ЭЛИНА КЭРРИЭР (
(Из рассказов моего деда, изв. математика,
46 Bridge St. Sidney New York 2О лет проведшего в сталинских тюрьмах)
1 3 8 3 8 U S A
В Москве: т. 6356046 Нашим бабкам и матерям посвящается.
При участии автора романа «Дзинь-Бом! Дзинь-Бом! Слышен звон кандальный
«Царь Голод» в ж.»Москва» Дзинь –Бом! Дзинь-Бом! Путь Сибирский дальный
№ 10 за 9 1 год Дзинь-Бом! Дзинь-Бом! Слышно там и ту-у-т Л. ВОДОЛАЗОВА (Н. ТУПОГЛУПАЙ) Нашего товарища на каторгу ведут.»
.
1. Ж е н с к и й г о л о с.
На втором м-це пребывания Колодникова в полном одиночестве в одной из двух «спецкамер» (в Подземелье Владимирской, «внутренней» т.е. НКВДэвской, тюрьмы) там стали происходить странные вещи.
В середине ночи - из густой. вязкой, стрекочущей в ушах тишины - начинал материализоваться женский голос… Это не был голос матери или жены (оставшейся в Оргтруде, под Владимиром, с грудным ребёнком).. .Нет, он напоминал «все» женские голоса, которые он слышал в жизни, и звал он Колодникова по имени.
Из толщи земной, окружавшей его, из недр земных начинал приближаться, фонируя и усиливаясь, оклик: «Гриша…, Гри-ша… ГРИ-ША!... Г Р И - И Ш А!!..» Уходил и возвращался. Уходил и воз-вра-щался…
Колодников знал, что камера рядом пуста. Что на пять метров под землёй он тут совершенно один, но это не помогало. И иногда он вставал с топчана, оглядывался очумело и спрашивал диким голосом: «Ну! Что? Кто тут?» Но никого не видел.
И однажды ночью (сидя так на топчане и прислушиваясь) – он услышал вдруг (не в камере своей, а за дверью, на лестнице, ведшей к нему сюда – в подземную «траншею) - взволнованный, испуганный ( и, действительно, ЖЕНСКИЙ) вскрик: - ВЫ ПОЧЕМУ МЕНЯ ХОТИТЕ ЗАПЕРЕТЬ В ПОДВАЛЕ СМЕРТНИКОВ?! Я НЕ ПОЙДУ ТУДА!
Молчание, борьба какая-то – и опять: «Я НЕ СТУПЛЮ в ЭТУ ТЁМНУЮ ДЫРУ! ПОКА ВЫ НЕ ВЫЗОВЕТЕ СЮДА начальника Земского или Волынцева!» - решительно и испуганно выкрикивал этот женский голос.
Скрежет замка в смежной камерной дыре, брань, борьба и снова: «НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ! НЕ ВЫВЁРТЫВАЙТЕ МНЕ РУКИ! МНЕ БОЛЬНО! А! А!...»
Колодников яростно забарабанил в дверь. «НЕ СМЕЙТЕ ЛОМАТЬ ЖЕНЩИНЕ РУКИ! ТВАРИ!» - с удовольствием услышал он (впервые за эти месяцы молчания) свой громкий и требовательный голос, «НЕ СТЫДНО ВАМ?! – с упоением, что можно кричать, кричал он в это тупое, осточертевшее мурло всё невыкричанное за мучительные подземные ночи и пользуясь тем, что кричит не за себя (чёрт возьми!). а вступаясь за ДРУГОЕ (также мучимое) существо. Тем более, что им была ещё и ЖЕНЩИНА!! «НЕ СТЫДНО ВАМ?! ИЗВЕРГАМ! ПАЛАЧАМ! НЕУЖЕЛИ ВЫ ПОТЕРЯЛИ УЖЕ ВСЁ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ?!» - вгонял он ярость словесных гвоздей в стражника, почти ликуя от представившейся такой возможности,
От растерянности стражник не успел (как полагалось) ни захлопнуть колодниковскую «кормушку», ни отвернуть сопротивлявшуюся арестантку к стене (чтоб они не знали друг друга). И за эти мгновения Колодников углядел в тускло-лампочковой полутьме совсем юную женщину – в такой выразительной сопротивляющейся позе, какая может быть только у женщин и в исключительных обстоятельствах: взгляд был возбуждённый и испуганный, и в то же время крайне решительный. А отведённые назад руки (за которые хватался тюремщик) готовы были в любое время вцепиться в него, если он попробует силой запихнуть её в подземную соседнюю нору.
