Имя Снежана ей было тесно, как магазинные лифчики. Редакционные донжуаны в закоулках называли её Домной, посматривали на неё, как на диковинку, и как любую диковинку им хотелось потрогать её руками.
По вечерам, запершись в кабинете, Снежана врубала динамик, отключала телефон и начинала выть.
- Воет? – спрашивали проходящие сотрудники уборщицу, терпеливо ждущую возле запертой двери.
- Воет. И чё воет? Пережидай здеся…
Отвыв, Снежана, громоздко ступая, подходила к двери и отпиралась.
-Заходи!- зычно разрешала она.
Уборщица боязливо входила, стараясь не греметь ведром.
А дома Снежану истязал муж. Он загонял её в угол, бил кулаками в грудь и живот, пинал ногами. Потому что он был маленьким, а она – большой и красивой. Она бы могла одним ударом подчинить его, но Снежана никогда не забывала, что большие обречены щадить маленьких.
БЕДНЫЙ ЦИКЛОП
Васька и Борька сидят возле дома на скамейке и мечтают о будущем.
- Я, когда вырасту, куплю машину и буду гонять по шоссейке, - говорит Борька.
- А я женюсь! – солидно произносит Васька.
-От этих баб толку-то! Орут и орут из-за всего.
- Не-а, моя не будет. На красивой женюсь, как Антохина сестра.
Борька взглянул на Ваську и тяжело промолчал. Васька был не просто некрасивый, а страшный. Один глаз больше другого. У него и кличка в школе – Циклоп. «Бедная жена!» - сочувственно прикинул Борька.
Мальчики выросли. Разъехались по разным городам. И однажды снова встретились на родной улице. После хлопков и приветствий Борька заметил, что Васька стал ещё некрасивее: узкий глаз ещё более сузился, а круглый округлился.
«Бедная жена» - вдруг ни с того, ни с сего вспомнил про себя Борька.
Прошло ещё несколько лет. Борька «голосовал» на шоссе, до отправления поезда оставалось всего ничего. Затормозила белая иномарка. «Привет, Борис! Куда тебе?».
«Васька! Циклоп чёртов!» - Борька плюхнулся на заднее сиденье. – На вокзал, уже на минутах!
Рядом с Васькой спиной к Борису сидела женщина.
- Вот познакомься – моя жена! – горделиво проговорил школьный товарищ. Женщина обернулась. Борька кивнул, а сам неожиданно подумал: «Бедный Циклоп!…».
ЗНАКОМСТВО
Два мальца сидят на полянке возле пыльной дороги. По лучику-травинке ползёт жук.
- Он зевоный, - говорит первый.
- Нет, он крачивый, - возражает второй.
Подвыпивший рабочий в спецовке останавливается возле них:
- Как жизнь, пацаны?
-Ховошая, - отвечает первый.
- Вечёлая, - подтверждает второй.
-Рабочий протягивает им чумазую руку:
- Я дядька Петро, а вы кто?
- Я – Воня!
- А я – Ванюча!
- Во как! – хохочет человек в спецовке.
И Леня с Ванюшей радостно отвечают ему солнечным смехом. Бесхитростным смехом детства.
НЕ ДЛЯ ТЕБЯ ЦВЕЛА!
В свои двадцать восемь лет Татьяна была девственницей. Для парней находились помоложе и поупруже – посладше. Пожалуй, один только опоек Власов, живущий этажом выше, не терял к ней своего пьяно-жеребячьего интереса.
- Танюха, приходи ко мне на ночь, будем семечки толочь!
Татьяна не удостаивала его даже взглядом, лишь походя произносила незлобиво ( чего с него взять-то, с пьяницы):
- Умри, нахал, не для тебя цвела!
Это было вроде ответной шутки по размеру власовского умишка.
Однажды в тоскливый зимний вечер в телефонной трубке раздался до боли знакомый волнующий голос ( женатый дяденька, платоническая любовь):
- Таточка, ты всё так недотрогой и ходишь?
- Так и хожу…
-Родная, мои предсказания сбываются: ты превратилась в старую деву. А как твоя маленькая грудка? Ты всё ещё застегиваешь пуговки кофточки до воротника? Ко…
Татьяна зло выдохнула и брякнула трубкой о рычаг.
- Ненавижу! Ненавижу!!! – молотило в висок.
Она поднялась этажом выше. Позвонила. Взлохмаченный Власов с помятым лицом и в линялых трусах, испуганно проговорил:
- Ты чё?! Затопил что ли?
