«СЛОВО...» — ПРОИЗВЕДЕНИЕ НЕ БЕЗЫМЯННОЕ (Эссе)

В минувшем 2010 году незаметно для всей культурной общественности страны исполнилось сразу две памятные даты, касающиеся знаменитой древнерусской поэмы «Слово о полку Игореве». Во-первых, 210 лет со дня её первого опубликования в 1800 году графом А.И. Мусиным-Пушкиным, и во-вторых, 825 лет со дня самой встречи князя Игоря с половцами в придонецкой Степи. И все эти годы над поэмой, точно солнечное затмение над Игоревым воинством, продолжает висеть репутация неразгаданности и таинственности, дающая основания тысячам профессиональных литературоведов и исследователей-энтузиастов выдвигать свои разгадки «тёмных мест» этого памятника древнерусской письменности и строить предположения по поводу его авторства...
19 апреля 2000 года газета «НГ – НАУКА» поместила статью Александра Портнова «Князь Игорь — автор “Слова”», доказывающую, что это именно сам герой поэмы — Игорь Святославович Новгород-Северский как раз и является автором посвященной самому же себе поэмы. Хотя, приводя свои аргументы в пользу данной кандидатуры, А. Портнов тут же добавляет, что «по одному лишь тексту авторство точно не устанавливается».
Другую версию авторства предлагает пенсионер Владимир Михайлов из Владимирской области, утверждающий в «Парламентской газете» за 6 июня 2003 года, что «Слово» было написано аж в 1307 году монахом Псковского монастыря Домидом, о чём, дескать, можно узнать из приписки, сделанной в это время к псковскому рукописному «Апостолу».
А между тем, именно текст поэмы как раз является пока что единственным и самым надёжным источником информации для решения вопроса о её авторстве. Посмотрим же, действительно ли он настолько «тёмен», как о том пишут исследователи «Слова».

«ВСЁ НЕ ТАК, РЕБЯТА...»

