"ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ПУТИ" (Несуразмы)

                                                                                                                         «Иркутск и Совгавань,
                                             Чита и Находка-
                                            Этапы большого пути"
                                                                
                                                   М.ТемнОв  «Каховка»

             ПРЕДИСЛОВИЕ от  ПЕРЕПЕЧАТЫВАТЕЛЯ,   Эти  «Этапы» (в первом варианте)  я как-то дал читать нашему   великому писателю-рязанцу  Бор. Можаеву (встреченному мной в эл\\поезде «Берёзка» на пути из Москвы (после безуспешного хождения с моими собственными рукописями по театрам, киностудиям и редакциям, где даже заключали со мной и Договора, напр, в «Новом  мире»  с И. Виноградовым и Твардовским, но тянули  и тянули с публикациями)  возвращался унылый в  мою ссыльную (рядом с Солженицыным тогда) Рязань,  И  увидел  в коридоре самогО Можаева с завотделом публицистики журн. «Москва»  Арцибашевым.
По свойственой мне привычке «приставать» ко всем со своими писательскими проблемами – я тут же рассказал им о своём невыносимом ссыльном положении (вдали от родных , сокольнических  моих  мест, получившего в рязанской развалюхе ревматическую инвалидность, а главное без публикаций и от этого в крайней нищете: даже вот и рукопись  о ссылках и  20-летних  лагерях отца – не могу «как следует» для редакций перепечатать-  с моей 36-рублёвой пенсюхой…)..
Б. Можаев (со своей впечатляющей бородой) взял   почтительно  отцову рукопись.
«Ну.- подумал я: теперь  разрыдается от встречи со мной и такой рукописью. Отдаст в лучший журнал и даст  мне (вслед за  В. Розовым, Ю. Трифоновым и М. Анчаровым с Ю. Буртиным)   ЕЩЁ ОДНУ рекомендацию для вступления в ССП  (По четырём предыдущим-то меня   пред рязанского отделения  СП Матушкин – туда НЕ ПРИНЯЛ!)
И вот (в приятном ожидании)  получаю через МЕСЯЦ  (и почему-то из рязанской обл. газеты «Приокская правда» ) от редакционной машинистки   - вот эти листки,  перепечатанные   с такими пропусками и искажениями., что прежняя отцова рукопись выглядела чистовиком по сравнению с этим.  С припиской от  редакторши Г, Черновой: «:Б. Можаев дал нам на перепечатку всего 6 рублей. Машинистка  печатала ровно до тех пор, пока их хватило до 30-й страницы. Остальное не допечатала. Отсылаю Вам с остатком».
И действительно: перепечатка кончилась буквально на полуслове: ровно на той странице когда кончились щедрые можаевские 6  рублей..А уж (повторяю) ОПЕЧАТОК! НЕСУРАЗИЦЫ в тексте  = больше. чем  в оригинале МОЕЙ «слепой» перепечатки Так что  с этой машинистки (за вред ) стоило бы взять 10 рублей!(Так, видно, было всем им, включая Можаева, безразлична и рукопись, и мы с отцом, и все наши ссыльные проблемы).

Словом: как не дали моему отцу (здоровяку! Сильному всегда и телом, и в особенности духом!) дожить до естественного возраста его предков (живших до 80-85 лет – как его мать Федосья), так и рукопись его (как и жизнь) оборвали, не дав выкричать её потомкам до конца.

Но спасибо Можаеву хоть и за 6 рублей ( за его щедрость души), Мог бы ведь и вообще просто выбросить  (отойдя от меня) в туалет. А он-то… ведь потрудился всё-таки!
И Арцибашеву (славному публицисту) спасибо большое. Ибо тогда же (в поезде), с энтузиазмом посверкивая очками, выслушал и куски из «Исповеди русской актрисы» - моей дочки-киноартистки и.  певицы. (работавшей тогда на Мосфильме –после успешной учёбы во ВГИКе у Бабочкина) и ехавшей вместе со мной, и участвовавшей в общем высоко-душевном  разговоре.  После чего этот Арцибашев (сверкая очками  на её юные киношные стати) вызвался с энтузиазмом немедленно ОПУБЛИКОВАТЬ её «Исповедь» в своём отделе в ж. «Москва». . Для чего (после возвращения моей дочери в Москву) предлагал ей несколько раз «встречаться» с ним  и «НЕ ТОЛЬКО для работы над рукописью»
Хорошие у нас эти душелюбы и людоведы-праведники. Гуманисты и щедрые сердца. Отец мой (талантливейший математик-педагог.,. творчески всесторонне одарённый) не реализовал НИ ОДНОГО из своих многочисленных талантов.  Я (его сын: - с дипломом ТеаВУЗа при Малом театре – актёр, режиссёр, драматург, вокалист, композитор и живописец…), опубликовав с великим трудом несколько НЕ ГЛАВНЫХ  из своих 30-ти книг ( ну. вот предельно усечённый и изуродованный роман «Царь Голод» в том же журн «Москва» за 91 год и неск. очерков в международном журн, «Megapolis и в «Нов. Мире»; поставив неск. пьес  у А. Эфросе в ЛЕНКОМе. и на Всесоюзн Радио и Радио в Рязани и ещё в нескольких. театрах в  провинции, замолченные напрочь прессой; .. создавший  7-томную полилогию «Как разрушалась сталь»(1905-2010 гг)- на  материале преследований ТРЁХ поколений нашей семьи )  - я до сих пор почти неизвестен  (не в пример Акунину или Донцовой)  русскому читателю. Как, впрочем, и творчество моей дочери (окончившей по рекомендации Козловского ещё и консерваторию по классу вокала у Масленниковой), и писательницы  с её удивительной «Исповедью актрисы», получившей премию прессы «За славянское обаяние и красоту» на МКФ во Флориде в США в 94 году.; самостоятельно освоившей труднейший англ. яз, и… - вынужденной из-за безработицы уехать в Штаты и  моющей сейчас унитазы в местной гостиничке за 12долларов.

И вот: предлагаемая здесь рукопись отца «Этапы» - показывает, что это не случайность,  и  что не только мы одни «прошли по Руси косым дождём» (т.е. оставшись совершенно ненужными для неё, не принеся ей никакой пользы). Но и многие, и многие. описанные нашим дедом и отцом
И не потому только, что «Сталин виноват». А потому, что в редакциях, театрах, кино и на радио – нас встречали везде такие вот «арцибашевы и можаевы»,-  Жаловавшиеся нам на притеснения от «сталинистов», но поступавшие с нами ТОЧНО ТАК  ЖЕ. как  те поступали с ними.

И вот почему МНОГИЕ и МНОГИЕ из нас остались «бесполезны» для отечества. И вот почему сегодня Россия находится в таком РАСЦВЕТЕ и БЛАГОДЕНСТВИИ.  

ПРОЛОГ: ОТРАВЛЕННЫЕ  ВРЕМЕНЕМ (Встреча на ул Москвы 2 мая 1960 г )

О Н  или   Н Е   ОН?
Невольно прибавился шаг. Жена Шура едва поспевала:
-  Куда ты летишь? У меня одышка.
«Да нет же:  ОН!»      Та  же сутулая спина, та же собачья морда, Только теперь (как у старой Лягавой на ошейник) кожа с шеи свисала на воротник голубой генеральской шинели. Без погон!
Явно  ЛАКШИН! – с породистым уродливым мопсом на поводке. («Собака с собакой!» - опять подумал Григорий Петрович. наддавая шагу следом )     И  тут…
-«СТОЙ, СУКА!» - вдруг крикнул он неистовым голосом (сам удивляясь и этому своему зыку и непривычным забытым словам. Вырывавшимся из него будто помимо его воли). – СТОЙ.  ПАДЛО! СТОЙ. ГАДИНА!

Тот обернулся: будто ужаленный! Будто в секунду понял, КТО это! И ЗАЧЕМ его окликают! Будто давно ЖДАЛ этого оклика. Будто удивлялся:
что ДО СИХ ПОР его ещё не окликнули – ТАК!

    Григорий Петрович цепкой хваткой сгрёб его за голубой воротник: «Стой, сука! Сто-ой!»
Тот молча, сильно ударил Григорья Петровича в грудь и стал вырываться. –шипя зло и тихо: «Пусти, сволочь! Пусти,хад!»
       Он крутился под державшей его рукой. мерзко потея, как крыса, попавшая в капкан. Но как не крутился – кусок воротника не выкручивался из мёртвой хватки побелевшего от напряжения кулака Григорья Петровича: . чьи пальцы будто закостенели на лакшинском воротнике.
       От борьбы Григорья Петровича одолевала одышка; Очки. соскочив, упали  на асфальт под топтавшиеся ноги; собака лаяла, жена Шура дёргала  мужа за рукав, крича: « Да отпусти ты его! Отпусти! Ты его задушишь!
       Но он, будто не слыша, не видя ничего – держал воротник в выворачиваемой руке и , задыхаясь, повторял только: «Ах. ты, сука!... Вот ты где, сука!... А ну-ка пойдём! Пойдём! Сука ты такая! П о й д ё ё ём!!»

       Собралась толпа, возмущавшаяся Григорьем  Петровичем. Молодые ребята-дружинники сноровисто протискивались сквозь неё к «нарушителям спокойствия»  - на майской, такой нарядной и весёлой столич ной улице: «А ну – пройдёмте!»
  -«Да он.. он. – только и мог выговаривать сквозь неимоверную одышку Григорий Петрович, всё ещё держа    в побелевшем кулаке кусок воротника  сползшей с плеча Лакшина шинели, которую тот нелепо и безуспешно всё пытался и пытался ВОЗ-ВРА-ТИТЬ  на своё место, -но из этого ничего не получалось. И вид у него от этого был крайне испуганный и растерянный

    СОСТАВЛЯЛИ ПРОТОКОЛ в МИЛИЦЕЙСКОМ ОПОРНОМ ПУНКТЕ..

В шинели – оказался генерал в отставке (от КГБ). Напирал при допросе  почему-то на формальную сторону дела: « Я шёл мирно. Выгуливал собаку… Пристал ко мне, схватил… Я его знать не знаю…»
Молодые, розовощёкие дружинники безразлично записывали. Сохраняя полную , невозмутимость.
      «-Постойте! – всё ещё вскрикивал  Григорий Петрович, - Это… Это же следователь бывший , сталинский… Пытавший меня в застенках Лубянки!... Он мне всю жизнь искорёжил, мерзавец!... Его надо немедленно судить! Как нацистов – в ФРГ!... Я реабилитированный… Я  2 0  л е т  отбарабанил в лагере – по его милости… Он – мерзавец! Берианский прихвостень!  НАСТОЯЩИЙ враг народа!....

      « Но позвольте, -возражал оч спокойно и вразумительно самый юный и нежно-розовый   дружинник (с лицом никогда не голодавшего, ухоженного сынка из «благополучной семьи»).-_ Поэвольте! Но так же нельзя. Как бы ни был и в чём он виноват… -на всё же есть ФОРМА. А Вы поглядите на себя: на кого Вы похожи!... Вы похожи на… ту вот лающую собаку, что сновала там вокруг вас… Вы смотрИте: разбили ему лицо. Рот… Это же негуманно!...
       И тут Григорий Петрович  (к своему великому изумлению) действительно: увидел, что «враг» его – жалко и тихо утирает дрожащей старческой рукой с платком ОКРОВА!  ВЛЕННЫЙ РОТ! А под слезящимся, дрябло-морщинистым глазом наплывает громадный (со ссадиной)  С И Н Я К!
    - Прошу ещё засвидетельствовать.- шмыгая разбитым носом, жалко шамкал старик: Что он ударил меня в висок и попортил вставную челюсть.

