С тобой шампанское вкуснее (Проза)

  «Я стал останавливаться, вглядываясь
в спины прохожих, окликать ее именем
тех,  кто явно не мог ею быть, и все это
             стало казаться сумасшествием».

I
Всю ночь шел дождь, из приоткрытого окна веяло сентябрьской прохладой, в комнате было зябко, и из-под теплого одеяла не хотелось вылезать. Сегодня утро обещало быть хлопотным. Таня, упаковывая чемоданы, мысленно уже была далеко от нашего провинциального машиностроительного города с его вечно дымящими заводскими трубами, угрюмыми серыми улицами. Она сидела в теплой неаполитанской кофейне с чашечкой крепкого эспрессо, любуясь заливом и набережной, где кипела незнакомая, но притягательная жизнь, в которую она скоро окунется с головой. Описания итальянской жизни ее мамой, которая уехала на заработки пять лет назад, уже давно подталкивали Таню опробовать свои силы, найти работу в чужом городе, чужой стране. Это должно было произойти, это произошло − Таня уезжает, я же, лежа на спине и выглядывая из спальни, как будто из укрытия, наблюдал за суетливыми движениями тонких рук моей жены, которые через день будут уже не в соседней комнате, а за двадцать тысяч километров от меня.
— Так… зубная щетка, маникюрный набор, фен, на всякий случай, взяла. — Бормотала она себе под нос.
— Эх, если бы я укатил куда-нибудь,— с иронией начал я так, чтобы она меня услышала, ― то оставил бы все расчески, бритвы и шампуни дома, наслаждаясь путешествием, а со всей мелочёвкой разобрался бы на месте.
— Солнце, — с небольшим эхом послышалось уже из ванной комнаты,— я продумываю все до мелочей, чтобы потом не отвлекаться, не тратить драгоценное время на пустяки, и еду в первую очередь не в гости, а работать. Если все сложится хорошо, я подберу там тебе что-нибудь, и в следующий раз мы сможем поехать уже вдвоем.
Я встал с кровати, накинул на себя махровый темно-синий халат в серую клетку, сунул ноги в Танины мохнатые тапочки с собачьими мордами, закрыл сквозившее окно и вошел в зал. Усевшись в кресло, я закинул ногу на ногу, изобразив невозмутимую, строгую фигуру, чтобы скрыть неожиданно разыгравшееся внутреннее беспокойство.
— Не очень то мне хочется ехать в Италию, с утра до вечера, стучать по мостовой резиновым молотком, вколачивая в нее кирпичи или присматривать за престарелой местной особой. Если ты готова подобным заниматься, то такой работы и у нас полно.
— А зачем тебе стучать и присматривать? Ты у нас «голова», умный, можно найти занятие по твоим особым способностям.
— Теоретически я бы мог выучить итальянский язык, благо два уже знаю, но если тебе в следующий раз вздумается ехать в Китай, что тогда прикажешь мне делать, учить иероглифы?!
— Скажу сразу, Китай меня не привлекает. Кстати, ты не знаешь, в салон самолета дезодорант можно будет взять?
— Не знаю. — Буркнул я. — На Апеннины надо ехать туристом, свободным человеком, побродить по Помпеям, посидеть в винных барах, пообщаться с посетителями местных развлекательных заведений, попрактиковаться в местном диалекте, приставая с вопросами к прохожим: «вы не подскажете, как пройти?..», «...проехать?..», «где я нахожусь?», наконец.
— Отличная возможность попасть в полицию, — перебила она меня, пытаясь застегнуть молнию в одном из двух чемоданов,— там-то научат, как зарабатывать деньги! Радость моя, ― кряхтя над молнией, продолжала она,― ты просто злишься оттого, что остаешься один в этой сырости и серости. Ничего, поскучаешь немножко, может быть, это даже послужит на пользу нашим с тобой отношениям.
— Ничего себе немножко! Три месяца самой гадкой погоды в году я буду коротать один, а ты в это время будешь улаживать наши отношения в квартирке с видом на остатки архитектуры эпох Барокко и Рококо!
Расхаживая по комнате в моих тапках, она продолжала невозмутимо возиться со списками того, что надо было, по моему мнению, утопить в Тирренском море. Я знал, этим разговором мне уже ничего никому не доказать, а тем более не изменить, все уже сто раз обговорено, билеты куплены, поезд в Киев через полтора часа, затем Борисполь, самолет и «до свидания». На кухне засвистел чайник. Я помог Тане справиться с тугой молнией на чемодане, и мы пошли пить чай. Сейчас лишнее было себя накручивать, но я не мог отделаться от прилипшей к моей душе тревоги за родного человека.
— Не переживай, думаю, ты найдешь себе занятие, посидишь со своим другом Димой. Ты все сетовал, что не можешь выделить время попить с ним пиво.
Я чуть не поперхнулся и с досадой воткнул ложку в пиалу с медом.
— Не пол года же мне с ним пиво пить!
— Сереженька, не бросайся в крайности. Давай не будем ссориться перед отъездом. Я люблю тебя и знаю, что ты просто волнуешься за меня. Со мной все будет в порядке, тем более, я еду с Ириной, время быстро пролетит, ты даже не заметишь, как я уже вернусь.
Подошло время выходить. Посидев «на дорожку», мы спустились во двор. Сизые, пропитанные влагой облака чей-то огромной невидимой рукой размазало по всему небу, накрыв город огромной матовой крышкой, сквозь которую маленькое тусклое солнце рассеяно обозначало очертания блеклых тополей. Для семи часов утра было слишком мрачно и от этого становилось неуютно.
Такси, старая волга, уже ждало нас. Усевшись, и хлопнув ее желтыми дверьми, мы выехали со двора, вклинились в сонный поток машин и покатили в сторону железнодорожного вокзала.
— Милый, ― неожиданно Таня прервала тишину,― помни: кактусы поливай раз в неделю, а дифенбахию – два.
― «Дифенбахия, ― это тот, ядовитый, в зале». ― Вспоминал я. Он мне совсем не нравился, вытянутый с пестрыми крупными удлиненно-овальными листьями, он все время болел и за два года ни разу не цвел, а значит, напрасно занимал свое место. Я терялся в догадках, по каким критериям Таня подбирает растительность в наш дом. Подоконники, уставленные всевозможными видами кактусов, напоминали оградительный заслон против грабителей только вместо колючей проволоки – шары с иголками. Наверное, это обостренное чувство незащищенности или же проявление «бросаться в крайности» играет не второстепенное значение. Справедливости ради, можно заметить, что когда этот колкий забор цвел, удивительные цветы радовали глаз, только благодаря этим моментам стоило мириться с нашей жизнью «заключенных». В любом случае, я не любил затевать разговор при посторонних людях, и переговариваться на развлечение водителю для меня было невыносимо. Я молча кивнул, продолжая смотреть на промокший город. На перекрестке нам загорелся зеленый. Быстро набрав скорость, наше такси двинулось дальше, часто плюхаясь правым передним колесом в разлившиеся вдоль бордюр лужи. Тогда вода заливала лобовое стекло, и старые дворники медленно со скрипом описывали дугу, а водитель, с серым вытянутым лицом и короткими усами в виде растрепанной щетки, кланялся в разные стороны, высматривая сквозь грязные потеки дорогу. Спустившись с моста, мы выехали к старому желтоватому зданию железнодорожного вокзала. Таксист нашел свободное место и остановил машину. Воздух здесь был плотно наполнен различными шумами и звуками: с внешней стороны, стороны города, гудками клаксонов и фырканьем моторов, бесконечно подъезжающих маршруток и такси, сдержанным, озабоченным гомоном отбывающих и провожающих, резким и неприятным слуху голосом громкоговорителя, звучащего откуда-то сверху; с внутренней же стороны он наполнялся звонким грохотанием товарных вагонов, свистом спешивших скорых поездов, радостными восклицаниями прибывающих и встречающих людей, в которые беспардонно вмешивался тот же самый неприятный голос громкоговорителя.
Наш поезд уже принимал пассажиров. Из вагона номер пять, в который у нас был билет, явно волнуясь, выглядывала Ирка, крутя в наших поисках своей издалека заметной, ярко-красной копной волос.
― Где вы запропастились, стоянка всего пять минут? Давай один… ― выдохнула она, протянула ко мне руки, схватила чемодан, что поменьше и понесла его в купе.
Таня повернулась ко мне, обвила руками мою шею и улыбнулась. Мелкие капельки дождя, словно росинки, покрывали ее белую кожу лица редко увенчанного маленькими блеклыми веснушками. Я смотрел на Таню, но тяготившее чувство разлуки не давало вдоволь наглядеться на ее острый подбородок, на тонкую линию верхней губы и притягательно полную для поцелуя нижнюю, аккуратный прямой нос, слегка вздернутый кончиком вверх и подведенные темной тушью ресницы голубых как бирюза глаз. Ее каре, от влаги чуть потеряло форму, и светло-русые локоны стали прилипать к мочкам ушей.
― Давай прощаться. ― Зажмурив глаза, она поцеловала меня.
― Промокнешь совсем. ― Беспокоился я.
― Пока, муженек. ― Нежно сказала она, взойдя по ступенькам. ―  Обещаю хорошо себя вести, обязательно скучать и поскорей вернуться.
В это мгновенье казалось, что весь город уезжает на этом поезде в край добра и света, и только я один остаюсь на холодном бетонном перроне под дождливым небом…