Перечитывая как-то поэму, я уже в который раз споткнулся о строки, посвящённые одному из эпизодов Игорева бегства из плена: “Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня”, — переводимые практически во всех изданиях “Слова” следующим образом: “Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, стряхивая собою холодную росу, ибо утомили (в других вариантах — “притомили”, “надорвали”) они своих борзых коней”, из чего получалось, что метафора скорости (“соколом полетел”, “волком побежал”) вводится автором поэмы именно тогда, когда реальная скорость беглецов резко замедлилась, ибо они остались вообще без каких бы то ни было средств передвижения, кроме “своих двоих”.
Абсурд? Ошибка переписчиков?.. Если переводить глагол “претръгоста” как “утомили” или “надорвали”, то — да. Но если посмотреть на него сквозь призму обыкновенного школьного разбора слова по составу, то станет видно, что это понятный русский глагол, состоящий из приставки “пре-”, корня “-тръг-” и характерного для древнерусских глаголов двойственного числа окончания “-ста”. Выступая как-то перед учащимися одной из рядовых московских школ, я предложил им проделать эту операцию, и они всего за пять минут, лучше любых академиков, “расшифровали” это не нуждающееся ни в каких расшифровках слово, ибо, не считая некоторого незначительного преобразования в своей флексийной части, оно и до сего времени означает то же самое, что и в XII веке: “пре-тръг-оста” — “пере-торг-овали”.
Таким образом, суть данного эпизода оказывается весьма проста: достигнув ближайшего населенного пункта, беглецы, доплатив необходимую разницу барышникам, обменяли своих взмыленных коней на новых, и уже на свежих скакунах полетели дальше. Вот в чем причина появления метафоры о соколе и волке, а также ключ к пониманию того, почему хан Гзак так легко дал уговорить себя отказаться от погони. Потому что она становилась заведомо бесполезной!
Половецкая Степь, которую благодаря эпитету “дикая” мы представляем себе чуть ли не абсолютно мертвой, на самом деле таковой почти никогда не была, и, по данным И.Е.Саратова (“Памятники Отечества”, № 2, 1985), уже в VIII—IX вв., “в  верховьях Северского Донца и его притоков существовало более двенадцати каменных крепостей”, не говоря уже о разбросанном по этим местам русском населении, носившем название “бродников”, о котором упоминает в своей 4-томной “Истории казаков” А.А.Гордеев. “Население это, — пишет он, — обслуживало речные переправы, жило в пределах степной полосы и служило связью северных русских княжеств с Тмутараканью и морскими путями”. Понятно, что, находясь на стыке двух народов, такие поселения не могли не стать пунктами взаимного обмена между ними различными услугами и товарами. Здесь нанимались проводники для походов в Степь и переводчики для визитов на Русь, здесь работали кузнецы и оружейники, проводились регулярные торги и ярмарки. В Брянской области, по дороге на упоминаемый в летописях Трубчевск, одно из сёл еще и доныне носит своё древнее название — Переторги, в основе которого лежит тот же самый глагол, что мы видим и в “Слове о полку Игореве” — “претръгоста”.
Не более “темными” оказываются и многие другие места “Слова”, имеющие сомнительные толкования переводчиков. Вот, например, автор описывает, как русичи покинули свои пределы и вышли в половецкую Степь, и с его уст срывается горестный выдох: “О Руская земля! уже за шеломянемъ еси!” — переводимый всеми как: “О Русская земля! уже ты за холмом”, хотя мы должны понимать, что слова эти принадлежат не кому-нибудь, а участвующему в походе ПОЭТУ, для которого самым страшным было — наступление НЕМОТЫ, ибо после пересечения русско-половецкой границы он, как и все, надел в предчувствии возможной опасности ратный шлем и превратился из лирического поэта в воина. “О Руская земля! — воскликнул он в эту минуту, — уже за шеломя НЕМЪ ЕСИ”, что означало, наверное, что-то типа: “Уже я надел шелом, и поэт во мне УМОЛКАЕТ!“ (сравним с современным: “Когда говорят пушки, МОЛЧАТ МУЗЫ”).
А пресловутый “вещий Боянъ”, вознесенный переводчиками до символа высочайшей Поэзии, хотя автор “Слова” с первых же строк своей поэмы открещивается от следования его манере? Думается, разница между “старыми словесы”, от которых он отказывается, и пением “по былинамъ сего времени”, которое он избирает для сочинения “Слова”, в том и заключается, что “старые словесы” — это в буквальном смысле — песни, уже  давно существующие, сочиненные много лет назад по какому-либо аналогичному поводу, — ведь нельзя же, в самом деле, гоняться за “лебедями”, которых нет на свете! Таким образом “петь по замышлению Бояню” — это значит быть плагиатором, использовать для выполнения своих творческих (и политических тоже!) задач чужие сюжеты и образы.
И хоть образ Бояна сделался сегодня олицетворением Поэта с большой буквы, фольклорная парадигма этого имени несёт в себе совсем другие, далеко не вызывающие восторга (не случайно ведь еще Пушкин с его гениальным чутьем к искренности отмечал, что ему ясно слышится, как сквозь адресованную Бояну пышную хвалу пробивается отчетливая ирония), значения: баять (рассказывать), байки (небылицы), украинское байдыкы (баклуши), баюкать (усыплять), балачки (россказни), балагур (шутник), краснобай (велеречивый), забавлять (развлекать), балалайка (заливистая), балаган (шутовской театр), балакать (болтать), кот Баюн (занимающийся ничем иным как усыплением путников своими сказками-байками с их последующим убиением) и так далее.
“О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ”, — замечает в адрес Бояна автор “Слова о полку Игореве”, и глагол “ущекоталъ” следует здесь понимать скорее не в значении воспел, а в значении оболгал или, как еще говорят, ущучил, так как он восходит не к основе щекотать, фиксируемой в русском языке только с ХVII века, а к понятию щелкотня, дающему такое производное от него слово как щелкопер (т.е. аналог современного “папарацци”).
Или вот автор, повествуя о том, что принесло Руси поражение Игоря, пишет: “Уже бо, братие, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла”, и Д.С.Лихачев с легкостью переводит это как: “Уже ведь, братья, невеселое время настало, уже пустыня войско прикрыла”, имея в виду, что степная земля и трава уже погребли собой погибшую дружину Игоря. А между тем, если не делать этой немотивированной замены окончания в слове “пустынИ” на “пустынЯ”, то будет понятно, что речь идет не просто о констатации гибели Игоревых воинов, но о том, что после этого настала такая страшная пора для Руси, которая заслонила собой даже нависавшую со стороны половецкой Степи угрозу нападения — т. е. прикрыла собой “силу пустыни”. И далее автор четко пишет, что же это за “година” такая: “Усобице княземъ на поганые погыбе, рекоста бо братъ брату: “Се мое, а то мое же”. И начаша князи про малое “се великое” млъвити, а сами на себе крамолу ковати. А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую”.
Так что, как видим даже по этим нескольким примерам, если “Слово” и кажется нам “тёмным”, то это происходит только по нашему собственному неумению его прочитать...