- ИДИТЕ ЗА НАЧАЛЬНИКОМ! – приказал Колодников.- ПУСТЬ ОН САМ СПУСТИТСЯ в ЭТУ ПРЕИСПОДНЮЮ! И ЛИЧНО САНКЦИОНИРУЕТ ЭТО ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО НАД ЖЕНЩИНОЙ!... ЗА-ПОМ-НИТЕ: ВЫ ОТВЕТИТЕ ЗА ВСЁ! ВЫ НЕ СПРЯЧЕТЕСЬ ПОТОМ НА СТРАШНОМ СУДЕ ИСТОРИИ НИ ЗА ЗЕМСКОВА. НИ ЗА ВОЛЫНЦЕВА. ВАС РАССТРЕЛЯЮТ ВМЕСТЕ С НАМИ или ВМЕСТО НАС, ЕДВА Я ВЫЙДУ ОТСЮДА!» И тд и тп…
И – то ли нехитрая демагогия эта подействовала, то ли крикливая сопротивляемость женщины, - но вертухай дёрнул её за рукав и увёл обратно - наверх. (О чём Колодников уже и пожалел: так он стосковался тут по нормальному, а тем более женскому, лицу).
Камень и одиночество (в соприкосновении с женщиной) рождают сентиментальность. И Колодникову показалось, что он узрел совершенно необыкновенное лицо. Нет, не девичьей пухлостью и умиляющей мягкостью привлекало оно. РЕЗКАЯ ОЧЕРЧЕННОСТЬ! Воля и страсть борьбы выступали из общего мрака подвала на этом лике. Но каком измученном! Каком измождённом!... И ВЗГЛЯД! Колодников видел уже где-то такой… ЛЕРМОНТОВ! Взгляд ЛЕРМОНТОВА! С автопортрета.
И вдруг опять крики: душераздирающий женский и истошный, собачий визг начальника Земскова наполнили подвал. Женщину волокли вниз по лестнице к камере, выворачивая безжалостно руки.
- На карцерный режим, эту блядь! – визжал тощий, уродливо костлявый Земсков._ Ни куска хлеба! Заткните ей рот!
И с таким остервенением захлопнул колодниковскую «кормушку», будто выстрелил ему в камеру.
Кричащую затолкали в З-х-метровую одиночку, утопали наверх,. и в разлившийся вновь тишине остались лишь женский (приглушенный и отчаянный) плач.
Колодников постучал в свою дверь. Соседка тотчас ответила. И сквозь щели «кормушек» и взволнованные рыдания - к нему стала протискиваться ещё одна несчастная судьба. И после долгих месяцев одиночества, разбавляемого лишь топотанием вертухая да хрипатым земсковским визгом – в уши Кололдникова целительно вливался женский голос. Да какой! Бурный! Обличающий! С великолепными грудными женскими модуляциями! – Голос воительницы и Судьбы!
2. П о э м а г о р е ч и и г н е в а,
Маша Новикова училась в Ковровском Педтехникуме и мечтала стать Учителем. (Да: именно так – с большой буквы). Ну. как жена Колодникова – Шура с грудным ребёнком, и как сам он, после МГУ посланный учительствовать сюда в средней оргтрудовской поселковой школе на берегу Клязьмы.)
_»УЧИТЕЛЯ»! Всё «УЧИТЕЛЯ»! – горько вскрикнула на это сквозь дверные щели «студентка». - Наши «Руководители духовные и УчителЯ»! А где же ваши Ученики?! Кого вы для нас выучили?! Кого воспитали!?... Вокруг себя я видела лишь палачей да предателей!
И оказалось: мать её (тоже учительница) – умерла в голодном 33-м: надорвалась на малооплачиваемой и нервной работе, и в заботах о многодетной семье. Два брата помладше умерли тоже – с голоду. Две старшие сестры вышли замуж. Осталась она с отцом ( рабочим ковровской ф-ки) вдвоём. И дочь так была похожа на мать, что отец (коммунист, дважды раненый в Гражданскую) говорил сердобольным соседям: «Как же я женюсь вторично.?, Когда рядом будет образ моей первой жены?»
- Мы не просто были дочь с отцом,- рассказывала сквозь двери узница. – Мы, что так редко: были с ним ТОВАРИЩИ, ДРУЗЬЯ! Всё он со мной обсуждал, и у меня не было от него никаких тайн, даже чисто женских. Однажды я проснулась в чём-то липком и испугалась. Увидев у себя в паху кровь. Он об»яснил мне, что случилось, и впоследствии не оставлял меня советами даже по самым интимным делам.. Я с матерью так не откровенничала, как с ним…
- Что ты дочь заместо жены держишь? – бесцеремонно попрекали родственники.- Ей СВОЮ семью заводит скоро, а ты…
И прочили в женихи одного из горкома комсомола: «с квартирой и зарплатой» т.е. «с положением». А она так привязана была к отцу, что отвечала всем: «Никто мне не нужен: никакие ваши скудоумные «женихи». Пусть они сначала подучатся да пройдут то, что прошёл мой отец – вот тогда мы и посмотрим,». И в Педтехникум-то пошла, чтоб угодить отцу: ещё больше походить на мать-учительницу. Словом, для всех в этом было что-то «ненормальное», и про неё по этому поводу злословили.