— «Да!»— вздохнул я, выходя из вокзала, — «и в самом деле чего расстраиваться? Какое-то время побыть самому, разобраться со своими тараканами в голове, наконец, просто отдохнуть». — Только от чего отдыхать и как я еще не совсем себе представлял.
На выходе в город я сел в первое попавшееся свободное такси, назвал адрес и утонул в раздумьях. Теперь для меня было бы лучшим загрузиться работой, что я решительно и собирался сделать. Машина подъехала к пестреющему розами и гладиолусами ряду цветочников. Продавцы взглядами голодных стервятников уставились в стекла моего такси, высматривая в них пассажира, и собираясь по обыкновению своему накинуться на потенциального покупателя. Но, увидев меня, они разочарованно скривили кислые лица и, отвернувшись, продолжили свои бабские разговоры, согреваясь чаем из термосов. Потому как три года назад, сняв комнату под офис в сером кирпичном здании прямо за ними, я изрядно примелькался здесь. К тому же ходил работать почти каждый день и ничего не покупал, за исключением одного букета раз в год на день рождения Тани.
Усердие мое над работой выбило меня из ощущения времени. Незаметно прошел день, и я очнулся, когда часы обозначили четверть седьмого. В ноутбуке я сохранил и закрыл документы, над которыми работал, нажал кнопку выключения и вышел в общий коридор балконного типа, открытый на центральную улицу вдохнуть, пропитанный влагой осенний воздух. Припустил дождь, с крыши толстыми струями, словно в пропасть падала вода. К цветочникам подъехал черный Шевролет, из него вышел плотный человек с зелёным пакетом в руке, торопливо перепрыгивая лужи, зашел в дверной проем на первом этаже. Через минуту запыхавшись, смахнув с короткой стрижки крупные капли, он крепко жал мне руку.
― Привет, Серёга! Как жизнь молодая? Держи. ― Димка протянул ключи от моего Опеля 91-го года выпуска. ― Подвеску посмотрели, заменили одну шаровую опору и одну тягу стабилизатора с правой стороны, амортизаторы походят еще, а так все в порядке, завтра с утра можешь забирать. Я пригласил приятеля войти, и мы развалились с ним на моем трехместном диване, обтянутом бежевым кожзаменителем. Достав из принесенного пакета по бутылке светлого пива, мы провожали еще один безвозвратно уходящий день.

С Димкой мы дружили со школьной скамьи, учились в одном классе и сидели за одной партой на галерке. Он великолепно щелкал математические задачки, делал физику за нас двоих, а я писал ему контрольные по иностранному языку. Учителя знали это, но, умиляясь нашей дружбой, ставили хорошие оценки. Всегда полноватый, ростом метр семьдесят, он был ниже меня всего на один сантиметр, но необъяснимо для меня, по детски, почему-то стеснялся, считая это за свой недостаток. Недавно Дима открыл напополам с каким-то своим родственником автомастерскую «Авто-Плюс» и помогал мне ухаживать за моей машиной.
― Хорошо здесь у тебя, спокойно. ― Он встал, прошелся по линолеуму, присматриваясь к рисунку под паркет, присел на темно-коричневый польский офисный стол, стоящий у окна, взял с него трубку телефона, сделал беспорядочный набор цифр и выключив положил ее обратно. ― А у нас сумасшедший дом с утра до вечера.
― Да, ― согласился я, ― в тишине хорошо получается сосредоточиться.
Дима снова плюхнулся на диван и сделал большой глоток из бутылки.
― Над чем сейчас работаешь?
― Перевожу каталог в Донецк, шахтные угольные комбайны. Больше заказов нет.
― Не перестаю поражаться тебе, Серега! Устроился бы на завод или махнул бы заграницу. С твоим знанием немецкого и английского хоть в Штаты, хоть в Германию, хоть на туманный Альбион, везде дороги открыты. А ты сидишь тут в подвешенном состоянии: то есть заказы, то нет заказов.
― За границу в первую очередь нужны узко профильные специалисты, уже во вторую знающие язык, а я кроме как переводить ничего не умею. Да и ехать мне никуда не хочется, там чужие люди, чужие отношения. А сидеть с восьми утра до пяти вечера на заводе за копейки ― принципиально не хочу. Здесь я свободен в своих делах на сто процентов, а при начальниках «шаг вправо, шаг влево».
― Это точно. ― Дима поставил пустую бутылку на пол, сменил поудобней позу и о чем-то задумался.
В это время многие офисы были уже закрыты, и здание наполнилось совершенной тишиной, слышалось тиканье настенных часов, висевших справа от нас над дверьми. Тишину прервал Дима:
― Может, в баньку махнем? Парилочка, венички… Красота!
― Можно будет. Надо подумать.
― Да времени у тебя вагон! Таня уехала, чем теперь тебе заниматься по вечерам, как не прожигать его в веселой компании?!
― Это точно, но ты сам знаешь, когда нет свободной минуты, нам что-нибудь хочется такого, а как появляется уйма свободного времени, все желания исчезают куда-то.
― Переживаешь? Понимаю. Ничего, друг, все будет хорошо, Таня у тебя боевая девчонка, а с Иркой точно не пропадет.
― Мне не нравится, когда такие поступки делаются для простого самоутверждения. Мой отец договорился, что бы ей в крупной фирме хорошее место подобрали, только подождать немного.
― Ну, и какое ее решение?
― Она согласна. Но, по ее словам – не хочет это время, ничего не делая проводить, а на самом деле у нее амбиции взыграли, что не сама нашла себе тепленькое место под солнцем, хочет этой поездкой всем доказать, что сама способна зарабатывать деньги. По факту никому доказывать ничего не надо, сама себе доказывает.
― Пусть доказывает, самоутвердится, но будет так, как ты и отец спланировали. Правильно?
― Правильно, да правильно, но если у нее не выйдет с этой поездкой, будет еще хуже: она не остановится, еще чего-нибудь придумает…
Я допил пиво, закрыл на ключ офис, и Дима любезно подбросил меня домой.

В прихожей я щелкнул выключателем, одинокая «временно подвешенная» на длинном проводе лампочка, занялась ярким светом. Отложив после ремонта покупку дорогой лампы с фильтром до «лучших времен», мы с Таней достаточно долго пользуемся обыкновенной, в патроне, свыкшись с положением вещей, и уже не обращая на такой пустяк внимание. После улицы воздух в квартире казался спертым. Пройдя на кухню, я открыл форточку, из холодильника достал припасенную бутылку светлого пива. В зале небрежно разделся и улегся на диван у телевизора. — «Вот она: свобода желаний и поступков»,— подумал я. Вспомнились: перрон, Ирка с огненной головой, пухлые чемоданы, Танины голубые глаза и прощальный поцелуй, суета людей, сбившихся у входов в вагоны, помятая проводница с желтым флажком в руке, пятый вагон и, почему-то казалось, все это было не со мной.
Мы познакомились с Таней больше двух лет назад в середине августа (точную дату всегда помнит Таня, и я не стал забивать себе голову лишней информацией). В невыносимую жару, в конце рабочего дня она, щупленькая, маленькая, ниже меня на пол головы, в коротенькой темной юбке клеш и белоснежной рубашке, принесла мне какой-то заказ на перевод. Задержавшись в офисе на полчаса, в свои двадцать два похожая на школьницу, она мяла пальцами, подкрученные плойкой, выкрашенные в рыжий цвет локоны, и с интересом шпиона, расспрашивала меня: почему я занимаюсь тем, чем занимаюсь. Через три месяца нашего знакомства она перебралась ко мне в квартирку, через год свадьба, медовый месяц в Крыму. Невольно я посмотрел на свой безымянный палец правой руки: с кольцом, кисть стала выглядеть по-другому, но мне даже нравилось ощущать себя не свободным и серьезным человеком.
Телевизор погас, все вокруг окрасилось в серые оттенки. Тяжелая, сковывающая руки и ноги усталость от наполненного событиями дня, неожиданно обрушилась на меня. Через минут пять я провалился в сон.