КТО ЖЕ АВТОР “СЛОВА”?

Для того, чтобы, опираясь только на текст “Слова”, установить, кто является его безусловным автором, необходимо рассмотреть следующие пункты.

А. Место написания поэмы.

О том, где было написано "Слово о полку Игореве", спорят давно и много, однако, называя в числе городов-претендентов Чернигов, Киев, Галич, Брянск, Курск или Ярославль, исследователи исходят из чего угодно, но только не из самого ТЕКСТА поэмы. Вернее, они его учитывают, но лишь как косвенную подсказку, посредством определенной диалектной окраски намекающую на один из возможных регионов творчества неведомого Автора. Или же вообще обосновывают выбор места написания исключительно политическими симпатиями: показалось исследователю, что Автор симпатизирует Святославу Киевскому, значит, и местом написания поэмы объявляется Киев. Показалось же, что с большей теплотой он говорил об Игоре, значит — творил в Новгород-Северске или Чернигове.
А между тем, с гораздо большей степенью вероятности адрес «творческой лаборатории» первого поэтического гения Руси можно определить непосредственно по тексту "Слова". Трудно сказать, почему этого не сделали раньше, ведь все исследователи, начиная с Д. Лихачева, пришли к выводу, что в поэме нет ни одного слова, которое не несло бы в себе значимой информации, и даже более того — такая информация заложена уже в самом порядке их расположения в строке, в тех “правилах последовательностей”, которые как отмечал Г. Сумаруков, "позволяют глубже понять литературную манеру древнего автора и, следовательно, полнее раскрыть неожиданные стороны его произведения. Принцип последовательностей, таким образом, становится своеобразным инструментом в исследовании древнего источника..."
Убедиться в справедливости сказанного весьма нетрудно — пример последовательного ряда дан уже в самом названии: "Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославля, внука Ольгова". Как видим, принцип последовательности данного ряда весьма прост: обозначается “эпицентр” будущего перечисления — в данном случае это сам Игорь, — а затем выстраиваются по степени удаленности ОТ НЕГО и другие члены последовательности: сначала ближайший к нему — Святослав (ОТЕЦ), а следующим — более удаленный по времени — Олег, (ДЕД).
Вынося такую формулу в заголовок, Автор как бы говорит, что и все другие последовательности поэмы построены по этому же логическому принципу, а если где-нибудь он нарушен, то в этом нужно видеть какой-то особый смысл. Картина была бы иной, если бы принцип последовательностей опирался на парадоксальность, но примеры "Слова" показывают, что та же схема, что в названии, используется Автром и во всех дальнейших случаях. Например, описывая манеру исполнения Бояна, Автор говорит, что, желая кому-либо творить песнь, он вспоминал давно забытые всеми усобицы, запускал в эти "перъвые времена" десять соколов своей творческой фантазии и уже те, гоня к нему из прошлого сюжеты и образы отшумевшей эпохи, на какую из подходящих случаю песен ("старыхъ словесъ") первой натыкались, та ему, словно лебедь, и "пояше — старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславлючу..." Эпицентр последовательности здесь — десять соколов, вектор распространения ее членов — от "първыхъ временъ" к Бояну, поэтому князья и названы строго в соответствии с тем, как бы их "встречали" по хронологии летящие из древности соколы: Ярослав (978 — 1054гг.) — затем Мстислав (поединок с Редедей состоялся в 1022 году) — и последним Роман (убит в 1079 году).
Исключение во всей поэме составляет только один-единственный случай, когда, описывая подъем охранно-предупредительного штандарта с изображением Дива, Автор вкладывает в его уста адресованное всем половецким землям предупреждение, звучащее явно наперекор принятому правилу последовательностей:

...Збися дивъ — кличетъ връху древа,
велитъ послушати — земли незнаеме,
Влъзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню,
и тебе, Тьмутороканьскый блъванъ!..

В работе "Кто есть кто в "Слове о полку Игореве" Г. Сумаруков с большой убедительностью установил, что наименования земля незнаемая и Влъга нужно читать не через запятую, а как топоним одного объекта — Земля Незнаемая Волга, ибо это была обширная территория Нижнего Поволжья и Среднего Дона, то есть САМЫЕ ВОСТОЧНЫЕ пределы половцев.
Поморьем же по мнению ряда исследователей "Слова" названа в поэме местность в районе Торских озер, в окрестностях современного города Славянска. Поморье граничило с русской Черниговской землей и располагалось ЗАПАДНЕЕ ЗЕМЛИ НЕЗНАЕМОЙ ВОЛГИ.
Посулье — это граница Переяславского княжества с Половецкой землей, территория, местонахождение которой ни у кого не вызывает сомнений: "по Суле". Находилась она ЗАПАДНЕЕ ПОМОРЬЯ.
Что же касается Сурожа и Корсуня, то это не крымские города Судак и Херсонес, никогда не являвшиеся половецкими центрами, а во-первых, территория в районе реки Мокрая Сура с притоками Сухая Сура и Каменная Сура, что находится между Днепром и верховьем Ингульца, где до сих пор в названиях современных сел сохраняется “эхо Сурожа” — Сурско-Литовское, Сурско-Михайловка и ж.д. станция "Сурское"; и во-вторых: это район современного города Корсунь-Шевченковского, где в XII веке обитали отмеченные летописью какие-то "корсунские половцы". Эти Сурож и Корсунь располагаются последовательно С ВОСТОКА НА ЗАПАД ПОСЛЕ ПОСУЛЬЯ.
Неизвестным в нашей цепочке остается пока что лишь таинственный Тьмутороканьскый блъванъ, но, по-моему, исследователи совершенно напрасно отождествляют его с известным керченским камнем. Ведь по укоренившейся в древнерусской литературе традиции в ряду географических понятий просто не могло быть инородного объекта! Поэтому неуместны здесь ни предлагаемые исследователями "пэглэван", ни "идол", ни "столб на берегу моря".
Само слово "Тьмуторокань" исследователи переводят по-разному: одни — как "город сорока тысяч торков", а другие (в частности, Н. Баскаков) — как "свободный от налогов", "не платящий налоги", "имеющий грамоту на освобождение от налогов" (tarxan), но в обоих случаях это один из тех городков, которые располагались на русско-половецкой границе и в которых проживало смешанное население — различный беглый люд из Руси, торговцы , проводники в Степь и на Русь, наемные воины, ожидающие “покупателей" на свои услуги, кузнецы, ростовщики, булочники, оружейники, лекари, бродяги, отбившиеся от орды и осевшие здесь половецкие семьи, и многие другие, вынужденные и природные авантюристы. Это о них в своей книге "Червленый Яр" упоминает ученик Л.Гумилева историк и географ Шенников, говоря о создании в XII веке в среднем течении Дона на границе тогдашних Руси и Степи своеобразной ВОЛЬНИЦЫ, не входившей ни в одно из княжеств. Это, по его словам, были многонациональные объединения, создавшие СВОЙ ОСОБЫЙ БЫТ, своеобразные ОБЫЧАИ и КУЛЬТУРУ, и послужившие этнической базой для появления казачества (тюркское слово "казак" как раз и означает — ВОЛЬНЫЙ).
Понятно, что такие поселения действительно не платили никому никаких налогов, ибо, как "ласковое дитя", они "сосали" сразу двух маток — и Русь, и Степь, находясь в то же время постоянно как бы между молотом и наковальней.