А тут местное НКВД – к 50-летию вождя – решило преподнести ему подарок: «создать, а потом разоблачить» владимирскую «Повстанческую армию» - (Ту самую, в которую и «попал» с год назад Колодников, а полгода спустя и старый коммунист и участник Гражданской войны – отец Маши Новиковой: Колодников за то, что обличал в оргтрудовской школе пьянчужку-парторга в безграмотности и аморальном поведении, а машин отец – за то, что высказал как-то неудовольствие по поводу отсутствия калош в ковровском кооперативе. Их обоих и загребли в «повстанцев» - для «подарка вождю»).
Маша тотчас написала взволнованное. молитвенное письмо «Любимому Вождю и Светочу Человечества», умоляя освободить отца, уверяя, что он ни в чём не виноват, в доказательство чего приводила стихи отца, написанные им к вышеозначенному Юбилею: «Родной твой Образ – светел, беспечален: Немеркнувшим лучём пройдёт из века в век. Прими ж по праву, наш любимый Сталин – Бессмертие своё, бессмертный Человек!» Ну и попросила «жениха» (из Горкома комсомола) передать там (по своим комсомольско-партийным каналам) замечательное это Письмо прямо ну, Светочу, В РУКИ!!.(Так как ходили слухи, что всвязи со вскрывшимся в р-не «Повстанческим движением» все такие письма жалобщиков на местной почте изымают.).
Комсомольский «жених», однако. от столь доверительной и ответственной миссии категорически отказался! И её от безумной этой затеи отговаривал,- хотя до сих пор всегда уверял, что любит её «беспредельно» и всем готов для неё «пожертвовать».
Тогда она (через каких-то знакомых в Москве) всё-таки исполнила своё намерение, и её (полное неиз»яснимой комсомольской веры и надежды) Письмо было как-то передано «Светочу», действительно, чуть ли ни в «самые руки».
И начались кошмары.
С высот Небесной Канцелярии её Письмо (выражаясь потом языком следственных протоколов) было «передано в вышеозначенный Горком ВЛКСМ», с присовокуплением: «Провести надлежащую работу и осудить недостойное поведение члена их молодёжной организации». Что,кстати, и было поручено сделать (и м. б. даже и специально: ну. для проверки идейной закалки) именно её «жениху»!...О хо-хо,хо-хо..
….- А в чём «недостойно» моё «поведение»? – иронично-настойчиво спрашивала Маша и у комсомольского актива, собранного для «судилища» над ней, и лично у хмуро сидевшего её «жениха».
- Ты должна была ОТРЕЧЬСЯ от своего недостойного отца! – ответствовали ей.- А ты. вместо этого, жалуешься Светочу, бросая тень на чистейшие наши Органы. Которые. как всем известно: НЕ ОШИБАЮТСЯ!
- И ТЫ так думаешь? – спросила она у молчаливо-пунцового своего «жениха» (который «беспредельно любил её и готов был пожертвовать всем ради её счастья» и теперь находился в особенно затруднительном положении: ибо должен был сделать выбор между её счастьем и счастьем «неошибающихся» Органов).
- Да,- тихо ответил он, пунцовея ещё сильнее. – И ты должна ТОЖЕ сделать этот выбор: ради нас с тобой и будущего нашей семьи, ради наших будущих детей.
- Нет! – сказала она,-Никогда! Ты – верь своим «Органам», а я верю моему отцу! Я с ним всю жизнь прожила и верю. Ему, как себе.
Тогда её «заклеймили» и исключили из комсомола. А отца замучили на допросах и не сказали даже, где зарыли его труп. («Умер!» И всё. «Нету у нас вашего поганого отца! Такие.как он– не стоят ни могилы, ни отметины, Они дешевле клопов! Жалуйтесь! Куда угодно! К нам всё обратно и придёт!»)…. …..
…Отец её писал стихи, подражая Лермонтову. И «блажь» эту (как называли его увлечение старшие дочери и родственники) передал как-то и младшей своей.
