Пламя для ведьмы
«Мирь*тэн-Лэо» в переводе с древнего мертвого языка на эдонианский означает: «Мир трех лун». Мирь*тэн-Лэо –это мир, в котором по ночам царствование в небе разделяют три светила: белая Ириама – «Свет»; алый острый Летас – «Возмездие»; и зеленая Сиа - «Забвение».
Эдония - огромная территория, якобы процветающая под железной дланью Департамента, объединившего власть магов, военных и торговцев. На её территории, ближе к югу, по сей день, стоит небольшая деревушка, определяемая непритязательным названием «Белые росы». Ничем особенным деревушка эта для света непримечательна. Но там родилась моя мать: Ана*эйро, дочь кузнеца Ри*во.
Как и полагается ремесленнику, хорошо освоившему ремесло, дед, по рассказам, был человеком зажиточным. Имел отдельный дом, собственный земельный надел, скотину. Предполагал в будущем купить патент на закрепление имени Ри*во за детьми, коих было у кузнеца пятеро: три дочери и два сына.
Мать, самая красивая, самой строптивая, была самым любимым чадом. Вот и вообразила любимица семьи, что мир ляжет к ногам прикроватным ковриком. Местные женихи не казались заносчивой красавице стоящими внимания. Даже сын деревенского старосты не удостоился её согласия войти в дом женой и хозяйкой.
Против отцовской воли, зато по большой любви, пошла Ана*эйро за перелетную птицу, - боевого рыжеволосого мага, невесть каким случаем забредшим в тихий спокойный край. Опоясавшись белым кушаком, как велит обычай, по весне взяла мать новую фамилию вопреки воле отца, обрадовавшемуся волшебному зятю, как упырю в пути-дороге.
Маги составляли особого рода касту, в простонародье ненавидимую даже больше аристократов и купцов. Опасаясь необъяснимой силы, «чаровиков» ненавидели все, от мала до велика.
Дед отказался благословить любимую дочь и не присутствовал на свадебной церемонии. Мне сдается, умным он был, этот неизвестный мне дед.
Мать воображала, что попала в сказку, в которой рыцарь делает девушку феей. Только сказка, как полагается, свадьбой и закончилась.
Жилье у молодых не заладилось. Авантюристу-магу быстро приелась оседлая жизнь. Прискучили как простодушное, горячее обожание жены, так и постоянная непреходящая нужда.
Как только мать забеременела, вопреки предусмотрительным волшебным наговорам да «ведьминым травкам», папаша исчез. Как в Бездну канул.
Осталась красавица-девица, дочь деревенского кузнеца Ри*во, Ана*эйро Сирэн*но одна-одинешенька. В чужом незнакомом городе. Беременная, без средств к существованию. Вернуться к отцу в деревню, не решилась то ли из гордости, то ли из страха. А вероятнее всего по скудоумной самонадеянности.
Стала приспосабливаться к сложившимся условиям, как могла. Получалось, к сожалению, плохо.
Вот так и случилось родиться мне в нищете Восточных кварталов славного города Бэртон-Рив. В кварталах, населенных всяким сбродом: криминальными группировками, бандами, торговцами дурманами, проститутками, сутенерами.
Безысходность и нищета озлобили мать, попутно приучили её к спиртному. Вслед за пристрастием к алкоголю появилась тяга к не разборчивым половым связям. В комнатке, что мы снимали за мизерную оплату у древней и злющей старушенции, один за другим стали появляться мужчины. Разные. Мне все чаще и чаще приходилось ночевать в коридорчике, на сундуке, пропахшем клопами и плесенью. Согреваемой только пробуждающейся Силой.
Сила моя стала проявляться рано. Мать строго настрого наказывала скрывать «дурные» наклонности. Не раз бралась за ремень, и «всыпала»: за «поющие огненные шары», за «бабочки». Наказывая «прекратить раз и навсегда». Прикажите ветру не дуть! Как же он может, если он – ветер?
Будучи маленькой, я часто плакала. Одиночество и обособленность не самые приятные ощущения. Но приходилось мириться со сложившимся положением вещей.
Я поняла «они» чувствовали во мне чужака. «Они» были «там», я обречена «быть здесь». И нам никогда не суждено «быть вместе».
Сила требовала выхода. И выходила. То снопом искрящихся бабочек. То огненными шарами. И с этим я ничего не могла поделать. Это было сильнее меня. Впрочем, на людях я изо всех сил старалась быть как все, ничем не выказывая порочащего меня дара. Но люди все равно меня сторонились. Дети никогда не принимали в детские игры, гнали, швыряли комьями грязи, реже – камнями; осыпая злыми насмешками.
С раннего детства я вынуждена была понять, что не такая, как все. Не такая, как нужно. Родная мать смотрела на меня так, словно на плечах у меня росло две головы.
