Советском Союзе была чистая вода, булки и микробы. Папа грейдИры на
своём заводе тоже оставить не мог.
– Иэх-х, жизня! – так говорил горбатый дядя Борисов, когда шатался
и пах перегаром.
И тут вдруг случилась красавица Светлана Григорьевна, еще не старая
воспитательница лет двадцати, которая была теперь главнее злой Евгении
Николаевны: та приходила в тихий час и с ней меньше оставалось
оставаться до когда приходили родители. А злая она была потому, что
знала непонятные плохие слова. (Когда слова плохие – сразу слышно же.)
Аньку и Саньку обзывала жидёнками, а Кольку Горельского –
безотцовщиной и уголовником и обещала, что моряком он не станет,
потому что, когда в моряки будут звать, он в тюрьме сидеть будет.
– Нет! Буду! – кричал ей Колька сквозь слёзы, а другие дети его жалели,
хоть он и драчун, и представляли, как он в тюрьме на стуле в углу
сидит (потому это так и называется: уголовник). Это как наказания
Николаевны (дети так давали ей «сдачи», нарочно не называя по имени),
если когда плохо обед съешь. Только тут ещё милиционер с наганом
снаружи стоит.
Прилетела Анна Ефимовна на своём белом халате (если быстро идти –
у него крылья в стороны растЯт), говорила «позор» и что не пустит
Николаевну в ПИДАГОГИ (должно быть, особенное место, в Грузии,
только для хороших). И переставила её на послеобеда. Трудная работа
переставлять: Николаевна-то ведь и выше заведующей, и толщЕЕ...
Юности свойственна тяга к прекрасному: Вася полюбил. Светлану
Григорьевну. Страстно и по-рыцарски, борясь за её руку и на ИСкурсии,
и когда в ДОМГЛУХОНЕМЫХ ходили (весь сад вместился, и деЦкий спектакАль
был), стойко перенося тумаки, потому-что-так-нечестно-потому-что-ты-
в-прошлый-раз-за--руку-был. А она не просто улыбалась ему. Она даже
иногда, потихоньку и если не было рядом детей, говорила ему сладкие
слова: «воробышек», «ласковый мой» и «мейнекинд». Последнее странное
слово на вкус было как мороженое с арбузом и манило куда-то в дальние
страны, куда только моряки плавают – и то военные. Про это слово знала
мама (она самый тарный врач и всё знает). И они со Светочкой на
секретном этом слове, конечно, задружились. И Вася понял, что мама
с папой не против, и что скоро свадьба. Даже сандали ему купили
новые, с ремешком. Но когда он по случайности (Николаевна слышала!)
назвал её Светочкой, она сильный вид сделала, что рассердилась, и
целых три дня говорила с ним мало-премало и строго-престрого. Потом,
конечно, всё опять стало хорошо и у них по-старому была любовь, но
она для вида много была с другими детьми. Он понимал, что так надо,
и однажды шепнул ей, чтобы она была его невеста. Она весело так
засмеялась. От радости, наверное. А Анюта Каган, наоборот, плакала,
но Никитин Коля, узнав про её беду, сказал, как герой, что будет её
жених заместо Васи...
Счастья, оказалось, надолго не бывает: Светлана Васе «изменила с
офицером» (такое он слышал от тёть дома на общей кухне). Если бы был
бы тот офицер не пограничник, получил бы он тогда по сопатке (старшие
мальчишки во дворе так говорили перед подраться)!
Светлана женилась на своём офицере и ехала теперь на заставу, где
живёт какая-то Кушка. Или Кукушка... И у Васи было горе. На прощание
она обняла его, вытирая слёзы (и свои тоже) и говорила, что в той
Кукушке без неё некому делать работу: рисовать и раздавать людям
паспорта. «Почти взрослый» Вася понимал, что легче, конечно, ловить
шпионов, которым смелая Света ни за что паспорт не раздаст. Но он
всё равно ревел, как самый что ни на есть мейнекинд.
Летом он пришёл к Анне Ефимовне с купленными мамой цветами и
попросил написать Светлане Григорьевне, что больше не сердится и
всё-превсё простил. Но, раз уж так получается про женщин и любовь,
он уходит. В школу.
март-август 2010, Оттава