II
Неуклонно сдавая свои позиции, даря драгоценные минуты за минутами звездным и уже по настоящему холодным ночам, прошли десять дней. Сосредоточившись на работе, я почти все время проводил у себя в конторке, пару раз оставался ночевать тут же на диване, в кромешной темноте засыпал под аккомпанемент дождя, глухо барабанившего по металлическому подоконнику. На прошлых выходных я пропадал у Димы, в субботу его супруга приготовила нам отличный борщ на обед, потом мы втроем пили чай с чудесными блинчиками, макая их в варенье из черной смородины и играли до поздней ночи в дурака. Добрался я домой к трем часам утра, а днем хорошенько выспавшись, мы снова ели блинчики, играли в карты и снова до ночи.
Сегодня, в трудах и тишине, мне удалось закончить каталог угольного машиностроения, который от меня уже неделю ждали в Донецке. Часы отметили восемь вечера. Я встал из-за письменного стола, вышел в коридор и с удовольствием потянулся руками вверх. Дождя не было, только с козырьков крыш крупные капли воды с лязгом падали на асфальт. Заглушая болтовню цветочников, шумели ясени, раскачиваясь своими огромными темными силуэтами; урчали легковушки, осторожно перекатываясь через лежачих полицейских напротив школы; молчаливо грустили фонари, которые почему-то не горели – было темно суетливо и сыро. Пора домой! Я накинул кожаную куртку, закрыл конторку на ключ и вышел на улицу.
Помня, что дома пустой холодильник, я зашел за продуктами в ЦУМ. Внутри было приятно тепло, пахло свежевыпеченным хлебом, чесноком и готовящейся курицей гриль. Пройдясь по рядам, я взял нарезной батон, два килограмма вареников с картошкой, пачку черного чая и десяток яиц для гренок, у второй кассы занял очередь за полной дамой средних лет и стал ждать.
В очереди к соседней кассе, задумчиво проверяя список покупок, стояла Катя. Когда она подняла взгляд, я не удержался, что бы ни махнуть ей рукой. Мое движение, наверняка казалось чудным, и ее лицо оживилось широкой улыбкой. Мы заплатили за свои покупки, и сошлись, выходя из магазина.
― Сто лет не виделись?! ― Для меня эта встреча оказалась больше чем приятный сюрприз, скрывая безудержную радость, вместо желаемых объятий я скромно сжал ее руку в своей ладони.
― Восемь. ― Поправила она. ― А ты совсем не изменился, такой же худенький.
В секундной паузе мы осмотрели друг друга.
― Чем занимаешься, чем живешь?
― Стригу в парикмахерской, здесь рядом, в гостинице, живу также с родителями в том же доме, а ты?
― Перевожу документы и прочие бумажки.
― На себя работаешь, здорово! Вижу, женился...
― Да, не так давно. ― Неожиданно для себя я смутился.
Мы не спеша прошлись вдоль улицы, вывески магазинов и мигающая реклама разноцветными пятнами расплывались по мокрому асфальту. У остановки, ожидая транспорт, толпился народ, мне хотелось поговорить еще, но автобус предательски скоро поспевал к ближайшему перекрестку, и уже через минуту зашипел открывающимися дверьми напротив нас.
― Мне пора. ― Катя снова одарила меня своей роскошной улыбкой, в этот раз уже сама пожала мне руку. ― Где я работаю, ты знаешь, будет желание, заходи.

Насытившись вдоволь варениками, я заварил крепкий черный чай и вышел на балкон. Мои соседи этажом ниже принимали гостей, громко играла музыка, стреляло шампанское. Облокотившись на перила, я смотрел на раскинувшуюся передо мной площадь и думал: «какой прекрасный вид из моих окон и как редко я стал это замечать». В центре, с белоснежными колонами и мраморными ступенями, величественно возвышался дворец культуры, обсаженный высокими пирамидами голубых елей. Перед центральным входом разбиты клумбы роз, а левее установлен огромный чугунный памятник прошлого – вождю пролетариата, перед которым, не смотря на поздний час, несколько подростков катались на роликах. Сделав последний глоток чая, я отправился в спальню. Белый свет уличного фонаря, пробираясь через причудливый рисунок гардины облепил темными цветами пол, кровать и меня, улегшегося в этом узоре как будто в пижаме. Снизу все еще слышались музыка, звон столовых предметов, громкие голоса и смех. Грубые звуки врезались в мое сознание; отталкивая сон, они не давали ему овладеть мною.
― «Все же, я ее повстречал». ― Думал я о Кате. Наша встреча в запахе хлеба и чеснока взволновала меня. Воспоминания прошлого яркими вспышками побежали из далеких уголков моей памяти, складываясь в темном пространстве комнаты цветными картинками, и я с удовольствием позволил охватить себя этим воспоминаниям из детства.
В июне девяносто шестого года, успешно сдав экзамены, мы с Димкой перешли в выпускной одиннадцатый класс. Однажды, во второй половине дня, когда горячие солнечные лучи теряли свою силу, мы собрались с нашими дворовыми пацанами играть в футбол. Во время игры на поле, заведенный нашей беготней, выскочил годовалый доберман. Рыча и прыгая в разные стороны на своих длинных ногах, собака моментально разогнала, бросившихся врассыпную игроков.
― «Ко мне, Брэнда!» ― Слышался позади тонкий детский голос хозяйки. ― «Брэнда! Ко мне!»
Пытаясь залезть на ворота, где уже сидел Димка, я почувствовал укус за задницу и услышал треск моих штанов.
― «Прости, не смогла удержать». ― Оттягивая собаку за поводок, оправдывалась совсем юная Катя. Я обернулся. Посмотрев в ее выразительно-грустные карие глаза, ругаться не смог и молча ушел домой.

― Кавалеры приглашают дам! ― Срываясь из неоткуда объявил мужской голос, своевольно возвратив меня в две тысячи четвертый год. Шарканье ножек стульев о паркет, топот ног и звон бокалов проходили сквозь пол, путая мои воспоминания с реальностью. Через какое-то время внизу все затихли, потом снова стали передвигать стулья, звякнула посуда (кто-то неосторожно усаживался за стол), и тот же мужской голос после пары настроечных аккордов на гитаре рьяно запел. ― Тишина-а, тишина-а…
Я встал, прошел на кухню и поставил чайник на огонь. ― «Поспать мне сегодня не дадут». ― Злился я. К моей радости песня оказалась финальной. Гости, шумно вывалив на лестничную площадку, хвалили хозяев и прощались:
― Мы непременно к вам заглянем на день машиностроителя!
― Чего так долго ждать, рады вас видеть раньше.
― Тогда ждите нас завтра. ― Все дружно расхохотались над этой шуткой.
― Давайте уже спускаться, ― вмешался женский голос, ― такси уже ждет.
Слышно было, как они спускались тяжелыми неуверенными шагами, дверь подъезда хлопнула, и, казалось, воздух вокруг заснул. Вернувшись в свою кровать, я заложил руки за голову и закрыл глаза. ― «Может быть, это шанс объяснить ей все?»

III
На круглый обеденный стол, рядом с моноклем в черном пластмассовом корпусе, я выкладывал сыр, колбасу и черный хлеб. За столом, в старом кресле, недавно обтянутым новым темно-синим велюром, сидел седой мужчина семидесяти лет. В руке он держал свернутую в плотную трубку одну из уже прочитанных им газет. Время от времени, когда надоедливая муха или комар садились на стену, он осторожно вставал, подкрадывался как можно ближе, заносил бумажное оружие и бил. ― «Эх, зараза!» ― Тихо бормотал он, если вдруг промахивался и снова усаживался в кресло к столу.
― Хорошо, что зашел, Сережа. Хочу попросить тебя купить мне на рынке поролон, я в кухне окно утеплю.
Я взглянул на обветшалую оконную раму.
― Забудь про поролон, дедушка, я закажу тебе новое окно, тем более оно последнее незамененное осталось.
― Не накладно будет, может быть в следующем году? Этой весной раму покрасил,  зима, говорят, мягкая будет; обойдусь.
― Нет, пока есть возможность надо заменить.
― Спасибо, Сережа. ― Он встал, хлопнул газетой по очередной мухе, прилетевшей из сырого подвала и вернулся ко мне. Я любил деда всегда, всю свою жизнь; когда мне маленькому он сочинял сказки про далекие планеты, и, даже, когда получал нагоняй, за то, что обижал своего младшего двоюродного брата. Сейчас я уважал его возраст, любил пожимать огрубелые от тяжелой работы руки и часто навещал, стараясь задерживаться в разговорах и чаепитиях по возможности дольше. ― Как Таня, у вас все хорошо?
― Все в порядке, дедушка. Таня к маме поехала, погостить.
― Путешествует, это хорошо. Молодость для этого и нужна, что бы повидать побольше, а в старости вспоминать. ― Дед говорил неторопливо, старательно проговаривая слова, с заботливой теплотой вкладывал в них глубокий смысл и опыт прожитых им лет. ― Молодец, что работаешь. Ты мужчина, а значит, обязан нести на своих плечах ответственность за будущее своей семьи. Женщины ветрены, надо позволять им отдыхать, веселиться, но важные решения принимай сам.
Вода в старом чайнике закипела и он захлопал крышкой; мы сделали себе бутерброды с сыром и стали студить в пиалах чай. Позавтракав и попрощавшись с дедом, я отправился на работу.

