ПОСЛЕСЛОВИЕ
Слово об Ире
* * *
Самое сложное в жизни – сама жизнь...
Понимание этой незамысловатой истины появляется лишь тогда, когда навсегда уходит близкий человек, уходит неожиданно, нелепо. Сломавшись...
... 1990-й год.
Маленькая, хрупкая женщина с невероятным потенциалом настоящего Поэта тихо, почти невнятно от стеснения, читает стихи. Пятилетний Алёша за соседним столом что-то рисует, возится с "Конструктором".
Так я познакомился с Ирой – в литературном объединении "Стапель". Удивительная атмосфера взаимопонимания и уважительности царила там. Иру полюбили все. Оценили все. Признали недюжинный талант. Тогда уже ею было написано посвящение Б.Пастернаку, поставившее Иру по мастерству над всеми нами. Всего четверостишие, но какое!
Сын Земли.
Битый, светлый, повенчанный.
До мурашек, как в свет из острога –
я поверила в то, что женщины
могут рожать от Бога.
Кто мог подумать тогда, предугадать, что жизнь изобьёт Иру нещадно, исхлещет плетьми проблем и страданий, подтолкнёт к огорчительным, для всех знавших её, поискам спасения в алкоголе и, в конечном счете, приведёт к роковому шагу в бездну?.. Она ведь так любила жизнь! Любила людей!
Тогда в 90-м, я написал Ире несколько посвящений, будто пророчествуя, будто предчувствуя грядущую трагедию её жизни, безвременный уход...
Как одинокая берёзка
среди бетона и стекла;
как серебристая полоска,
что от луны ко мне текла;
как тихо плачущая свечка
на новогоднем торжестве;
и как заветное словечко,
вертящееся в голове.
Как колосок на сжатом поле –
одна,
доступна всем ветрам...
Но ты привыкла к этой роли,
и ближе,
ближе звёздный храм.
Да, сохраняя в себе детскую непосредственность и наивность, она до конца верила людям, верила в их чистоту и справедливость.
Как сейчас по вагонам ходят продавцы газет, ходила и она, читая стихи – громко, с надрывом. В трамваях, троллейбусах, на улицах – собирая толпы зевак, окропляя случайные головы брызгами своей гениальности.
Эй вы, прятавшие ухмылки в воротниках, бросавшие ей монеты! Знаете, почему её не видно на улицах? Знаете?!!
Вы сократили её с работы, лишив средств к существованию; в далёкую, недостижимую Рязань увезли сына, подрубив крылья печальной песне её материнства. Голод, холод и пустота стали антуражем её творчества.
Она не могла не писать – стихи сыпались десятками, сотнями. Она мыслила ими, она ими дышала и говорила. Это была её жизнь, единственная и неповторимая, полная отчаяния и борьбы.
А последний год и вовсе стал годом бешеного, рваного бега наперегонки со смертью. За два месяца до роковой даты Ира написала такие строки:
Я сыграла не в тему, не там,
где бы нужно, уродуясь гримом...
Роль ходила за мной по пятам,
подвывая весенним котам,
ролью-роком, да неотвратимым.
Да, она давно чувствовала неотвратимость грядущего, но, даже шагнув с балкона пятого этажа в пропасть, Ира не верила, что упадёт, она знала, что должна улететь ... так она готовилась раз и навсегда закончить свой затянувшийся диалог со смертью.
Я смею утверждать именно так, поскольку тема полёта и крыльев часто встречалась в Её творчестве, и (это трудно объяснить словами) очень скоро ко мне вдруг стали приходить Её стихи. Это Она оттуда, из Тьмы, которая недоступна живущим, диктовала мне то, что не успела сказать на Земле. И всё объясняла...
В меж-Времени, в меж-Пространстве, в вакууме меж двух сердечных сокращений: "...настолько пустота, что минус–имя..." В протяжении какого-то отрезка небытия, в паузе между чёрной и белой сторонами Вселенной – не было ничего, НИ-ЧЕ-ГО: это после 12 июня и до того дня, когда ОНА... вернулась... Незримо, неосязаемо, неслышно... Я не мог без НЕЁ, город не мог без НЕЁ, Вселенная не могла без НЕЁ. И ОНА – вернулась, чтобы не позволить занять своё место в моём сердце – пустоте...
Почему Она выбрала меня? Не знаю... Но я был потрясён, я был полностью захвачен потоком неземного происхождения. И вместе со стихами пришло понимание высокой миссии, которую мне доверили. Это были три месяца счастья и невероятного душевного подъёма. Днём ли, ночью ли, в любой, самой, казалось бы, неподходящей обстановке ко мне приходили стихи Иры, и я тут же записывал их, поскольку уже постоянно носил в кармане бумагу и карандаш.
Мало того, вскоре я даже научился чувствовать приближение встречи и однажды вечером, сидя за письменным столом, поставил перед собой фотографию Иры... и услышал (!) Её голос... Это было нечто, не поддающееся описанию, но это было!
Иногда я испытывал потребность отвечать Ей, мы будто вели диалог. Так, среди стихов от Иры появились стихи от моего имени.
Тем, что со мной происходило, я поделился с Володей Щеловым, моим близким другом, который не был знаком с Ирой при её жизни. И случилось то, во что поначалу было трудно поверить – Ира стала диктовать и ему!!
Через некоторое время мы оба поняли, что появляется нечто новое, уникальное. Рождалась книжка стихов, продиктованных из загробного мира, название которой тоже подсказала Ира.
Выстроившись в определённой последовательности, цепляясь друг за друга общими мыслями, переходящими образами, стихи, составившие эту книжку, представляют собой единое, неразъёмное произведение.
А меня, как посредника между Поэтом и читателем, вероятно, до конца дней не покинет чувство гордости за проделанную работу и благодарность Ире за то, что Она доверила мне самые сокровенные из своих мыслей...
