Подростком Нугуман ничем не отличался от сверстников. Как и все, всё лето по пыльным улицам, по поляне, что у околицы деревушки, по лесам, по реке на рыбалке, бегал босиком. На покосах набивал зад водянистыми мозолями, верхом перевозя благоухающие копны сена к стогам. Зимой катался с гор на лубяных санях, что служили для уборки навоза из стаек, или на самодельных лыжах из липы с лыковыми креплениями. Всё время на подхвате по хозяйственным делам. Все нудные деревенские ежедневные мелочи он выполнял с усердием, как и все шумные мальчишки деревеньки, между делом успевая вдоволь наиграться в шумные, нехитрые мальчишеские игры.
Его странности стали замечать во время долгожданных, редких киносеансов. Раз в месяц в довоенную деревню из клуба рабочего посёлка привозили кино. Лихой, важный киномеханик возрождал к жизни «движок», дающий электричество. Вывешивал на заборе школы кое-как, вкрив-вкось написанную чернилами афишу и народ вечером от мала до велика, валил в пришкольный с грубыми скамьями и чёрными шторами на окнах кинозал. Зная, что всем места не хватит, прихватывали с собой табуретки. Даже кормящие мамы не могли отсидеться дома в столь яркий, непривычный день. И школьный, гулкий зал наполнялся младенческим плачем, хриплым, обкуренным басом взрослых мужчин, гвалтом, рассевшихся на полу перед сценой детворы, сплетнями и пересудами домохозяек.
Латаная, перелатаная кинолента не раз обрывалась или замолкал движок. Иногда вынужденные перерывы длились часами, но народ не расходился, хотя часто сеансы заканчивались далеко за полночь.
И вот во время этих счастливых для деревни минут, когда шел обычный киножурнал о достижениях советского народа и, когда показывали какого-либо пламенного оратора, призывающего народ к подвигам ради построения светлого будущего, Нугуман, открыв рот, зачарованно смотрел на экран и ловил каждое непонятное слово чужой для него русской речи. Он весь превращался в слух, привставал, жестами призывая окружающих к тишине. И когда речь заканчивалась, он начинал громко и неистово хлопать в ладоши, к чему нехотя были вынуждены присоединяться и остальные. Поначалу все смеялись этому чудачеству, и как только на экране появлялся очередной докладчик, трибун, все оборачивались на Нугумана, посмеиваясь, переговариваясь.
Но потом, когда белёсый, худощавый Нугуман, забравшись на крышу сарая или верхом на лошади, проезжая к водопою, начинал с пафосом повторять набор бессвязных, подобных запомнившимся словам из пламенных речей околесицу, сельчане насторожились: уж не сходит ли с ума единственный сын одинокой, молчаливой Фатимы? Вдобавок, у себя во дворе, из остатков дранки, которой чинили крышу сарая, соорудил подобие трибуны, обтянул её красным тряпьем, и мог часами стоять за ней, изображая оратора.
- Тавариши, - вещал он невидимым слушателям, - партия и правительства, ..Ленин и ево непобедимая коммунистишеская партия…,решения пленума Верховного Совета,... верные сыны страителей каммунизма, тавариш Сталин… - с чувством и убежденно повторял он, каждый раз, по-новому выстраивая заученную наизусть абракадабру.
Его неграмотная мать сначала потакала чудачеству сына, знание непонятных, «грамотных» слов ей нравилось, и она думала, что её сын будет умнее других. Но потом, когда это стало слишком навязчиво и часто, когда вся деревня стала смеяться и дразнить её сына, давая обидные клички, она стала запрещать это никому не нужное ораторство. Стала с длинным, хлёстким прутом выгонять его из-за импровизированной трибуны и однажды от злости разрубила её топором и отправила в печку.
Постоянные издевки, насмешки, а иногда и пинки сверстников привели к тому, что он перестал открыто ораторствовать, замолчал, стал угрюмым и нелюдимым. Лишь можно было увидеть, как его губы беззвучно шевелятся, произнося полюбившиеся, красивые слова.