В коридоре, напротив дверей моей конторки, в ожидании стоял лысоватый мужчина лет пятидесяти, в строгом черном костюме и со светло-коричневой крокодиловой папкой подмышкой.
― Здравствуйте, Вы, по-видимому, Сергей? Я к Вам.
― Да, проходите. ― Отперев ключом двери, я пригласил его войти.
― Мамонтов Николай Иванович, ― представился гость, усевшись на краешек дивана у самого стола, ― я по поводу перевода. Два месяца назад видел у Степана Васильевича, моего коллеги, ваш труд над его статьей о легированных сталях. По его же рекомендации и пришел. Я переговорил с ним о ваших условиях работы, поэтому скажу заранее, что меня все устраивает, осталось только ваше согласие выделить для меня время. ― Гость замолчал и вопросительно посмотрел на меня.
― Да, да, продолжайте, что у вас?
― У меня научная работа, диссертация, по обработке металлов давлением, нужен английский и немецкий переводы. В середине ноября я еду в Германию на симпозиум где буду представлять свое изобретение.
В это время в дверь вошел Дима, видя, что я не один, он на секунду задержался на пороге. Жестом руки я пригласил его присесть, давая понять, что он не помешает разговору.
― Я так понял, Ваш труд направлен на немецкую аудиторию. Вы подумайте, может быть, немецкий перевод не нужен, так как в Германии прекрасно воспринимают английскую речь, или же наоборот, сделайте выбор в его пользу, Вы сэкономите.
― Согласен с Вами, немцы воспринимают, но хочу, что бы один перевод был на их родном языке. Я изучал в университете немецкий и зачту часть одной главы именно этого варианта. А английский: все-таки международный язык, не повредит хорошему делу.
― Хорошо, Николай Иванович, у Вас есть работа в электронном виде?
― Да-да, есть. ― Он порылся у себя в папке, которая от нескольких десятков лет пользования изрядно потрепалась, извлек из нее прозрачный футляр с компьютерным диском и передал его мне.
― Я просмотрю текст и завтра-послезавтра дам Вам ответ. Ведь дело еще в ограниченных сроках.
― Да, конечно. ― Он достал из кармана свою визитку, протянул ее мне. ― Значит до связи завтра-послезавтра. ― Мамонтов стоя пожал мне руку и поспешно вышел.
― Привет, друг. ― Начал Дима, в тот момент, когда дверь за гостем захлопнулась, и я посмотрел на него. ― У меня к тебе дело.
― Давай, выкладывай. ― И я, слегка поворачиваясь на своем крутящемся кресле то в одну, то в другую сторону, приготовился принимать информацию.
― У нас в городе открылась новая автомастерская, там работает тонировка, я хочу попросить тебя, позвонить и узнать, сколько они берут за свои услуги.
― Почему сам не позвонишь и не узнаешь все, что тебя интересует?
― Они меня могут узнать по голосу и понять, что это разведка недоброжелателей, а ты человек со стороны, нейтральный.
― Не думаю, что бы у них работали люди с опытом разоблачений конкурентов. За один день они сотню звонков принимают, твой голос капля в море, к тому же ты лучше меня сможешь расспросить все нюансы.
― Тебе что, трудно позвонить? ― Обиделся Дима. ― Если хочешь, я напишу тебе все нужные вопросы, зачитаешь их с листа.
― Нет не трудно. Они начнут уточнять детали, я что-нибудь перепутаю, по моей неопределенности сразу станет ясно, что мне не нужны их услуги, а только голову им морочу. Более того, излишняя маскировка напоминает детскую игру в шпионов.
Дима молчал, обдумывая, что делать.
― Ладно. ― Он, по своей привычке, сел на край стола, извлек из правого кармана брюк газетную вырезку с рекламой вражеской автомастерской, набрал на моем стационарном телефоне нужный номер и включил кнопку громкой связи.
― Здравствуйте, вы тонируете автомобили?
― Да, ― очень ответственно подтвердил голос из телефона.
― Очень хорошо. Сколько будет стоить затонировать Шевролет Авео, седан?
― Четыреста семьдесят гривен, плюс полоса на лобовое стекло пятьдесят гривен, всего пятьсот двадцать.
― Какую пленку вы используете?
― Американку. ― Еще более ответственно продолжал отвечать голос.
― Скажите, у меня машина синего цвета, могу ли я выбрать не черную пленку, а под цвет машины?
Голос из автомастерской стал перечислять имеющиеся у них на складе пленки и их достоинства. В ответ на это Дима дополнительно узнал, сколько стоит работа по тонировке Фольксвагена Поло, якобы находившегося в распоряжении его жены и Ауди А4, мысленно принадлежащего его тестю. Ответственный голос начал уставать, отвлекаться на какую-то другую работу, паузы стали длиннее, и диалог продолжался мене охотно.
― Последний вопрос, ― не успокаивался Дима, ― у моего друга Опель Астра караван...
― Приезжайте к нам со всеми машинами, мы вам всё расскажем, и посчитаем, ― перебивая, заявил голос и замолчал.
― Если бы мы могли подъехать, мы бы уже подъехали! Неужели это не понятно? ― Повисла напряженная пауза.
― Это случайно не Дмитрий из «Авто-Плюс» звонит? ― Неожиданно спросил голос из телефона.
Давясь от смеха, я потихоньку стал сползать с кресла под стол.
― Нет, это не Дмитрий и не из «Авто-Плюс»! ― Взвизгнул Дима. Он разнервничался и моментально покраснел. ― А если вы так со всеми своими клиентами разговариваете, то скоро будете в домино играть вместо работы! ― Он со злостью прервал связь. ― Наплодились! Тонировать не умеют, а все туда же!
― Они все-таки тебя узнали! ― Вылезая из-под стола, констатировал я, уже не сдерживая смех.
― Неважно, главное информацию получил, хотя это можно было сделать, не разоблачив себя.
― Признаю, ты был прав. В следующий раз позвоню, когда ты попросишь.
Некоторое время мы сидели молча, обдумывая каждый свои дела на вечер и на завтра. Дима перевел дыхание и настроился уходить.
― Зайдешь сегодня к нам? Юля тесто поставила, пироги с яблоками будет печь, к семи будут готовы.
― Нет. Спасибо. Сегодня поработать хочу, просмотреть новый заказ.
― Как знаешь.
Дима встал со стола, осмотрелся, что бы ничего не забыть, кинул газетную вырезку в мусорное ведро, крепко пожал мне руку и исчез за дверью. В комнате воцарилась тишина. В телефоне я нажал на кнопку меню и проверил входящие звонки. Среди них были два непринятых утренних от одного неизвестного абонента. Я набрал этот номер, пошли гудки.
― Да, я Вас слушаю. ― Прозвучал в трубке мужской голос, который я где-то недавно уже слышал, но не мог сразу вспомнить где.
― Добрый день. Вы звонили мне сегодня утром…
― А, Сергей? ― Обрадовался знакомый голос. ― Мамонтов у аппарата, это я Вам звонил. Ну что, вы уже посмотрели мой диск?
― Еще нет. Заканчиваю старые дела и сразу займусь вашим вопросом.
― Хорошо, буду ждать вашего ответа.
Я положил трубку, заварил себе чай и запустил в ноутбуке диск Николая Ивановича. Диссертация была в сто тридцать страниц. Обдумав заданные сроки и возможное вознаграждение за свои труды, я решил взяться за этот перевод. ― «Уточню завтра стоимость, возьму предоплату и начну работать» ― Качаясь по привычке в кресле, размышлял я. ― «Может быть, зайти сегодня к Кате, подстричься?» ― Легкое, давящее грудь, волнение заиграло во мне, и щекотливые признаки неуверенности о правильности этого шага, моментально усилили это чувство.
Под конец рабочего дня, примерно в половине шестого я поднялся по ступенькам гостиницы и вошел в светлый салон парикмахерской. Посетителей не было. Катя в клеенчатом специальном фартуке сидела в низком креслице у маленького журнального столика и листала "Долорес" (Журнал моды, причесок). Я заметил, что она обрадовалась моему появлению, и чувство моего волнения растворилось.
― Привет, я к тебе, по профессиональному делу.
― Заходи, присаживайся. Как прикажете Вас подстричь?
― Подравняй, и чтобы было не слишком коротко.
Катя провела рукой по моей голове, пропуская волосы между пальцев, взяла расческу, зажужжала бритвенная машинка. Смотря, как работает эта чудесная девушка, мне было приятно ощущать ее прикосновения ко мне, которые были для меня больше чем просто прикосновения. Тема для разговора у меня не нашлась, и я молча рассматривал свое зеркальное отражение. На вид мне не дать двадцать четыре года. Обыкновенное худощавое лицо с четким обозначением скул, легким румянцем, прямым, правильным носом и разрезом губ, с кажущейся легкой ироничной улыбкой, спокойными карими глазами; они скорее располагали, чем отталкивали встречающихся мне в жизни людей. Мои отец и дедушка были такого же телосложения, поэтому себя я не мог представить в более упитанном теле.
Катя профилировала «непослушную» с вихром челку, подравняла прямые виски. Готово. Выключив свет и закрыв салон, мы вышли на улицу.
― Как ты сегодня, спешишь? ― Я решился пригласить ее к себе в офис.
― Нет. Куда можно спешить в такую погоду?
― Прекрасно! Предлагаю отметить нашу встречу бутылкой хорошего вина.
Через двадцать минут, мы были у меня в конторке. Она прошлась по кабинету и умостилась на диване.
― Ты здесь работаешь? Класс!
― Ничего. ― Явно скромничал я.
Я откупорил красное полусладкое вино, разлив его по пластиковым стаканчикам, уселся рядом с Катей.
— Чем вообще занимаешься? — Поинтересовался я.
— По большому счету работа, на большее желания не хватает. Работаю недавно, и поэтому уходит много сил и внимания. Хочу пойти на компьютерные курсы.
— Как семья?
— С мужем мы разошлись. — Она сделала паузу. — Поженились как-то скоро, все казалось предельно ясным: я люблю его — он меня, в конечном итоге оказалось ― мы совсем разные люди. А ты?
— У нас все ладится. Бывают ссоры, конечно, но так по мелочам.
— Мелочи,— она на минуту задумалась. — На первый взгляд они только незначительно дополняют отношения, а на самом деле руководят ими. Все что нравится тебе в твоем партнере это они, — мелочи; все, что ценишь и любишь. Когда ты в восторге от того как он спит, прищурившись под первыми лучиками солнца; моет посуду или чихает от пыли, протирая книжные полки, значит, в тебе живет то самое сильное чувство — любовь. Ну, а если этого не происходит, значит что-то безвозвратно потеряно. — На ее лице скользнула тень грусти.
— А по большому счету мелочи это мелочи, — бодро заявил я, что бы как-нибудь приподнять настроение нашей беседе, — иногда не стоит сердиться на то, что человек любит петь в ванной или читать в туалете.
— Это ты про себя?
— В общем, нет. Так, первое на ум пришло, вот и сказал.
Катя тут же рассмеялась. За восемь лет как мы не виделись, произошло очень многое, мы изменились. Вино постепенно нас раскрепостило, я стал рассказывать о своих юношеских похождениях с Димкой, а она смеялась и не верила в наши безумные выходки. Конечно же, мы вспомнили, как впервые встретились, благодаря заводной Брэнде, и выяснилось, что два года как ее уже нет.