Юрий Гельман
От составителей
С точки зрения традиционного восприятия, всё это может показаться, по меньшей мере, странным, вызвать недоумение или даже откровенное неприятие. Нам бы хотелось предостеречь читателей этой книжки от поверхностного отношения к предложенному материалу. Всё здесь намного глубже, чем просто стихосложение. Все строки, написанные от имени Ирины, продиктовала нам, как ни трудно в это поверить, она сама. По нашему глубочайшему убеждению это был КОНТАКТ, НАШ КОНТАКТ с потусторонним миром, контакт высокого уровня, подчинённый общевселенским законам.
Мы прикоснулись к чему-то возвышенному, не поддающемуся чёткому объяснению. Никто из нас до этого случая не контактировал с душами умерших. Мы не состояли и не состоим на учёте у психиатров и никогда ранее не писали стихов от женского лица. Ещё можно понять, что в результате переживаний, связанных с неожиданным уходом Ирины из жизни, такие стихи могли появиться у Юрия, но как объяснить появление этих стихов у Владимира, который знал о её существовании только понаслышке!?
Но именно нас выбрала Ирина, чтобы через нас донести людям недосказанное и несказанное, недописанное и ненаписанное ею при жизни на Земле. Именно нас. И мы, как нам кажется, не подвели Иру и достойно справились с возложенной на нас миссией.
Нам, как составителям этой книги, очень хочется, чтобы до тех, кто с ней познакомится, дошёл глубокий смысл каждого стихотворения, каждой строки, каждого слова. Так хотела сама Ирина – это была её цель, это было её испытание, путь искупления вины – в том, другом мире. И она выдержала этот экзамен, а мы сделали всё зависящее от нас, чтобы помочь ей в этом.
Так появилась эта книжка.
Юрий Гельман
Владимир Щелов
* * *
Поэты не уходят в одночасье –
они готовят исподволь друзей.
Внезапным не бывает даже счастье,
внезапных не бывает и смертей.
Поэты собираются с пелёнок,
от жизни удаляясь каждый год,
в стихах своих, до боли воспалённых,
предвидя свой стремительный уход.
Я знаю: по законам Мирозданья –
не властны мы над собственной судьбой,
но я живу под знаком ожиданья
когда-нибудь увидеться с тобой...
* * *
Кто скажет мне, где взять такие крылья,
чтобы с балкона – ввысь
и не упасть?..
Чтоб избежать насилья и бессилья,
и в этой жизни грязной – не пропасть...
Кто скажет мне, какие нужно силы
найти в душе, чтоб совершить полёт
и добежать по облаку до сына,
который так надеется и ждёт?..
Кто скажет мне?
Но глупо ждать ответа...
... верёвки порваны на третьем этаже...
... и с сыном не увидеться уже...
... и не вернуть летящего Поэта...
* * *
Жестокий век на символах замешан,
но это не увидеть издаля.
Ещё одним Поэтом стало меньше...
И – "опустела без тебя земля..."
Когда – стремглав,
когда – во всём до боли,
где каждый шаг был шагом за черту,
ты достигала пика в этой роли,
выплёскивая рифмы на лету,–
то знала:
это откровенья Божьи
в твои земные вложены уста,
а в остальном – тоска и пустота
и детская душа, почти без кожи...
* * *
На дне стакана высохла соринка,
на кухонной плите прокис компот.
Куда ты, Ирка, Ирочка, Иринка? –
В полёт!
Приезжие несут арбузы с рынка,
соседка шьёт халаты на дому.
Куда ты, Ирка, Ирочка, Иринка? –
К Нему!
Сто фуэте скрутила балеринка,
в окно вползает утренняя рань.
Куда ты, Ирка, Ирочка, Иринка? –
В Рязань...
А у Харона – мягкая перинка
и лодка с дифферентом на корму.
Куда ты, Ирка, Ирочка, Иринка? –
Во Тьму...
* * *
Нет, я не прыгала, не верьте!
Я улетела...
Сын, прости...
Что я, чумная – в лапы смерти
саму себя преподнести?!
Я улетела! Руки-крылья
вспорхнули выше облаков,
а вслед за мною – эскадрилья
моих истерзанных стихов.
А вслед за ними, вслед за ними –
досужих домыслов река
моё коротенькое имя
вовсю трепала за бока.
Но вы не верьте, нет, не верьте,
пройдут возня и суета.
Я с вами говорю из Смерти –
крылатой, как моя мечта.
* * *
"Что наша жизнь? – Игра". –
сказал поэт.
По правилам, без правил – всё едино.
Своей замысловатостью сюжет
остановил её над серединой...
А поначалу – чудная пора,
бесформенная прелесть осязанья,
и постулат, что эта жизнь – игра,–
протискивался в сферу пониманья.
Летели дни стремительным шоссе.
Ты, черпая надежду из колодца
Души, жила отчаянно, как все,
хотя напоминала иноходца.
Я помню твой оригинальный взгляд
на все, казалось бы, простые вещи,
не вписывавшийся в счастливый ряд
роскошных, сытых и тщеславных женщин.
Я помню твой невыспавшийся вид
и руки на столе, и сигареты.
Ты наполняла свой неброский быт
Поэзией...
Ах, как смешны поэты!
Ты наполняла эту жизнь с лихвой
своим высоким, искренним искусством.
Но только в стену билась головой,
а за стеною этой было пусто.
В тенистом сквере, в уличной толпе
и даже в переполненном трамвае –
искала ты внимания к себе,
и "странную", конечно, узнавали:
незло смеялись, слушая стихи,
минуя суть дымящихся вопросов,
и забывали про свои грехи,
и относя "блаженную" к отбросам,–
спешили по делам, к кормушкам лжи,
к надёжному, проверенному быту,
а ты цеплялась раною открытой
за эту безалаберную жизнь.
Ты оставалась с миром тет-а-тет,
впечатанная в прозу сапогами.