     « Это не я! – Поражаясь происшедшему. вскрикнул Григорий Петрович._ Это он сам! Он всё может! Они ещё не такое творили!
     « Ну. что Вы глупости говорите! – сказал опять оч резонно тот  же нежно-розовый, _ Я сам видел, как Вы  его долбили!
     « Это было ужасно! – с  гримаской проговорила девушка (тоже с красной повязкой дружинницы) свежая, как абрикос. – До чего Вы дошли! А ведь вроде интеллигентный человек! Учитель! Воспитатель молодого поколения! Чему Вы нас можете такой научить? Ужасно!
   Григорий Петрович азартно хотел было возражать. Но… сам видел, что не может ничего толком об»яснить; что просто теряет всякий контроль над собой  И вдруг:… заплакал! От бессилия доказать что-то,.. от непоправимости, невозвратимости загубленной ни за что жизни… Хоть вот убей теперь Лакшина. А что проку? Кто это поймёт?!  2 0  искорёженных  л е т, жизнь, юность потерянную  - не воротишь!....

        КОГДА   (ПОСЛЕ ПРОТОКОЛА) ВСЕ УШЛИ,
девушка-абрикос спросила :  « ЧТО ЭТО?! Откуда такая ярость? Злость?!
   « Жертвы времени. – благодушно откликнулся нежный дружинник (влюблённо глядя на неё: она нравилась ему именно этим наивным, непосредственным неприятием всякой несправедливости – особенно жестокости и злобы). – Они отравлены своим временем, его ненавистью. – добавил он.
    -« А кто они?! – вопрошала  она со своей гримаской. –Разве У  НАС – такие бывают?.. Это «там».., у «них»!...
    -«Быва-ют.- многоопытно вздохнул нежно-розовый.- Один (тот – в разбитых очках. Ну. что плакал)  - реабилитированный.  .А  «генерал» -бывш. следователь его: издевался небось над ним в 34-м или 37-м
     Девушка-абрикос слушала с расширепнными глазами. с этой её болезненной гримаской, … слушала и  ничего не понимала. Что-то боролось в ней. не принимая
_» Так это что: как в…гитлеровской Германии что ли?- наконец выговорила она кощунственные слова. ужасаясь и вопросу и таким мыслям.
   « Ну. почти что. –ответствовал напарник.
  « И теперь они «сводят счёты»?
«Повидимому.
  «Но ведь это ужасно! – повторила она  своё любимое слово._-Это же получается вторая Гражданская?
«Ну. почти.- смутился и нежно-розовый перед её тревожно-требовательным взором (в котором было: «Ну, а ты ! Ты! – мужчина! Гражданин! Что ТЫ сделал, делаешь, чтоб НЕ БЫЛО этого»
  « А что тут «сделаешь»? – опять «многоопытно» вздохнул он, -Знаешь, сколько их  - «таких»?
    - Сколько?! – требовательно допрашивала она ( А взор обвинял самонадеянно: «Знаешь! Всё знаешь! И – МОЛЧИШЬ: на комссобраниях! И в разговорах со мной!Только целоваться лезешь в под»ездах да стишки гордые про Целину читаешь!») СКОЛЬКО?
   « СТОЛЬКО! – раздражился и он этим высокомерным допросом: - Столько, что почти в каждой семье «реабилитированный» Или «бывший в плену» Или «проживавший на оккупированной территории»… Да мало ли? Который имеет «своего» следователя!
   «А отчего он  п л а к а л?  -  не  отставала она
   «А я ЗНАЮ?- наконец рассердился  и он. _От злости наверно! Я же говорю: они  оба отравлены тем временем. Что:  ты  - не видишь?  Самой надо мозгами шевелить. Думаете: если девчонки, то  и думать ни о чём не надо. Всё за вас парень сообразит.
« Не смей так со мной разговаривать! – с»узив миндальные глаза зло крикнула она.- ТРУС ! И ПРИСПОСОБЛЕНЕЦ комсомольский!
«А ты – мещанка, не желавшая никогда знать правды в своей семье. Где вот  ТВОЙ отец?! «пропавший без вести».  А ты знаешь, КАК .это расценивается? Не «погиб». Не «ворзвратился»., а…
   « ЗАМОЛЧИ! – крикнула она со своей гримаской и схвати
лась за горло
Тяжело дыша они смотрели друг на друга. И ни нежности,   ни влюблённости не было уже в их глазах. Они чувствовали, что в их жизнь вошло что-то до такой степени мерзкое и страшное, что… не смогут они теперь никогда по прежнему есть, спать и любить друг друга…

           С ПОВЯЗКАМИ НА ЛОКТЯХ ОНИ ШЛИ (как час назад) ПО УЛИЦЕ, но никак не могли возвратиться к прежней «майскости» и молодой беззаботности: происшедшее произошло! Отравив и ИХ!  И зараза эта НЕ ПЕРЕСТАВАЛА ЕЩЁ носиться в мире – над этой тёплой, солнечной землёй,.. на нарядной столичной улице  -  по всей этой майской ОЖИВАЮЩЕЙ (после долгой зимней стужи) ВЕЛИКОЙ СТРАНЕ.

1. ПРОФЕССОР КЕДРОВ

Через 6 м-цев непонятного для меня сидения в одной камере с проф. Кедровым в Бутырках - меня неожиданно вызвали в "канцелярию", и чванливый сутулый следователь Лакшин с погонами майора МГБ достал из кипы бумаг коротенький клочок и, НЕ ДАВАЯ МНЕ ЕГО В РУКИ, скороговоркой пробубнил по нему Приговор. Из которого я расслышал только "5 лет ссылки на Крайний Север".
Я вспомнил слёзно-смешные рассказы моих сокамерников ( и в частности проф Кедрова) о таких "задушевных" беседах со следователями и теперь вот и мне (подобно им) пришлось то ли посмеяться сквозь слёзы. то ли прослезиться сквозь смех -
_"А Вы не можете сказать, за какое страшное преступление вменено мне такое наказание? - вежливо, но не без некоторого сарказма, поинтересовался я.
-" Вам лучше знать!"- _ с чванливым достоинством отрезал чекист в погонах.
-" Как же мне "знать",-возразил я, -коли не было ни суда , ни следствия?...
Впрочем, кого я спрашивал? Это всё равно. что спрашивать собачонку. лающую на тебя из хозяйской подворотни.
И вот я ( в ожидании этапа ) снова в камере с проф Кедровым и уголовниками, и то ли со смехом. (то ли слезами сквозь этот смех) смотрю на всё это вокруг.
Вот этот проф Кедров.. - известный учёный-египтолог. Он ходит уже неск м-цев взад-перёд по камере с... голой задницей. За 2 года его сидения сначала на Лубянке. а потом в Бутырках = бельё на профессоре сгнило от пота и грязи ( и было выброшено); а оставшийся на голом теле франтоватый когда-то заграничный костюм - от того же пота и грязи = изветшал. и штаны на деликатном месте протёрлись. Ну. а профессорские привычки ещё остались. И вот вследствие этих привычек (поблескивая пенснэ и в профессорской задумчивости) он со значительным видом ходит взад и вперёд по камере и ... сверкает в то же самое время совершенно голой (и белой, как сметана) задницей.
Это, конечно, смешно. И урки (молодые волчата), скаля хищные клыки. над ним потешаются. Но он так углублён в свои "египетские" наверно размышления, что не замечает ничего из окружающего.А, может, он думает о своей жене: жена его (в точно таком же положении) находится здесь же - в женском отделении тюрьмы.
Передач им никто не носит, одежды, "естественно". тоже, ибо и родственники, и Академия наук (командировавшая профессора когда-то на полгода в Египет) думают. что они с женой ну.. "пропали" (где-то в экспедиции) или "просто" эмигрировали. (И оттого смущённо помалкивают)
А они находятся, между тем, в двух кварталах от тех и других - в БУТЫРКАХ! Их привезли сюда расторопные ребята из МГБ прямо из "Египета" (как писалось в протоколах дознания). И вот "все" думают. что профессор "там", а он уже ДВА года. как "здесь".
А произошло это всё вот как....
43-летнего переспективного профессора (в самый обещающий период его жизни) Академия наук (с разрешения Лубянки, конечно) командировала в этот Египет -для совершенствования в "эгиптологии". И с ним - вопреки обычаю или по чьему-то недосмотру- отпустила и его жену. За что в скором времени и поплатились. Ибо профессор, не притягиваемый семейными узами на родину, зазнался: ему разрешили на 6 м-цев.- а он, имея жену под боком. так увлёкся "эгиптологией", что 6-ти м-цев ему показалось мало. Ему бы надо незамедлительно возвращаться (зная наши нравы). а он "увлёкся" до того, что послал даже запроос в Академию о продлении его пребывания в "Египете" (как писалось в протоколах) ещё на такой же срок.
Наивный зазнавшийся проф. не думал, что все такие дела идут у нас через Лубянку. и Академия наук. "естественно". обратилась с ходатайством ту-да! А там увидели (за этим) явные "происки" и прореагировали на ходатайство по-пролетарски (знаете, так - "по-нашему", "по-рабочему") - быстро! и достойно!
И с одним из наших торговых теплоходов - туда (в этот "Эгипт") были посланы "наши люди", с Лубянки. И когда родной теплоход пришвартовался в порту Александрия .- нашему послу в "Египете" дано было указание: пригласить профессора Кедрова с женой на палубу означенного теплохода.("Для встречи с родиной").
Простодушный профессор с радостью принял приглашение посла: надел купленный недавно франтоватый (заграничный) костюм, а жена (тоже купленное тут) заграничное «вечернее" платье; сели с послом в его машину и вскоре уже гуляли по палубе родного, гостеприимного теплохода.
Гуляя, профессор так размяк от встречи с Родиной, что не заметил. как (во время увлекательных разговоров о    с ф и н к с а х    и   п и р а м и д а х)  его жену увела куда-то   жена посла. А сам он, проходивший мимо какой-то открытой каюты, на полуслове  был грубо втолкнут в неё, как в раскрытую пасть сфинкса, которая тут же за ним немедленно и захлопнулась. А в другой  - такой же пасти – очутилась неподалёку и его жена.
И за этой (наглухо закрытой) родной пастью они и оставались вплоть до прибытия теплохода в одесский порт. Откуда их (в чём они были т.е. в выходных, «вечерних» костюмах) – нарядных и «заграничных»  и доставили на Лубянку,- инкриминировав им «измену Родине и шпионаж в пользу египетских фараонов».
Профессор рассказывал всё это и смеялся до слёз.                                        
А,может,плакал.
В Бутырках трудно бывает отличить слёзы от смеха. Тут и смеются сквозь слёзы, и плачут под смех.

2. «СТОЛЫПИНСКИЙ»  ВАГОН  У  КРЕСТОВСКОЙ  ЗАСТАВЫ.