Так можно ли было, адресуясь к одному из этих городков, применить такое определение, как, простите, "болван"? Да уж скорее БАЛОВАНЬ! "Вольник", как сказала о нем в книге “Первозванность” Л.Наровчатская, — город-авантюрист, город-баловень, живущий, как говорится, "и нашим, и вашим", но и страдающий при нарушении мира и от тех, и от этих. "Бала" на турецких диалектах — это "дитя", "ребенок", а "вэнь" — "выписанная буква, письмо", что перекликается с той самой "грамотой, освобождающей от налогов", которая содержится и в слове "Тьмуторокань". И вот этот Тьмутороканьскый балъвань — КРАЙНЯЯ ЗАПАДНАЯ ТОЧКА в цепи перечисляемых Дивом земель, так что мы теперь можем увидеть выстроенную строго с востока на запад последовательность: Земля Незнаемая Волга — Поморье — Посулье — Сурож — Корсунь — и Тьмутороканьский город-баловань на самой границе Степи с Русью. Нетрудно заметить, что все названные пункты располагаются строго по одной линии, но, вопреки установленной нами ранее схеме, перечислены не от эпицентра к периферии, а совсем наоборот: от переферии — к эпицентру! Ведь мы помним, что происходит в описываемом эпизоде: русичи пересекли границу со Степью и вышли на открытое пространство, где тут же подняли над собой охранный знак, призванный объяснить всем встреченным половцам, что Игорь пришел в Степь не ради войны, а ради свадьбы. Эпицентр здесь — Див, и весь последующий ряд должен откладываться именно ОТ НЕГО, то есть, предупреждая половцев, он должен был "велеть послушати" сначала БЛИЖАЙШЕМУ К СЕБЕ Тьмутороканьскому баловню, а затем Корсуню, Сурожу, и так — С ЗАПАДА НА ВОСТОК — вплоть до самой дальней от него — Земли Незнаемой Волги.
На самом же деле эти местности перечислены в абсолютно противоположном порядке — С ВОСТОКА НА ЗАПАД, что не соответствует ни логике движения Игоревых полков в Степь, ни самому правилу последовательностей. Объяснено это может быть только одним — тем, что Автор, делая ретроспективное описание распространения "крика" Дива, произвел перечисление половецких земель не от того места, где ЭТОТ “КРИК” ПРОЗВУЧАЛ, а от того места, где НАХОДИЛСЯ ОН САМ, УЖЕ РАБОТАЯ НАД ПОЭМОЙ! В этом случае ошибка в логической последовательности легко объясняется тем, что, влагая в уста Дива перечисление половецких территорий, он машинально перечислил их НЕ ПО ХОДУ ПРОДВИЖЕНИЯ ИЗВЕСТИЯ ВГЛУБЬ СТЕПИ, а ОТ СВОЕГО НЫНЕШНЕГО МЕСТА ПРЕБЫВАНИЯ, то есть — от Земли Незнаемой Волги.
Выходит — "Слово" написано не на Руси, а среди половцев?
А почему бы и нет — ведь мы знаем, что во время битвы на Каяле четверо русских князей попали в плен, и знаем, что условия половецкого плена отнюдь не напоминали собой условий нашего недавнего Гулага. Игорь, например, имел возможность выписать себе из Путивля “попа с причтом”, а также десять человек свиты, и целыми днями занимался с ними соколиной охотой...
Так кто же из этой четверки мог проговориться и указать в поэме свое местопребывание у половцев — Землю Незнаемую Волгу? Игорь? Всеволод? Святослав? Владимир?..
По летописи мы знаем, что Игоря пленил Чилбук из Торголове, вежи которого, по данным Сумарукова, располагались на реке Тор, в окрестностях нынешнего города Славянска. Всеволод оказался у Романа Кзича, владения которого находились в междуречье Северского Донца и Оскола, СЕВЕРНЕЕ Изюмского брода. Святослава увел в плен Елдечук из рода Бурчевичей. Вежи этого хана занимали территорию в верхнем течении реки Волчья, то есть прямо К ЮГУ от места битвы. Практически все трое этих пленников находились на одной и той же вертикали, соответствующей Поморью, и только сын Игоря — Владимир — далеко на левобережье Северского Донца, во владениях Копти из Улашевичей, километрах в ста ВОСТОЧНЕЕ места битвы, где-то в районе треугольника нынешних городов Лисичанск — Старобельск — Сватово. Именно здесь начинались самые восточные пределы половцев — Земля Незнаемая Волга, с которой Автор "Слова" непроизвольно и начал вложенное в уста Дива перечисление половецких земель — и, как видим, начать именно так не мог НИКТО, КРОМЕ ВЛАДИМИРА.
Потом, когда Кончак, доводя до конца начатое Игорем дело, перевел Владимира в свои вежи и доженил-таки на своей дочери, работа над поэмой продолжалась уже не в Земле Незнаемой Волге, а в районе современного города Славянска, где располагались его кочевья.