Трагически закрученный сюжет,
как чёрный кот, болтался под ногами.
И сотый раз споткнувшись об него
и так привычно расставляя руки,–
ты...полетела!..
Дальше – ничего...
Пошёл отсчёт пожизненной разлуки...
СОН
Я притащил продукты с рынка:
картошка, масло, колбаса.
– На, приготовь обед, Иринка!
Ты занята? Тогда я сам.
Не помешаю, не нарушу.
Давай, твори!
Скажи мне только: будешь кушать
картошку "фри"?
У голода иные мерки,
иной расклад.
В сознанье – как на этажерке –
сплошной разлад.
Я стал позвякивать посудой,
разжёг огонь.
– Нет, я мешать тебе не буду...
В мою ладонь
ты молча опустила губы –
они легки...
И потекли, как газ по трубам –
твои стихи...
* * *
Нет, я не умерла,
я с вами!
И не жонглирую словами,
хоть слишком тема не проста,
и запечатаны уста
мои. Я – в ветре,
в чистом поле,
в дожде и в складочках плаща.
Я привыкаю к новой роли,
от новых текстов трепеща.
И вы меня не осуждайте
за преждевременный уход.
Живите: мучайтесь, страдайте,
а если очень повезёт,–
любите
чисто, смело, пьяно –
так, как любила я сама,
разлукой изнуряя раны
свои...
...У нас теперь зима.
У нас бураны и метели,
и с ног на голову земля
упала в белые постели,
непредсказуемо шаля
со мной –
со всеми новичками...
Едва ли заскучаешь тут.
Ну вот, опять меня зовут.
До встречи с новыми стихами.
* * *
Любовь – снаряд.
Прямое попаданье –
и в клочья всё,
и на осколки – жизнь.
Не умирай, пожалуйста, держись!
Напрасно...
Как коварно Мирозданье:
отсечена часть тела – голова,
а в ней – Вселенная невыразимой боли.
И то, что называется Любовью,–
как нитка пульса, теплится едва.
Святой души незапертые двери
держала нараспашку к людям ты.
И крошка сын, карандашам не веря,
глазами рисовал свои мечты.
Он был частицей воспалённой плоти,
хотя, по сути, в целом был – тобой.
В те годы лишь мечтала о полёте
простая материнская любовь.
Но ты писала – много, сильно, трудно –
не по чужой ступая колее,
и незаметно, исподволь, подспудно
образовались трещины в семье.
Одна всё дальше разделяла с мужем,
который, уподобясь палачу,
сказал тебе: "Стихи? Да на фиг нужно!
Кончай писать, я трахаться хочу!"
Другая – к сыну потянулась ломко,
легла на сердце скорбная печать:
ты не могла воспитывать ребёнка,
поскольку не умела не писать.
Исполнив долгосрочные пророчества,
с трудом сопротивляясь, как могла,
ты оказалась в бездне одиночества,–
и Женщина в Поэте умерла...
* * *
А мне уже совсем не больно:
всё отболело, отжило,
и успокоилось невольно
то, что при жизни не могло
зажить, как рана затянуться
в душе, измученной тоской...
Вот только к вам мне не вернуться,
покинув нынешний покой.
Как хорошо мне, как просторно:
я – птица,
я – полёт мечты,
я с ускорением проворно
могу уйти от суеты,
от голода, от пересудов,
от ЖЭКа, хамства налегке,
от гор невымытой посуды
(воды нет!).
Где-то вдалеке
гроза и неба сотрясанье,
и в плащ закуталась луна.
А я летаю над Рязанью
и вижу сына у окна...
* * *
Мой сыночек, Алёша, Алёшенька,
не забудь свою маму, держись!
Белой сыпью снегов запорошена
наша жизнь, непутёвая жизнь.
Нас разлукой хотели испытывать,
в ста грехах твою маму виня.
Как хотела тебя я воспитывать!
Но они увезли от меня
тот комочек, что вырос мальчиком,
оторвали от ласковых рук.
Я твои целовала пальчики,
рисовавшие солнечный круг.
Вот придумали наказание!
Но теперь уже всё равно...
Я зависну дождём над Рязанью,
отмывая твоё окно.
* * *
Нет, нет, я не сама. Меня убили.
Убили из засады, подло, зло.
Пыталась улететь. Достала крылья,
но перебили левое крыло.
И я упала. В камень, в боли вспышку,
чтоб через девяносто семь минут
услышать голос:
"Вот и ты, Иришка!
Здесь, наконец-то, сможешь отдохнуть
от всех земных забот, сверливших темя,
от алкоголя, въевшегося в кровь.
Ты просто не в своё попала время,
и чувствами, что были наостро
заточены, стучала в стены склепа,
не замечая отпертых дверей...
И доверялась искренне и слепо,
как дети доверяются в игре
любому, кто их позовёт, поманит,
блестящей вывеской,
обёрткой,
ярлыком...
Да, мир жесток. В нём брошенные камни
останутся на всех и ни на ком...
Тебя прощаю. Но другим, живущим,
вести войну до края против Зла.
Их душам – адский зной, мороз колючий,
ревущий ветер, мокрая зола –
всем суждены в дороге к возрожденью,
с которой самовольно – права нет!
А ты... ты станешь просто лёгкой тенью,
то в яви прояснишься, то во сне,
им помогая мягко, незаметно,
беззвучно
на истерзанной Земле
дойти, дожить до нового рассвета
и для иных в пути оставить след
к спасению, которое..."
А впрочем,
пока об этом рано говорить.
Ещё сильны над миром силы ночи.
Ещё не время ВСЕМ любовь дарить...
* * *
Звёзды – твои окурки.
Сколько же ты накурила!
Лучше, конечно, бросить.
(А кстати, ТАМ можно курить?)
Ночь вошла в переулки,
улицы окропила
капельками прохлады.
Можно поговорить.
Я расскажу тебе новости –
не те, что в программе "Утро".