Час спустя, Татьяна яростно отмывалась в собственной ванне от тошнотворных власовских слюней. Потом долго била кулаком себя по голове, грызла и рвала зубами подушку.
Утром, опустошенная и почерневшая, пошла на работу. А вечером в дверь начал скрестись Власов. Татьяна открыла и громко, вульгарно, чтобы слышал весь подъезд, произнесла по слогам:
- Уй-ди, на-хал!Не для те-е-бя цве-ла!!!
Власов сконфуженно пожал плечами и прошептал:
- Так ты чё, ко мне вчера не приходила, что ли?..
ПОВИВАЛЬНЯ
Схватки набегали, как кочевники. Подхватывали плод и устремлялись с ним к воротам осажденной крепости. Крепость содрогалась, стонала, но не сдавалась. Бечева пуповины с каждым толчком плотно затягивалась на аорте плода.
...Две акушерки и врач сидят в столовой. Ночь. Районный роддом. Распробованный торт вальяжно развалился на блюде.
- М-да...мне бы спиртику бы лучше...- тянет Анатольич.
-Любаня, сбегай наверх, принеси, -говорит та, что постарше. Приносит. Женщины допивают остатки шампанского, мужчина делает мучительный глоток спирта. -Анатольич, надо бы сходить посмотреть, может, пора уже?
-М-да...Всё должно идти естественным путём...Пьяная дремота охватывает доктора. Колпак съезжает на глаз, бутон губ распускается в бесформенный цветок.
- А вот мы ему сейчас нашатырчику с водичкой, он у нас и оклемается,- щебечет над ординатором Любаня.
-Анатольич, пошли, пора!
-Пошли, - соглашается врач и безвольно роняет руки.
Проходит ещё время, раздаётся сдавленный крик. Акушерки расталкивают врача, волокут его наверх, по дороге он пытается ущипнуть Любаню за ногу и напевает: "Всё должно идти естественным путё-ом!"
...Плод наконец пробил преграду и перешёл из одного небытия в другое, минуя жизнь.
ЗАВИСТЬ
У Галочки Пичугиной умерла мать. Воспитательницы, собравшись в кучку у окна, шептались. Ребятишки с любопытством поглядывали на Галочку. Когда вечером пришла ночная няня, девочка подбежала к ней и первой сообщила новость: « А у меня мамка умерла!»
Вскоре Галочку удочерили пожилые, солидные, зажиточные люди. Одели её в новую одёжку. Она стала другой: жевала не раскрывая ротика, а пия кисель, отставляла мизинчик. Новых родителей называла мамочкой и папочкой. И дети стали завидовать.
Когда вечером за Галочкой приходили, и она бросалась к двери, и, счастливая, щебетала пожилой даме о своих дневных делах, Сашка Бердин хмыкал: «Мамочка»! Никая не мамочка – Галькина мать сдохла!» А Лена Неверова, поправляя куколке букольки, ворковала: А мне мама сказала, что тоже умрёт, тогда моей мамой будет Татьяна Петровна по музыке, и я целый день буду на пианинке играть».
…На другом конце города, в детском доме номер один, ночная нянька, угомоняла расшалившихся ребятишек:
- А ну спать, суразята! Разбесились, вшивики головастые!…О-хо-хо, тюрьма по вас плачет…
РАЗВОД
В обеденный перерыв машинописное бюро справляло Зинкин развод.
- Ну, девки, теперь мы все пятеро – брошенки! – проговорила Надежда. – Выпьем за нас!
Пять стаканов сошлись над столом, отозвались дешевым, глухим звоном.
- Девчонки, вот что обидно: после суда он говорит: «Пойдем ко мне, в последний раз побалуемся!»
- Голодной куме – одно на уме! Серафима, старая калоша, ты чем опять башку набрызгала? Такое даже алкаши не пьют!
- Валь, гундосый из КИПа сюда из-за тебя бегает.
- Куда крестьяне – туда и обезьяне! Видала Валька таких, правда, Валь? Ну ладно, девки, по последней и быстренько все убираем. Люб, иди, откройся! – Надежда указала в сторону двери и сымитировала поворот ключа.
После пяти трое ушли, остались Зинка – ей кабинет на пульт сдавать – и Любаша. Зинка красила губы, что-то напевая, потом бросила помаду, упала лицом на машинку и зарыдала. Любаша подошла, стала гладить ей по волосам.