Б. Время написания поэмы.

Благодаря установлению места написания "Слова", сам собой оказывается разрешенным и вопрос о времени его создания, ибо вести отсчет территории от Земли Незнаемой Волги Владимир Игоревич мог только во время своего пребывания на этой земле в качестве пленника, то есть в интервале от дня пленения 12 мая 1185 года и до того момента, когда его перевел в свои вежи Кончак. Здесь он находился, как минимум, в течение еще двух лет, пока юная супруга Свобода Кончаковна не родила от него наследника, и только в 1187 (а по другим данным -- в 1188 году) возвратился на Русь.
Именно написание "Слова" Владимиром во время пребывания в плену примиряет между собой те взаимоуничтожающие друг друга утверждения исследователей, что оно якобы не могло быть написано ни раньше 1188 года, когда возвратившийся на Русь Владимир Игоревич смог рассказать о диалоге ханов Гзы и Кончака, ни позже 1 октября 1187 года, когда умер Ярослав Осмомысл, к которому Автор обращается еще как к живому. Ведь это там, на Руси, любому из гипотетических авторов "Слова" нужно было дожидаться возвращения Владимира Игоревича из плена, чтобы узнать о разговоре его тестя с ханом Гзаком, но не ему, тому, кого этот разговор в первую очередь только и касался, ибо в нем решалась его собственная судьба. Он узнал о нем сразу же, как только этот разговор состоялся, причем не только в пересказе, но и в закреплении всего сказанного в нем на практике, ибо после этого он был переведен в вежи Кончака и "опутан красною девицею", то есть ПОВЕНЧАН, для чего, по-видимому, из Руси и был перед этим вытребован "поп с причтом".
"Слово" было создано в 1185 году, считает А.Горский, а в 1188, после возвращения из плена Владимира Игоревича, в него были включены диалог Кончака и Гзака и провозглашение "славы" молодым.
Однако из текста поэмы хорошо видно, что "Слово" еще ничего не говорит о возвращении самого Владимира, а только провозглашает ему славу, а это значит, что оно было написано все-таки ДО ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ ПЛЕНА. О собственной же свадьбе, как и о разговоре своего тестя с Гзаком он знал намного раньше, чем кто бы то ни был на Руси. Во всяком случае, задолго до называемого исследователями в качестве рубежного для создания поэмы 1188 года...

В. Анализ авторского стиля
и его идейно-политических воззрений.