О "Белой вороне", о "Круге" –
всё, что успел узнать.
А сам я не изменился,
но по ночам почему-то
тянет общаться с тобою
и совсем не хочется спать.
Я расскажу тебе новости...
Глупость какая-то, мистика.
Ты ведь прекрасно видишь,
какие у нас дела.
Я сохраню тетради –
до самого рваного листика –
и соберу по крупицам
всё, что ты раздала.
Господи, как это трудно!
Ты ведь читала в трамваях,
в маршрутке со швейной машиной,
на улицах среди луж...
И знаешь, тебя ведь помнят,
тебя ещё не забывают
и очень меня жалеют,
полагая, что я – твой муж...
А я ведь случайный прохожий
по жизни твоей израненной,
и мы с тобою дружили,
помнится, года три...
... Ну вот, приближается утро,
звёзды уже догорают...
И мне идти на работу.
Пожалуйста, не кури...
* * *
Иду облаками –
косынка трепещет.
Глажу руками
прозрачные вещи,
несуществующие
в воображеньи,
неуловимые
в смертедвиженьи.
Иду и пою,
сочиняя опус,
босыми ступнями
вращая глобус.
* * *
Облаков серебряные клубни
падают на землю целиком.
Полнолунье! Люди, полнолунье!
Посмотрите, выйдя на балкон!
Сколько драгоценных нитей света
выткалось в ночное полотно!
Спит моя красивая планета,
завернувшись в середину лета,–
та, что я покинула давно.
* * *
Была незаметной, маленькой с детства,
в бане при всех боялась раздеться,
стесняясь худобы своей.
Теперь
ногою вышибла дверь,
не стучалась робко, смело вошла,
будто переродилась...
Для всех – умерла...
* * *
Кто ты теперь: облако тающее,
дождик, ласточка, стрекоза?
На всё, над этой землёю летающее,
я таращу глаза.
Пытаюсь увидеть черты знакомые
в стремительном росчерке дней,
те – что ты, улетая с балкона,
навсегда оставила мне.
На пыльных созвездиях – следы ступней
во мгле теряются пусть.
И всё же летит, пробиваясь ко мне,
твой галактический пульс.
Он бьётся в окно.
Стеклом дребезжать
начинает, стучится в дверь.
И всё, что ты не смогла досказать,–
он мне говорит теперь...
* * *
Звёзды закашляли в ширме дождя,
"ш-ш" – зашипели крыши.
По лужам шлёпаю, проходя.
Может, услышишь?
Август кончается – щедрый, жаркий,
из противоречий соткан.
Босыми ступнями по тучам шаркать –
знаешь, щекотно.
В шёпоте ночи – щепотки чувств,
Божья чудится жалость.
Воздушным шаром мимо лечу –
смешная шалость...
* * *
Морозно. Как всё же морозно!
Как мне не хватает тепла!
Я думала раньше, что звёздами
хоть чуточку греется мгла...
Ошибка, какая ошибка!
Опять неудача, увы.
Я вдребезги тело расшибла,
и тело оплакали вы.
А я вот осталась...
Но поздно...
Лечу паутинкой в ночи.
Морозно, как всё же морозно!
И пусто – хоть вой, хоть кричи.
Я вижу белёсые улицы,
позёмка кружит во дворах,
и люди сутулятся, хмурятся,
пряча нутро в свитерах.
И мне не укрыться от холода.–
Страшно. Знобит. Пустота.
Вот только не чувствую голода:
без тела – хотя бы сыта...
* * *
Прости, что я с тобою холодна.
Моё тепло иссякло, отсырело,
покинуло истерзанное тело,
давно любви лишённое и сна.
Впечатанная в ледяную твердь,
я существую вне тепла и света.
Как медленно вращается планета!–
я это понимаю лишь теперь.
И вижу всё, но лишь издалека:
как вы живёте – муторно и сложно.
И я ныряю прямо в облака,
но ниже опуститься невозможно.
Мне не дают коснуться тёплых крыш
ни утренней порой, ни даже ночью.
Как я мечтала раньше про Париж!
Теперь он подо мною – меньше точки.
Всё – меньше точки...
Ось координат
пространства, приютившего поэта,–
прошла сквозь сердце, полное утрат,
и стало зябко,
и не стало света.
Одна лишь ноздреватая Луна –
бездушная улыбка чёрной ночи.
Как в этом мире много многоточий...
Прости, что я с тобою холодна...
* * *
Будь голосом моим,
будь многоточием,
которое осталось от меня...
Я не могу присутствовать воочию,
своим дыханьем душу леденя
тому, кто верит в истинность загробия,
в переселенье маявшихся лиц.
К тебе подсяду я у изголовия,
смахну ворсинку с дрогнувших ресниц,
войду в твои цветные сновидения
зелёным лугом, выпавшей росой,
роскошным водопадом обновления
и девушкой с распущенной косой.
Войду в тебя я до многоголосия
рассыпанных по небу райских птиц,
и мокрым вихрем запоздалой осени,
перелистнувшим тысячи страниц
моих стихов.
Я буду невесомою,
на лёгких крыльях ветра воспарю,
к тебе, как к Солнцу, повернусь подсолнухом,
доверчиво с тобой поговорю.
И ночь пройдёт легко, как дуновение,
а ты, сгорая в творческом огне,
проснёшься утром
и в одно мгновение
расскажешь людям правду обо мне...
* * *
С восьмого этажа упало полотенце
и не разбилось, не порвалось...
Я о чём? –
Бывает, чья-то смерть проходит через сердце
и, как заноза, застревает в нём.
Не каждому дано по жизни быть крылатым,
не каждому дано стихи писать в грозу.
Я чувствую себя безмерно виноватым
за то, что не стоял ТОГДА внизу...
* * *
Ты стоишь у окна.
Влажный ветер дворами кочует,
и из форточки бьёт
мелким бисером брызг по лицу.
