Его Надежда, дочь, в коротеньком школьном платьице, с искрящимися бантами в косичках, задорно танцевала в хороводе снежинок. Она радостно улыбнулась отцу, смешно, как в детстве, приветливо помахав рукой. Еле заметная улыбка тронула блеклые старческие губы, и волна чего-то теплого охватила грудь. Конечно же, он еще помнит ее маленькой девочкой. Такой светлой, открытой! Оставшись после смерти жены с десятилетней дочерью, Петрович в одиночку душил тоску, которая шакальими клыками глубоко вгрызлась в его сущность. Душа ежедневно заливалась кровавыми потоками отчаянья, безысходности, одиночества. Но об этом знал только он. Это была потаенная, сокровенная, личная жизнь. Только его. А для окружающих он всегда был уравновешенным и волевым. Надюшка каждое утро видела жизнерадостную улыбку отца, быстрое решение всех насущных проблем, слышала бодрый и уверенный голос. На выпускном вечере она так же, как и сейчас в дружном хороводе снежинок, беззаботно кружилась в вальсе с белокурым и стройным одноклассником. Увидев задумчивый взгляд отца, подбежала, обняла за шею, прошептала: «Тебе нравится Саша? Он мне сегодня объяснился…» И, получив одобрительную улыбку отца, ответила: «Ты мой самый лучший друг, папка».
Мороз крепчал, февраль все настойчивее напоминал о себе. Уставшие снежинки, как подкошенные, навалились всем скопом на скамейку, где присел Петрович, на чемоданчик, стоявший у его ног. Да и сам старик давно перестал противиться их компании и смахивать с себя снег. Неугомонные снежинки увлекали его мысли и холодным прикосновением будоражили память.
Неудачная личная жизнь дочери. Она, как и отец, всегда была слишком доверчивой. Возвращение в отцовскую квартиру. Неизвестно откуда свалившийся на голову незнакомый Гарик. Да Бог с ним, с Гариком … Но перед слезными просьбами дочери не ломать ей единственную жизнь, не портить последний шанс, Петрович устоять не мог.
Погода резко изменилась. Плавный снежный танец сменился неистовым, бесстыжим. Снежинки, одновременно сбросив свои искристые белые одежды, устроили оргию. Обнаженные, они заразительно смеялись, стараясь обратить на себя как можно больше внимания. Улыбка одна за другой сменялась оскалом. Вокруг Петровича и скамейки завертелась безудержная вакханалия. Резкий порыв ветра противно завыл разрывающую душу песню. Теперь снежинки стремительно и смело подлетали к Петровичу, стараясь уколоть, ущипнуть, обжечь посильнее. Он робко ежился, поднимал воротник, даже пытался встать, найти силы как-то доехать хоть до вокзала, чтобы только избавиться от этого непрерывного жжения, от болезненных прикосновений. «Нужно подняться, нужно доехать до вокзала, нужно избавиться от этого наваждения», - твердил он себе. Одной рукой, опираясь на лавку, все-таки нашел в себе силы приподняться. Но молодая и крепкая рука дочери, протиснувшаяся среди тысячи рук вакханок, настойчиво усадила его назад на скамейку. Через разбушевавшуюся вьюгу, через ведьминский вой метели пробились новые воспоминания.
Плач и мольбы дочери… Дарственная на квартиру… Циничный блеск Гариковых глаз… Клятвы и уверения дочери, что не оставит отца… Какие сомнения он допускает? Как он может не верить дочери?! Да она клянется – своей судьбой, памятью матери, Богом. Всем, чем угодно. Ему только полгода пожить на съемной квартире, только полгода. А дальше все устроится. Только так, как он пожелает. Только так, как он. Хоть к ним в Америку, хоть на родине купят ему однокомнатную. Да и зачем ему большая квартира в семьдесят четыре года? Все будет отлично. Они с Гариком гарантируют. Нет, не на девяносто девять процентов. На все сто, даже больше. И дочь наконец-то будет счастлива, и ее последний шанс не пропадет.
Пьяные и одурманенные снежинки уже остервенело терзали старческое тело, пробираясь и через ботинки, и через пальто. Испытывая немыслимый кайф от дрожи человека, с наслаждением извращенца, они уже не давали возможности защищаться.
Быстро пролетели полгода на съемной квартире. Звонки от дочери все реже и реже. Потом прекратились. Последние два месяца не было совсем. На письма Петровича по указанному американскому адресу пришел ответ: «Не проживает». Последний день на съемной квартире. Хозяйка попросила освободить. Аккуратно освободил в обед. Не стал говорить ей, что сегодня юбилей – семьдесят пять лет.
Ах, юбилей! На шею кинулась снежинка с чертами дочери, ласково обняла. Махнув властной рукой своим приятельницам, резко запретила им причинять отцу хоть какую-то боль. Снежинки заботливо и нежно облепили именинника. По телу разлилось приятное тепло. Закрыв глаза, он увидел, как дугой вспыхнула радуга на бирюзовом небе. На солнечной поляне его Надежда, с белоснежными бантами в озорных косичках, рвала охапки невиданных ранее цветов и дарила, дарила их отцу. Трель соловья органично сливалась с дыханием легкого ветра.
Снежинки смирно уселись на закрытых веках, сделав ресницы тяжелыми. Теперь им ни к чему было уже бесноваться. Надрывный вой голодной замерзающей собаки соединился с заунывной песней ветра, становясь все протяжнее и протяжнее.