- Знаешь, Люб, я без него умру. То хоть ниточка какая-то была, связь по документам, а теперь и этого нет. А он, сволочь, ещё такой ласковый!..
Зинка говорила и говорила, вытирая кулаками слезы, а глухонемая Любаша с состраданием глядела на неё и кивала головой.
УТИНАЯ ИСТОРИЯ
Первоклашки Света и Тома яростно шепчутся по поводу остроносых учительнициных туфель:
- У неё ножка, как у утки, только узенькая и в туфлю не влазиет!
- Дура! Она в носочек ватку натолкала!
В конце урока молодая учительница оповестила:
- А завтра, дети, чтоб все пятерки получили – у меня День рождения!
Наступило завтра. Учительница вошла в класс с опухшими глазами и синяком на щеке. На второй переменке Света и Тома подошли к учительскому столу и подарили открытку. Потом, набравшись духу, спросили:
- Мария Дмитриевна, а у вас ноги, как у утки?
- ??!
После школы, помахивая портфелями, подруги переговаривались:
- Её, наверное, хахаль набил?
- Может, он не знал, что она учительница, думал, что просто тётенька…
- Дура – не знал! Зачем ему с утиными ногами, вот и набил…
МЕСТЬ
Невероятно, но три одинокие, преклонного возраста женщины поднимались по лестнице к пожилому холостяку, чтобы исполнить бабью месть. Они шли крушить мебель и бить ему морду за свою испорченную жизнь.
-Нежится, небось, с какой-нибудь в постельке, - отпыхиваясь, проговорила Тучная. – Лапшу на уши вешает.
-Может, не пойдем – стыдно! – остановилась Тихая.
- Пошли-пошли, хоть поглядим, какой он стал, - щурясь, сказала Близорукая.
…Старик вышел на кухню за чаем.
- А какой был орел! – прошептала Тихая.
- Видели на тумбочке таблетки? Ещё и подписал – «для потенции»! – хихикнула Близорукая.
…Старик принес чай.
- Ты бы хоть обулся, оре-ел, ноги-то посинели! – сочувственно бросила Тучная. – Ну как, совесть не мучает?
- Совесть – нет, а простатит – да, - равнодушно ответил хозяин.
…На стене висели три увеличенные фотографии молоденьких девушек. Две гостьи не заметили их, потому что сидели к стене спиной, а третья была близорука.
Когда женщины ушли, старик подошел к снимкам, усмехнулся и пробурчал: «Старые калоши!..» - потом кряхтя, полез убирать портреты.
РИКША
Обитатели интерната для слабоумных копали картошку. Они стряхивали с ботвы наросшие клубни, сосредоточенно раскапывали руками лунки, стараясь выковырнуть всё до последней картошинки, наполняли вёдра и вываливали в общую кучу.
Огород был в полукилометре от здания интерната. Картошку грузили на тележку, состоящую из широкой доски на двух колесах и длинных ручек. Санька впрягался в оглобли, а Наташа и Катя подталкивали тележку сзади, упираясь в неё руками. Санька старался тянуть изо всех сил. Он поворачивал голову и говорил девчонкам: «Вы шибко-то не кажильтесь, а то вам ещё рожать. Горе с вами, с женщинами!» И опять шёл, наклонившись вперёд, зажав подмышками палки.
Когда дорога пошла в гору, картошка стала помаленьку скатываться. Приходилось то и дело останавливаться, собирать.
- Всю поднимайте, даже маленькую, а то на зиму опять не хватит. Вот ты, Катюха, захочешь толчёночки, а картошки – тю-тю!
Почти возле интерната Наташа ойкнула, остановилась, стала тереть пальцем глаз: «Соринка залетела!» - «Да ты к носу, к носу три!» - советовал Санька, придерживая оглобли. «Не могу, колет!». – «Фу ты, беда с тобой, ей богу! Катюха, иди ко мне, вставай на коленки. Поперёк, поперёк! Счас я к тебе на спину опущу ручки, а то картошка скатится. Только смирно стой!». Он подбежал к Наташе, расстегнул манжетку рубашки и уголком стал вынимать соринку: «Да я потихоньку, потихоньку, вниз смотри!»
…На огороде за возниц уже беспокоились – тележка долго не возвращалась. Наконец, она показалась из-за поворота дороги. Санька катил её бегом вперёд, а на ней сидели девочки, размахивали руками и хохотали.