А в твоей однокомнатной келье
Разлука ночует
и морщинами боли царапает по лицу.
Вы плеснёте в стаканы
морозную, слёзную водку
и заглушите боль на какие-то
пару часов.
Вы остались вдвоём
(остальные покинули лодку) –
без штурвала и вёсел,
без компаса и парусов.
Вы погасите свет
и обнявшись, как две лесбиянки,
изомнёте постель...
Дождь не кончится до утра.
Вы – подруги.
Нет, больше – вы сёстры.
Подранки, подранки...
Приближается осень.
Продолжается чья-то игра.
Эта длинная повесть уже добралась
до финала,
к пику разочарованной
грусти последних страниц...
Как простой карандаш,
ты скользнула на пол из пенала
жизни...
Господи, дай просветленья полёту ресниц.
Удручённо молчали
вмиг осиротевшие стены,
и будильник споткнулся,
опустив свои стрелки по швам...
Никому не испачкать
твоей одинокой постели,
никому не придать новый смысл
устаревшим словам...
* * *
Не такой... Совсем не такой...
Не из "Стапеля", не из "Круга"...
Но к душе прикоснулась легко
и услышала голос друга
или брата..., или Отца...
и доверилась. Может, слепо
так нельзя? Но ведь Чёрный Царь
перекрыл мне пути. Нелепо,
но приходится говорить
с кем придётся и как придётся.
Я должна пронести зари
первый луч, первый отблеск солнца,
а меня не пускают. И
лишь просачиваюсь порою
озорницей-девчонкой... Лифт
межпространственный вдруг открою
и стремглав, как в детстве – в сугроб,
в облаков серебристых стаю...
Ниже – трудно. Планета – гроб,
и на нём календарь листает
Хронос – время. Жестокий маг,
а в плаще его, в складках...
Боже!
Я такою была сама
так недавно! В облатке кожи,
в клубах дыма встречала май...
или март? или это после?
или раньше? – точно зима –
ощущение взгляда возле.
Он сверлил. Я кричала: «Нет!
К сыну! К сыну! Хочу я к сыну!
Через боль, через этот снег,
через гиблых часов трясину,
хоть ещё раз увидеть!"
Но
не случилось тогда, не вышло,
и порвалось во мне звено,
только звона никто не слышал.
Исповедуюсь... Чьей душе?
Я тебя на Земле не знала.
Знаю нынче: и ты – мишень
бессердечного трибунала,
только жёстче меня, сильней,
и сказать я тебе успела...
Я приду ещё. Не во сне.
Дело есть. Непростое дело.
ДРУЗЬЯМ МОИМ
Меня убила жизнь, а не вино –
нелепая, сквозная безнадёга.
Я к этому готовилась давно –
безропотно, придирчиво и строго.
Подглядывая в скважину души,
меня убило то, что я любила.
Мне часто Голос говорил: "Пиши!"
И я писала...
Только позабыла,
где тот предел, в который не впишусь,
в котором растворюсь, как пыль в тумане.
Я думала, что струшу, не решусь,
что крылья заломаются в кармане,
что над обрывом ногу занесу –
и отступлю, испуганно отпряну,
своим поступком вас не потрясу
и навсегда в рутине дней застряну.
Но вышло всё иначе... Я смогла
свалиться в омут чёрного провала.
Выходит, я самой себе лгала
и горькой страх напрасно заливала.
Закончилось печальное кино,
я роль сорвала, чувства оскорбила.
Меня убила жизнь, а не вино –
за что, скажите, я её любила?..
* * *
Она отнимала тебя настойчиво
у всех – у сына, друзей и подруг.
Вся жизнь твоя была многоточием,
в конце страницы, слившимся в "Круг".
Она убивала тебя изысканно:
поила водкой, простуды шля.
Ты среди миллионов была отыскана,
на тебе завершился отсчёт до нуля.
Она выпивала тебя по капелькам,
искушённо вздымая чёрную бровь.
А ты стихами от боли плакала,
где в каждой строке запекалась кровь.
Она победила тебя. Растаяла
ненужной пеной злая молва.
Она победила.
Но нас – не заставила
тебя забыть.
Значит, – ты жива!
* * *
Мне подарили время для общений,
в реальный мир приотворив окно.
Мне дали шанс на тридцать посещений –
увы, ну разве это не смешно?
Что я успею, что смогу открыть я
за столь неизмеримо малый срок?
Куда меня опять выносят крылья,
какой я снова получу урок?
Я нахожусь в отчаяньи, в смятеньи:
от вас я стала чаще ускользать
и даже не отбрасываю тени,
как всё живое. И не осязать
меня вам. Не услышать, если крикну,
не ощутить присутствия вовек.
Я скоро от безумия охрипну,
не подниму своих опухших век
и не увижу, больше не увижу
слезами искажённое житьё.
Час расставанья ближе, ближе, ближе –
и скоро назначение моё
разделит нас на чуждые пространства,
на расстоянье в тысячу веков.
Закончатся убогие мытарства
моих несостоявшихся стихов.
Испытанная формула Забвения
опишет мой уход, как дважды два,
и распадутся все стихотворения
на слабые отдельные слова.
* * *
– Ты ждал меня?
Я всё-таки пришла...
Вновь голосом беззвучным
в мысли вторглась.
Ты замер у рабочего стола,
меня услышав. Удивлённый возглас
в себе сдержав, взял ручку и листок,
как будто знал, что это будет нужно –
писать мой посторонний шепоток.
А я спустилась в облаке жемчужном.
Перехватить меня не удалось,
Они не знают, как я пробираюсь...
– А кто они?
– Они? Вселенной злость
и ненависть, дошедшие до края
могущества. Не спрашивай меня.
Так мало времени на посещенья эти!
Мне всё трудней планету догонять
и снова возвращаться в точку смерти
моей, как человека – существа,
отправленного в мир иной преступно...