После зачтения Приговора меня (вместе с 28-ю "такими же" "панфиловцами") вывезли на "чёрном воронке" к Крестовской заставе. Здесь под мостом уже стоял с решётками на окнах арестантский "столыпинский" вагон. в один из купейных отсеков которого, всех нас 28 и запихали.
(Ну. ездил я - "на воле"- в оч. уплотнённых купе; например, с десятью пассажирами: шестеро сидячих внизу, двое лежачих на средней полке и двое на верхних, багажных, Т. е. десять. Но чтоб 28? т.е. почти в Т Р И раза больше против "уплотнённой" и в 7 раз против нормального купе... - это ж каким надо коновойным талантом обладать! Но наши конвоиры обладали им вполне и в высшем качестве. И каждый из нас, запихнутый в "столыпинское" купе, занял там точно отмеренное ему дорогой Родиной место,.уменьшившись ровно в 7 раз против расхлябанной обычной гражданской нормы. Соответственно в 7 раз меньше потребляя кислорода и - других (полагающихся расхлябанному обычному гражданину) вещей.
За изрешетченным окном сиял прелестный, солнечный, августовский полдень. а мы, выпучив глаза. хватали сдавленными до предела лёгкими глоткИ быстро убывавшего вокруг нас кислорода, не в силах ни крикнуть, ни позвать даже на помощь.
Но - то ли этот .прелестный летний день, то ли вид издыхающих прямо на глазах "врагов народа" что-то пробудил (не скажу человеческое, но хотя бы что-то от
полуобез"ян) в наших конвоирах. Они распахнули двери купе, а потом и вагона и - о, счастье: даже выпустили этапников на мазутную травку около вагонных колёс.И после 6 м-цев в полутёмных. полуподвальных бутырских камерах (где начисто и давно был выдышен арестантами весь воздух) - мы неожиданно оказались на солнечной, сказочной полянке - 28 "панфиловцев" -будущих "колымчан": неск. рабочих; два учителя; один кандидат медицины; три секретаря райкома; член комс.-го ЦК (времён Петра Смородина) еврей с фамилией Фёдоров; и один замминистра из тяжпром"а -тоже еврей - Познанский (оба "троцкисты"). А вместе с нами (но как-то "отдельно" от всех) держался ещё и бывш разведчик, агент в венгерском правительстве Имре Надя, зятем как=то влезший в его семью, а потом почему-то отозванный и отправляемый теперь вот тоже арестантом в Колыму. Его, шутя, уголовники называли: "зять - от Имре Надь" . еб... мать". Многие из нас были арестованы уже по второму.. некотор.и по третьему..разу. И только я ОДИН - в ЧЕТВЁРТЫЙ!
Все мы разлеглись тотчас на измазутченной травке и как-то этак плавали в душистом летнем воздухе, вдыхая его живительную прелесть. А вокруг катилась московская (такая. казалось, близкая и такая далёкая о нас) жизнь. По мосту над нами и недалеко от нас спешили люди; женщины(в одежде, оч похожей на одежду моей жены Шуры); с детьми, оч похожими на моих (Гришутку. Сашуню и Леонида), и я, сидя впритык к мосту и недалеко от его "башенки", наивно пытался разглядеть в этих прохожих жену или хотя бы знакомых. То-то было бы радости!... Но и просто всматриваться (после полугодового сиденья взаперти) в "вольную" жизнь было приятно.
Но недолги арестантские радости,Только расслабишься, только отвлечёшься от сдавливающих тебя со всех сторон тюремных тисков - как тотчас что-нибудь да и оборвёт твой покой. Под"езжает ещё один "воронок" и странное дело: вываливает оттуда всего одного заключённого.
Это была высокая, впечатляющего вида женщина. Но она не могла стоять от безудержных рыданий, она падала на траву, хотя её и поднимали. (Она как бы была вне себя). К тому же видно было, что она и беременна. И кричала, что она не сделала никакого зла, что её оклеветали, что она ни в чём не виновата. Бедная женщина! Эти невозможные рыдания, перемешанные с отчаянными криками привлекли внимание сновавших рядом с мостом и нами прохожих, Собралась толпа.
Конвой растерялся. Пробовал отгонять любопытных, но они, особенно женщины., отойдя немного, продолжали с участием смотреть на кричавшую и плачущую . Её наивные и отчаянные крики заставили многих из них тоже расплакаться.
Чтоб пресечь всю эту "демонстрацию" = конвой, не долго думая, попробовал запихнуть "хулиганку" в вагон, с глаз долой. Но та стала кричать и сопротивляться так отчаянно, что  народ у моста «возроптал». Будто единым выдохом все закричали на конвойных: «Что вы делаете!, разбойники! Что вы – не люди, что ли? Она вам мать! И  готовится стать матерью! Оставьте её! Пусть посидит тут на солнышке!»
Я подошёл к начальнику конвоя и посоветовал оставить её в покое. Конвой бросил её.
И тогда, будто перед ребёнком, я присел перед женщиной на корточки и стал тихо,. но настойчиво, увещевать её. Не помню, что я там говорил,(ну. что-то вроде: вы-де не можете знать, что случится с нами или с этими конвойными завтра. А то и даже через час. Зло недолговечно.  «Темницы  ррух-нут – и Свобода – нас примет радостно у входа. И братья (что-то такое) нам отдадут..»….  Подумайте о себе и особенно о том,. кого носите в себе…»   Словом, нечто банальное, но очень сочувственное. Как уговаривают ребёнка, проснувшегося ночью от страшного сна.
И она. как тот ребёнок – тише, тише, -перестала  вздрагивать и рыдать. И вдруг, прерывисто вздохнув, чуть-чуть улыбнулась. Оказалось, что она жена профессора Кедрова…
Может, и моя жена вот так же плачет сейчас где-нибудь? – подумал  я. И недалёк был от истины.Ибо в этот же  самый день она как раз (как потом я узнал) приходила в Бутырки с передачей (оторвав от семьи и детей то немногое, что они имели). Но у неё НЕ ПРИНЯЛИ ПЕРЕДАЧУ! Перед ней захлопнули окошко, буркнув, что меня «уже нет!» И ни слова не добавив: совсем «нет» или что-то от меня всё-таки осталось? И она горько расплакалась.
А в это время я сидел на лужайке около Крестовского моста – недалеко от его башенки – и утешал такую же несчастную  чужую жену.

3. САМАРСКАЯ "ПЕРЕСЫЛКА"

Я родился под Самарой, но ни разу не был в ней.Впрочем неск. раз я ВИДЕЛ-таки её,. но всегда только через решётку пересыльной тюрьмы. Знаю и несколько улиц. какими прогоняли меня не раз под конвоем от "пересылки" до вокзала.
И каждый раз. проходя в "таком качестве" по пыльным улицам степного этого города,, вспоминал, что недалёко отсюда (в деревне Лавринке Николаевского уезда) прошло моё босоногое и голодное детство. (В батраках у помещика. у которого я работал на пахоте погонщиком верблюдов). Учился в высше-начальной шк. С радостью встретил Революцию. Был организатором первой в наших местах Богородской комс-ячейки. 15-летним мальчишкой принимал участие в Гражд. войне: "помогал" Чапаеву громить белочехов (служил "подвозчиком" у него в обозе). Потом скитания в голодном 21-м., рабочий на Каширстрое ("...плюс электрификация всей страны"), 2 года педтехникума им. Профинтерна, отчаянный прыжок на истфак МГУ, где профессор Бахрушин прочил мне блестящую карьеру. .. И вдруг один за другим 4 ареста, и вот уже 15 лет мотаюсь я по этапам от одной пересыльной тюрьмы до другой - бывший батрак, бывш. комсомолец.(дурак), бывший студент-растяпа и бывший теперь советский учитель (недотёпа)..
Если бы спросили меня или моих тюремщиков: за что же? Никто (я думаю) - ни я , ни они не смогли бы толком ответить::за что?". (Как не смог мне ответить и чекист Лакшин в Бутырках, когда пробубнил мне скороговоркой последний мой Приговор). Т. е. они могли бы сказать: "За контрреволюцию". Но в основе этих слов лежит бессмыслица, ибо ни разу они не были подтверждены ни одним фактом. А была какая-то ахинея. несусветная абракадабра, куда было замешано создание мной (совместно с др 18-тью студентами ) какого-то "подпольного правительства", целью которого якобы было убийство Джугашвили и Молотова и мн другое. А потом - какое=то выкалывание мною глаз т. Сталину (даже без упоминания, что имеется ввиду портрет).Перемешанное с моими якобы сетованиями на отсутствие галош в торговле и (вытекающими отсюда же) моими требованиями об открытии всех церквей и восстановлении монархии!!. Что вообще может присниться только чьему-то бредовому сознанию. находящемуся в состоянии белой горячки. Сутью же, мне кажется, (конкретным поводом для каждого ареста) служило просто недовольство моей "манерой" жизни, "особенностью" моего мышления, реакциями моими на те или иные проявления: в деревне, колхозах. в учёбе (на фак-те), в школе. где я потом преподавал, и - в быту. Мне ведь всегда хотелось проявлять себя политически и творчески т. е. общественно "обнаруживаться" (по выражению Герцена). А некоторым учившимся рядом со мной это не нравилось, как впоследствии таким же и в школе. И вот РАЗ оклеветанный ими и без суда , заочно. осуждённый (в 30-м году) - я без всяких оснований - теперь уже в 4-й раз бреду по этапным дорогам - уже как "закоренелый политический преступник"! И арестовывающийся (в ЧЕТВЁРТЫЙ РАЗ органами) уже за то только, что ТРИЖДЫ был ими же арестован ДО этого. (А по их: "арестован – значит, виноват. У нас зря не арестуют»)
Напрасно я протестовал, писал во все инстанции,добивался ответственных встреч и приёмов, В ответ встречая лишь сардоническую ухмылку – с заключением: «Да! Ты вон сколько раз уже арестовывался».   _»Да ведь ВЫ же меня и арестовывали! И каждый раз несправедливо».   «- Рассказывай сказки!» -говорили мне тогда  даже «свои», «свежие» сокамерники,. шедшие со мной по_первому разу и считавшие, как и я когда-то, что уж с НИМИ-ТО произошло лишь «досадное недоразумение», и они непременно очень скоро будут (и даже с извинениями) освобождены и вознаграждены. Дураки!
Сколько раз я ни просил о пересмотре моего  «дела» - мне отвечали с каким-то железным постоянством: «ВЫ – ОСУЖДЕНЫ  - ПРАВИЛЬНО!» И ни одного слова в подтверждение этого.
Я обращался к  писателям и учёным . к «властителям наших дум», в авторитетные творческие и общественные учреждения.,- откуда все мои «сочинения» пересылались в одно единственное всегда место:  :  ГПУ, ОГПУ, НКВД,, потом МГБ. – откуда (в свою очередь) со стальной последовательностью приходил тоже только один единственный ответ: «ВЫ – ОСУЖДЕНЫ – ПРАВИЛЬНО!»
И вот сейчас – уже в ЧЕТВЁРТЫЙ  РАЗ  -  я шёл этапом по «знакомым» уже пыльным самарским улицам (от «пересылки» к вокзалу) и думал: а , может,. не стОит мне больше этак-то идти? Сделать «шаг в сторону», и в меня тотчас выстрелят сразу несколько ружей конвоя… Ну. и ладно. И хватит. Сколько же ещё можно!»