В тот вечер.когда Маша узнала о смерти отца (и какой смерти!) – она пришла в опустевший их дом,села за стол, где отец обычно сочинял свои патриотические стихи (о Родине и Партии, и о Любимом Вожде)нашла среди них чистые листы, поставила перед собой его фотокарточку, обмокнула в чернильницу его ручку - и написала Светочу ЕЩЁ ОДНО Письмо. Но теперь не прозой. А в энергичных и сильных стихах. Целую жаркую Поэму. ( Что-то вроде лермонтовского:»Естьгрозный судия – он ждёт!»), где предрекала скорый Народный суд Светочу и – позорную смерть!).
Откуда что взялось?! Поэма лилась гладко и мощно! И к полуночи была готова. Заключительные её строки были такими: «Презренье! – Вот тебе «награда»! За реки слёз, за стон сердец. И будешь ты – исчадье Ада,-Веками проклятый мертвец!
И трупа мерзкие останки ОтверженА, во мгле тумана
(С печатью чёрной на челе) Бродяжит будет ночь и день
По просьбе матери-славянки В пустынной бездне лжи! Обмана!
Не будут преданы земле. Твоя чудовищная Тень!»
…………… Пересланную заведённым порядком (из Небесной Канцелярии в район)Поэму –взахлёб читали все районные крысы НКВД. И когда юную преступницу привезли во «внутреннюю» их тюрьму (со связанными руками и чуть ли не «в цепях») все эти НКВДэвские крысы сбежались смотреть на поэтессу-смертницу… Горкомовский «жених» её немедленно от неё отказался! Сёстры и родственники – тоже! А когда её осудили на смерть – «жених»…всё-таки… имел благородство: приехать (несмотря на опасность для карьеры. А то и для жизни) к ней во владимирскую тюрьму на.. последнее свиданье. ( Как-то «оправдаться» что ли перед ней? Или Бог знает, для чего) (Говорят,впрочем., что… никогда не бравший в рот спиртного – он всё это время стал крепко пить. И стали даже поговаривать «в компетентных кругах» о лишении его за это комс.билета и завидной должности – с зарплатой и квартирой…) Он и в тюрьму-то к Маше явился сильно пьяный. Потому-то (наверно спьяну) и сказал ей дурацкое: «Ты, говорят. ведь жила со своим отцом».
- Лучше «с отцом». Чем с такими, как ты! – крикнула она разбитым ртом. – Уведите меня – я не хочу с ним быть!....
…Как особую преступницу - при утверждении приговора – возили её в Москву: верхнее начальство ТОЖЕ хотело посмотреть: кто же она такая? Какова? Решившаяся на т а к о е!.... Увидали, что это всего лишь девчонка (самой ранней юности), у кого-то, видно, засвербило что-то в душе (вспомнились собственные дочери да и начиналась какая-никакая, а «лиБЕРИЯлизация»).. и - расстрел заменили « гуманной» десяткой. После чего бросили во владимирское Подземелье к Колодникову: авось тут сама сдохнет….
3. Н е п р и м и р и м о с т ь.
В щели дверных «кормушек» Колодникову плохо был слышен её рассказ: надо было почти кричать. Но это могли услышать тюремщики наверху. (А Колодникову очень хотелось послушать всю Поэму целиком! И вообще получше узнать необычную поэтэссу). И он напрягся всем своим духовным существом, мысленно ощупывая стены камеры. Метр за метром он «прослушивал» так пол, потолок и стены. И вдруг «шестым» чувством нащупал этакое «слабое место»: ТРУБА!
Откуда она могла тут взяться (и вообще зачем она тут?).но чувствовал, что она есть! Он обшарил глазами противоположную от двери глухую стену. Точно! На ней под цементом что-то вспучивалось, идя из его камеры в соседнюю, к Маше. Он потёр это место, постукал – там была полость. Водопровод? Отопление? Ничего подобного здесь не могло быть. И всё-таки что-то БЫЛО! И он ощущал, «слышал» внутренним слухом: там, где «труба» уходила в соседнюю камеру, -должна быть «мягкость»… Он поскрёб ногтями – точно! – в цементном шлепке, заткнувшим щель вокруг вползавшей к соседке «трубы», было (по обычаю наших строителей) больше песку, нежели самого цемента… Скребок бы! Железку «каку-нито»!.. Пальцам копать тут всё-таки было не подсилу.