Вновь заболталась...
Выслушай сперва,
что я должна сказать о самом крупном
из недосказанного мною в жизни той,
что отгорела искоркой во мраке.
Мозаикой уложите простой
то, что диктую... Хоть и после драки
не машут кулаками, говорят,
но схватка не кончается за смертью.
Там души, словно факелы горят,
и язычки огня разносит ветер
куда-то в безымянные концы
миров, ещё никак непроявлённых...
Ты понимаешь, например, скворцы
ныряют стайкой в жёлтый омут клёна
и просто растворяются в листве,
как угольки... А клён костром кружится
и тянется к далёкой синеве
откуда прилетают птицы... птицы...
Они могли бы там – в просторе – жить,
а вот к земле, к деревьям, веткам, травам
их тянет... Как же много в мире лжи!
Где пишут "ложь" – всегда читай "отрава".
Болтаю и болтаю.
Дорвалась.
А всё ещё не сказано о главном.
Стихи здесь, на Земле, имеют власть,
а если разложить ещё по главам,
направить по сюжетному лучу
от первой буквы до последней точки...
Ты понимаешь? Я сказать хочу,
что это дело не для одиночки,
тем более не для меня уже:
могу сказать, но ведь не на бумагу...
В неистовом кружиться вираже
приходится, сочиться по оврагу,
меж тучами дождинкою ползти,
за ветерком от взглядов укрываться...
И если ловят где-то по пути,
то больно бьют. И надо улыбаться
терпя ту боль; погаснешь – провисишь
до края всех времён в холодной клетке,
где, словно на кукане караси,
висят, не возвращаясь в жизни реки,
убийцы, наркоманы, алкаши
и прочие, прожившие неверно,
в ком не было (зачатка хоть!) души,
кто сеял в поле жизни боль и скверну.
Хотя... И я была почти такой.
Стихи писала только – оправданье
довольно жалкое. Слова мои рекой
текли к другим нетребуемой данью
за слёзы на глазах, за теплоту,
с которой принимали строки эти...
Вы на Земле, у мира на посту,
а я – немой, почти немой свидетель
идущего вторженья тёмных сил.
Всё больше их. И людям всё труднее
особенно в Руси, вокруг Руси.
Как я хотела слиться, слиться с нею,
когда взлетала! Может быть, помочь,
спасти... кого-нибудь... Алёшку... сына...
А нынче ночь. И днём и ночью – ночь,
зловонная, угрюмая трясина.
И выход лишь один: за разом раз
идти на землю, вклиниваться в души
и говорить стихами через вас
так, как выходит. Я могла и лучше
и больше говорить, жила пока
со всеми вместе... Но не получилось.
Душа моя на лютых сквозняках.
Я многому, поверьте, научилась.
Я знаю, что при всей любви небес
ни в светлый полдень, ни жестокой ночью
не будет для меня покоя здесь,
пока свою тропинку не окончу,
к Тому – пред Кем предстать мне суждено
и оправдать своё земное имя.
Но это – позже.
Ведь пока со мной
как вязь тугая росчерков и линий,
мои слова, неотданные свету,
к Нему и на порог не подойти...
Я их должна отдать, как эстафету,
а тем, кто сердцем примет их – нести
и сеять, сеять зёрнышками в души
в людские, чтобы Тьма и Пустота
в них не цвели...
А голос мой всё глуше...
Вот-вот опять я буду заперта...
* * *
... А потом была осень
с дождями в косую линейку
и листва с тополей,
погружённая в медленный вальс,
и пустая бутылка от водки
на ржавой скамейке,
и трамваи один за одним...
Только не было вас...
Только не было вас,
мои сиротливые лица –
всех рассыпал по свету
судьбы леденящий излом.
Скоро выпадет снег,
и зима бесконечно продлится,
и друзей никогда
не увидеть за круглым столом.
Кто куда разлетелись они,
перелётные птицы –
кто поближе к теплу,
кто подальше от скорбных забот.
Улетела и я,
только мне уже не возвратиться
ни сегодня,
ни через неделю и ни через год.
Я ушла навсегда –
в переплёты причудливых линий,
и меня провожал
белокрылый, бесстрастный конвой...
... А потом была осень.
И завеса тропических ливней.
Незнакомых созвездий
очертания над головой.
Я увидела город
с населением в пёстрых хитонах,
удивительный город,
где каждый был с каждым знаком.
И протяжный сигнал,
безнадёжный, как стоны валторны,
проходил через сердце,
поглощая меня целиком.
Это был переход
к искривлённому наспех пространству,
к галереям покоя,
к витражам недоступных цветов;
это был переход
от изменчивости к постоянству,
к геометрии лживой
нетронутой пачки листов.
Я взяла карандаш
и несмело
(пока что несмело)
набросала стихи –
только первые несколько строк,
но какой-то прохожий
с лицом ослепительно белым,
без бровей и без глаз,
отобрал у меня тот листок.
И отчаянье враз
просочилось сквозь поры наружу,
и пришло понимание:
мне запрещают писать!
А бумажная стопка
растаяла в грязную лужу...
Как смогу я теперь
то, о чём захотела, сказать?!
... А потом была осень –
с приливами скользких улыбок,
с лепестками гвоздик на асфальте,
вознёй воронья,
и с гремящим составом
моих неучтённых ошибок,
машинисту которого
так не понравилась я...
* * *
Луна облизывает крыши,
стекает каплями по стенкам.
Меня не видно и не слышно,
но прижимаюсь я к коленкам
трёх тополей одновременно,
что, составляя зелень дня,
листвою радуя меня,
всегда шептали откровенно
наречия в моё окно,
раскрытое навстречу ветру.
А я всегда стремилась к свету
и к обновленью заодно.
Теперь – прощаюсь,
да, прощаюсь
со всем, что радовало глаз,
душой к деревьям возвращаюсь:
ну как я буду жить без вас?!