3. ПРАВДА о "СУКАХ"

Хуже пересыльной тюрьмы в ЧЕЛЯБЕ - ничего нет! Огромнейшая территория из полуземляных, грязных и полуразрушенных бараков - кишела клопами и крысами. И набиты эти бараки битком были бывшими нашими военнопленными; целыми полками "власовцев"; "своих" немцев; крымских татар; ингушей; а также латышами, эстонцами и поляками. И по всем по нам (особенно ночью) резвились, ничего не стесняясь, громадные, мохнатые крысы.
Но хуже крыс была шпана (блатные урки, ворьё..- мразь,отбросы рода человеческого), похожие впрочем вполне и на наших конвоиров: только те снаружи. а эти не давали никакой жизни внутри. Разденут, изобьют. отберут последнее, а сопротивляющегося зарежут. (По пути от Самары в эту Челябу - отрЕзали одному голову и выставили в окно).
Чудовищный аморализм госсистемы породил ответный аморализм и в обществе, особенно среди молодёжи. В результате в тюрьмах (особенно последнего периода) скопилось столько людских отбросов, что сомневаюсь в том. что когда-нибудь их можно будет вернуть к нормальному человеческому уровню, к психике обычного общежития. К тому же тюремно- нравственное гниение в свою очередь отравило и весь наш быт "на воле", проявляясь в разнузданности наших школьников. их жестокости; в проституции, пьянстве, в сквернословии; в уголовно-воровском жаргоне, который пронизал нормальную русскую речь от школьника и студента до рабочего и министра. писателя и учёного, сделав матерщину обычным способом общения...
По прибытии нашем (едва кончился конвойный "шмон", и нас "панфиловцев-колымчан" сунули в этот полутёмный барак с клопами и крысами) - нас сразу окружила (хуже крыс) эта шпана; и начался второй "шмон" - внутренний т. е. бессовестное отбирание всего с"естного и стаскивание с тела одежды, которая тут же за курево и спиртное переправлялась тем же конвоирам, что даже поощряли этот блатной "шмон"). И большинство в бараке было уже раздето до белья и молча лежало на нарах без верхней одежды.
Приглядываясь в темноте. я стоял в шинели и фуражке, и сначала малорослая шпана (видно, принимая меня за бывшего офицера) обходила. Но вот и ко мне протянулись, обшаривая, хваткие, цепкие крысиные лапки, Я резко и решительно ударил по ним да так, что шаривший вскрикнул. За мной сделали такую же попытку отпора и остальные. И тогда вся свора кинулась на нас с ножами и какими--то палками, и я подумал, что сейчас с нами со всеми будет покончено.
И вдруг шпана, вскрикнув, отхлынула , и мы (приходя в себя) увидели. что другая группа шпаны (с появившимися откуда-то у них железными прутами) набросилась на наших обидчиков и стала нещадно избивать их. Да так. что те стали орать благим матом и чуть не бросаться на стены от этого побоища. Таким набрасывали петли из полотенец, чтоб не орали, и продолжали уродовать их. Вломилась и стража, и всю битую., изуродованную шпану оттащила в карцер.
Но странное дело: вместе с конвоирами (будто со "своими") ушли  спокойно и те самые, которые «наводили  порядок»
Потом в бараке  З\\К  об»ясняли всё это по-разному.  Говорили, что видели похожее и в Самарской «пересылке». Один из «власовцев» рассказал. Что незадолго до нашего приезда те же парни (с железными прутами) беспощадно расправились и со взбунтовавшимися крымскими татарами (предьявившими требования о возвращении  их по месту их прежнего жительства). А один пожилой рабочий (брат генерала, женатого на известной певице Руслановой  и получивший «десятку» вместе со своим братом-генералом только за то, что приехав к нему в гости – попал на мгбэшников. производивших  почему-то у генерала  обыск, и прихвативших при аресте домашних и нашего рассказчика за компанию) –так этот рабочий рассказывал про «прутяных парней», что это  «ссучившиеся» с МГБ те же бандиты. Которые за какие-то льготы помогают тюремщикам наводить порядок  в «пересылках» (и со шпаной, и с бунтовщиками). Ну, и наконец, плохо говоривший по-русски латыш с соседней нары, сообщил. что это просто переодетые под заключённых сами мгбэшники. Что выполняют и роль «стукачей» среди нас, и роль внутренней «охраны».И что по пересыльным, где он проезжал – шпана сейчас значительно присмирела. Спасибо и за это.
Вот какая дошла до нас тюремная «сага» о шпане и противостоящих ей «суках». Подлинно войнв крыс и клопов,
А впрочем, кто ж её знает у нас  - правду-то?! Да ещё «всю»

5, В СТРАНЕ ИРКУТСКОЙ. "Далеко, в "стране Иркутской", Между двух огромных скал -Обнесён стеною жутской Александровский Централ" (Каторжная песня)

За 2 м-ца этапного путешествия с нашими "панфиловцами" -постепенно проявляется: кто есть кто? С нек. сходишься быстро (в первый же вечер). с др -медленно, непросто, а с иными остаёшься чужим и до самого конца... С "замминистра" Познанским, например, за все 2 м-ца мы не перемолвились ни одним словом: он ни с кем не вступал в общение. Возможно, осторожность, а, может, выработавшаяся на высокой должности манера: не ставить себя на одну доску "со всеми" - ведь он когда-то принадлежал к элите и мало о ком думал, кроме себя. Он и теперь ничем своим не поступался добровольно: ел беспрерывно какие-то "деликатесы" в уголку, не делясь при этом ни с кем! Делая исключение лишь для такого же еврея (с русской фамилией "Фёдоров"). который ему как бы "прислуживал", за что и получал кое-что с барского стола. От этого (бывш, комсомольского цекиста) и узнали, что Познанский расплачивается за "грехи" молодости, как многие из евреев он где-то когда-то проголосовал за троцкистов, за Троцкого. И хотя впоследствии ничем себя не выдавал, поднимаясь по служ. лестнице (и стал сталинистом ретивей вождя), однако по доносу другого еврея, . метившего на должность коллеги и стремившегося быть ещё более ярым сталинистом, оказался на Лубянке, потом в Бутырках и теперь вот едет вместе с нами на... Колыму.
«Цекист» же "Фёдоров" работал (до ареста в 37-м) нач-ком крупного строительства в Сибири. в то время. как жена его (Полонская), катаясь за казённыё счёт в Москву за тряпками и деликатесами - осуществляла некую "связь" между московскими и сибирскими троцкистами. На чём все и погорели. Жена как-то вывернулась (за счёт своих женских прелестей), а "Фёдоров" получил "десятку". И, вернувшись в 47-м,  -через год загремел вторично - уже вместе с "сюпрюгой" (как он это выговаривал) ,А несовершеннолетних детей их забрали в детдом.
"Прислуживал" Фёдоров когда-то своему шефу Познанскому "на воле" и по привычке этой продолжает это делать и сейчас. И обоим неплохо. Даже в тюрьме и даже на этапе. Евреи везде друг о друге заботятся.
Правда, один раз (в Новосибирской "пересылке") - случился казус. Повезли нас в трёхтонке к вокзалу. на посадку в дальневосточный пассажирский. Гнали машину, опаздывали: поезд стоИт мало, всего 10 минут. Ссадили далеко о "столыпинского" тюремного вагона. и надо было бежать к нему, что есть силы через жел./дорожные пути. Конвойные предупредили:"Кто остановится или упадёт - пристрелят". Толстый Фёдоров (от"евшийся когда-то на высоких-должностях) - нагруженный теперь провизионными сумками Познанского и бежавший со мной рядом - задыхался, Он разрывался между двумя страхами: или быть пристреленным или бросить сумки с "деликатесами". И не в силах выбрать ни то, ни другое - вдруг заревел. как мальчишка.
И я (как исконный пролетарий: не имевший ни "на воле". ни тем более тут никакой "собственности")и бежавший безо всего  - из гуманных соображений подхватил его сумки к себе на плечи, а его самого под мышки и (сам задыхаясь и от крупной поклажи, и от габаритного сумконосца) допёр-таки благополучно и этого хряка и сумки Познанского до арестантского вагона. И довольные они (едва тронулся поезд) тотчас стали доставать из спасённых мной сумок сдобные, румяные баранки и, посмеиваясь над "федоровским»» конфузом, стали аппетитно уминать их.ЗАПИВАЯ  КИПЯТКОМ С САХАРОМ!
У меня же  (они не могли не видеть) есть было совершенно нечего: пайку свою этапную я заглотил с жадностью ещё в «пересылке» утром. А с собой у меня не было с самой Москвы ничего:  мне же не позволили вручить от жены передачу!  И есть (когда с тобой рядом кто-то жавкает)  хотелось нестерпимо!  И я . не выдержав их аппетитного чавканья.- налил в кружку кипятку и под их хрюканье и жавканье пил пустую воду, чтоб хоть этим утолить невыносимый голод. Они же сидя почти нос в нос со мной, словно не замечая этого, продолжали, чавкая. пересмеиваться  по поводу «Федоровского казуса».  Мне же,(как я не наполнял желудок кипятком)–сытней не становилось, и я, чтоб обмануть его (будто после обильной и сытной пищи) закурил.
И тогда – наевшийся баранок и напившийся кипятку с сахаром «Фёдоров» - убрал остатки в сумку и, аппетитно рыгая  и икая, попросил у меня ещё и закурить. (Для себя и даже для Познанского)
И тут что-то со мною сделалось.  Я  - НЕ  - ДАЛ ИМ!!
Сидевший  впритык с нами (и «тоже обедавший») один из «секретарей райкома» с Украины - понял всё и, оторвав грязными пальцами от селёдки, которой он «обедал» (больше у него ничего не было) и дал мне, присовокупив с хохлацким добродушием:»Ухошайтэся!»
"
Кличку он получил меж нами "Партизан", и вот с ним-то подружились мы сразу -и ещё с Крестовского моста. в Москве. Лет сорока пяти. с мужественным, волевым лицом. на котором были великолепные бульбовские"вусы" и строгие (но не без лукавинки) чёрные "вочы"..- он производил оч. приятное впечатление.(И смахивал где-то на одного из запорожцив со знаменитой картины Репина "Письмо тур-му султану"; с тем, однако, отличием. что редко улыбался, а тем более смеялся: да и было отчего, Но лицо его (со строгими и внимательными этими "вочамы") располагало. Недаром в окружении под Дорогобужем в 41-м - сплотившиеся вокруг него бойцы и беженцы выбрали его командиром партизанского отряда,- который успешно года полтора противостоял немцам в этой округе.
После войны он работал учителем. а потом секретарём райкома. когда его послали на учёбу в дипломатическую школу "у Кыив".
А у "Партизана" в Дорогобуже осталась гарна "жинка", И вот в его отсутствие начальник местного ГБ стал настойчиво домогаться яе. "Жинка" написала об этом "Партизану". Тот срочно приехал и "по-партизански" этак - крупно поговорил с ним (присовокупив к этому "разговору" ещё и два хороших синяка местному гебисту)
Ну. и тогда оказалось, что в достопамятном-де 41-м году. - в отряде "Партизана" под Дорогобужем,. якобы по ошибке,. был однажды расстрелян в р а ч! А вот узнал об этом событии наш "Партизан" через три года после войны и то лишь на следствии от следователя, и арестованный спустя неделю после вышеупомянутого "крупного" разговора с начальником-гебистом.
Так вот после этого мы и оказались с ним вместе в этапе и подружились. А теперь вот побратались ещё и одной селёдкой. И - подкреплённые ею, благополучно дотерпели неблизкий перегон до Иркутской пересыльной тюрьмы. где узнали друг друга и... в работе.
Дело в том. что (как во всякой "пересылке") сидеть "просто так", без дела - невыразимо тягостно. И скучно. И нередко бывалые арестанты сами напрашивались на "работу".
Так и мы с "Партизаном": чтоб избыть этапную тоску, напросились вместе с партией. других зэков ходить "на работу" на реку Ангару. И - куда улетела тоска?! С высокого берега Ангары открылась такая захватывающая даль (с лесными бесконечными грядами сопок, уходящими к окоёму), что всякие чёрные мысли отлетели прочь, и затеплилась даже какая-то надежда. На что-то!
"Партизан" и я с наслаждением возили тяжеленнейшие тачки с землёй - неизвестно для какого строительства (может, для ещё одной такой же, как наша, тюрьмы), но работа (даже такая: особенно тяжёлая. физическая) как   наркотик утоляет душевную боль, оттягивает от мыслей. Как сказал потом «Партизан»: «Главное: не было тоски»
Обратно шли мимо полуразрушенного (всего в каких-то  язвах и  выщербинах, и в довершение  к тому ещё и обезглавленного, но удивительно величественного) Собора..  Ветераны- заключённые поведали.что это  следы пуль и снарядов  - раны и память от Гражданской беспощадной войны.
Тогда в Соборе заперлась рота колчаковских офицеров. Сколько их не уговаривали, обещая жизнь – они не сдались и погибли там ВСЕ! Поистине: «Если враг не сдаётся – его уничтожают» (Страшный девиз! Страшное время!). И вот: отшумели  те страсти, отшумело с тех пор сколько вод  в Ангаре, а израненный, обезглавленный . но по-прежнему величественный Собор, будто реликвия взаимной злобы и непримиримости – возвышается на берегу бешенной  реки. А мы (через 30 лет советской власти) всё ещё волна за волной катимся и катимся бесконечными эшелонами в лагеря и ссылки – в Сибирь и Колыму. И знаменитый Александровский Централ в «Стране Иркутской» не   о с к у д е в а е т!     О хо-хо

6. "И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ СВОЙ ЗАКОНЧИЛИ ПОХОД" или СОВГАВАНЬ -АНУС Великого Этапно-Кишечного Тракта.

