Август. У тропинки, по которой раньше мы ходили за водой, на окраине заброшенной деревушки, палатка. Здесь мы третий день пишем этюды, прогуливаемся по пустым заросшим крапивой и коноплёй улицам. Я рассказываю: кто, где жил, какие случались истории, где мы в детстве любили играть. Окружающие деревню леса, студеная, чистая речка, - тихий, уютный уголок среди суровых уральских гор в контрасте с заброшенностью, с развалинами, некогда полных жизни, домов, вызывали противоречивые чувства, отражалось на настроении этюдов.
И вот однажды, когда мы готовили суп из собранных неподалёку огромных как тарелки, чистеньких груздей, с картошкой и сметаной, неожиданно, как привидение, из-за кустарников ольхи, со стороны речки, появился согнутый под тяжестью огромного мешка, маленький старик. Неожиданное появление, и его странный вид испугали мою жену. Заношенный, армейский китель, с чужого плеча, латаные, истёртые, заправленные в грубые шерстяные носки штаны в калошах, только добавляли убогости его и так неприглядному виду. На голове видавшая виды, мятая, выцветшая шляпа. Лицо, изборождённое глубокими морщинами, заросшее непонятного цвета щетиной, напоминало сморщенную грушу. В потухших, красных от усталости, болезней глазах читалось одиночество и равнодушие.
- Кто это? - шепотом спросила жена, когда старик, после короткой остановки и недолгого разговора, тихо побрел вниз по улице.
- Последний житель Худайбердино Айса-бабай.
Когда деревня ещё жила, когда еще шумела школа, работал магазин, улицы наполнялись веселым детским гомоном, он был бодр, свеж и весел. По-разному к нему относились сельчане. По деревенской традиции, давали клички: «таж Айса» -за полировано-блестящую лысину на темени, метровый Айса -за маленький рост. Если кто-то идет, распахнуто, с вылезшей из-под штанов рубахой, ему говорили: «Чего ходишь как Айса, заправься». Во всех семьях осталась его поговорка: «Ты что, такую благость с желудка чаем смывать!», это когда ему предлагали чай после угощения медовухой.
Однажды зимой Айса-карт, возил нам сено. Моему старшему брату понравился его маленький, резвый жеребеночек, он стал клянчить:
- Айса-бабай, подарите мне жеребёночка! - обычно к его имени приставляли «бабай» или «карт», что подчеркивало почтительное отношение к его возрасту.
А тот хитро подмигнув:
- А давай меняться, я тебе жеребёнка, а ты мне своего братишку - у меня же нет сыновей. Брат вприпрыжку прибежал к маме, требуя завернуть меня в одеяло и отдать старику. Сколько родители потратили сил, чтоб убедить брата в невозможности такого обмена, сколько было слёз и капризов. Но потом, когда жеребёнок вырос в диковатого, неказистого стригунка, а я стал более-менее похож на человечка, то брат уже и слушать не хотел об уговоренном обмене: «Не нужен мне твой нехороший жеребёнок, мой братик лучше».
Мне он напоминал старика-гриба из фильма-сказки с детства: всегда в шляпе с широкими полями, с густыми свисающими седыми бровями и округлым, «бабьим» лицом. И самое главное быстрыми, лучистыми, искрящимися глазами. Они чем-то напоминали собачьи - добрые, преданные и очень, очень грустные. Жил он тем, что постоянно подряжался на наемную работу: кому-то сено, дрова свезёт, кому-то поплотничает. Надежный, неприхотливый, не обременённый своей семьей, надёжный работник.
Но одна непонятная его привычка оставалась загадкой для многих сельчан. На нашу деревеньку, со стороны древнего, заросшего кладбища, напирала крутым, лысым, скалистым боком гора Маяк. Вторая, дальняя половина которой обросла хороводом, кудрявых, пританцовывающих берёз. Его лысую вершину завершала одинокая, высокая, с шапкообразной на вершине кроной, сосна-великан. Она действительно, как маяк возвышалась над деревней и была своеобразным символом деревеньки. И часто Айса-карт закуривая свою козью ножку, удобноприсаживаясь лицом к видимой с любой точки деревни сосне, молча любовался красавицей и как будто вел с ней какой-то только ему понятный диалог. Его глаза начинали слезиться, губы шептали неразборчивое, то ли молитву, то ли песню, то ли стих... А когда переберет лишнего, после обильного угощения, заберется на самую вершину к сосне, обнимет его шершавый, тёплый ствол, усядется возле неё и что-то говорит, говорит. Иногда ветер доносил до деревенских обрывки его слов, почему-то очень похожих на гортанную, немецкую речь…
«Тайну» его странной привязанности к великану-сосне рассказал нам отец, когда Айса-бабая уже не стало.