Начавшаяся война, поток горя вокруг, голод и непосильный труд в лесу на заготовке дров на уголь, надолго заставило всех забыть о его непонятной страсти. Он подрос, как и все юноши, не подходящие по возрасту под призыв; до истощения и голодных обмороков трудился на делянке. Всё неожиданно возобновилось, когда забрали на фронт самого старшего среди всех бригадира. И потому, как единственного мужчину, его назначили бригадиром взрослых женщин, девочек и мальчишек.
Как-то бригада собралась у крайнего дома, чтоб всем вместе идти на делянку заготавливать лес. Уже давно за этой делянкой закрепилась недобрая репутация: большую стаю волков видели там не один раз. Недавно волки разорвали одинокого путника. Никак не решатся женщины и подростки, а все остальные ушли на войну, двинуться в путь на своих лошадках. Вдруг Нугуман вскочил на скамью у забора, сняв с головы и сжав в правой руке потрепанную, старую шапку, стал громко, смешивая исковерканные русские слова с башкирскими, говорить:
- Тавариши, партия и правительства и лишно тавариш Сталин, коммунисты всей страны …- всей своей пламенной речью он хотел призвать всех перевыполнить дневную норму для приближения победы, но, очумевшая бригада, сначала недоуменно переглядываясь, помолчала, ведь начальник новый как никак. Тихий смешок перешел в громкий хохот. Кто-то крикнул: «за таваришша Сталина, за победу!». Народ приободрился и послушно двинулся к зловеще темнеющему лесу. Нугуман почесав затылок, поплёлся вслед за бригадой, жестикулируя на ходу.
Теперь каждое утро повторялось одно и тоже. Пользуясь хоть и не большой, но все же властью бригадира, попрекая всех политической безграмотностью, он навязчиво читал свои речи. Потом стал приносить газеты и громко, с выражением читать перед работой бойкие передовицы, коверкая слова до неузнаваемости.
Но всему неожиданно пришёл трагический конец Когда близилась победа, лучших работников тыла вызвали в район на какое-то торжественное собрание. Как обычно заранее раздали заготовленные тексты выступлений из народа, но перед началом второй половины собрания назначенный выступающим член их делегации внезапно заболел и парторг сельсовета, зная страсть Нугумана к ораторству, вручил ему тот злополучный доклад.
Радости Нугумана не было предела, он преобразился, гордо выпятил грудь, приосанился и стать изучать текст, но не успел он дойти до последнего абзаца, когда его вызвали к трибуне. И вот она мечта всей его жизни! Большая, солидная, обтянутая бордовым бархатом, с золотым гербом СССР - трибуна. Уже два дня с неё держали пылкие речи солидные, седые, с орденами и медалями на груди, государственные мужи, для Нугумана чуть ли не боги. И вот очередь его, он сейчас всем покажет какой он оратор.
Сначала всё шло хорошо, ошибки в ударениях, страшный акцент, заминки над непонятными словами скрадывались горячим пафосом и, даже, вызывало у слушателей улыбку одобрения. Но вдруг, на последнем абзаце, когда он привычно повысил голос, стараясь отчеканить каждое слово, чтоб сорвать шквал долгожданных аплодисментов, которым бредил с тех самых кинофильмов, он запнулся на непонятых знаках:
- Решения, - с пафосом начал он, - решения, - уже чуть тише. В тексте римскими цифрами, которых он не знал, было написано, «решения XIV съезда ВКП (б) выполним!» и он, чтобы как-то закончить выступление, вдруг снова прорезавшимся голосом, произнес роковое: «решения Ха палка рога съезда ВКП(б) выполним...», и вместо шквала аплодисментов - гробовое молчание.
***
Домой он вернулся лишь через десять лет, молчаливым, ушедшим в себя, выжившим из ума стариком.
Из своего детства я помню старика Нугумана. Даже в жару в подпоясанной старым офицерским ремнём фуфайке, в шапке-ушанке с наискосок пришитой красной ленточкой, верхом на лошади на перекрёстках улиц или у магазина, произносящим свой заученный наизусть, бессмысленный, но пламенный доклад о достижениях партии и правительства, о необходимости строить светлое будущее - коммунизм.
- Тавариши, партия и правительство... и лишшно таваришш Сталин.
19.02.06