ДАР
Андрей и Лена Самохины справляли первую годовщину свадьбы. Красивый, умный, во всём удачливый Андрей цену себе знал: в гости были приглашены трое самых близких друзей с жёнами. В число присутствующих за столом входил и Витёк, шофёр и домработник Самохиных. Замкнутый, аккуратный, надёжный, он пользовался у Андрея неограниченным доверием, включавшим права на машину и пользование банковским счётом. На первоначальное удивление Лены Андрей холодно отрезал: «Друг предаст, пёс – никогда»
…Сменили тарелки. Андрей поднялся и проговорил:
_ Друзья! Сегодня мы вводим в нашей семье традицию. – Все удивлённо переглянулись. – Каждый год в этот день гость может взять из нашего дома любую вещь, на которую упадёт его взгляд.
- Только то, что на виду?
- А в шкафу можно?
- Нет! На что упадёт взгляд!
Гости засмеялись.
- Мы грабим вас на серебряную ложку!
- А мы берём сигаретницу
- Эх, всё разобрали… Ладно, возьмем, что осталось – гвоздику из вазы!
Андрей обратился к Витьку:
- Брат, и ты выбирай, все, что хочешь.
-Всё? – тихо переспросил парень, исподлобья взглянув на хозяина.
- Абсолютно.
Витёк встал и указал пальцем на Лену.
ДЕД
Древний Моисей вышаркал из спаленки. В огромных пимах он был похож на ребенка в отцовской обувке..
- Митьша, какой ноне год-то? – обратился он к правнуку Димке, тренькающему на гитаре.
- Да коммунизм на дворе, дедуля!
- А-а, коммунизма… А царь-то бог кто теперя над нами?
- Президент.
- А-а… Митьша, стригни-ка в Изотовский, купи мне шкалик!
- Нет твоего Изотовского, снесли давно.
- Якорь-тя в душу! А куды снесли-то?..
- Разломали! Дед, ты меня забодал!
- О-хо-хо, Бог дал…
Дед пошаркал в спаленку, волоча пимы:
- Э-хе-хе, жизня!.. Марусенька, пошли ты за мной её, нажился уж тута..
Скрипнула кровать. «Лежишь там, попёрдывашь, едрит твою мать!»
Спаленка умолкла.
ГРЕХ
- Юр, принеси воды! Пока тёть Маруся на базаре, я уберусь, - Юрий взял у Маринки ведро и пошёл к колодцу. Через час в комнатах пахло свежестью и прохладой.
- Сеструха, а иди за меня замуж!
- Ты что, Юр, мы же двоюродные. Нельзя.
- А письма мне какие писала в армию, кулёма?
- Я же просто так, чтоб тебе веселее было.
Вечером пошли на речку. Вода тёплая. Они плавали, плескались, смеялись. Вдруг Юрий подхватил Маринку на руки, прижал к себе и поцеловал.
- Ты что, совсем дурак! – она вырвалась и поплыла к берегу. Домой пришли молчком.
- Эй, чего надулась, как мышь на крупу? – спросила тётка. – Гостить надоело?
…В декабре сыграли свадьбу. Маринка с округлившимся животиком сидела счастливая рядом с Юрием, гладила его по рукаву и шептала:» Юр, а хорошо, что мы поженились, правда?» Свекровь обнимала сестру и говорила: «Антонида, мы с тобой теперь и сёстра и сватьи, вот дела так дела!
Весной Маринка родила мертвого ребёнка. После выписки из роддома она всё искала укромного уголка. «Всё хорошо будет, сестрёнка, - успокаивал её по ночам Юрий, вставал и выходил во двор курить.
Через год они взяли на воспитание трехмесячную девочку. Через три года девочку сбила машина..
-Бог наказал, - шептались по деревне старухи, - грех родне сходиться.
Юрий и Марина вместе старели. Однажды вечером, расчёсывая перед сном волосы, она проговорила: «Седею уже…- закрыла лицо ладонями, - зачем, зачем я тогда к вам приехала?!»
Юрий стоял, опершись на косяк, жалостливо смотрел на жену. Потом подошёл, отнял руки её от лица:
- Марина, а мне и сейчас кроме тебя никто не нужен, - он с силой ударил кулаком по спинке кровати. - Не нужен! Не нужен! Не нужен!!!
Испуганная Марина бросилась в сени за водой.