Сейчас, когда я перепечатываю для публикации давние Записки отца, я вспоминаю, как (будучи ещё студентом ТеаВУЗа в Москве) я поехал на каникулах в следующую (после Колымы с Сусуманом) ссылку к отцу в кустанайскую Викторовку, где собралась тогда к нему вся наша семья, кроме меня.И где я впервые прочёл эти отцовские Записки. И помню,всё жаловался отцу на тяготы моего длинного-де пути. К нему
Сегодня я взял политическую карту тогдашнего СССР (похожего на набычившегося на Европу "Красного Быка"), повёл пальцем от Москвы с МГБ (как пасти, заглотившей тогда отца с дальнейшем передвижением его в утробе сибирского пути до Тихого океана), повёл через всё это "бычье" тело (со всеми этими сибирскими пересыльными тюрьмами. гнавшими через себя , будто через великую клоаку, из центра на периферию, "отбросы" совсистемы и выбрасывавшую, наконец . их из "ануса"-Совгавани на берегу Тихого океана - я удивился: как же отец всё это ВЫТЕРПЕЛ! Ведь это был действительно Великий Этапно-Кишечный тракт ( частью перваривавший несчастных этапников, а частью выбрасывавший оставшееся в океан.для переправки в гнилые нужники знаменитой Колымы.).
Если сравнить мой 6-тидневный путь к отцу в Викторовку (я растопыркой пальцев, будто цыркулем, промерил отцовский крестный путь) - то мои " испытания" в удобном ПЛАЦКАРТНОМ вагоне составляли едва ли ДЕСЯТУЮ часть Большого отцовского Пути. А я ведь жаловался! И мне сейчас стало смешно.
Один только отцовский перегон Иркутск-Хабаровск (без горячей пищи. в набитом "под завязку" 28-ю "панфиловцами" купэ) в 2 раза был больше по длине моего путешествия из Москвы в Кустанайскую обл. НЕ считая прочих отцовских этапных тягот. Да это не только не романы про босяков Горького или Лондона, это даже ни одна из самых знаменитых эпопей прошлого. Это была этапная "ОПУПЕЯ". которой ещё не было на свете. И отец всё это преодолел. И заключительные записи этой "опупеи" были посвящены Совгавани,Охотскому морю и Колыме - этому Великому (тоже) гулаговскому Нужнику Сибири.

Ск. ехали (читал я тогда в Викторовке продолжение отцовских записей), ск. терпели, - а оказывается, ГЛАВНЫЕ-ТО испытания ещё впереди:и самый длинный - и от этого почти непереносимый - перегон от Иркутска до Хабаровска! Ну. только представьте: 28 человек, в скорченном  состоянии в купе на четверых -8 дней без воздуха и горячей  «баланды» («На «перегонах» не полагается!   Одна только  пайка сухого хлеба!» - лаяли нам вертухайские хайла конвоя.
Ладно. Вытерпели,
А ведь ещё от Хабаровска до Совгавани! (Этого ануса Великого Сибирско-Этапного Тракта).  
Переехали необозримый Амур (по длиннющему мосту у Комсомольска). Запахло уже морем  Да каким! Тоже Великим –хоть и «Тихим» - о к е а н о м! Здесь в Сибири да на Дальнем Востоке – всё великое.
И кажется, вот уже «дома»: перемахнуть только громадным (в 17 тыс, тонн)  теплоходом «Ногин»  (или «Джурма») через Охотское море  и мы–на Колыме!У места ссылки и «свободы» ( Мы же фактически не З/К, а ссыльные!) Так нет! Неделю держат в Совгаванских лагерях! А они ( чем ближе к анусу и колымским нужникам) – всё хуже и хуже. Там – в кишке сибирского тракта тоже отвратительные «пересылки», но ЗДЕСЬ – и слова не подберёшь,
  
Полуразвалившиеся, земляные бараки - грязные, тёмные - с полагающимся ассортиментом крыс,клопов и урок - да ещё с заведённой конвойными"модой":без всякой причины гонять арестантов раз по десять днем и ночью из барака в барак. Не давать отдыхать. (Уж для чего это?) Особенно после тяжкого перегона, после первого сна -:врываются с палками, с матом и гонят из барака на улицу. Подержат на холоде час-два. затем загоняют обратно - в другой барак. холодный. И несчастным арестантам надо опять сначала согревать его и себя своим телом. Ну. а утром под"ём - в 6 часов! И вот почему заключённый (даже самый здоровый) не выдерживает тут и трёх лет. А кто послабее... А мы как раз "гнилая и паршивая" интеллигентщина, силы у нас к Совгавани иссякли. терпение тоже - и мы начали психовать, узнав, что 8-дневный хабаровский перегон - это просто "туристическая прогулка" по сравнению с "путешествием" по Охотскому морю в чёрном брюхе-трюме "Ногина": до Магадана (столицы Колымы) добирается обычно едва ли половина. И если с "Ногиным"обстоит именно так, как рассказывают. - мы до Колымы не дотянем.
И вот Познанский (через "Фёдорова") рекомендовал"вызвать" прокурора и "потребовать", чтоб нас отправили немедленно (до снега, до морозов):- у нас ведь нет тёплой одежды; и хорошо бы: на палубе, а не в трюме ("Мы же вольные поселенцы, а не...") . И вот для переговоров он"рекомендовал" меня, -видимо, всё просчитав, и подставляя под пробный удар - меня.
Ну и.. хе: на наше "требование" - присылают начальника санитарной части (который, оказывается, ведает вопросами отправки). И каково же было моё удивление (и радость!) ( и как же верно просчитал всё умелец Познанский, выбрав меня, как старого зэка,в переговорщики): когда в лысоватом и полноватом начальнике санчасти я узнаЮ приятеля-врача. с которым были в лагере (почти в этих же местах- в Находке) в 41-м - 43-м годах! Оказалось, у него кончился срок. Меня-то освободили тогда по комиссовке, а ему после освобождения в 45-м предложили остаться начальником санчасти там же, а потом в Совгавани. " "И я, как видите. правильно сделал,- под конец с намёком сказал мне он: -Иначе бы повторил Ваш нынешний путь, хе-хе".
Благодаря столь счастливой встрече  дело с нами было улажено мгновенно: нас отправляли на следующий же день и НЕ в ТРЮМЕ, а НА ПАЛУБЕ "Ногина" и даже в качестве обслуги конвоиров. что оч. нам подфартило.
Начальник же нашего конвоя Панфилов ( по каковой причине за нами и закрепилась кличка "панфиловцев"), узнав о моей "протекции" от нач. санчасти - оказал доверие: поручил мне загрузку продовольствия - для з/к и конвоя. Для каковой цели были выделены в моё распоряжение все наши "панфиловцы"И ПОЛТОРА ДЕСЯТКАгрузовиков.
И мы поднимали лебёдкой на высокий, как 6-этажный дом, борт: печёный хлеб, муку, селёдку, крупу и др продукты. Один из наших рабочих (Смирнов) быстро освоил теплоходные краны и стрелы и, орудуя ими, как завзятый моряк, покрикивал нам: "Майна! Вира!" Бездельничавшие же матросы покуривали, посмеиваясь на нас.
И после того, как сквозь два люка загрузили дно тюремного"ангара",- второй уровень, состоявший из трёхэтажных нар, стали набивать З\\К: нашими военнопленными и "власовцами"; уголовниками и политическими; коммунистами и комсомольцами; рабочими, колхозниками и интеллигентщиной; младшим комсоставом, средним и старшим... А для примера - две судьбы из последних: генерала-зэка и лётчика-зэка. Генерал приговорён был к.. 2 5 г о д а м! Брошенный всеми в 42-м, - он. однако, с оставшейся =D
7. ЮЖН. САХ, (продолжение)
....захватил с собой, чтоб тащить эти мешки с отличной капустой, - и некоторых своих "панфиловцев" (по "желанию". впрочем). Так вот они все и оказались на экзотическом берегу Южн Сахалина,
"Эта часть Сахалина до войны была японской,- писал далее отец, - и все причалы для погрузки угля были оснащены первоклассно. А вот то место, куда нам (уж неизвестно по какой тайной причине) Начальник велел приволочь с местнойовощебазы мешки с капустой - находилось в СТОРОНЕ от этих причалов! =прямо над отвесным (метров в 10-15) обрывом, уходившим глубоко в воду. И мы удивлялись, как же-де отсюда мы будем наши мешки грузить на катерок, бившийся на волнах под обрывом?
Ну, и пошли русские, былинные чудеса, Сильно опохмелившийся на острове Начальник. опасно раскачиваясь,безбоязненно подошёл к самому краю обрыва и,  наклонясь. крикнул матросу на катере, чтоб плотнее прижал его к "стенке". Я стоял рядом. готовый в случае чего схватить и удержать Начальника.(Беспокясь не за него. а ЗА НАС! Ибо разбейся он - и "террор и групповое нападение" нам обеспечено. А это расстрел). И вот слежу за своим мешком да ещё и за Начальником, раскачивающимся над бездной, и вдруг вижу: начальник наш сорвался и полетел, по пьяному болтая ногами, вниз, с десЯтиметровой высоты. Замирая, я посмотрел под обрыв: Начальник наш (чуть не по шею) торчал в горе угля, что был на Угольщике, Матросы вытащили его , и он. не мешкая и похохатывая, стал тут же пьяно орать нам, чтоб мы скидывали к нему мешки, а потом прыгали по его примеру вниз (на болтающийся под обрывом катерок) и сами. (Видно, тут у него давно так было заведено воровать неоприходованную на базе капусту).
"Пьяному- то море по колено.- подумал я. -А нам-то вот, трезвым, как?" Но смотрю: два матроса, что были с нами - сбросили ловко мешки и. гогоча, сиганули и сами в угольную сопку на катерке. "Хорошо.- думал я,- если уголь везде мягкий. А если попадёшь на "валун" или ухнешь мимо борта, а то и ударишься о него?" Однако... и наши "панфиловцы" (у меня за спиной) смотрят на меня. И начальник (то ли играя по-пьяному. то ли серьёзно) вынимает наган и два раза шмаляет из него в воздух. Делать неча: подбираю полы моей шинели и, стараясь не пролететь мимо прыгающего туда-сюда на волне стального борта = плюхаюсь в мягчайшую угольную пыль., уйдя в ней по пояс. (Впрочем, в стороне я потом увидел и большие куски угля. Так что «всё могло быть»
И вот все попрыгали, а наш рохля, наш «гнилой интеллигент» учитель из Подольска (уж чего он увязался со всеми , коли «гнилой»)  бегает по обрыву и плачет: «Я не могу! Я не могу!»
Начальник стреляет в воздух ещё раз! И ещё!
И  вот учитель наш зажмуривает глаза (чего никак нельзя было делать) и смешно прыгает. Но одна нога у него (как у всех «гнилых» нескладёх) соскальзывает на самом краю и, пролетев мимо борта и (что всего хуже) ударившись о него – уходит в черную глубину под катером. И над волной (как в морских фильмах) всплывает его фетровая модная шляпа. (Символ всех  интеллигентов»)
Напрасно мы смотрели туда-сюда (никто из матросов в холодную воду, конечно. не лезет и шлюпки не спускает – да её, видно,. и нету) и нескладёхи-учителя нигде не видно. «Напрасно старушка ждёт сына домой!» - пьяно юморит Начальник: - Ладно поехали: он всё равно разбился о борт насмерть» - добавляет он. И катер, взревев, трогается, увозя нас, уголь и капусту, но.. уже без  несчастного учителя  и его шляпы.