За маленький рост его долго не брали войну, всё отшучивались, мол, нет на тебя в войсках специального обмундирования. Но затянувшаяся, беспощадная война всё требовала новых героев, новых жертв. Настала и его очередь.
Привыкший к каждодневному деревенскому труду, где работа не нудная обязанность, а, прежде всего выживание. А особенно в последнее время на трудовом фронте, где приходилось валить и обрабатывать лес с женщинами и детьми, выполняя тройные нормы сытных довоенных лет. Ему и на передовой ничего не стоило вырыть в каменистой, мёрзлой земле окоп в полный рост или рубить деревья для землянок, когда остальные в кровь мозолили руки, падали от усталости и недоедания в обморок. Подменит вне очереди засыпающего, замёршего часового, подхватит на изнуряющем переходе тяжелую ношу ослабевшего бойца. «Наш Сашок» - с любовью называли его за всё это сослуживцы. Но и любили при случаях подшутить, разыграть бесхитростного, простоватого, плохо знающего русский язык солдата. Когда рота, после очередных боев отдыхала, ожидая пополнения, на окраине небольшого хуторка, перемигнувшись, два взводных балагура отправили Сашка помогать бабке косившей неподалёку:
- Ротный велел тебе идти на помощь старухе.
- Иди, иди. Видишь, как женщина мучается, боец Красной Армии обязан помогать мирному населению.
Ничего не подозревающий Айса, подошел к ошарашенной хуторянке, взял рассохшуюся, тупую косу, которая не косила, а «драла» траву. Не торопясь, провёл нехитрые измерения, отрегулировал положение косы, закрепил, отбил, заточил и по привычке по пояс, раздевшись, с размахом стал косить. Запах свежескошенной травы навевал острые воспоминания о покосах, о родных и сельчанах и на его глаза невольно наворачивались слёзы. Привычный, мирный труд так увлёк его, что он не видел и не слышал хохочущих над ним сослуживцев, не заметил, как скосил всё поле. Но когда вечером перед сном, бабка со своей внучкой принесли бойцам целое ведро отварной, рассыпчатой картошки, крынку сметаны, штоф самогонки, а Айсе отдельно пару теплых шерстяных носков, балагуры-воины не знали, как отблагодарить Сашка за неожиданный, вкусный ужин. Виновато посматривая на Сашка и с аппетитом уминая картошку, вспоминали домашнюю еду. А Айса был простодушно рад доставленному сослуживцам удовольствию.
Однажды в боях рота была отсечена от своих прорвавшимися танками. Связь прервана, боеприпасы на исходе. Командир роты, как самого ловкого, быстрого, умеющего проползти незамеченным через любую местность, отправил «Сашка» с донесением в штаб. Наш земляк, переваливаясь из одной воронки в другую, ужом проползая открытые, простреливаемые места почти проскочил опасный участок, когда рядом взорвался снаряд. Его, как щепку, отшвырнуло далеко в сторону, контузило, он потерял сознание и попал в плен.
Отец говорил, что об ужасах плена Айса-бабай не любил и не мог рассказывать. Сколько б он не пытался его разговорить, выведать подробности для своих рассказов - и водочки побольше нальёт, кучу наводящих, подзадоривающих вопросов задаст - ни в какую. Замкнется, мычит что-то нечленораздельное и мотает головой: «Не надо, Нурислам... Не дай Бог кому пройти через это, не дай Бог......