ЛАКЕЙКА
Конец смены. Старшая официантка неторопливо побрякивает ключами, ждет подавальщиц возле служебной раздевалки. Собрались. Встали в затылок. Начинается обыск. Старшая проверяет подошвы туфель, Исследует лифчики, расстегивает ремешки часов, копается в прическах. Ольгу заставила размотать пластырь, скрепляющий дужку очков. Все. Поиск чаевых закончен.
Женщины выходят на улицу. Возле ресторана приткнулся Юрок – барабанщик ансамбля. Не бросать же его!
- Ольга, забирай опять к себе!
Часа в три ночи Юрок шевелится на диване, матерится. Шарахаясь из стороны в сторону, топает в туалет. На обратной дороге, тяжело и неверно ступая, крадется в спальню к Ольге. Распускает руки:
- Юр, надоело, каждый раз…сказала же – нет!
Юрок, матерясь, плетется на диван, бухается и ворчит:
- Ещё выпендривается!..
- Спи, хахаль несчастный, - отзывается, не обижаясь, Ольга.
- Кочумай, лакейка… - и тут же начинает раздаваться все нарастающий храп.
ПОСЛЕДНЯЯ РЕДЬКА
Где-то идёт война, а пацаны посредине улицы играют в зоску. Потянуло испорченным воздухом.
- Ребя, кто редьку жрал?
Все дружно стали отпираться, а Митька Лямкин для пущей убедительности добавил: « А мы вообще ещё вчера последнюю редьку съели». Воздух вскоре очистился, а кличка к Митьке так и прилипла – Последняя Редька да Последняя Редька.
Кончилась война, Митька стал парнем и пошёл по плохой дорожке – дружки-жиганы, пьянка да разбой. Но сколько веревочка не вейся, а конец будет. Убили они человека, и посадили Митьку аж на двадцать пять лет.
Митькина мать, бабка Лямчиха, сидя на завалинке, чуть не каждый день певала старухам одно и то же:
-Вдругорядь гусь во сне привиделся, будто летит от лога, видать, нашего арестанта скоро выпустят.
Но арестант не возвращался, лишь иногда приходили от него короткие весточки и Магаданской области, Сусуманского района.
Тянулись годы. Лямчиха померла, а осиротевшая избушка растворила печальную скрипучую дверь и приютила Таську, посудницу из столовой. Тут через год случилась амнистия, и вернулся Последняя Редька под родную крышу. Вернулся старик-стариком, весь выпукло-вогнутый: спина и скулы выпуклые, а грудь и щеки вогнутые.
Таська встретила его тепло. На встретины собрались соседи:
- С возвращением, Дмитрий Василич! Как там на Магадане, поди, и медведей белых видывал?
Отгуляли. Затосковал Митька. Выйдет к ограде, навалится грудью, глаза в землю уставит и курит. Таська принесет вечером винца – напьется, проспится и опять к ограде.
В одно воскресенье собрала Таська еду и выпивку, повела Последнюю Редьку на пруд разгуляться. Выпил Митька и пошёл купаться, нырнул и не вынырнул – утонул. Так и не стало Последней Редьки, будто и вовсе не было.
ДЕВОЧКА
Голова трещала. Ирка встала с постели, прикурила папиросу и, почесываясь, вышла во двор. Приставила руку козырьком ко лбу: солнце в зените. Ирка возвратилась в дом, шмякнулась к загаженному вчерашней гульбой столу, слила из всех стаканов выдохшуюся водку, выпила. Заметно полегчало. Она распахнула окно и хрипло крикнула: «Женя! Женька!» Через минуту в калитку вбежала девочка, шестилетняя Иркина дочь.
- Мам, а я на похоронках была. Дедушка Сысоев умер, а бабушка его сидела-сидела и стала падать. Ей укол поставили. Мам, ей же не больно, у нее же рука уже старая? Там все так сильно плакали.
- На, сходи к Петровне, - мать сунула в руку девочке смятые деньги.
- Тут без сдачи?
- Да вали ты скорей!
Женька повернулась и побежала к калитке. Ирка легла на постель, уставилась в грязный потолок. Донимали надоедливые мухи. «У, заразы!» - яростно отмахивалась от них захмелевшая Ирка. На крыльце послышался топот детских ножек, вошла Женька. По-дол платьица был завернут и собран в узелок.
- Вот! И ещё Петровна за просто так два огурца дала. Такие колкие!
Ирка опростала девочкин подол, разрезала один огурец повдоль, посолила, потерла половинки друг о друга, одну протянула Женьке: «Лопай!»
Распечатала бутылку с паленкой, налила полный стакан, выпила.