Среди косвенных признаков, способных внести дополнительные характеристики в портрет устанавливаемого Автора, одним из важнейших следует считать наличие в созданном им тексте ярко выраженных проявлений влияния того или иного диалекта, что может дать подсказку либо к определению происхождения Автора, либо к установлению среды его длительного обитания. В "Слове о полку Игореве" исследователи выделяют наличие двух бросающихся в глаза диалектных групп — ТЮРКИЗМОВ (Н. Баскаков, К. Менгес, О. Сулейменов) и ГАЛИЦИЗМОВ (В. Франчук, Л. Махновец, С. Пушик...). Использование обеих групп опять-таки очень легко объясняется тем, что автором "Слова" был Владимир Игоревич. Ведь уже два года в их доме жил сын Галицкого князя Ярослава Осмомысла Владимир Ярославич, благодаря которому, надо полагать, и состоялось знакомство, а затем и женитьба Игоря на Ярославне. Причем, как замечают исследователи, Владимир Галицкий пребывал в Северской земле не просто в качестве гостя, но и в роли воспитателя и наставника княжича Владимира Игоревича, так что было бы странно, если бы за столь долгий срок в молодую память формирующегося поэта не запало ни словца из галицкой лексики! Запали, и запали не только отдельные слова, но и рассказы о самом Галиче, о его "златокованномъ" столе и восседающем на нем грозном Ярославе Осмомысле...
Точно так же объясняется и проникновение в ткань "Слова" большого числа тюркизмов, произошедшее вследствие того, что с 1185 по 1188 год Владимир жил и творил в условиях половецкого плена, существуя практически исключительно в тюркской языковой и культурной среде. Именно это обстоятельство, кстати, объясняет и его осведомленность о районах, занятых различными половецкими ордами, отмеченными в поэме под тотемами "волков", "лисиц", "ворон" и других животных, что отмечал в своей книге Г.Сумаруков, а также знакомство с неизвестным на Руси до XVIII века индусским эпосом "Махабхарата", из которого он взял для своей поэмы образы Карны и Шальи (Карны и Жьли), что объясняется только длительными контактами с половцами, привезшими это сказание из своих скитаний по Востоку, о чем писал псковский исследователь древнерусской литературы М. Устинов. У половцев же Владимир узнал и о таких неизвестных, по мнению А.Портнова, на Руси китайских тканях, как “паволоки” и ”оксамиты”, которые как раз и имелись у пришедших С ВОСТОКА кочевников.
А возьмем необычный — "панорамный", как его окрестил Д. Лихачев, — взгляд Автора и его всеохватное политическое осмысление феномена Древней Руси. Не потому ли они стали возможны, что он смотрел на Русь и русские проблемы не изнутри, где очень часто "лицом к лицу — лица не увидать", а именно со стороны, сквозь призму времени и растояния? Нам ведь известны примеры подобного рода из более поздних эпох — Н.Гоголя, писавшего о России из своего "прекрасного далека", П.Чаадаева с его "философическими" письмами, А.Солженицына с проектами "обустройства" России...
Многих исследователей, правда, смущает молодость Владимира, из-за чего его кандидатура на авторство никогда серьезно не рассматривалась, но, как заметил ростовский краевед В. Моложавенко, он и "не мог быть немощным стариком — певец и воин, слагавший Игореву песню. Молодой — потому что его привлекает и воинская удаль, и храбрость, и подвиги, и неравнодушен он к молодицам..."
А вот он описывает бегство своего отца из плена, вот он подвел его в своем воображении к серому утреннему Донцу и...

Не тако ти, рече, река Стугна:
ростре на кусту уношу князю Ростиславу,
затвори дне при темне березе...
Плачется мати Ростиславля
по уноши князи Ростиславе...

Вы чувствуете, что это не взрослый муж, не Игорь вдруг ударился в эти слезливые воспоминания об "уноше" Ростиславе, а он, Владимир, подойдя мысленно с отцом к водам Донца и поежившись от утренней прохлады, вспомнил о своем трагически погибшем при одной из переправ сверстнике?..

...Почти три года Владимир Игоревич пребывал на чужбине, оставаясь в качестве полузаложника-полуродственника, не испытывая ни в чем ни нужды, ни отказа, ни неуважения, но в то же время и не участвуя ни в каких важных делах половецкого народа, а тем более своей далекой и родной Руси. Чем же он жил все эти долгие месяцы и дни — страстью к молодой жене да соколиной охоте?.. Возможно. Но еще — восьмушкой пергамента, одиночеством и не по возрасту тяжелыми воспоминаниями об удаляющейся в прошлое кровавой весне 1185 года.

