Долговязый мужчина в дверном проеме пару секунд смотрел на гостью поверх очков.
- Проходите.
В маленькую прихожую вошла женщина и сразу остолбенела, натолкнувшись взглядом на керамический овал. На стене, прямо против входной двери, висел совершенно кладбищенский портретик, даже с дырочками для шурупов по бокам.
- Это Хампердинк..- Длинный дрогнул пегими перьями усов, улыбаясь. – Слыхали?
Гостья всё еще «тормозила» от легкого приступа суеверного ужаса. Наконец, она чуть качнула головой: «Нет, не слыхала».
Хозяин улыбнулся шире:
- Да Вы не бойтесь. Это так – дурость… Певец был такой, английский. Но он, действительно, умер. Да Вы проходите.
Они еще сколько-то потолкались в тесной прихожей: «не разувайтесь», «нет-нет, как можно!», «я Вас прошу!..» - и вошли в комнату, заполненную какими-то колонками, книгами, телевизорами, компьютерным хламом. В этих интеллектуально-технических руинах робко тулились два предмета мебели: ничтожных размеров диванчик и офисный, крутящийся стул. Викентий заметил недоуменное замешательство женщины:
-Да, да… Не жирно. Все потратил на женское тело, раковые шейки и Абрау-Дюрсо.
Ее взгляд осветился короткой, но яркой, зарницей восхищения.
Викентий ухмыльнулся.
- О, нет, я не такой талантливый… И вообще, мало кто умеет красиво говорить от своего имени. Вы не верьте, когда Вам вот так витиевато жуют уши. Проверяйте…
- Как проверять? – она опять смешалась.
- Да хоть по яндексу…- рассеянно пробормотал он, оглядываясь. – Садитесь что ли уж куда-нибудь..
- А где икона? – спросила она.
- Ввот.. – он, в свою очередь, удивился, как давеча она – перед Хампердинком и, пошарив взглядом и пошевелив в воздухе растерянными пальцами, показал на маленькую икону Богородицы на книжном стеллаже, среди каких-то фотографий, сувенирных зажигалок и оловянных солдатиков.
Она перекрестилась. Нижняя челюсть Викентия поползла вниз, рот и усы двинулись в том же направлении, брови приподнялись углом, - словом, лицо слепилось в гримасу откровенного насмешливого любопытства.
- Ой, у Вас весь Ремарк!
- Любите Ремарка?
- Да. Он так легко читается.
- У меня есть две книги, которые еще легче читаются: телефонная и кулинарная…
Пока женщина осматривалась, он оглядел ее всю от макушки - до пыльных босых пальцев на ногах, в странной обуви под названием «вьетнамки»: маленькая голова с очень короткой стрижкой, длинная, вытянутая вперед шея, покатые плечи, низкий, тяжелый зад и короткие плотные ноги. «Женщина-диплодок» - заключил он про себя.
- Мне Юля сказала, что Вы можете мне помочь.
- Серьезно?! – Он весело удивился. - Ну, рассказывайте…
Она, наконец, села на юркий стульчик, который тут же ожил под ней; сиденье скрипнуло, опустилось на два пальца и заюлило туда-сюда. Она испуганно покосилась на свои суматошно заелозившие полубосые ноги – не треснул ли хлипкий ремешок на «вьетнамке»; облегченно, как-то по-домашнему, длинно вздохнула, раскрыв рот, и начала говорить. Про фатальное невезение с мужчинами, заговоры-наговоры, козни завистниц…
Он ошарашенно уставился на нее, явно не понимая - что делает эта женщина в его неуютном доме, и почему именно ему она рассказывает всю эту бабскую чушь. Она же, не замечая его обескураженного вида (потому что сидела с опущенным взглядом), продолжала долдонить.
Он, кажется, уже что-то уяснил для себя и собрался было оборвать ее тусклый, сварливый монолог, когда таинственный, невесть откуда взявшийся, тревожный манок заставил его внутренне вздрогуть.
Он продолжал слушать ее. Но как же все это было неважно!…
Что-то иное отчаянно беспокоило его.
Ах, вот оно! – Он уловил слабый запах пачулей, который на короткое время вспорхнул, смутив его, и погас.