Нельзя сказать, что мать меня не любила. Любила по-своему. Просто, оставаясь обычным человеком, не могла простить мне магических способностей, за которые некогда горячо возлюбила папашу, мне их и передавшего.
Все закончилось трагически нелепо, как всегда заканчиваются людские жизни.
Незадолго до этого дня мне исполнилось четырнадцать. Первый осенний месяц подходил к концу.
В то утром меня разбудило острое предчувствие неминуемой катастрофы. Опасность витала в воздухе. Он словно густел, как это часто случается во время тумана.
Ноги заледенели. Сундук, служивший кроватью, за последние месяцы стал слишком коротким, и вытянувшиеся ноги не помещались под куцее детское одеяльце.
Дрожа, набросив на плечи халат, я постучалась в дверь, отделявшую мой закуток от комнаты матери.
Ответа не последовало.
Я постучала громче. Потом решилась войти, не дожидаясь ответа.
- Мама? – тихонько позвала я.
И застыла, судорожно вцепившись в дверную ручку.
Мать сидела на кровати, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Отрешенным взглядом взирала на мертвого любовника, в спине которого ещё подрагивал нож. Кое-где на кровати алели багровые пятна крови.
Она перевела на меня взгляд, полный страха и недоумения:
- Он мертв. Его убили…
- Мамочка, - тоненько заскулила я, обхватывая себя за плечи и сползая на пол.
В комнату ворвалось несколько человек. Один из мужиков, внешностью напоминавший классического тролля, размашисто шагнул к кровати, надавил толстым заскорузлым пальцев на больше не трепыхавшуюся сонную артерию на шее убитого мужчины.
- Чертовка! – огромный, как медведь, косматый, словно лешак, мужик, схватил мать за плечи и рывком приподнял с кровати, отбрасывая в сторону. - Ты убила его! Ты! И не отпирайся!
Мать отчаянно замотала головой из стороны в сторону.
Мужик загоготав, схватил мать за волосы одной рукой; другая рука, собранная в кулак, врезалась ей в лицо. Мать, коротко охнув, тяжело повалилась на пол. Я визгнула и кинулась к ней. Но тяжелый удар ноги, пришедшийся в живот, отбросил меня в дальний угол комнаты, заставив согнуться в три погибели и тоненько заскулить от боли и страха, словно побитый щенок.
- А ну-ка, ребята, держите-ка ведьму! – скомандовал «медведь», взявший на себя роль вожака. - Я ей сейчас задам перца! А ну, отвечай мне, красавица, да без утайки, какого демона ты его укокошила, своего мужика? А, куколка? - продолжал гоготать он, задирая подол ночной рубашки, не обращая внимания на отчаянные попытки женщины освободиться.
- Да кто ты такой, чтобы меня допрашивать? – рычала мать, сплевывая кровь. – Отвечу дознавателю, а ты иди к Слепому Ткачу!
- А ты что? Дерзить мне надумала? – «Тролль» так крепко схватил её за шею, что лицо матери начало синеть. - Ты что о себе возомнила, крестьянское отродье? Маговская подстилка!
Мать хрипела и билась в его руках.
От ужаса, утратив остатки разума, наплевав на все запреты, я швырнула в мучителя снопом огненных искр. Горящие магические угольки опалили не только волосы, но даже усы на дебелом, испитом лице.
Сбивая с волос огонь, «медведь» вынужден был ослабить хватку.
Мать ловила ртом воздух, будто рыба, выхваченная из воды, держась руками за распухающее на глазах горло.
Я, отчаянно рыдая, припала к ней:
- Мамочка!
- Ничего, Оди… Ничего, - пыталась успокоить она меня.
Но мужики уже неслись по коридору с отчаянным диким призывным воплем:
- Люди!!! Ведьма!!! Ведьма!!! Пламя для ведьмы!!!
Взгляд матери стал затравленным и почти безумным:
- Оди, вставай! Вставай же! Мы должны бежать.
Наши попытки спастись были обречены на провал. Разъяренная, разгоряченная толпа ворвалась в комнату, в считанное секунды всякое сопротивление с нашей стороны было сломлено. Да и можно ли всерьез сопротивляться озверелой толпе? С гиканьем нас выволокли во двор и, не обращая внимания на наши мольбы о пощаде, привязали к столбу.
«Ведьме – пламя! Ведьме – пламя! Ведьме – пламя!» - неслось со всех сторон. Жутко разевались огромные рты. Из них торчали острые зубы. - «Ведьме – пламя!».
- Нет!!! – завизжала я, забившись в истерике. – Не хочу умирать!!! Не хочу!!! Пощадите!
В ответ на отчаянную мольбу в лицо больно ударило тухлое яйцо. Разбившись, противной кашей поползло по коже вниз. Потом ещё. И ещё одно.