Без ваших шелестящих песен,
крон, устремлённых в облака...
Был мир земной мне интересен,
его держала я в руках,
его учила, как уроки,
и ежедневно отвечала,
хотя, порой не замечала,
что поэтические строки
мне заменили пищу, воздух
и стали смыслом естества.
Был кто-то рядом, кто-то возле,
звучали разные слова...
А мне стремительно бежалось
от всех – от жизни в том числе...
Какая боль, какая жалость –
оставить сына на земле!
Теперь – прощаюсь. Ускользнула
из лунной двери в милый двор,
ступая медленно, как вор.
И снова к тополям прильнула...
Они – безмолвные друзья,
они – свидетели полёта,
в них есть космическое что-то,
теперь об этом знаю я.
Им серебриться при луне,
им гнуться, если ветер свищет.
А я ушла...
Меня не ищут...
И кто теперь в моём окне?..
* * *
О мой небесный Материк,
как мне с собою разобраться:
кого любить, а с кем сражаться,
к кому прильнуть, кому отдаться
и разделить последний крик.
Среди безликой пустоты,
на жизнь накладывая вето,
простёрлись чёрные мосты
и, как тетрадные листы,
меня зовут обратно в лето –
в знакомый город, где проблем,
но и друзей – всегда хватало,
где звёзд я с неба не хватала
и знаменитостью не стала
хотя... Ну ладно... Между тем,
тот город сух от знойной пыли,
он нацарапан на холсте.
Меня в нём били и любили
и, вероятно, не забыли
в однообразной суете
смешную, пьяную, наивно
желавшую всё изменить –
ну, как такую позабыть?
Я упаду фрагментом ливня,
стеку ручьями в водосток,
прохожим вылизав подошвы,
и не вернусь в тот город больше,
измерив кривизну мостов.
Соединяя жизнь и смерть,
они раскинулись горбато,
и разве водка виновата,
что в нитки порваны канаты
и белым пухом стала твердь
земная? Сколько было зла
в моих календарях последних!
Как я боролась, как жила!
Как от отчаянья смогла
покинуть этот город летний!
Он выживет, переживёт –
подчёркнуто глухой и строгий:
невосполнимых нет пустот,
и Юрка всё переведёт
на поэтические строки...
... О мой Небесный Конвоир,
я как пылинка в стоне ветра,
в бездушных преломленьях света,
ещё не получив ответа,
я свой язык сотру до дыр,
пройдусь по лезвиям ножей,
пыль собирая рукавами
и навсегда прощаясь с вами,
я город замету стихами
по окна пятых этажей...
* * *
Листья шепчутся друг с дружкой,
сплетничают о дневном:
Витька с новою подружкой,
закрывают гастроном.
Чушь какая-то. Простите.
Так, наброски – не стихи.
Не пишите, не пишите
этой пошлой чепухи.
Будут мысли поважнее,
только позже. Дайте срок.
Вам не видно – я краснею
от своих сумбурных строк.
* * *
Я в пятнашки играю со звёздами,
как хочу их переставляю.
Посмотрите, прохожие поздние –
я гуляю, по небу гуляю.
Перепады давлений воздуха
ничего не могут нарушить.
Я в пятнашки играю со звёздами –
это нынче мои игрушки.
Это винтики, это гвоздики –
на чёрной доске пророчества.
Я в пятнашки играю со звёздами
и ... тоскую от одиночества...
* * *
Вечер звёзды развесил
не так, как всегда –
перестарался, что ли?
Надо мной появилась
"чужая" звезда –
её не учили в школе.
Её не было раньше на картах небес,
напрасно листать каталоги.
Я знаю: на свете немало чудес,
но всё контролируют боги...
И внезапно я понял!
В глазах пелена
искажения звёзд повторила.
– Как зовут тебя, эй? –
и сказала она:
– Ты меня не узнал? Ирина...
* * *
Ну вот, закончились мытарства:
я, как младенец в неглиже,
пред Богом. Трезвая уже
стою на Главном Рубеже
с большой надеждою на Царство
Его. Как школьник у доски,
бубню знакомые молитвы,
мечтаю: отворят калитку
и впустят пришлую. Легки
мои шаги, дыханье, мысли.
Я – грешница. Но видит Бог:
я не итожила итог,
мне кто-то согрешить помог,
я не сама... И в этом смысле
меня простят... Надеюсь, жду,
кусаю губы, пальцы стынут.
Я собиралась к сыну, к сыну,
но снова падала в трясину,
кричала, плакала: «Иду!"
И вот... пришла. Из кругосветки.
Из всех скитаний. Впопыхах.
Вся в синяках и вся в стихах,
на раны наложив салфетки,
давно исписанные тоже
стихами.
Господи, прости,
я так давно уже в пути...
Одежды нет, лоскутья кожи
отмыла ливнем. Я чиста,
готова к новому порядку.
И прячу за спиной тетрадку –
уже без первого листа:
он вырван только накануне,
отправлен по свету гулять.
Я научилась отправлять
стихи от самого июня.
Они доходят, знаю (мне
об этом рассказали птицы),
они ложатся на страницы –
такое не могло присниться –
и даже возросли в цене.
Их там записывают сразу
мои друзья. Храни их Бог!
И рано подводить итог.
Ещё рифмую. Строен слог.
И поэтическую фразу
не портит образная речь,
а без неё – сплошная пытка.
Стоп! Слышу шорох за калиткой.
Ко мне идут. До новых встреч.
* * *
Впустили.
Вошла.
Дышу.
Жива.
Спросили.
Ответила.
Не слова
слетели с губ –
слёзы из глаз.
Господи, как я страдала без Вас!
Жизнью истёртая в порошок...
Господи, как теперь хорошо!
* * *
... Рассвет пробивает бреши
в чёрных редутах туч,
в щели старых скворешен
сочится солнечный луч.
Скоро туман осядет
росою на иглы травы.