Он достал из «тайника» под топчаном свою «драгоценность»: махонький кусочек жести, отломанный м-ц назад от «кормушки» и отточенный о стенной камень до остроты бритвы. Жалко испортить его: этот нехитрый «инструмент»,что, можно скзать. спас тут его от сумасшедствия и одиночества: целый м-ц он (выпросив у вертухая иголку и растягивая удовольствие) перелицовывал сначала кепку, а потом даже и брюки. Это было превосходное занятие: за котоым он порой забывал даже о неимоверной духоте, а то и об одиночестве. И вот теперь: пожертвовать таким «орудием труда».. Но жертва стоила того: «лезвием» он легко подрЕзал слой песка в углу стены, разрыхлил его и- оч просто потом выскреб ногтями. И вдруг (что это?): « с той» стороны ( с радостным удивлением) услышал ответную работу!... Уже пролезал в открывшуюся дырку палец, потом ладонь.. Обдираясь о края, он просунул в щель два пальца и ВСТРЕТИЛ ДВА МАЛЕНЬКИХ ЖЕНСКИХ! (наверно. строители Семпльтонского – или как там его? – туннеля – в Италии что ли? о котором читал у Горького, - испытали меньший восторг при встречи на глубине, чем тот, который охватил Колодникова. «УРА! –прошептал он в цементную (пробитую ими) дыру:-Теперь вы можете прочитать мне всю Вашу Поэму. А я Вам м о и стихи! Теперь нам никто не страшен! Теперь мы можем сидеть тут хе сколько угодно! А?.» И общение началось!
Прежде всего он передал затворнице (сидевшей на карцерном пайке) сбережённые им «на чёрный день» три кусочка завялого хлеба, и пока она ела - рассказывал о себе. А потом – к ночи (когда заснули тюремщики) попросил прочесть и Поэму.
Поэма называлась «ПРИГОВОР!»
Но мы не ждём в «веках» ршений,
«ГодА бегут в седую вечность Свою судьбу куём мы сами!
(началА читать она) И Светлый Мир для поколений
Им нет возврата.Но есть рожденье. Воздвигнем грозными мечами!
И в этом беге в Бесконечность- За наши попранные годы,
Врачуют раны поколенья.. За всё. чем жили мы и дышем
За осквернение свободы
Тогда спокойно разрешают Мы грозный Приговор напишем
Они старинный, давний спор Тому, кто залил нашей кровью
И над безумством совершают Страну от края до конца,
Свой запоздалый приговор. Тому, кто нестерпимой болью
Наполнил гордые сердца… …
У Колодникова спазмы не раз сдавливали горло и слёзы вспыхивали под веками: от страстного голоса.взрыдывающего в чёрной дыре, от завораживающей музыки (почти лермонтовских) интонаций, напоминавшей ему обожаемого «Демона». А то и собственые стихотворные опыты… «Превосходно! Превосходно! – то и дело восклицал он.. И . вытирая глаза . добавлял мягко: «Но позвольте Вам заметить: Ваши «грозные мечи» не менее жестоки, чем те.что употребили против Вас.
- ДА! - запальчиво влетал страстный голос в дыру: -Против жестокости – жестокость! Не я подняла этот меч, Палачей и предателей ничем больше не проймёшь!
- Вы прям готовая террористка времён «Народной Воли».- пытался шутить он, чтоб снизит накал спора. Но она не принимала шуток.
- ДА! ДА! – влетал к нему голос: Земсковых и Волынцевых я кромсала бы без.. без всякого!! А Вы – мямля! (Перекрикивала она его возражения) . Мямля и сентименталист! Что это за стихи Ваши: «Страна моя! Родная колыбель: и детских лет, и юности моей – В морозную ль пургу, в сыпучую ль метель – Родная, мне тепло от радости твоей»… Мя-мя-мя… - с л ю н и! Сейчас даже «железного»стиха Лермонтова мало! Сейчас надо «КАСТЕТОМ!» кроИтся у мира в черепе!»
А когда он (этак учительски-покровительственно,почти поучая) стал защищать по своему обыкновению и «святые истоки» «нашей Революции» , и её «первоначальную ленинскую Гвардию». И что надо воевать-де не против Идеи, а против искажения её узурпаторами…
- НЕ ВЕРЮ! – крикнула она непримиримо, не слушая и не давая говорить.- Сидела я в Москве, когда меня возили туда для утверждения смертного приговора: в одной камере с Ханной Ганецкой,дочерью сподвижника Ленина – польского коммуниста Ганецкого….
….Избитая. измученная Ханна не давала НИКАКИХ показаний! И не отказывалась, как и Маша, от своего оклеветанного отца. И однажды (унижаемая и оскорбляемая в комнате следователя) она увидела проходящего через комнату сына Свердлова – Андрея ( с кем вместе с другими детьми наших «старогвардейцев» училась в «кремлёвской» школе и с которым чуть ли не влюблялись..)… -« АДИК!- бросилась она к нему.- ЗАЩИТИ МЕНЯ!»