А тогда случилось так, что во время очередного переезда из страшных каменоломен, его обессиленного, до предела истощенного вынесли в сортировочной станции и бросили у забора умирать. Покорно, смиренно ожидая, спасительной от мук смерти - впадал в беспамятство. Тогда в бреду, он увидел свою чистую, окруженную лесистыми горами деревушку. Услышал журчание студеного, ломящего зубы и жарким летом ключа, бьющего из-под горы Маяк и сосну на ее вершине. Она мягко покачивалась на свежем, весеннем ветру и казалась шептала: «Айса, покуда я стою, живу, будешь жить и ты. Держись, мы умрём вместе…». Он видел себя пьющим щедрыми пригоршнями ни с чем не сравнимую по вкусу родную воду из родника, лежащим среди благоухающей душицей и зверобоем, усеянной красной земляникой и костяникой, травы на склоне горы с видом на деревню. И блаженное тепло, радость разливалась по его истерзанному, высушенному голодом и непосильным трудом телу. Это видение, казалось, не давало смерти целиком завладеть его сознанием.
Очнулся он в чистой, белоснежной постели, одетый в тёплую, мягкую пижаму, в добротном доме. Оказалось, на станцию приехала местная крестьянка Маргарита. Высокая, толстая, властная - она внушала и страх и уважение местному небольшому гарнизону солдат, которым поставляла продукты из своей фермы. Чему-то по детски улыбающееся, сморщенное лицо умирающего пленного, уже не способного отогнать мух от язв и ран на теле, вызвали у грозной Маргариты материнскую жалость и сострадание. И она упросила хозяина тылового гарнизона отдать ей этот живой труп. Солдаты смеялись: мол, зачем ей этот скелет, но, побоявшись её гнева, да и зачем копать лишнюю могилу, согласились. Она как ребёнка взяла его невесомое тело на руки, бережно уложила на бричку и повезла домой.
Через месяц он смог тихо передвигаться по хозяйскому двору, с деревенской пытливостью, с удивлением и восхищенно рассматривая добротные постройки, приспособления и инструменты. Ещё через месяц стал ловко управляться со всеми этими блестящими, с любовью и с умом сделанным оборудованием. Маргарита не могла нарадоваться новому работнику. Благодарный Айса работал, не зная усталости. Быстро освоил бытовой, разговорный немецкий язык и стал своим Вайсом. Говорят, крупным женщинам нравятся маленькие мужички. Скоро Маргарита души не чаяла в «Вайсе».
- Weis, wo bist du? Komm zu mir!1 - так Айса занял место на пышной перине в спальне одинокой хозяйки. По времени родились две дочери.
Отгрохотала, прошла мимо фермы и закончилась эта страшная война, и его нестерпимо потянуло домой. Постоянно снилась деревня, с её неторопливым, простым и нехитрым укладом. Немецкая точность, строгость, педантичность встали поперёк горла свободолюбивому горному башкиру. Часто снилась сосна, она звала, укоряла, тихо уговаривала.
Слыша от него: «Ich will nach Hause fahren»2, - Маргарита билась в истерике:
- Nein, nein! Nicht nach Hause, nicht!3 - хватала кругленьких дочерей, так похожих на него, усаживала на его колени, бухалась на корточки, обнимала всех своим могучим охватом и громко, по-бабьи ревела. Но всё равно деревенское упрямство победило, и он и с сожалением и тихой радостью поехал домой. Прошел все «прелести» встречи с особистами, отсидел положенное в лагерях, где условия были не намного лучше немецких, и ещё не раз в бреду к нему являлась сосна: «Ты будешь жить, мы умрём вместе...».
***
Но и в мирное время не сладко пришлось Айса-бабаю. Страна взяла курс на укрупнение сёл за счёт маленьких деревушек. И во всех «неперспективных» деревушках закрыли школы, магазины. И семьи за семьями с горечью, со слезами стали покидать родные, насиженные места. Айса-карт наотрез отказался от переезда: «Вы как хотите, а я не оставлю землю, могилы предков. Здесь и сам слягу». И действительно, несколько зим он прожил совсем один.
В то лето, когда Айса-бабай нам встретился у палатки, сосна стояла засохшей. Во время грозы в нее попала молния, она обгорела, засохла, но могучий ствол выстоял. И это лето было последним в жизни старика, он заболел и слёг. Долго маялся один, пока бывшие соседи, после долгих уговоров, и обещаний похоронить его возле предков, не забрали его к себе в село.