... Перелистаю тетради,
не подняв головы.
Сколько же я написала –
не сосчитать листов.
Сколько же я навязала
кружев из русских слов.
Боже, как я устала
это бремя в себе нести!
В жизни всего хватало,
кроме света в конце пути.
Мой отрывной календарик
исхудал на пороге зимы.
Но утро надежду дарит
тем, кто боится тьмы.
* * *
... В выбоинах асфальта,
как вата, осел туман.
Соло осеннего альта –
сказка – мираж – обман.
Уступки бабьего лета –
лишь оттяжка беды...
... Лучи неземного света
очертят твои следы –
тоненькую цепочку
(блеск её отстранён)
и превратят их в точку
отсчёта иных времён.
Будто первопроходец,
ты Богом была дана,
и первой упала в колодец
без глубины и дна.
Позднее нам будет легче
идти за тобою вслед,
ноги себе не калеча
об острые гребни комет...
...Вертит тройное сальто
солнце – только держись.
В выбоинах асфальта –
теплится наша жизнь.
* * *
Я так боролась! Забитой БЫТом
быть не хотела. Хотела – Быть!
Мечтала просто нормально жить,
склеив судьбу, как стакан разбитый.
Но не жила... БЫТ издевался:
цепями сковывал, гнул, душил,
в моей квартире нахально жил,
со мною на ночь оставался,
подтачивал душу мою, а плоть
не уставал ежедневно сосать.
Я противилась, как могла, и хоть
иногда удавалось что-то писать.
Я так боролась! Теперь заБЫТой
БЫТь не хочу. Предел восторга –
однажды, избавив себя от БЫТа,
лечь на холодные плиты морга...
ЗаБЫТой – больно, заБЫТой – страшно.
Жаль, что не выпить для храбрости водку.
Боюсь оказаться газетой вчерашней,
на которой нынче чистят селёдку...
* * *
Уснул мой дом, не дышит телефон,
и стрелки подбираются к вершине
будильника.
Стоит рабочий фон,
как в хорошо отлаженной машине.
Я за столом. У лампы – тепловой
удар,
с печальным звоном волосинкой
вибрирует.
Комар, ещё живой,
сел на ковёр, прикинувшись ворсинкой.
... Живу в предощущении тебя,
листы разгладив, как салфетку в пяльцах,
твоих стихов страницы теребя
и ручку переламывая в пальцах.
Я знаю, ты придёшь – из чёрных туч,
опасливо согнувшись в пояснице,
прольёшь в мои тетради светлый луч,
высвечивая буквы на страницах.
Так нужно, так назначено тебе:
высоким словом разорвать запреты.
А я – твой паж. В загадочной судьбе –
я твой стенограф.
Странные сюжеты
порою непонятны, но всегда
пронзительны до шила под лопаткой.
Я жду тебя с раскрытою тетрадкой,
безвременно упавшая звезда...
* * *
Дождь опрокинулся скользко
в стихотворенье моё.
Три месяца – это сколько
для жизни после неё?
Может быть, этого мало
для становленья души,
и зря ты копья ломала,
а с ними карандаши?
Может быть, это достаточно,
чтобы самой узнать
то, что вот нам, оставшимся,
ещё не дано понимать?
А может быть, это и много
(глупо гадать сейчас!),
чтобы увидеть Бога –
и даже несколько раз?
Скажи мне, пробейся строками,
запреты преодолей,
с соглядатаями строгими
по сто пятьдесят разлей,
выпроси время, выклянчи,
что-нибудь им подари,
суровую бдительность выключи,–
но только со мной говори.
Утром ли, днём ли, ночью ли –
в обстановке любой –
самые главные строчки
я готов записать за тобой.
Вот и теперь в моём окне
дождь исказил фонари.
Это, наверное, ты ко мне
пришла. Я жду, говори...
* * *
Ну что сказать, когда всё сказано?
Я вам не надоела, нет,
своими путаными фразами?
Я вижу: спутники планет
уже косятся подозрительно
и шепчутся средь бела дня.
Лишь астероиды, как зрители,
роятся все вокруг меня.
Смешно? Не верите? Не стану я
доказывать и убеждать.
Когда-нибудь свои скитания
хочу в поэме описать.
В ней будет всё, что испытала я
и через что смогла пройти:
от вечера, где улетала я,
чтобы свободу обрести,–
и до момента назначения
моей Души на новый срок
Поэзии, как заключения...
А значит, ждите новых строк.
* * *
Пробиться к тебе тяжелее всех:
засады и рвы кругом.
И тот, кем свершён самый первый грех,
считает тебя врагом
особо опасным, хоть смертен ты
телом, как все на Земле,
но строки, пронзительны и чисты,
вспыхивают в золе.
Пусть мрак отступает всего на миг,
но миг тот рождает свет.
И множатся лучики – к блику блик
на бурной стремнине лет
не только твои, но других, кому
возможным ты счёл помочь,
и строки, расшатывая тьму,
слегка просветляют ночь.
Зовут в добрый, ласковый мир они
из тленного бытия.
И боль с ними легче, и счастье в них...
Такой же была и я,
да вот, загнали в смертельный круг
откуда я не смогла...
Теперь я тебя называю "Друг",
надёжный, словно скала.
С тобою и с Юркою говорю:
вы оба сейчас близки.
Не доверяйте календарю
шальные мои листки.
Пусть в мир они хлынут, как ливень искр,
как августовский звездопад!
Для этого только иду на риск...
Пусть многое невпопад,
но те, кто захочет – они поймут
и примут, и понесут
мой след стихотворный. Меня саму
ещё ожидает Суд,
где адвокаты мои – стихи,
принятые людьми,
не заклинаний омут глухих,
а чистый родник любви,
которой любила – не долюбив –
я сына, и жизнь, и всех...
Прости, время вышло. Звонок пробил.
Мне снова пора наверх...