- Мам, а у Петровны такой мальчик! Его привезли из другого города, он – внук. Он такой крошечный всего два зубика, а сам такой богатырь! Мам, роди мне лялечку, а? – Женька ещё что-то щебетала, но у Ирки уже совсем затуманилась голова, потом все поплыло и исчезло. Она уснула.
Вечером её разбудила Женька: «Мам, я кушать хочу!» Ирка кое-как поднялась, расходилась, намыла картошки, поставила варить. Выпила полстакана и взялась за уборку.
-Мам, а наша Муська такая умница! Я бумажку комкаю и ей бросаю, а она в ротике мне её приносит. А Олеська свою кошку купает. Мам, давай Муську искупаем, а?
…Обнимая в постели засыпающую дочку, Ирка вдруг ощутила такую тоску и та-кую любовь, что слезы покатились по щекам. Они капали на Женькино плечико, и девоч-ка сквозь дрему гладила ладошкой материну щеку и шептала: «Мам, тебе дедушку Сысоева жалко, да?».
УТРЕННИЙ АВТОБУС
Дурочка просыпалась раньше всех. Это уже после неё, позёвывая, поднималось июльское солнце. Почёсываясь, выходили на арену городских улиц дворники. Подтягивались к остановкам хмурые шахтёры, ворча на то, что – «как назавтра в первую смену, так с вечера обязательно напьёшься».
Дурочка спала в кустах аллеи на зимнем пальто, которое, проснувшись, она натягивала на себя поверх военного кителя. Её лицо всегда строгое и непроницаемое потемнело от грязи, на ногах была разная обувь: на правой – тапок, на левой – кроссовок. Две тряпичные сумки были наполнены палками разной длины. Иногда она вытаскивала палку, подходила к телеграфному столбу, стучала по нему; затем, достав из кармана кителя блокнот и ручку, что-то долго писала. Она никогда не разговаривала, хотя глухонемой не была – на голос и звук резко оборачивалась.
Шахтерская дежурка останавливалась чуть дальше автобусной остановки, напротив аллеи. Мужики помаленьку подтягивались, закуривали, перебрасывались словами.
- Лёха, что-то твоей сегодня не видать?
-Да вон она в кустах копошится. А чё это она моя?
- Ты ж у нас один холостой!
Похохотали, окончательно проснувшись. Тем временем дурочка вышла из-за куста, прошла несколько шагов и встала невдалеке напротив. Внимательно переводя взгляд, оглядела каждого, вытащила блокнот и начала писать.
- Ну всё, мужики, донос в НКВД на нас пишет!
Дурочка решительно тронулась с места в их сторону, пройдя несколько шагов, она резко остановилась, повернулась кругом, достала блокнот и что-то вновь стала писать.
- Бомжует бабёнка. Ещё и с гусями. Пришибут и не хватится никто.
- Петрович, а ты-то своего бомжа ещё кормишь?
- А чё ему его не кормить, он на него, как вол, пашет. Рабовладелец наш Петрович!
- Кстати, Петрович, вы картошку ещё не подкапывали?
- Та-а, свояк вчера ездил…Горох, а не картошка, но жука пока не видать.
Подошла дежурка. Шахтёры столпились возле двери. Дурочка сорвалась с места, подбежала к машине и стала расталкивать мужиков. Потом встала к ним лицом, распахнула руки и загородила вход в автобус.
- Вот новости! Отойди, красавица, так-то мы и на смену опоздаем!
Лицо дурочки выражало решительную ярость. Она отпихивалась руками, брыкалась, но двери не освобождала.
- А ну иди отсюда, кошка драная!
Её схватили за руку, отшвырнули от двери, она упала. Пока поднималась, путаясь в пальто, двери сдвинулись. Она подбежала и стала раздирать их руками, потом забежала вперед автобуса упёрлась в бампер, как бы толкая автобус назад. Водитель дал несколько гудков, выматерился, вышел из кабины, волоком оттащил дурочку к кустам и бегом вернулся. Когда дурочка снова приблизилась, машина медленно отъехала, набирая ход. Дурочка побежала за ней, по грязному лицу катились слёзы, слипшиеся волосы падали на глаза, она протягивала руки вперед, издавая визгливые звуки, в которых слышались слова: «Не адя ехъять, не адя-а!
Через несколько часов в одной из лав прогремел взрыв. Петрович, Лёха и другие, ехавшие в утреннем автобусе, погибли.