- Какой я тебе «Адик»! – Сволочь контрреволюционная! –отшвырнул он её. И посыпал отборным матом…. Хана рассказывала потом Маше, как этот подонок на её глазах ЛИЧНО истязал их общих соучеников по «кремлёвской» школе, участвовал и в таких же допросах дочери старого большевика Елизаветы Драбкиной, которую Хана тоже знала оч хорошо. И которая была в 18-19 годах секретаршей самогО Якова Свердлова…
- НЕ ВЕРЮ! – кричал женский голос Колодникову в дыру.- Не верю никаким словам! Никаким авторитетам! Кроме тех, в ком уверюсь сама! Ни « Свердловым», ни «Земсковым»..- никаким «Учителям и Руководителям», Ни тем более мямлям «слепым» – таким, как Вы!
- Ну. а САМИ-то Вы: что СДЕЛАЛИ?! – тоже уже раздражённо (и за «гвардию», и за «святые истоки», а в особенности «за себя») ответно кричал он.- Уж оч. Вы требовательны ко всем. А сами-то: что такое?!
- Как Вам не стыдно!! – возражала она.- Я – женщина; нам бы справиться со своими сугубо женскими-то заботами: вас таких накормить, обстирать, «воспитать»-выучить всех; как обихоживала всю семью нашу моя надорвавшаяся на этом мать; как обихоживала потом вместо неё и я своего отца, будто малого ребёнка; как обихоживала и сёстриных (а то и соседских сиротских) детей! А ведь ещё была у матери и нелёгкая служба в школе!.. А вы после всего этого – пытаетесь взвалить на наши «слабые плечи» ещё и «общественные проблемы», а то и просто добычу для вас хлеба насущного – так, что хоть взрослых вас мужиков своею. ГРУДЬЮ корми! (Как видела я на какой-то картине: кормит дочь своею грудью умирающего в тюрьме отца.) Бессовестные мямли вы (как понимаю я теперь и своего отца); ничему нас толком не научившие.. А бросившие нас на растерзание домашней каторге., совмещённой со службой, а потом не защитившие нас ни от «Адиков», ни от моего «жениха», ни теперь от «Земсковых»… Эх, вы – «Учителя»! -…Кричала она, перекрикивая Колодникова и не давая вставить ни слова; обличая его даже «уже за одно то, что он СИДИТ здесь! А не защищает сейчас свою (наверно так же со всех сторон терзаемую) жену!» И за то. что, конечно же: ни к чему не подготовил наверно и своих детей (как вот им выживать сейчас БЕЗ НЕГО!). Как не научил её защищаться вот от всего «ЭТОГО» и её отец. А про «женихов»-то наших уж и говорить-то нечего…. И когда она в запале (об»единив его с «этими мужьями и женихами») стала крыть его за недотёпистость. молчалинство, неумелость и (а фактически) да: за холуйство перед властями и «органами».. «-Да Вы-то, что за «праведница» такая! – зло крикнул он.- Ведь вот с отцом-то у Вас, действительно, было что-то «ненормальное. Это же «невооружённым глазом» видно! Или как?» И понял, что хлобыстнул нечестным приёмом.
Она сразу осеклась, и дыра вокруг «трубы» обезмолвила.
- Ну!- Что же Вы замолчали? =- встревожено спросил он.
- Я прекращаю с Вами общение,- Скорбно ответила дыра.- Спасибо за хлеб.
И связь прекратилась Сколько бы он не обращался – дыра безмолствовала.
…Дышать было нечем! После «визита» замнач- тюрьмы Земскова, остервенело захлопнувшего у них обоих «кормушки», через которые только и обновлялся воздух в этих подземных норах, Колодников стал заметно задыхаться. (Особенно ночью) Коротким моментом обновления воздуха теперь стало лишь время подача пищи в «кормушку» (Раньше-то для этого вертухай оставлял «кормушку» открытой). А у соседки теперь этот момент был ещё короче: по распоряжению Земскова ей совали лишь хлеб да воду. А долго ли выглотнуть кружку тёплой, вонючей воды? И отдать её тюремщику.
Но Маша Новикова стоически переносила удушье: ни одной жалобы за весь следующий день, как она прекратила «связь», не было от неё в дыру. И лишь к след. ночи, когда стало совсем невмоготу – щель в углу камеры едва слышно вздохнула.
- Я задыхаюсь,- прошептала дыра женским голосом
- Конечно! – тотчас подхватил Колодников:т- У нас же запечатаны «кормушки». Тут и на лестнице-то нет никакого воздуха, а в наших запечатанных камерах уже выдышан нами весь кислород.
- А как же Вы терпите это уже ДВА м-ца?!
- А вот подумайте. Наверно это под силу только «мямлям» да «холуйствующим перед начальством учителям».- не удержался с»язвить он.
- Я решила об»явить голодовку.-Со смешной наивностью прошептала она._- Вы присоединяетесь?