Был уже двенадцатый час, когда мы подошли к подъезду, хорошо знакомого мне пятиэтажного дома в старой части города. Когда-то я часто заходил в него, провожая Катю до самой квартиры, в полумраке широких лестниц мы подолгу прощались, и каждая ступенька впитала мои самые нежные чувства к этой девочке.
― Что же ты тогда пропал?
― Так получилось. ― Ничего путного не придумав, сказал я.
― Не пропадай больше.
Она исчезла за темной дверью. Домой идти не хотелось. Я вернулся к уже закрывшимся ларькам цветочников, поднялся в кабинет, включил в ноутбуке негромко альбом Макаревича, и улегся на разложенный диван. Казалось очень давно, где-то в прошлой жизни, тринадцатилетняя Катя ждала меня в сквере; после моих тренировок по боксу мы гуляли пустыми аллейками, сидели допоздна на скамье под старой ивой, скрывающей нас длинными вислыми ветвями от посторонних взглядов. Где-то в прошлой жизни она невинно прижималась своим плечом ко мне и ночь, звезды, весь мир пропадали из моего сознания, только она заполняла всего меня, и я больше не представлял минуты без мысли о ней.

IV
Сегодня ночью мне ничего не снилось, и я прекрасно выспался. На часах было семь утра когда, кто-то постучал в дверь моего офиса. Я решил не вставать, надеясь, что пришедший уйдет, но стук, все настойчивее и настойчивее будоражил меня. ― «Кто это так рано, да еще на работе?» ― Закружилось у меня в голове. В конце концов, я не выдержал и открыл, на пороге с широкой улыбкой стоял Димка.
― Ты во сколько встаешь?! ― Сердито начал я. ― Чуть свет, а ты уже на ногах.
― Привет-привет. А я еду, смотрю, машина твоя стоит, решил перед работой забежать. Значит, ты здесь сегодня ночевал?
― В последнее время домой не тянет, пусто, уныло.
― Да...― Многозначительно произнес Дима, рассматривая этикетку на пустой бутылке вина. ― Здесь был праздник и я на него не попал. ― Он пытливо посмотрел на меня.
― И не жди, оправдываться я не стану.
― Не хочешь ― не сознавайся. ― Лукаво улыбаясь он уже начал надумывать что-то компрометирующее меня и чтобы помешать этому, я решил сочинить безобидный довод:
― Вчера один из заказчиков решил отблагодарить меня.
― Вот! ― Воскликнул Дима, ткнув указательным пальцем меня в грудь, ― уже начал оправдываться.
― С тобой, иногда, невозможно общаться. ― Сдался я.
― Да ладно, шучу, я с просьбой зашел: мне нужно мебель на даче перенести из летней кухни в дом, поможешь?
― До обеда дела подтяну, во второй половине дня можно поехать.
― Отлично! Останемся с ночевкой, баньку натопим. Если, конечно, ты не решил продолжить принимать благодарность от своих заказчиков. ― Мы расхохотались.
Пока Димка улаживал свои дела на работе, я заехал к Мамонтову, взял у него предоплату, заказал окно в кухню для деда, и заехал домой, чтобы перекусить и переодеться.

Дача представляла собой строение из двух этажей над землей и одним подземным, с кладовой, котельной и баней. Вплотную к первому этажу, левее от входа, небольшой пристройкой стояла летняя кухня, а напротив – деревянная беседка, с большим круглым столом посередине. Взявшись за работу с энтузиазмом ударников труда, за три часа мы с Димкой перетащили пару огромных старых шкафов, трельяж, антресоль и зеркало освободив одно помещение и заняв всем этим добром другое. Зачем, не знал и сам Дима, просто мама сказала, а раз надо – то надо. Осуществив благополучный переезд частично деревянных, частично ДСП-шных изделий, мы сели ужинать, играть в карты, а после пошли греться в парилку.
Стемнело. Распаренный и довольный, я тепло оделся, заварил себе черного чая с долькой лимона и вышел посидеть в беседке.
Димка вышел на крыльцо, широко зевнул и облокотился на перила. За его спиной Юля понесла вверх по лестнице комплект постельного белья.
― Ты идешь? ― Позвал он меня в дом.
― С вашего позволения я посижу еще. В городе такой тишиной не насладиться.
― Да хоть до утра, только будь осторожен, что бы тебя не украла одинокая местная красотка, возвращающаяся из клуба. ― В благодарность за заботу я молча кивнул ему. ― Когда замерзнешь, тебе постелено наверху, дверь за собой запри.
С этими словами он ушел в дом. Через некоторое время свет на первом этаже погас, и я остался наедине со своими мыслями. Легкий прохладный ветер крутился в беседке, шевелил вымпелом «Победителю соцсоревнования» найденным нами в одном из пыльных шкафов и прибитый здесь на гвоздь в знак сегодняшнего трудового дня. ― «А ведь я тоже был пионером. Вот время-то было».
Я вспомнил о Тане, ее редких звонках из Италии, наших семейных планах на будущее. Но чем дольше я думал, тем чаще мысли спотыкались о неожиданную встречу с Катей, проведенном вместе с ней вечере о нашем общем прошлом. И, в конце концов, я уже точно не знал, с кем бы мне хотелось сейчас оказаться рядом, в этой беседке.