8.   ОХОТСКОЕ   МОРЕ.

«Я проснулся от сильнейшей качки и коровьего рёва-мычания».  Писал  дальше отец.-  Как я не пытался. - не мог встать даже на ноги: в голове гудело (будто я угорел). В желудке что-то бултыхалось. И тогда я понял, что мы уже в открытом море, и там шторм.»

И вот отцу «обязательно» всё это «надо  (как-то)  посмотреть». Он чуть не «выползает» на зыблющуюся (в свисте и рёве ветра) палубу. И  тотчас о косяк двери рядом с ним грохает сорвавшаяся с крепления и катающаяся по палубе  «40-ведёрная, железная бочка с мазутом» (Которую безуспешно ловят  два нерадивых матроса). Грохнув в косяк рубки – бочка (при следующем наклоне палубы) покатилась на разбежавшихся от неё матросов и  со всего маху долбанула в загон для  скота, где около десятка коров, мыча. скользя и стукаясь друг о друга,. стоически переносили качку. «Ветер пронизывал мою потрёпанную шинель насквозь, - писал отец._- Однако, держась за поручни, бортового ограждения, я приподнялся и поглядел за борт. Море КИПЕЛО!  Вздымалось, опрокидывалось и снова вздымалось… И вдруг: меж тёмно-синими, с прозрачно-голубыми (и в узоре пены) валами  вздыбились фонтаны (а точнее: пар) из чёрных, веретенообразных и медленных туш. Неужели киты?! Батюшки мои! ….   Я – волжанин (искони степной, заведомо сухопутный человек) и вдруг – киты! МНОГО китов! Жители совсем другого мира   - они, будто затонувшие «Наутилусы», взбаломученные бурей поднялись со дна и плыли рядом с нашим теплоходом: то ли эскортируя, то ли конвоируя его.  (Много же потеряли те, кто не захотел преодолеть себя и не вышел посмотреть на этот «парад». Как я ни звал  их).
Однако, в чём-то они оказались и осмотрительнее меня. Ибо даже недолгое пребывание на пронизывающем ветру = принесло мне простуду: к утру у меня появился жар, перехватило горло, и я стал сильно кашлять.А голову разламывало и от температуры, и от качки. Дело принимало для меня серьёзныё оборот. А тут ещё пришёл наш алкаш-начальник  и приказал ставить на палубе котлы  и варить баланду и кашу для трюмовых заключённых, которым (без воздуха, в темноте и смраде, с задраенными люками) приходилось похуже нашего. И тогда я сказал себе: бушующее море и качка корабля – мне  п р и я т н ы!    А голова и простуда пройдут на палубе от того, от чего и заболели.
И я стал (сначала с усилием, а потом всё легче и легче) таскать вместе со всеми наши котлы, варить хлёбово, а затем спускать бачкИ с ним (и с кашей) в трюм к нашим собратьям по этапу, и: не заметил, как болезнь  меня , действительно. Отпустила, а качка перестала терзать. И к утру следующего дня я был здоров!

Однако шторм и качка преследовали нас до самого Магадана; даже, когда вошли в нагаевскую бухту (у Магадана), волнение продолжалось. Но только тут (в некотором  затишье)  волновались не отдельные валы, а как-то целиком тяжко вздымалась вся толща бухтовой воды, словно отражение  далёких  и мощных вздохов океана…

Выгружали скот с палубы. Выгружали измождённых, почерневших  заключённых из трюма (которые тут же валились на землю и тысячами лежали на берегу, не в силах идти куда-то). Некоторых уносили на носилках в лазарет, а  иных и  прямо в морг,
И я вспомнил. как (во время 5-тидневного морского пути) выбрасывали за борт умерших латышей. (Здоровые, рослые парни, а почему-то погибали от трюмного воздуха чуть ли не первыми). И вот с тяжёлой железиной (привязанной к ногам) клали их на конец длинной доски, опёртой о борт; потом поднимали другой конец, и труп, скользнув с доски, торчком летел далеко за борт вниз. в море. Всплеск – и всё исчезало.  (Может, глядя на эту «процедуру», я быстро и выздоровел?)
И вот теперь, когда (с этими мыслями) я наблюдал за выгрузкой оставшихся в живых З\\к ( преодолевший, казалось, уже всё самое худшее) я неожиданно почувствовал себя очень неладно: мне почудилось, что наш «Ногин» вдруг стал довольно быстро подниматься над берегом и причалом. И мне померещилось, что после всего пережитого я схожу с ума. И  здорово перепугался.
А оказывается: начался всего-навсего обычный  ПРИЛИВ. Матрос, стоявший рядом, об»яснил, что вода здесь поднимается  аж на 6 метров. Во какие  джеклондонские истории.
Ведь сколько раз, бывало, на уроках физики я рассказывал ребятам об этом феномене лунного действия на земные моря, но и для меня это была всегда не более. чем математическая абстракция. И вот только теперь(за 9 часовых поясов от моей той школы в Москве  и 13 тыс. км от её учеников) я прочувствовал этот «феномен» воочию и, так сказать, собственными ногами!
«Так, может, хоть в ЭТОМ был наконец какой-то резон моего столь дальнего и необычного путешествия?» - подумалось мне. О хо-хо,  хо-хо….

9. В  КОЛЫМСКИХ  РУДНИКАХ

«…Не в «рудниках». А НУЖНИКАХ!» - поправил меня в магаданском пересыльном лагере видавший уже виды ( и возвращавшийся ВСЁ-ТАКИ после колымских приисков на материк (т.е. в Совгавань, уже просто в ссылку) старик-каторжанин. «Ни один исторический режим, ни в одну историческую эпоху – не имел такого количества заключённых! – понижая голос до шопота, шамкал он мне. – Тогда как царский режим – даже в самые лютые периоды свои (скажем. расправы с декабристами) содержал в тюрьмах и ссылках ну. не более 5-10 тысяч человек.Так ведь то были действительные «преступники», покушавшиеся на режим! А тут – не поймёшь что. Миллионы гниют по приискам, непонятно за что и зачем.»
-« А вы не боитесь так высказываться? Ведь я могу и донести? – спросил  я.
-« Нет, не боюсь. – ответил старик. – Я комиссован подчистУю. Я отдал Колыме всё. С меня взять уже больше нечего.
И показал рот без единого зуба и правую руку без единого пальца.
-« Сколько же Вам лет? –спросил я
-« 3 8. – ответил «старик».

И вот наутро нам  (оставшимся,теперь уже 27-ми,  «панфиловцам») выдали по 800 рублей, вывели из лагеря и .. «бросили» нас в, так называемой. «пассажирской» зоне т. е. где ожидают выезда на прииски вербованные-вольнонаёмные.Т.е. СВОБОДНЫЕ люди. И хоть тут также неуютно и грязно, как и в лагере, но нет. однако, конвоя и можно уже запросто выходить в город. Что было для  нас уже что-то совсем непонятное
И вот: нас «бросили» на свободу, и мы, как дети, а может быть, как (отучившиеся уже ото всего)  госнахлебники, - стояли  - с пачками денег в руках –  и не знали, как же нам себя теперь вести? То ли уже разучились что-либо делать без команды, то ли у нас отбита была уже всякая самостоятельная инициатива   И произошло невероятное.  Большинство – не  выдержав свалившегося на них психического напряжения «свободы» - по привычке поплелись опять в те же бараки: спать! (Сначала хоть ТАК использовать «свободу»). Ну. а мы с «Партизаном» пошли всё-таки «посмотреть город»
38-летний «старик» говорил нам.  что до войны это просто был грязный ,забытый Богом заштатный город-лагерь: сплошь деревянный, с выбитыми мостовыми и кривыми улочками.
Теперь же мы увидели хоть и не большой (всего в десяток улиц), но такой красоты и неповторимой архитектуры  «град», которому позавидовали бы любые наши центральные Рязани и Казани Прямые, асфальтированные  проспекты были уставлены зданиями. у каждого из  которых было  своё «лицо», неповторимый внешний облик, Я, конечно. мало что смыслил в архитектурных стилях, но мне  показалось, что каждый дом – это просто художественное творение.  (Каждое лагерное учреждение и каждый лагерный начальник вкупе с другими,– рассказывал нам тот 38-летний «старик»-каторжанин, - пыжились построить себе такой дом, чтоб переплюнуть другое «управление» или других управленцев и конвойных боссов. Благо заключённых архитекторов, строителей и художников здесь было пруд пруди. И всё ведь ДАРОМ!...А после войны так помогали строить ещё и военнопленные япошки – из разгромленной квантунской знаменитой армии.»

_» Прям столица какой-нибудь колониальной империи, на «Гаити» или  в «Таиланде»,- прокомментировал увиденное «Партизан». И это было похоже на то (судя по виденным мной где-то и когда-то картинкам и заграничным открыткам). «По-видимому и здесь живут какие-нибудь местные «вице-короли»,»губернаторы» или местные «махараджи»,- согласился с ним я.

Но в магазинах этой «империи» ни продуктов, ни промтоваров никаких не было. Да и магазинов-то раз-два и обчёлся. («Всё закрытые распределители» - вспомнил я  рассказы 38-летнего «старика»-колымчанина). А нам ведь надо было купить еды на.. 700-к/метровую дорогу до «нашего» Сусумана (места ссылки) и какую-то тёплую одежду,- ибо уже и в эту ночь волосы у некоторых арестантов примерзали к изголовью – такие уже пошли заморозки. «Это вам  уже не Совгавань,- научал нас «старик»-колымчанин.- Это СЕВЕР! 60-й градус широты! А Сусуман ваш  так и вообще рядом с Полярным кругом. Так что… Не замёрзнуть бы вам по дороге к нему в ваших шинельках да ватничках.»

И мы мимо редких и пустых магазинов  двинулись  -ну. куда? – НА РЫНОК, .конечно. (На оставшуюся от социализма – и колхозов  - утеснённую частную заводь. Без которой, однако. никто не жил)
И вот на РЫНКЕ этом было  ВСЁ! (Большей частью, по-видимому ворованное: и самими, как положено при социализме, хозяйственниками с госскладов, и просто ворованное –смышлёными гражданами). Много табаку (в особенности. ценимой здесь махорки-самосада). И по осеннему сезону были здесь,. оказывается, и картофель, и морковь. лук, свёкла. МЕСТНЫЕ! Оказывается, неистребимый никакими  провальными колхозами частник научился и здесь всё выращивать. А дать бы ему инициативу и свободу… - так.. наверно и магазины не пустовали. И закрытые распределители  были бы НЕ НУЖНЫ!  Но…овощей у нас, как не было  в  магазинах так и нет И лишь рынком спасаются все. Везде.
Но чем ЗАБИТ был тут рынок- так это «дарами моря». Рыба всякая! (Тоже, говорили, как-то «ворованная», хотя ведь чего «воровать»-то: МОРЕ рядом! ОКЕАН! А вот  «нельзя»   Не смей ловить. Всё государственное. Т.е НЕ ТВОЁ. А воровать это «государственное»- можно(если можешь и умеешь). Ну и… Вот пожалуйста: рыба на любой вкус. А ещё какой-то «морзверь». (Этакие громадные, аппетитные куски жира, толщиной в см 10; лежат, как свинина). И мне вдруг так захотелось (после этапных постов) попробовать этого «жира», что..   Но «Партизан» сказал. что  сырой его, наверно.не едят, а варить  нам  негде, Так и пришлось отказаться. Но зато запас рисовой крупы и селёдки к ней – сделали. А ещё  и приобрели тёплые, стёганные штаны с валенками (на дальнюю дорогу): то-то была красота. Напялили всё это немедленно и сразу согрелись, «Без этой одежды,- надоумливал нас многоопытный «старик» .-на Колыме не проживёшь Пропадёшь! Через месяц тут будет под 50, а там и  под 70!. Так что…»
А на почте ещё радость: получил от жены Шуры письмо и 100 рублей (оторванных от детей) денег. Приложил я к этим  бедным (но дорогим для меня)  родным деньгам из своих ещё 100 и тотчас отправил назад – в подарок к празднику хе «Октября». Ну. а главное: это будет сигналом для семьи, что я не «пропал», я «на месте» и скоро буду уже ей помогать!  Этот момент  моего «послания» был мне особенно приятен. Ведь я знал, каково ей приходится там одной с тремя взрослыми уже детьми! В холодной и голодной нашей московской развалюхе  на кривой и грязной нашей Гражданской улице в захудалой черкизовской окраине Сокольнического р-на.