Он попытался поймать тающее облако аромата и стал ходить по комнате туда и сюда, шевеля воздух, чтобы запах слетал с женщины, как пыльца с колеблемого ветром цветка. «А вот если бы!.. – без продолжения думал он. – А что если бы? – тут же спрашивал себя. – Что случилось-то? Может, что-то нужно вспомнить? Нет, не вспомнить… Это бы вспомнилось.. Именно «если бы»! А что может быть с этим запахом «если бы»? Господи, ну конечно, то самое.. То самое, чтоб!..»
…чтобы этот запах перемешался с запахом ее свежего пота, когда будут тяжело вздрагивать ее могучие бедра и две большие, бледные, распластавшиеся рыбины-груди….и когда после она посеменит в ванную, нагнув вперед шею и мягко, но плотно топоча своими короткими ногами, с ним в простынях останется этот запах пачули, оживленный их потом и выделениями…
Она замолчала и подняла на него глаза.
Почувствовав напряженное ожидание в ее молчании, он заговорил, не переставая двигаться по комнате мимо нее. Он все ходил и ходил, то снимая, то надевая очки. Она следила за ним, поворачивая голову на длинной шее, от чего каждый раз появлялась новая тонкая струя аромата. От этой гонки за запахом терялась его сосредоточенность, говорил он невнятно и путано
- Вам недостает безмятежности….понимаете… – он остановился и сделал паузу, во время которой приложил два пальца – указательный и средний – к губам. – Понимаете, очень важно взрастить в себе… - он замешкался, - Взрастить и воспитать в себе безмятежность.– И со счастливой улыбкой посмотрел на нее. Она, кажется, не понимала. ……
– Чтоб «сила – без вины, любовь – без сомнений». Помните? – И взгляд его был открытым и синим.
Он стоял перед ней сутулый, неопрятный, с лицом, словно наспех, грубо слепленным из какого-то дикого анатомического «конструктора», или – из подвядших плодов и кореньев - один из оживших портретов Арчимбольдо. «Ужасный тип!» - решила она.
Но голос! А ведь можно и не смотреть на него. Закрыть глаза и слушать, слушать… Как он просит ее о чем-то, как шепчет что-то в ее голую ключицу, как вскрикивает от страсти…Ее ляжки покрылись пупырышками, и приторная волна ткнулась в промежность. Да что ж это она?! Зачем пришла – помнит ли?,..
И все-таки он ей показался психом. Т.е., совершенно законченным психом со справкой. Она напряженно выпрямилась на стуле, готовая сбежать в любую минуту, и для этого не хватало только одного ничтожного повода….
- Видите ли, отец Викентий…
Он замахал рукой в жесте притворного отчаяния:
- Ой, пожалуйста… это Юлька придумала «Викентия». Меня Виктор зовут. Понимаете, она просто решила меня обязательно пристроить к какой-нибудь добропорядочной…эээ…даме. Вот, похоже, Вы – первая кандидатка. Не знаю, что она Вам наговорила…
- Так Вы не батюшка?
Он заржал. И тотчас же оборвав смех, наклонился к ней, приблизив свое «плодовое» лицо, и очень спокойно произнес:
- Я Людоед. – В голосе не было иронии. А на женщину смотрели мертвые плошки очков, ослепленные внезапным бликом от случайного луча.
- Ну и сучка! Вот же тварь!
Он опешил.
-Кто?
К пачулям примешался получасовой давности табачный запах.
- Да Юля твоя! Делать что ли нечего?! С ней, как с человеком, а она.. Блядь сетевая.
- Слышь ты, сиротинушка. – Неожиданно с протяжной развязностью произнес Виктор-Викентий. Он засунул руки в карманы и, расставив ноги, ссутулившись, раскачивался перед ней в жиганской позе. - Диплодок ты наш убогий. – Он все-таки это сказал!
Он хотел еще сказать, что ей до Юльки, как до Китая раком, что Юлька, притом, что … сколько на нее свалилось!… что и то, и сё… тяжелый развод с мужем-деспотом, две внематочные… и что она, Юлька, все же веселая и добрая к людям и к собакам с кошками…что вот и ей, сварливой и злобной диплодокше, Юлька совершенно искренне хотела помочь. Но не оскорбительно напрямую, а с улыбкой, с веселым стебом…
Он собрался ей все это сказать в этой же позе, качаясь с пятки на носок, но уже хлюпнуло подскочившее вверх сиденье стула, освобождаясь от горячего большого зада. Женщина поднялась и потянула за ручку висевшую на спинке стула сумку. Она никак не могла ее отцепить, тянула и тянула. Он протянул руку, чтоб помочь с ремешком. Она отпрянула.