Колодников смешливо покашлял. – «Но Вы и так на одной воде.
-Я откажусь и от воды. А Вы? – требовательно шептал голос.
- Невозможно! Без воды здесь выдержать нельзя. Я знаю!
- Не отвиливайте!-упрямствовал голос.- Отвечайте: Вы БУДЕТЕ со мной ГОЛОДАТЬ? Или нет?
- Ну… Это не входило в мои планы. Но..- что же делать «беспомощным мужикам» и «холуям», как не подчиниться? Иначе вы нас совсем заклюёте.
- Хорошо. Утром я об»являю от нашего имени официальную групповую голодовку
- Нет!- всё-таки влез с «учительскими» поправками Колодников: - Это тут так не делается. Это Вам не у Герценов в царской тюрьме. НКВД этого не переносит , На их языке – это «групповое, организованное сопротивление органам». Эти звери составят акт, что мы умерли. «оказав им сопротивление», и никто об этом никогда не узнает. (А умрём мы с Вами от голодовки обязательно, ибо сил у нас уже никаких, а идти в «таком» деле надо уж до конца). И хоть сам я не понимаю «принципиальной» разницы, какую придаёт НКВД этим «вариантам» голодовки, но во втором случае всё-таки какой-то шанс на положит. результат есть. Видел. Наблюдал. Уж поверьте мне! И не возражайте!....Мы « «просто» «почему-то» не принимаем пищу. Ну. вот «перекормили» нас…
_И вот утром – Колодников «просто» (и молча!) «не принял пищу». А соседка – воду. Стражник (их «могильщик») вроде бы даже удивился. И похмыкал: будто никогда не видел голодовок. Ну. правда. НЕ ЗДЕСЬ! Не в этом склепе! Спросил: «Заболели что ди?»… В О Т! Вот ЭТОГО Колодникову и надо было. Не «протест и сопротивление», а «болезнь»! И м. б. будет врач. И даже О! переправка.. куда? В БОЛЬНИЦУ! А это же почти санаторий!
И они с Машей (как и договорились) – лежали «с открытыми глазами» и на вопросы «могильщика» не отвечали! (Известный «протест» в этом – конечно. БЫЛ! Но это можно было квалифицировать и как «обессиленность» - от «переедания». И только!)
Пролежали они так («молча» и с «открытыми глазами») и «обед», и «ужин».. Вот задраили им на ночь (как обычно) дверь там вверху на лестнице, Стражник-могильщик ушёл. И ни ожидаемого врача. Ни перевода в больницу – ни-че-го.
Болела голова… Мучила жажда…И – невыносимая духота! Колодникову иногда казалось, что он теряет сознание. И опять стал материализоваться тот ПРЕЖНИЙ женский зов: «Гриша.. ГРИША… Г Р И – Ш А!» И вдруг сквозь эту нЕжить он явственно услышал шопот дыры: «Григорий Петрович! Григорий Петрович!..»
-А? – очнулся он. Тишина – звенела, громче всяких уличных шумов! Звенела. Стрекотала, шуршала и осыпалсь. Стрекотала и осыпалась.. «Почудилось» - подумал он.
Но вдруг опять: -Григорий Петрович!... А, Григорий Петрович!..
И тогда он понял, что это из дыры. – Что Вы? – спросил он дыру иссохшим от жажды горлом.
- Я ум..ми..раю.- прошептала дыра.- Про..сти..те ме..ня.. За всё. Что я Вам…тут.. тогда на…го..ворила…
- А Вы – меня! – просипел он.- Прощайте… Больше не увидимся…
И отключился…..
Привёл его в чувство лязг открываемой соседней камеры с Машей. Там что-то говорили, двигались. Потом, задевая за стены, потащили что-то наверх.
Второй раз он очнулся, когда его под руки тоже поволокли туда же. Спросили: может ли он САМ идти на вокзал? Он не понимал, о чём спрашивают Он стоял на дрожавших и подгибавшихся под ним ногах и не соображал. где он. Отвыкнув от воздуха. от людей и от неба, ему странно было видеть «беспредельное» пространство монастырского двора (где располагалась «внутренняя» тюрьма с его подвалом), бесконечную высоту неба над головой. Больше того: беспредельность всего этого его пугала. Ему казалось, он парит в невесомости между небом и землёй, просто висит на стропах парашюта.. (А он «просто» висел на руках у своих «могильщиков» среди грязного каменного монастырского двора).рядом со своей дырой в подвал. И ВДРУГ ВСЁ ПОНЯЛ! Выпрямился и твёрдо сказал: «МОГУ! КУДА УГОДНО!» ( Неужели они с Машей победили?..Господи! Как же тут среди грязного двора было хо-ро-шо!!)