10. НУ, ВОТ И  «Д О М А»!

Поздним вечером (почему-то НОЧЬЮ??) прислали за нами («панфиловцами») из местной ГБ грузовик под брезентом и повезли в нём  (как скот)  к месту нашей ссылки, в Сусуман А был уже колымский мороз: градусов в 20., шёл густой снег, обочины и сопки вдоль дороги были в глубоком снегу. Вот он – Север-то! А нам в жёстком кузове ( едва прикрытом дырявым брезентом) предстояло проехать около 700 неблизких километров.
(Отказаться? Остаться в Магадане?» Хуже бы не было. Погонят ведь , гляди того. этапом – под конвоем! Так что..
И я … перевалился через борт, лёг в сено и… будь, что будет! Бог со всем!

(Вот это  исконно--рассейское «Будь, что будет»,  это  проклятое наше «авось», эта наша безинициативность, внедрившаяся в нас, я думаю, с татарского ига, а потом через 500-летний царизм и крепостничество прямо в гены русского человека) (а у меня ещё и – в результате 20-летней собственной подконвойной жизни – в личную привычку)- сыграло , надо полагать, оч отрицательную роль во всей моей судьбе и. в особенности. в том, ПОЧЕМУ Я СЕЙЧАС ЗДЕСЬ – в этой вот машине, и меня везут. как барана, чёрти ещё куда!
Ну. в самом деле: почему я вот не остался в Алкино (в Башвоенторге. Прямо после войны)? Ведь сколько раз я (сразу после освобождения) лез снова  в московскую нашу развалюху на Гражданской и (мог бы уже знать) :  через короткий срок окажусь не только опять в таких же местах, как Алкино (что было ещё просто райским местом),. но и вот в таких, как Колыма. ПОЧЕМУ?! Я и сам толком не пойму. Вот наверно  от этого «Будь, что будет» да «Авось обойдётся на этот раз» Т.Е.  – пассивизм,нежелание прогнозировать, думать.( как  всё просчитывал еврей Познанский). И иметь собственный маневр.
А мне ведь  предлагали тогда в Башкирии оч хорошие места (и главбуха. и  республиканского ревизора всех Башвоенторгов - ХЛЕБНОЕ МЕСТО!). А я?   ПОЕХАЛ в.. голодную, холодную послевоенную (и опасную для меня!)  МОСКВУ!  Ну.»с семьёй!», «к семье!» Преподавать в  ш к о л е!.  Хе!  Мне – «хлебные места» (главбуха! Ревизора!). а я – в  ШКОЛУ! В МОСКВУ!
Я и тут-то вот – в Магадане: «Партизан» меня тащит на рынок, в магазины…  А я: встал у школьного здания и стою , рот разинув: «школы тут больно хорошИ», лучше даже московских. И ребят-школьников «мне приятно видеть!»… Ну. глупость, недотёпа. А что ещё?
Вот  п о э т о м у,  думаю, я сейчас в этой машине . и на колымском снежном тракте. Тьфу!)

И вот.. проехали «Палатку», «Атку», «Мякит»  арктические  крохотные посёлки. К утрУ мороз уже под 30. И я почувствовал. что  за-мер-заю, И не как-то там, а просто вот, как тот самый ямщик из песни, что «чуя смертный час»- он товарищу отдаёт наказ. И я говорю «Партизану»; «Я замерзаю». А он сам – губами лыка не вяжет : окоченел!

И вот в Ягодном, слава Богу, грузовик наш сломался! И мы заночевали в тепле – в небольшой, но уютной гостиничке.На утро (по сложившейся уже традиции) Познанский «через Фёдорова» рекомендовал  опять меня («нелегально» как-то) к начальнику местной автобусной станции. И я (не веря опять в очередную мою миссию от Познанского) пошёл-таки и (опять неожиданно!) получил на нашу группу превосходный! отапливающийся!  венгерский автобус «Даймонд» (Правда,. я не сказал начальнику станции, КТО мы), И пока там суд да дело – мы сели  в этот  автобус, и в тепле! на мягких креслах!  доехали  до «нашего»  Сусумана! Ха!
И тут (уже по заведённому порядку) меня снова отрядили: к начальнику гостиничного общежития, и я (опять!) получил всем по двухместной комнате  и с электроплиткой для варки пищи и кипячения воды! Ха!
И вот тогда мы с «Партизаном»: прежде всего наварили РИСОВОЙ нашей КАШИ! И впервые (эа весьэтап) ДОСЫТА НАЕЛИСЬ!  Товарищ мой после этого собрался было завалиться спать, но мне не  терпелось приступить к работе (чтоб помогать семье), и я потащил его «устраиваться».
И тут (как и всегда прежде) встал передо мной старый вопрос: уступить своему влечению и работать в школе?(Но что я тут заработаю? И что пошлю семье? Учительская работа не очень-то поощрялась). Или опять впрягаться в нелюбимую бухгалтерскую (когда-то специально освоенную   для выживания) профессию – и шатко-валко, но и самомУ быть там сытым, и семье неплохо помогать?.. И я, скрепя сердце, ПРОШЁЛ мимо школы и направился вместе с «Партизаном» в райком профсоюзов.
И там мой спутник непрочь, оказалось. быть товароведом или даже завскладом, а я – бухгалтером (я же «классный бухгалтер», «республиканского масштаба»).Через несколько минут мы имели направление на работу - да куда!: в Дом Отдыха работников госбезопасности и приисковых управленцев в окрестностях Сусумана на речке Берелёх (притоке Колымы), К полудню за нами пришла машина, и мы, простившись с «панфиловцами»,- выехали к месту работы.  Наши очень удивлялись, что мы так быстро устроились И тут  впервые мы услышали ГОЛОС бывшего замминистра Познанского  (он оказался барственно-поганеньким и  с хрипотцой тенорком): «Вы пхевосходный  охгхаботник, - сказал он  покровительственно,- Я собихался Вас оставить пхи себе, когда получу здесь пхиличную хаботу»
«-Благодарю за доверие,-ответил я.- Но я уж  останусь как-нибудь «при себе».

Когда мы с «Партизаном» под»ехали к домотдыховским воротам с извечной надписью «Добро пожаловать» и потом к какой-то голубой с розовым «даче-дому». – «Партизан» мой как-то неестественно вздохнул (с прерывом) и сдавленно произнес: «Ну. вот мы и «дома»!
А я – вышел из машины, отворил дверь в чистенькую  (и тоже какую-то голубую – теперь «мою») комнатку  (со столом и застеленной чистой кроватью) – повернулся, чтоб сказать что-то сопровождающему и… упал навзничь без памяти.  («Просто рухнул! Как подкошенный» - сказа мне потом «Партизан»). Сказались, видно. незалеченная палубная простуда, потом   3-месячное недосыпание и недоедание и, конечно,. нервное напряжение, которое только и помогло мне выдержать весь этот чудовищный и непредставимый для нормального  человека   э т а п,

11. ЗДЕСЬ ЖИВУТ  БРОНТОЗАВРЫ. (Последняя запись)

Провалялся я (болел)  на «чистенькой кроватке» неделю. Но потом оклемался и начал работать.
Баланс-отчёт от  старшего бухгалтера (т.е. меня) полагалось представлять раз в три месяца, И я так наладил-упорядочил дело, что мне на составление этого баланса хватало одного месяца. А остальное время я читал или ходил на охоту. Зимой – на куропаток, весной – на уток и гусей.
«Людей» вокруг  меня, можно сказать, не было: заключённые – вкалывали-погибали на вокруг расположенных приисках (за колючей проволокой,разумеется), а приисковые  «управленцы и конвойные начальники», что «отдыхали» от их  «ответственной и    нервной работы» в «моём»  Доме Отдыха- на людей были мало похожи.
    В длинные «белые ночи» (когда мороз под 60 ,и никакая одежда не спасает, а вырывающееся дыхание гудит в воздухе, будто дуешь в пустую бутылку - вся жизнь вокруг замирает, и пейзаж  (со снежной, нетающей даже летом, сопкой МаржОт  в моём окне)  в окружении безлесных, гранитных сопок поменьше и на которых не растёт даже мох) – пейзаж этот представляется иногда  лунным или доисторически-первобытным. Будто я оказался в каком-то фантастическом фильме или  странном сне.. Глядишь- глядишь порой этак в окно на него и вздрогнешь: покажется, что  вон та скала (или тень от неё) – мезозойский какой-нибудь бронтозавр или ну. саблезубый тигр.  Хо!
Впрочем (не очень-то отличавшиеся от них) их нынешние потомки- - частенько заползали к нам (в буквальном смысле «на лапах») в наш Дом Отдыха ну. вот те самые управленцы и конвоиры из управлений МГБ. Они прибывали в чёрных роскошных авто, уже накаченные спиртом, вываливались из машин и заползали в комфортабельные комнаты главного деревянного корпуса,- отделанного под терем (в древнерусском стиле). Заключённые где-то там вкалывали-погибали под землёй  и в лагерях за колючкой, а управленческая и конвойная элита проводила у нас время в оргиях и попойках.
Сколько я тут увидел и узнал типов, судеб и характеров! ,--.На десять таких тетрадей не хватит. А иногда мне кажется , что и вообще обо всём, что тут делается, и рассказать невозможно:ни слов не найдёшь,ни жизни не хватит
Слава Богу (а, вернее, моей жене): через 1,5 года меня перевели отсюда в Кустанайскую Викторовку. А то бы…Всякое могло случится,

Забыл сказать, что встретил-таки…(ещё раньше, ну. в Магаданской пересылке) того самого «эгиптолога» из Бутырок: -проф. Кедрова, Тут он тоже ходил (ничего не замечая) в узком проходе между нарами и, как и там, сверкая очками и ещё более голым задом, С тем лишь добавлением, что теперь  тут у него была голой ещё и спина, коленки и , разумеется, локти. (А ведь на пороге стояла колымская зима!)
Мы (его бывшие сокамерники по Бутыркам) удивились, что, выехав из Москвы раньше него на две недели - застали его,, обитающего здесь уже с полмесяца. Впрочем каких только чудес не навидался я на наших этапах_
« Мне сказали, что с Вами ехала моя жена? – с тревогой спросил он меня при встрече..
-«Да. Но только до Самары,- ответил я. _ А там ….
_»- Как Вы думает: где она сейчас может быть? – с болью и надеждой глядел он на меня. И мне показалось, что он немного не в себе. (Левый глаз как-то затёк, лицо шелушилось и было в пятнах – то ли в саже, то ли в синяках-- а волосы совсем серо-седыми и свалявшимися). А ведь ему было едва 43 года).
«- Где же это она? -повторял и повторял он
Я вспомнил весь наш этап. Переход по бурному морю в трюмах ( с ритуалом погребения на доске – и в море).. и ничего не ответил.»