V
Через старые окна многочисленными лучиками в подъезд пробивался новый день. Я защелкнул на замок свою квартиру, торопясь, сбежал по свежевымытым ступенькам во двор. Последняя суббота сентября − сегодня день машиностроителя. В центре площади, десяток людей в ярко оранжевых жилетах монтировали сцену для праздничного концерта. Погода была замечательной. Сквозь прозрачное безоблачное небо, потянулись лучи слепящего солнца, сменившие резкое похолодание прогретым неподвижным воздухом. Город пропитался хорошим настроением, даже мрачное серое здание, в котором я работаю, сегодня казалось более привлекательным, чем обычно. Ровно в десять я открыл свой офис, прибрал все бумаги, каталоги, вынес мусор, положил двадцатку на стол для уборщицы и вышел в коридор. За перилами город продолжал жить, дыша атмосферой праздничного дня. Внизу, двигалась масса людей к супермаркету, а затем обратно, таща огромные пакеты с продуктами. Через дорогу еле слышно прозвенел школьный звонок, и все свободное внизу пространство запестрело цветными рюкзаками, разбегающихся по домам школьников. Уборщица закончила наводить порядок у соседей слева и перешла ко мне. Я сделал несколько шагов по коридору, что бы не мешать, достал мобильную трубку и набрал номер Кати.
― Привет. Как ты?
― Хорошо, работаю.
― Сегодня чудный день, праздник. Мы сможем увидеться?
― У меня последний клиент задержится до пяти. Потом я свободна.
― Тогда я в пять к тебе подъеду.
― Договорились. Буду тебя ждать.
Я выключил телефон. И вновь, как перед встречей в парикмахерской, сильное, волнительное чувство захлестнуло меня, неожиданное, щемящее в груди и поражающее сердце, заставляющее его биться чаще. Как будто я школьник и собираюсь подарить первый свой букет цветов понравившейся девочке, боюсь, что-то не так сказать, потому, как все кажется исключительно важным, судьбоносным.
Дождавшись окончания влажной уборки, я закрыл конторку, отправился домой. В квартире, на мой взгляд, был легкий беспорядок, хотя Таня назвала бы это «взрывом». ― «Завтра уберу». ― Решил я, прошел на кухню и стал готовить себе поесть. Дожевывая свой наскоро сделанный обед, я услышал телефонный звонок.
― Привет, Солнце! ― Ворвался домой Танин голос. ― Как ты там? Скучаешь? ― Затараторила она, и, не дожидаясь моего ответа, сразу продолжила. ― Сегодня выходной и мы с Иркой решили устроить шопинг. Тут так здорово! Я тебе футболку купила.
― Спасибо большое. Как вы? как мама?
― Мама хорошо. Так вот: синяя футболка с флагом Чехии на груди.
― Здорово, но почему с Чешским флагом, а не с Итальянским?
― Она твоего размера и синего цвета. Тебе же нравится синий цвет.
― Бог с ней, с футболкой. Как работаете? Условия хорошие?
― Ирка уже устроилась, я ― нет, маме помогаю. Слушай, ездили вчера в Пизу… Ладненько, у меня карточка на телефоне заканчивается. Целую, обнимаю. Пока.

Уже стемнело. Напоминая собой пизанскую башню, я стоял, облокотившись плечом о балконную перегородку, смотрел на сцену, где уже подключали и проверяли аппаратуру. Народ уже начал собираться. Хмельная молодежь бродила взад-вперед: то в магазинчик за спиртным, то в темные голубые ели, освобождаться от ранее выпитой жидкости.
Голос Тани, встряхнувший мое сознание, заставляющий переоценить мои поступки и желания в отсутствие жены, не давал мне покоя. Дело даже не в том, узнает ли она о моих встречах с Катей. Во мне рождалось чувство вины перед женщиной, с которой венчался и которой обещал быть верным и любящим, любящим ее одну. Конечно, тогда я и не предполагал, что мной овладеют «старые» чувства, которые были во мне так давно, были прочувствованы и забыты, которые вспыхнули вновь, но неприятное осознание разрушенной моей честности крепко засело в  душе. ― «Еще одна встреча, только одна». ― Уверял себя я. ― «Еще один разок побуду рядом с Катей, может быть, осмелюсь на несказанные когда-то мной главные слова, но скажу их в прошлом времени, без права на будущее».

Когда мы с Катей подъехали к моему дому, въезд машин на площадь уже закрыли. Потоки людей все еще шли, собираясь в одну бурлящую толпу напротив сцены, там громко звучала музыка, и разноцветные световые столбы били в небо, вырисовывая замысловатые фигуры. Вдруг все стихло, на сцене появился человек и торжественно объявил: «А сейчас перед вами выступит наш гость, кандидат в президенты Украины Виктор Геннадиевич Красноруцкий!» Толпа вяло загудела, через полминуты, приветствуя собравшихся правой вытянутой вверх рукой, вышел человек. За ним, в его поддержку, вышли самые известные у нас в городе люди: директора трех заводов, мэр и представители городского совета.
― Земляки! ― Начал хриплым и булькающим голосом кандидат. ― Приветствую вас в этот светлый и радостный день, день настоящих тружеников, которых в вашем городе подавляющее большинство…― Толпа загудела с новой силой. Дождавшись, когда радостные крики утихли, он продолжил: ― Наша команда, идет на выборы, и мы победим, победим для вас, для вашего будущего! Мы обещаем:…
― Давай уедем отсюда. ― Как будто прочитав мои мысли, предложила Катя. ― Туда где тихо и нет никого.
― И обязательно красиво, ― с радостью добавил я.
Мы спустились по свободному от машин проспекту Мира, свернули направо. После оглушительного гама, приятное шуршание колес по асфальту наполняло воздух спокойствием. Через минут пятнадцать свет фар уткнулся в крутой известняковый подъем, изрезанный в многочисленные морщины потоками дождевых и талых вод. Я сбавил ход, переключив коробку на первую передачу, аккуратно преодолел склон и, уткнувшись в молодой ельник, остановился, заглушив мотор. Сокрушительная тишина, изредка прерывающаяся вздохом какой-то ночной птицы обрушилась на нас.
― Где это мы?
― Это ландшафтный парк; я приезжал сюда пару раз, здесь всегда красиво, уверен тебе понравится.
Перед нами, далеко внизу лежал немой город, объятый огромными лапами черной ночи. Он не был похож на кипящий жизнью муравейник, как видится с высоты четырнадцатиэтажного дома; сейчас он переливался сотнями огней, будто небо перевернулось, рухнув вниз, рассыпалось под нашими ногами бесконечно-далекими звездами. Я взял Катю за руку, мы прикоснулись губами в упоительном, первом нашем поцелуи, которого я слишком долго ждал, желал в юности, и поэтому не в силах был от него отказаться сейчас. Где-то совсем далеко послышался глухой грохот праздничного салюта, но мы его уже не замечали.

VI
Настали дни, которые я проживал только лишь в ожидании вечеров, когда забрасывал все дела и мчался на встречи с Катей. Мы гуляли сырыми улицами, говорили ни о чем или просто молчали; молчали об общем прошлом и неизвестном хрупком будущем, о котором никто из нас не решался первым заводить разговор.
Так и сейчас, мы, обнявшись, сидели на скамье, на пустынной от прохожих аллее, среди почти облетевших листвой каштанов. Вдалеке из металлической пятиконечной звезды развивался «Вечный огонь»; тревожимый порывами ветра он то низко прижимался к гранитному камню, то срывался вверх, но так и оставался неизменно на своем месте. Свет от него пятнами плясал по растущим вокруг елям и высокому темному памятнику в виде женщины, держащей высоко над головой веточку чая.
― Помнишь как ты здесь мою Брэнду ловил?
― Конечно помню: было поздно и тебе надо было идти домой, а она, не нагулявшись, не слушалась и я потратил целый час гоняясь за ней между деревьями. А ты мне совсем не помогала, только смеялась.
― Ты же такой смешной был! ― Катя поправила в сторону свои вьющиеся локоны и поцеловала меня.
С очередным резким порывом ветра в сквер вошел холодный воздух; на асфальте стали чернеть мелкие точки моросящего дождя, их количество быстро увеличивалось и мы, взявшись заруки, побежали к ближайшему дому укрыться в подъезде. Через минуту хлынул ливень: струи воды зашуршали и забарабанили по металлическим подоконникам, заглушая даже шум проезжающих машин.
― Сегодня не погуляешь.― Вздохнул я.
― Поехали ко мне, прямо сейчас.
― А твои что скажут?
― Ничего не скажут, они уехали к отцу в Киев.
Дождь не прекращался; не став дожидаться его ослабления, до нитки промокнув, мы вбежали в автобус.