И пока он был в сознании, всех приходящих сельчан умолял похоронить на родном кладбище, спрашивал, стоит ли ещё сосна, не упала ль? И получив утвердительный ответ, блаженно улыбаясь, засыпал. Перед смертью в бреду, он много, торопливо и непонятно говорил по-немецки. Кто знает, может, звал свою Маргариту или искал своих дочерей…
Хоронить его везли на лошадях мужчины деревни. Стояла стылая осень, перестали лить дожди, земля промерзла, а снег ещё не выпал. Железные ободья колёс вереницы телег громко стучали по обмёрзшим комьям грязи на дороге. Провожавшие в последний путь земляка, сельчане, тихо переговариваясь, вспоминали жизнь, привычки старика. Невзирая на грустное настроение, вспомнив его причуды печально, сквозь слёзы, смеялись.
- А помните, как он с геологами «воевал»?!
- Это, когда он начальника партии до смерти берданкой напугал?
- Да-а, говорят, дал тот дёру от дома старика, только пятки засверкали!
Тогда в деревню приехали геологи. Облазили все окрестности, копали какие-то ямы. Айса-карт смотрел на всё это и с надеждой, а вдруг что-нибудь найдут и возродится деревня, и с тихой подозрительностью - ему очень не нравилось, что геологи много крутятся вокруг его сосны, и внутри кладбища. Хоть и легче ему стало при геологах, есть с кем поговорить, кому заказать продукты, обратиться за помощью. Но ему казалось, что они тревожат сон его предков, нанесут вред сосне, роднику. Его подозрения подтвердились, когда он увидел ряд вбитых колышков через всю гору и кладбище. Вид одинаково аккуратно вытесанных, проходящих через всё кладбище, иногда и вбитых прямо внутри изгороди могил, колышков, привели старика в бешенство и он, не помня себя, повыдёргивал все колья и, не взирая на усталость и старческое бессилие, охапками отнес всё далеко за речку, свалил в кучу в овраге и поджег. Геологи недоумевали - кому пришла в голову такая бестолковая работа, восстановили все, как было, но старик, пока не видели геологи, снова уничтожил все колья. Так повторилось несколько раз. Догадавшись, чьих рук это дело, геологи стали увещевать упрямого старика, мол, ничего плохого они не сделают, что это лишь часть их изысканий, но старик упрямо твердил - не тревожьте сон наших предков, и перестал с ними разговаривать. В таких перепалках прошло лето, дошло и до упомянутой берданки. К осени геологи свернули свой лагерь и уехали. Айса-бабай уже не торопясь и не скрываясь, избавился от последних колышков и успокоился. Больше геологи не возвращались.
...Преодолев последний подъём, открылся вид на деревню. Передняя телега неожиданно остановилась. Остальные, натянув вожжи, вытянув шеи, недоумённо посмотрели в сторону переднего. Тот молча, кнутом показал на вершину горы Маяк - на ней не было сосны…
Недавно прошедшая буря свалила лишенного питательных соков земли великана. Сельчане молча уставились на как будто обезглавленную вершину горы. Без неё казалось, что гора стала ниже, сникла и навсегда утратила свою мощь и выразительность, и местность потеряла связь с небом... У видавших виды мужчин на глазах повисли скупые слёзы... Падая в сторону кладбища, она переломилась пополам, шапка-крона скатилась вниз по склону. Осталось на месте лишь трехметровый, обгорелый, чёрный ствол сосны, как памятник обожженной войной душе Айса-бабая…
Через много лет я ещё раз посетил опустевшую деревню. Взобрался на вершину горы. С грустью, оглядывая заросшие до неузнаваемости улочки и развалины бань и сараев, постоял у основания сосны. И вдруг среди густой, плотной травы увидел пробившийся, тянущийся к солнцу слабенький росточек сосёнки. Связана ли она, как ни будь с поверженной, сможет ли вырасти такой же мощной и сильной? Не погубят ли её метровые, тяжелые сугробы, не смоют ли быстрые, весенние ручьи, не сожжет ли летняя жара? Расти, живи сосёночка, береги память о деревушке и о нашем Айса-бабае….
16. 01. 2005