...Что ми шумить, что ми звенить —
далече рано предъ зорями?
Игорь плъкы заворочаетъ:
жаль бо ему мила брата Всеволода...

Забыть такое можно или только погрузившись с головой в государственную деятельность, или — выплеснув его на бумагу, чему Владимир Игоревич и посвящает свой вынужденный почти трехгодичный "досуг" в орде тестя. Он не был мальчиком, как это считают некоторые исследователи поэмы, — тогда вообще взрослели раньше, чем теперь, с юного возраста вовлекаясь не только в военные мероприятия, но и в экономическое управление княжествами, а у Владимира, к тому же, была за спиной такая "наука повзросления" как трагедия на Каяле... Да и сам период написания "Слова" охватывает его возрастной интервал от пятнадцати с половиной до восемнадцати лет, а это, согласитесь, уже далеко НЕ ДЕТСТВО. Он понимал все, что происходило вокруг него — как в современном ему, так и в историческом контексте, не исключая ни действий врага Черниговского дома Святослава, наименование которого в поэме "великим и грозным" есть, по замечанию Г.Карпунина, не что иное, как "типичное противоречие формы содержанию, являющееся комизмом", ни даже своих старших "коллег по перу", этаких "рюхиных XII века", уже, по-видимому, тогда начинавших сводить всю поэзию к знаменитым "взвейтесь" да "развейтесь", то есть — поэтов старшего поколения Бояна и Ходыну, которых современные интерпретаторы "Слова" наградили почетным званием "песнетворцы", тогда как в тексте первого издания значилось, как мы отмечали выше, "пестворца" — т.е. слегка искаженное переписчиком “лестворца” — не просто льстецы и подхалимы, но именно ЛЬСТЕТВОРЦЫ, создатели заведомой лжи и неправды.
Судя по всему, помимо выражения собственных творческих задач, "Слово" являлось еще и полемическим ответом на появившиеся сразу же после трагедии на Каяле политические пасквили таких вот "лестьтворцев" из стана Рюрика и Святослава, следы "творческой" деятельности которых видны в летописных повествованиях об Игоревом походе, изображающих его в выгодном для Киевских соправителей и неприглядном для Ольговичей свете. “Тии бо два храбрая Святъславлича, — Игорь и Всеволодъ, — уже лжу убудиста которою”, — замечает Автор, имея в виду доходящие до него в Степь слухи (“лжу”) о происшествии, участником которого он сам был. И в этих слухах событие на Каяле изображалось, конечно же, далеко не так, как оно выглядело на самом деле, "ведь если Обида, — писал по этому поводу А.Косоруков, — сеяла рознь, озлобляла людей, создавая психологические предпосылки для войн, то ЛЖА маскировала обманом подлинные цели..." (Тот же А. Косоруков, кстати, писал, что "быль-правда" Автора "Слова" и "замышления" Бояна "явно исключают одно другое" — Н.П.) И, отказываясь следовать традициям "вещего Бояна", Автор отрекался именно от принципов этого самого "лестворства", маскировавшего за пышным эпическим слогом горькую правду "былин сего времени". Не случайно ведь и в самом слове "замышления", характеризующем стиль Боянового творчества, слышится более от "измышлений", нежели от "замыслов" как от непосредственно поэтического акта.
Вчитаемся же в текст поэмы: “на стороне Игоря все боги и природа, они помогают ему бежать из плена. Вся Русь — до дальнего Дуная — радуется возвращению князя... А коль так, вовсе незачем искать автора в Киеве, Галиче, Полоцке, то есть за пределами Новгород-Северской земли, вотчины Игоря. Он отсюда...” — писал о возможной кандидатуре на авторство поэмы В. Моложавенко. И на основании всего написанного нами выше, мы теперь можем уверенно подтвердить: да, он отсюда, это сын Новгород-Северского князя Игоря — Владимир Игоревич.