Двухкомнатная квартира Катиных родителей была просторна и строга своими высокими потолками с лепниной, на полу был оставлен хорошо сохранившийся паркет, который местами скрипел, а окна были маловаты, и для чтения даже в полдень приходилось включать настольную лампу. Рассматривая интерьер, я расположился на одном из двух креслиц у журнального столика.
― Смотри, что у меня есть! ― Катя принесла из холодильника бутылку красного шампанского; я размотал фольгу, хлопнул пробкой и разлил игристое вино по бокалам; Катя предложила тост:
― За сегодняшний вечер!
― За наш вечер.
Мы выпили, пузырьки ударили в нос, а внутри появилось приятное ощущение легкого согревающего спиртного.
― С тобой шампанское вкуснее. ― Я поцеловал ее в щечку. Катя улыбнулась, опустила свой взгляд в пол, а на месте моего поцелуя вспыхнул румянец. ― Как прошел вчерашний день?
― Что именно тебе интересно узнать?
― Всё; расскажи в мелких подробностях; с самого утра.
― Проснулась я около десяти, в субботу я люблю поспать подольше, мама с братиком уже встали, и как обычно спорили на кухне.
― О чем же? ― Поинтересовался я.
― Да, ни о чем, ― мама с Владом все время спорит; потом мы попили все вместе чай, убирали в квартире. В общем, скукота, нечего рассказывать. ― Катя выдержала паузу, хитро улыбнулась. ― Самое интересное было ночью.
― И что же было ночью? ― Удивился я.
― Ты мне снился, ― она обвила свободной от бокала рукой, мою шею и поцеловала в губы. ― Сон был очень хороший, но я не буду его рассказывать, а то не сбудется.
― Надеюсь я был на высоте? ― Смеясь заметил я.
― Бесстыдник! ― Воскликнула она. Я поставил бокал на столик, увлек ее к себе и горячо поцеловал в ответ.

Мы лежали на кровати под теплым одеялом; она, уткнувшись подбородком мне в плечо, разглядывала мое лицо.
― С тобой так спокойно, так хорошо! ― Шепнула она. ― Я повернулся к ней и поцеловал ее в носик.
― Мне тоже хорошо с тобой.
― Можно я тебе вопрос задам? Когда мы сидели сегодня в сквере и долго молчали, о чем ты думал?
― Честно? О памятнике. ― Катя привстала на локти и вопросительно посмотрела на меня. ― Да. ― Продолжил я. ― Эту женщину с чайной веточкой в руке изготовили для Грузии, для прославления чайного собирательства, а нам в город ― таких же размеров солдата с автоматом ко дню победы девятого мая, но по какой то случайности перепутали вагоны: в Грузию уехал солдат, а к нам она.
― А почему не вернули и не поменяли местами памятники, когда поняли, что ошиблись?
― Это же были советские времена, все решал план, когда, в конце апреля, обнаружили не соответствие, времени для обмена уже не оставалось, так и установили нам ее, а там солдата. Вот я и думал: какая случайность, нелепая ошибка, кто-то мелом на вагоне не ту отметку поставил, а как заметно эта мелочь отразилась на ход последующих событий, уже ничего не изменить, не поправить.
― Нашел о чем думать. ― Катя улыбнулась. Она встала с кровати и подошла к окну; желтый свет уличных фонарей ласково коснулся ее обнаженных бедер; я встал вслед за ней и обнял со спины, нежно прижав ладони к ее полной груди; зарылся носом в ее пахнущие медовым шампунем волосы и поцеловал мочку ушка. Все мне в Кате казалось особенным, исключительным: прямой, с маленькой горбинкой нос, пухленькие губы, волнистые темно-каштановые локоны волос, падающие на плечи и скрывающие идеальные, на мой взгляд, ушные раковины, которые я обожал покрывать бесчисленными поцелуями от их мочек до верхних кончиков.
Дождь закончился и город был особенно тих. Где-то вдалеке послышался странный звук: это были прерывистые гудки клаксонов нескольких автомобилей звучащие в одночасье, по-видимому, они приближались, гуденье становилось громче и отчетливее. Через некоторое время из-за поворота показался кортеж легковых машин, из приоткрытых задних окон на длинных шестах развивались черно-оранжевые флаги Донецкого футбольного клуба; антенны, и колеса были увязаны ленточками и флажками таких же цветов. Торжественной колонной они катили вдоль улицы, по-над дремлющими домами. Из окон на шум стали выглядывать люди, некоторые с восторгом махали в ответ; самый активный, лысый мужичек, стал выкрикивать: «Шахтер, Шахтер!», его поддержали еще пара человек. Наконец машины скрылись в конце улицы, но люди еще оставались на балконах, словно ожидая продолжения. Прошло еще несколько минут, восстановилась  первоначальная тишина, и в окнах один за другим стал гаснуть свет. Только лысый мужичок не унимался; к нему вышла женщина в желтом махровом халате, по-видимому, его жена, пару минут он ей что-то радостно рассказывал, импульсивно махал руками, она недолго постояла и ушла, а тот достал пачку сигарет и закурил. Катя повернулась ко мне:
― А ты смотришь футбол?
― О, да! ― Начал я с наигранной важностью. ― Сегодня была решающая игра с Киевской командой «Оболонь», я долго сомневался идти к тебе на свидание или болеть у Димки за свою любимую команду «Шахтер», в конце концов кинул жребий, удача была на твоей стороне и вот я здесь.
― Ах! ― И Катины кулачки сжались у меня на груди. ― Какой подлец! ― Воскликнула она. Я прижал ее к себе, и, не дав больше говорить, одарил длинным поцелуем. Ее теплые мягкие руки ослабли, обвили мою шею. Мы залезли обратно под одеяло, и разлили оставшееся вино по бокалам.
― Скажи, почему вы с мужем расстались?
― Не интересная история, но могу рассказать. Мой муж с отцом увлекся парашютным спортом, после работы и в выходные они ездили на наш аэродром прыгать с высоты. Сначала это был прыжок с пятьсот метров, потом с тысячи, высота менялась, парашют тоже сменился на спортивный тип; прыжки становились сложнее и сложнее, но мне это было совсем не увлекательно, потому что вечерами я оставалась одна, совсем одна. Скандалы – скандалами, со всем можно мириться, но когда я узнала, что он мне изменил – наши отношения дали трещину, я перестала ему доверять, а со временем он стал мне безразличен. Теперь моя очередь вопрос задать.
― Давай.
― Почему у нас не получились отношения восемь лет назад? Ведь мы встречались два месяца, а ты меня ни разу не поцеловал.
― Не мог я целовать, ты же была совсем маленькой; разница в три года тогда казалась мне пропастью.
― А сейчас не кажется?
― Нет, конечно. И к тому же ты была моей первой любовью, я попросту не мог справиться с сильными чувствами.
― Тогда почему ты исчез?
― Потому, что я увидел рядом с тобой другого.
― И для тебя этого достаточно?! А бороться за даму, в которую влюблен, духу не хватило?
― Хватило! Но мне показалось, ты сама хотела быть с ним.
― Гордый дурачок. Это был спор, детский спор с моей подружкой: кто из нас пройдется с лучшим парнем нашего класса под ручку. И больше ничего.
― Не важно. Это уже в прошлом. ― Мне не хотелось вспоминать этот неприятный момент.
― Важно! Все могло быть по-другому.
За разговором и шампанским незаметно минул второй час ночи; и мы, заключив друг друга в объятья, уснули.