На этом кончалась эта отцовская Тетрадь. Но был ещё отдельно от неё валявшийся исписанный клочок. И я решил перепечатать его в качестве  Эпилога что ли.  Ибо то. что я прочёл – потрясло меня больше. чем всё читанное до сих пор. Я думаю. что и те, кто прочтёт  это –впервые м. б. соотнесут всё прочитанное с собой (и вообще с живой   нынешней жизнью) Т.е.  каждого из нас непосредственно КАСАЮЩЕЕСЯ, а не как-де лишь «выдуманные» (хоть и талантливо) некие условные «образы искусства».  Ибо поймут, что все записи  отца – не «виртуозные бирюльки» или «гранёные безделушки», а  свидетельства очевидца, завет его поколения  нашему и касающиеся вопросов «жить или не жить», и если «жить», то как?  И только тут я во всём об»ёме понял , что  такое эти записки: «ЭТАПЫ БОЛЬШОГО ПУТИ»
Вот он –этот

ЭПИЛОГ:  «ПОЧЕМУ Я ПЕРЕСТАЛ ОХОТИТЬСЯ»

Дом Отдыха, - писалось в этом клочке, - стоИт на притоке реки Колымы – речушке Берелёх,- долина которой вся заросла огромными осокорями, осиной, ,лиственницей и тополями, перемежающимися с травными полянами с брусникой и голубикой, которые на неопытный глаз, действительно,. выглядят обычными нашими  « п о л я н а м и». И только опасно-пружинящая под ногой густо-сплетённая трава эта подсказывает,. что под тобой таёжно-болотная ТОПЬ, открывающаяся кой-где  вдруг бездонными «окнами» с привлекательно ХРУСТАЛЬНОЙ (*другого слова не подберёшь) , но мертвенно-ледяной(видно, настоенной на вечной мерзлоте) водой.
Зимой (в глубоком, пушистом снегу этих «полян») уютно ночуют, спасаясь от лютого мороза, удивительно доверчивые и наивные (как большинство нашего народа) курочки Севера – белые куропатки. (Которых наши домотдыховские «бронтозавры» - из своих скорострельных «штуцеров», а то и  просто из конвойных наганов, - истребляют тысячами – ради забавы. И даже не подбирают.)
Мне же эта куриная добавка к моему негустому ссыльному рациону отнюдь не мешала. И я тоже втянулся в эту нехитрую «охоту». Тем более, путешествие на лыжах по заснеженным болотным этим полянам в сказочном таёжном лесу- оттягивало от всех моих не очень-то весёлых тогдашних мыслей….
….
И вот шуршу я как-то на лыжах по такой волшебной  снежной поляне,- а белые (наивные и любопытные) эти курочки, заслышав моё шуршание, высовываются, как обычно, из-под снега  и  с м о т р я т.
И вот выстрелил я в очередную белую курочку. – а она сидит, как сидела, и не двигается. (Промазал, видно). Подхожу ближе и вижу: она сидит, а у неё из клювика красные капельки: кап! Кап! – на снег. А сама смотрит на меня внимательными своими удивительными, чёрными бусинками глазок, не мигая. И молчит
Я взял её на руки (она покорно сидит у меня на руках), а кровь – маленькими клюквинками капает и капает на чистый . белый снег.
Потом она закрыла глазки
Я тронул её – она была мертва.
И вдруг что-то сделалось со мной (Как иногда бывало), Мне показалось, что это душа жены профессора Кедрова. (Или моей жены). А там вон (из снега, будто из-под вечной мерзлоты рудников и приисков) выглядывают души тысяч заключённых, что погибли здесь: доверчивые, такие же наивные и ничем не защищённые: ни Богом!, ни законом! Ничем!...
И я сдал ружьё на склад. И больше никогда не ходил на охоту,  А М Э Н!

ПОСЛЕСЛОВИЕ от  ПЕРЕПЕЧАТЫВАВШЕГО

…Возвратившись тогда  в Москву – после каникулярного пребывания в Викторовской (кустанайской уже) ссылке у отца (где с ним остались моя мама, с младшими моими братьями) – я (несмотря на все тогдашние ссыльные нехватки и тяготы в далёком этом казахстанском посёлке) – с умилением однако почему-то долгое время вспоминал и вспоминал  это короткое (зимнее) пребывание у отца, перебирая в памяти разные эпизоды и детали…
Вот сидели как-то вечером с отцом в «прихожей» (вроде сеней меж двумя половинами саманной мазанки на две семьи  для сельских учителей), сидели у открытой печной топки, как у камина; и разговаривали о первом том варианте отцовых Записок., подбрасывая и подбрасывая в топку (как это везде там делалось) солому: место степное, дровами не разживёшься.
-«Всё прочитал? –спросил отец, держа  исписанные красивым  его учительско-бухгалтерским почерком листки жёлтой (чуть ли не обёрточной) бумаги в руках.
-«Всё. Бесподобные записки. Ничего такого ни у одного писателя не читал.
Отец потряс листками (как бы взвешивая их в руке и раздумывая) и вдруг (будто решившись) бросил их в печь. Я даже рот разинул.
-«Я написал это после твоего «сердитого» ( в чём-то и обличающего меня) письма: что я испортил-де жизнь себе и семье).   Что вот-де: « все живут семьями, а я-де мотаюсь почему-то всю жизнь где-то и понять это толком нельзя»…. Ну, и решил вот это для вас
написать. И для матери тоже… Да и в собственной памяти лучше отложится. Может, потом (придёт же время!) восстановим: я САМ, а может быть, и ты с Гришуткой. Да и мать когда что подскажет… А держать СЕЙЧАС это дома – нельзя. За меньшее   - расстреливали…
.
И больше мы к этому с отцом не возвращались.
………………………………………………………………………………… …
А ещё вспомнил я, как гуляя однажды с отцом вдоль берега Викторовской речушки Аята – дошли мы раз до какой-то канавки (не то овражка). Я – беззаботно перепрыгнул, а отец… остановился перед ней и сказал очень многозначительно:
-«Вот смотри: дальше этой канавки мне ходить здесь нельзя! Это граница для местных ссыльных, Выход за неё  без разрешения – считается побегом. Так  же, как, если в конце недели я не явлюсь в местную ГБ «на отметку» (к майору Белашову). В меня даже можно тогда   стрелять»…И простая канавка эта в (присыпанных снегом) сухих кустах полыни – с тех пор мне ОЧЕНЬ запомнилась И, подходя к ней, я – не перепрыгивал её так легкомысленно, как раньше, а останавливался, подобно отцу, и тотчас слышал в ушах опасливые и странные отцовские слова: «В меня даже можно тут стрелять»…
В таких местах , как ссыльные эти поселения, всё заворачивается на «эти самые» проблемы. Вот увлёкся я там у отца как-то книгами казахских просветителей (Ибрая Алтынсарина   и Чолкана Валиханова и почему-то, оказывается, «знакомых» Достоевского). А оказалось: он был недалёко отсюда (после каторги) «ТОЖЕ» на поселении и в солдатах. И какого русского честного писателя не возьми  - то в ссылке был, то в тюрьме, то на каторге, а то в психушке. Да что ж такое? И однажды в пустой Викторовской школе (после уроков)  я познакомился со ссыльным учителем музыки: старым  беззубым пьянчужкой Броневицким. Я тогда был «оперник» (козловитист и шаляпинец) . сам пел и даже пытался сочинять романсы И я напел ему  свои последние романсы (на стихи Надсона и Блока), и тот, быстро схватывая мелодию, воспроизводил её тут же (с аккордами и аранжировкой) на пианино, шепча воспалёнными губами алкаша:»Это гениально.. Гениально..» (Во что мне не очень-то. верилось: так он был пьян и изношен, и разило-то от него какой-то гнилью и тленом. И напоминал-то он собой несчастного скрипача Альберта из недавно прочитанного мной рассказа Толстого),
Но и это воспоминание теперь в Москве было каким-то милым. Может, потому. что я был там в Викторовке с семьёй, родными и среди хоть ссыльных, но… каких-то интересных и самобытных людей; в своеобразной и даже – да:  возвышенной их страданиями – духовной атмосфере.. вместе с..Достоевским, Алтынсариным и Валихановым. А недалёко от них и Чернышевским, и декабристами… - всё вокруг «веяло»  ими.
А вот приехал  я после всего этого в Москву (в гнилую нашу- холодную  и голодную развалюху на Гражданской улице в Черкизове) (какие ж ещё жилища тогда «полагались» отпрыскам ссыльных?) -   и мне теперь опять предстояло отсюда таскаться в нелюбимый, опостылевший (для таких. как я – сына «врага народа») институт, на какое-то, чёрт его знает – «испанское отделение» (в другие меня НЕ БРАЛИ!), а я хотел в Литинститут- Горького. И холодать и голодать тут опять на мою ничтожную стипуху, а главное: в круглом физическом и моральном одиночестве. (Разве о том, что я видел за это время в Викторовке- разговоришься с кем-то?!) И всё чего-то неможется, болит: горло (от хронического тонзиллита –в этой развалюхе), распухают суставы на пальцах рук и ног, щемит сердце (от перебоев), и ноет душа. От чего? От того, что вот  не взяли в Литинститут («из-за отца»), а потом и на «журналистику» в МГУ. Заворачивают из редакций все мои материалы, что я туда посылаю. С обычным ответом: «У нас такого НЕ БЫВАЕТ!» Пришёл такой же - и на последний мой очерк о пребывании моём в ссыльной Викторовке (из Литгазеты – подписанный К. Симоновым).  На что мне хотелось крикнуть:  «У вас не бывает, у меня-то вот ЕСТЬ!»  Но только , помню, пошевелил губами: голос пропал отчего-то.
И ясно, и чётко встало передо мной тогда только одно: а кем же мне тут предстоит быть – в «этой» Москве? Ну,. кем стать? И чем заниматься? Не в конвойные же войска поступать! (А уж пристают, пристают из военкомата: Вы в армии не служили: вот вам направление в конвойные войска – «там пройдёте службу!»)
Услышал я тогда, что вот из Литинститута-де НЕ БЕРУТ!... Ну. а кем я стану ПОСЛЕ этого Литинтститута? Ну, литсотрудником в какой-нибудь редакции (вроде тех, откуда  приходят мне «вот такие» симоновские отказы  т.е. быть тем же самым коновоиром. И духовным расстрельщиком талантов.   Ибо после Викторовки с отцовскими «Записками» стало совершенно ясно:тут можно быть только вертухаями ( в любой сфере деятельности)  или их подконвойными жертвами (как мой отец, или музыкант Броневицкий или проф Кедров, или «Партизан»). Или, наконец, только писать и жечь! Писать и жечь! Как отец в Викторовке. Как вон Чернышевский в Вилюйске… Ну. чтоб с ума не сойти , обречённому на вечное тут молчание,
И я не раз (в моем одиночестве.  моей промозглой холодной и голодной развалюхе,  с распухшими пальцами и ноющим горлом) задавал отчаянный вопрос:
ТАК ЧТО ЖЕ  ДЕЛАТЬ-ТО «ТУТ» ТАКИМ. КАК Я? КЕМ БЫТЬ?  А?
Б Р А Т--Ц Ы!!!!......

   Почти неизвестный в нынешней России актёр, режиссёр, художник, певец и писатель . Автор 30 романов. Киносценариев. Религиозно-философских трактатов,(«Одиночество перед лицом смерти или Что есть Истина?»)
Музыкальных сочинений и Стихоциклов («Инопланетяне  среди нас!»   «Как разрушалась сталь» и др),  Драматург (автор 20 пьес, в частности «Возмездия! – жажду я». Ставившихся .Эфросом в ТЛК)   Киноромана о Толстом («Король Лир из Ясной Поляны»)  и мн. др. на самые главные темы и проблемы современности. Ну и:  сын «врага народа», изгнанник в собственном отечестве,   А кто ж ещё?
  ЛЕОНИД  ГРИГОРЬЕВИЧ  ВОДОЛАЗОВ.  Т. 635-6046.   Пос. Барвиха,   15-11 Подмосковье. 143083

(Продолжение следует)