До станции шли долго. (Конвой не подгонял.Видно, и им не часто светило майское солнышко, распахивалось синевой просторное небо, резало глаза зеленью листвы: все они были узниками общей бесчеловечной системы). Да и подвальный их арестант едва тащился. Его пошатывало от душистого майского воздуха, закладывало уши от стука тележных колёс,, смеха и говора нарядных прохожих (как будто смеялись вокруг него великаны на пиру у Гаргантюа), И какая же охватила его радость, когда на припутейной чахлой и мазутной травке около тюремного («столыпинского») вагона с решётками на окнах – он увидел полулежащую на своём мятом пальто ЖИВУЮ Машу Новикову. (Он-то её – хоть раз,- но видел,- она же его никогда)) И потому – повернувшись на оклик – долго не узнавала, и только по голосу , наверно. догадалась: - А! Это Вы!.. Какой у Вас ужасный вид: лицо землисто-чёрное и всё отекло… Наверно. и я не лучше? Да? Да? (Неистребимо по-женски спрашивала она о своей внешности), Значит, оживает! Значит, оклемается! А у неё нет зеркальца. И она вот хочет хотя бы глазами ДРУГОГО увидеть себя. О, Господи!
И утешающе-ободряюще: - У Вас уже пробивается небольшой румянец,- ответил он. Хотя какой там «румянец»! кровинки живой не было на девичьем с желтыми отёками лике.
- Ну. садитесь и ДЫШИТЕ! = улыбнулась она шершавыми синими губами.: « Мы победили! Нас везут в ковровскую тюремную больницу,- почти похвасталась она. Будто их отправляли на курорт или в санаторий. И добавила упрямо: « А Вы не верили! Эх, Вы!»-
Он впервые видел её так близко и при свете дня. На ней было провинциальное (можно сказать даже деревенское: длиннополое, простое) платье – с длинными рукавами и наглухо (по-учительски) застёгнутым воротником. Платье старенькое, предельно изношенное и вероятно много раз стиранное, ситцевое. От долгого тюремного сиденья ( и лежанья в нём) оно было невозможно грязно и оч. измято. Но однако в ветхих местах (на локтях и в подмышках) аккуратно заштопано синими и жёлтыми нитками. Как и жёлтые, тоже мятые. чулки.
На стриженой русой голове (с русским пробором) суконная, глубокая и неожиданно франтоватая шляпка (с «Мэри Пикфорд») с обглоданным пёрышком. «Хана Ганецкая в Москве тогда подарила перед этапом. На память- Пояснила Маша.- И чулки! У меня же всё было изодрано – мне же никаких передач не разрешали? Ни вещевых, ни продуктовых. Да и кто принёс бы: сёстры и родственники от меня отказались…
Она поправила это жалкое обглоданное пёрышко на шляпке (которое для провинциалки, видимо, было верхом столичной, а то и заграничной моды) и извечным милым женским движением разгладила платье на коленях.
От неё (давно немывшейся) пахло пОтом и специфически женским, застоявшимся. (Каково ей было ещё и с ЭТИМИ проблемами! Которых не знают мужики!). А вот так, если и его жена?!
-Что Вы так на меня смотрите? - « Да лицо Ваше…» - Что? –Ужасное? Господи Боже мой! Хоть бы осколок зеркала!»
Нет, оно не было «ужасным» (если не считать его «ужасную» измождённость). Оно не только не было «ужасным», но даже сквозь эту измождённость – оно просвечивало какой-то (видно, врождённой в нём) крайней прелестью наивности и деревенской доброты. И только «необыкновенного» (как это привидилось Клодникову тогда в подземном коридоре) ничего в нём не было. Сверхобыкновенное,. простое, русское лицо. Даже простоватое… Но вот ГЛАЗА… ВЗГЛЯД! (Глубокий, тёмно-синий, почти коричневый) – был ЛЕРМОНТОВСКИЙ! Да, Лермонтовский. И никакой другой. Взгляд Воительницы. И Судьбы.
Он смотрел на неё и думал (со свойственным ему максимализмом): Вот ТАКИЕ должны быть членами нашего ЦК, депутатами Верхсовета, высшими руководителями НКВД (Как Перовская. Рейснер или Коллонтай). Перед ТАКОЙ Женщиной «нет спасенья!»: она растопит любую «заблудшую душу», оживит и воскресит беспробудно павшего. Перед ТАКИМИ.действительно: хочется опуститься на колени, целовать край их мятого, ситцевого платьица, повторяя по-купрински: «Да святится!
Д А С В Я Т И Т СЯ И М Я Т В О Ё !» А м э н! (т.е. Правда)