- Не трону, не трону! Успокойтесь. – Улыбаясь и расставив руки, раскрытыми ладонями к ней, как сдающийся в плен солдат, произнес он уже сочувственно и собрался сердобольно обнять ее за плечи. Она предугадала этот жест и резко метнулась к выходу, освободив, наконец, сумку и бросив ему на ходу:
- Мудак ты, а не людоед. Бывают же уроды.
- Ам! – он качнулся к ней. Она опять дернулась, едва не выскочив из своих вьетнамок, и рванула входную дверь…
-Ну, деееевушкаааа, ну перестаньте.. Как Вас зовут, кстати?
Она уже была на площадке и шлепала по кнопке вызова.
Викентий стоял в дверном проеме и, окончательно разуверившись в возможности ее вернуть, пока лязгал и шипел открывающимися дверями подошедший лифт, нараспев, с глумливым подвывом, декламировал:
- О, бледная молекула Бобруйска! Как млечен путь парсека твоего!...
- Сгною гниду. – зло прошипела она, войдя в кабину. И в щель между уже задвигающимися створками услышала:
- …подайте заявление уполномоченному по копытам.
В лифте на стенке какой-то местный Пикассо несколькими штрихами синего маркера изобразил раздвинутые ноги, пупок под скобкой, обозначающей живот, а между ногами – миндальным очертанием – вагину. Рядом крупно, чтоб понятно было особо недогадливым и англоговорящим: «if you want too be o'key fac you women every day». Она достала из сумки контурный карандаш и подрисовывала розовое сочное пятно - клитор.
На улице ее прошиб пот, хотя пережаренный за день воздух к вечеру начал остывать, превращаясь в голубоватую линзу, внутри которой всё отчетливо свежо и чисто.
В метро “вьетнамки» все же сделали свое подлое дело, порвавшись на пустом эскалаторе, вниз по которому она бежала. Еще не было и середины, когда лопнул ремешок, и она ласточкой полетела вперед и вниз, лицом на жесткие гребешки ступеней. Ее тряпичная сумка из лоскутков, сшитых в виде британского флага, вспорхнула высоко вверх и, пореяв короткое время над эскалатором, шмякнулась впереди нее, ближе к подножью. Она инстинктивно потянулась за ней «по пластунски», дернулась оцарапанным локтем и пукнула. Звук получился громкий и тонкий, словно дух внутри нее перепугался до смерти и отчаянно спасался, покидая свое пристанище через первое удобное отверстие.
Она доползла до сумки, сгребла ее у груди и села на движущуюся ступеньку. Так и доехала. Один раз трусливо оглянулась – где-то, в безбрежной высоте над ней торчала мужская фигура. А встречный эскалатор был полон, и молчаливые умеренно-любопытные лица без сочувствия провожали взглядами ее, с сумкой, вояж…
Он еще некоторое время думал о ней, прикусывая ус в смущении от непреодоленного приступа собственной распущенности. Но боль внутри прервала веселые мысли о диплодоке и пачулях. В желудке будто валялся неплотно смятый комок бумаги. И там он постепенно разворачивался, касаясь внутренностей своими краями и царапая их.
Викентий поморщился, пошел на кухню. С минуту завороженно смотрел, как за стеклом большой банки буйствовал квас, как среди беснующихся пузырей поднимались и опускались куски разбухшего, посветлевшего хлеба. «Комок» внутри снова противно зашевелился.
Тихонько постанывая сквозь плотно сжатые, перекошенные губы, вытащил из холодильника сразу запотевшую кастрюльку, поставил ее на конфорку и стал нетерпеливо помешивать в ней, зачерпывая половником кусок мяса, наклонялся к нему и нюхал.
- Юлька ей плохая! – ворчал он, не переставая нюхать из кастрюльки…- Слышь, Ширличка!
Из-за холодильника выполз старый мопс. Он бесстрастно глядел на хозяина вороньими глазами, пока тот ставил перед его мордой кастрюльку.
- Ну, скажи, разве наша Юлечка плохая? Наша Юлечка … славная…
Собака захлюпала и зачавкала, время от времени поднимая взгляд на Викентия, при этом тяжелые складки над глазами Ширлички тоже поднимались, и было непонятно – нравится ей Юлечка или нет.