В ушах зазвенел смех, громкой и издевательский.
-Не надо! Не надо, пожалуйста, - уже не кричала, стонала я, стараясь увернуться от метких ударов.
Сквозь застилающие глаза слезы, я расплывчато и явственно видела, как человеческие руки разбрасывают у наших ног вязанки хвороста.
- Смочи, смочи их, - советовали голоса. - А то проклятые прислужницы Слепого Ткача не помучаются, как следует! Быстро сдохнут. Ни какой потехи.
- Опомнитесь, что вы делаете?! Пощадите хотя бы ребенка, - кричала где-то за спиной мать. – Она же дитя!
- Она – ведь-ма! – прошамкала в ответ древняя старуха, которая куда больше нас смахивала на упомянутое создание, тыкая в меня пальцем. – ВЕДЬМА!
Рот жутко открывался и закрывался. Открывался и закрывался.
Просмоленные факелы полетели к раскинутому у наших ног хворосту. Тот быстро занялся.
В тот момент, когда едкий дым начал заполнять легкие, я поняла, - все мольбы напрасны. Никто нас не пощадит. Никто нас не спасет. Мы умрем лютой, жуткой, мучительной смертью. Животный ужас затопил мое существо. Дикий крик сорвался с губ. Я хотела жить! Я никому на свете даже мысленно не пожелала зла! За что же мне было умирать? Я очень-очень-очень-очень сильно хотела жить!!!
Я исходила криком.
Ответом был смех толпы.
Через алое марево, уже жгущее кожу, я видела их человеческие лица.
Сначала нос заполнил отвратительный запах гари. Жар приближался и приближался, заставляя кричать и биться, кричать и биться, без конца. Срывая голос. Потом огонь поднялся, словно подброшенный огромной рукой. Ничего в мире больше не осталось, кроме боли. Совсем ничего. Огненные ручьи текли и плясали, прорываясь в легкие, сплавляя кожу, мышцы, сухожилия и кости в единую сухую головешку.
Боль была дикая, нечеловеческая, ибо не в силах людских вытерпеть подобную муку. Меня разрывало на части и в каждую разорванную часть впивались жадные острые зубы.
Теперь я больше не боялась смерти. Смерть была единственным спасением в этом море страдания. Я звала её как избавительницу. Но Смерть не торопилась. Я продолжала гореть, я продолжала чувствовать. Боль и ненависть. Ненависть и боль. Ненависть к тому, кто заставил меня пройти через это страшное воплощение Света – огонь. Одну только ненависть.
Тьма пришла, как спасение.
Где-то звучали прекрасные голоса. Они говорили. Боль стихала. Отступала. Уходила. Потом голоса смолкли.
Первым, что я ощутила, приходя в себя, было прохладным остужающим ветерком. Я открыла глаза. Под ногами ещё дымились обугленные головешки. В воздухе оседали сажа и пепел. Стоило чуть податься вперед, как сгоревшие веревки послушно отпустили на свободу. Упав на горячие, ещё дышащие пылом только что ушедшего огня, головешки, я подняла голову и замерла.
Над головой ветер раскачивало обгоревшую головешку - тело моей матери. Почерневшие глазницы все продолжали сочиться мерзкой жидкостью. Почерневший лысый череп навеки лишился прекрасных, густых кос. Вот так закончила свое существование красавица-певунья из Белых Росс, Ана*эйро Ри*во Сирэн*но.
Медленно-медленно, не отводя взора от раскачивающейся на ветру фигуры, я повернулась к застывшим в ужасе людям, не сводивших с меня глаз. Огонь послушно пошел к рукам, как верный пес к хозяину. Свернулся в огненные бичи, что засвистели разворачиваясь и удлиняясь. Бичи, сотворенные из огня, врезались в тела палачей, заставляя их дымиться и обугливаться. Люди один за другим обращались в черный пепел, разлетающийся по ветру. Мужчины, женщины, дети – я не щадила никого.
Неистово били, ходили ходуном огненные струи-бичи. Снова и снова. Били до тех пор, пока не осталось ничего, кроме выжженной мертвой земли. Израненная, она дымилась, обескровленная и обожженная.
Обессиленная, обезумевшая я легла на землю, ощущая спиной её прохладную твердь .Устремляя взгляд в высокое небо, где плыли ко всему равнодушные облака, - единственные свидетели моего преступления.
Вместе с облаками от меня уходила Память.
В тот день я все-таки умерла.
Пройдет время, и я вновь вспомню колыбельные песни, что пела мать на ночь. Её голос. Серый лес у подножья пригорка, на котором стоял пансион, где мы жили. Вспомню нас, двух серых мышек, затерявшихся в большом лабиринте безжалостного города.
Две жертвы. Две маленькие искорки в огне.