VII
Окна Катиной квартиры выходили на восток. Утреннее солнце нехотя выползало из-за крыши соседнего дома, наполняя комнату холодным рассеянным светом. Катя еще спала, лежала на животе и мило обнимала подушку, словно добрая хозяйка свою любимую собаку. Я приподнялся на локти и посмотрел на нее. Из-под одеяла выглядывала Катина бархатная пяточка; коснувшись ее пальцами, я обвел по дуге выпуклый островок лодыжки, дотянулся и нежно сжал мизинчик. Кожа ноги была приятной на ощупь, мягкой и теплой. Не отрываясь от нее подушечками своих пальцев, я провел по подъему ступни, икрам, и уже полной горячей ладонью медленно скользил выше по ноге, пояснице, лопаткам; обласкав женственное плечико и тонкую шею, моя рука опустилась вдоль позвоночника вниз, остановившись на подъеме упругой попки. Катя глубоко вздохнула и открыла глаза.
― Как приятно!
― Доброе утро, милая; на работу не опоздаешь?
― Нет, у меня сегодня выходной, у начальницы отпросилась. Сюрприз?
― Значит у нас сегодня вагон времени. ― Предположил я.
― Ты останешься сегодня со мной? ― Катя, с неподдельной пытливостью посмотрела мне в глаза, как будто верила, что я могу отказать ей.
― Конечно. Можно придумать что-нибудь интересное, например, съездить в Святогорск.
― Классно, давно там не была! Только давай еще поваляемся, несколько минут, я так люблю выходные, а они так редко бывают. ― Катя тесно прижалась ко мне, через минуту ее дыхание стало ровным, глубоким и я почувствовал, как она вновь задремала. Мне же не спалось, вспомнилась Таня совсем юной и безмятежной, наше совместное путешествие в Крым, мои бесконечные придирки к ее излишней щепетильности. Я ощутил, что скучаю по ней, по ее живому взгляду, бесконечному тарахтению о совсем неважных событиях. Но, одновременно, я с ужасом осознавал, что лишен сил отпустить от себя женщину, о которой до слез мечтал, которую безнадежно ждал, желал больше всего на свете, и теперь сама судьба столкнула нас. Я запутался в себе, в своих чувствах, не мог понять: как можно любить двух женщин одновременно, и не представлять своей жизни без них обеих. ― «Еще день-два и все само решится». ― Успокаивал я себя. Во дворе, вдруг, тревожно залаяла собака, затихающим эхом лай заполнил двор и вскоре умолк. ― «Все само решится».

День перевалил за полдень, когда в машину просочился душистый запах хвои, с обеих сторон дороги длинной вереницей потянулись санатории и пансионаты. На перекрестке вправо, дорога уходила к мосту через Северский Донец, к подножью горы, на меловых склонах которой собором Успения Пресвятой Богородицы и четырьмя церквями расположилась Свято-Успенская Лавра. Если поехать влево, то через пятьсот метров будет площадь и городская почта, а за ней начинается обширная территория, утыканная многочисленными детскими оздоровительными лагерями.

Мы последовали прямо, оставив за спиной золотые купола колоколен, выехали на грунтовую дорогу, по которой миновали пустые песчаные пляжи, обогнули вековые дубы, и выехали на поляну, с плотной стеной белых берез и пологим спуском к реке.
Оставив здесь машину, медленной отдыхающей поступью мы пошли по тропинке вглубь смешанного леса; молчали, прислушиваясь к перестуку дятлов и шуршанию в кустах невидимых с первого взгляда ежей, вспоминали названия деревьев, встречающихся нам на пути, и пытались заманить белку сорванной с ели шишкой. Когда мы вернулись на поляну, небо стало сереть. Я развел костер, подвинул к нему валяющееся в стороне сосновое бревно и, умостившись на него с Катей, открыл термос с чаем заготовленный нами еще дома. Напротив, через реку, стояла частная дача. С ее стороны доносились звуки музыки, и было видно, как на открытой площадке танцевало несколько пар.
― Ты был здесь раньше?
― Как-то летом, когда у меня еще был старенький москвич, я приезжал с Димой и Юлей, они тогда еще небыли женаты. Мы установили палатку там, на холмике, и костер для каши примерно в этом же месте. Тут раньше была тарзанка, привязанная к огромному тополю, вон он, обгоревший, это в него молния попала, и мы прыгали в воду, соревнуясь, кто дальше. Это продолжалось, пока Дима не сорвался с нее и не упал спиной на мелководье у берега, все обошлось, но мы перестали дурачиться и ограничились игрой в карты.
― По твоим рассказам Дима постоянно попадает в комичные истории.
― Не без этого, но он хороший друг. Помню, он играл на гитаре романсы,  пока мы не уснули, а потом до утра подпитывал дровами костер. На следующий день хлынул ливень, мы сидели в палатке, а он в одних плавках бегал собирать вещи.
― А ты, что же отсиживался? ― Удивилась Катя.
― А я замерз.
― Эх ты, неженка мой! ― Катя взяла меня под руку и посильнее прижалась ко мне. Незаметно стемнело, в костре перегорели все наготовленные мной ветки, в угли мы зарыли картошку и стали печь на палочках хлеб.
С той стороны реки раздался хлопок: что-то невидимое быстро взвилось ввысь, оставляя за собой еле заметный след из тусклых искр; вспышка салюта с грохотом озарила ярко-красным заревом полнеба. Люди на даче, столпились у края танцевальной площадки, провожая взглядами медленно падающие огни. После короткой паузы раздалась канонада выстрелов, длинные пальцы огромной огненной руки потянулись вверх, наполняя воздух миллионами брызг света; с раскатами грома в черном небе один за другим взрывались разноцветные шары, они угрожающе нависали над нашими головами, словно могли коснуться нас, а затем таяли, не оставляя после себя и следа. Одна из выстрелянных ракет, зацепившись за ветку тополя, упала на берег, и, взорвавшись, усыпала все близ растущие кусты горящими гирляндами. Толпа ликовала, вдруг из нее выделился человек, быстро спустился к кустам и стал топтать тлеющие остатки ракеты. Женщины охали, кричали что-то на счет дорогого костюма, а мужчины наоборот подбадривали и одаривали тушившего наверняка полезными советами. С последним выстрелом в небо поднялись два желтых огонька, закручиваясь по спирали один вокруг другого, они быстро взлетели.
― Как мы с тобой. ― Неожиданно сказала Катя. Огоньки, описав короткую дугу, плавно спустились до самой реки, и едва коснувшись холодной глади воды, так же вместе погасли.
Порыв ветра шевельнул кленовые ветки, осыпав нас с головы до ног сухими крылатками. Я встал, открыл дверь машины и повлек Катю за собой на заднее сиденье.
― А картошка? Она сгорит! ― Вспомнила Катя.
― Черт с ней, с картошкой. Иди ко мне.
― Сумашедший!
― Здесь никого нет. Только ты и я…

VIII
На лестничной площадке, перед дверью своей квартиры, совсем растерянный я пытался найти ключ. Но его, как в землю провалившегося, не было ни в карманах, ни в барсетке с документами. Я, было, совсем отчаялся, но, заметив его солнечный отблеск на полу (видимо сам только что обронил), вздохнул с облегчением, щелкнул им в замке и вошел. На вешалке висели вещи Тани, неожиданно скоро вернувшейся из Италии. Я быстро скинул куртку, туфли и прошел в квартиру: в кухне на столе стояли различные сувениры, в зале я увидел знакомые чемоданы, которые отвозил месяц назад на вокзал, на кресле лежала моя футболка с чешским флагом, но Тани нигде не было. ― «Может быть, она вышла куда-нибудь». ― Думал я. Я нашел ее в спальне, сидевшую на краешке кровати, неподвижную и безмолвную; она, будто пряталась от кого-то, и, закрыв лицо руками, тихо всхлипывала.
― Что случилось? ― Начал беспокоиться я. Раздвинув шторы, что бы стало светлей, сел рядом с ней, но она отпрянула от меня.
― Не прикасайся ко мне! Я все знаю. ― Сквозь слезы вымолвила она, дрожа всем телом как в лихорадке. Что-то тяжелое оборвалось в моей груди, и огромным комом отчаяния сдавило в горле. Как она узнала о Кате – уже не имело сейчас никакого значения. Между тоненькими белыми пальцами Таниных рук просочилась и упала на пол капелька слезы, разбившись о паркет, она разбила последние мои надежды на возможное прощение. Мне хотелось обнять Таню, но руки онемели; встать перед ней на колени и соврать, что ничего не было; но горло пересохло, и язык не слушался меня. ― Что же ты наделал?! ― Таня медленно встала и вышла из комнаты. Я, вдруг, осознал, что больше никогда ее не увижу; хотел вскочить, и догнать ее, но ноги не слушались и слова, которые могли бы остановить ее, не приходили на ум. Стало ужасно больно, горько на душе.
― «Это все…» ―  С ужасом подумал я, и проснулся.

Сон преследовал меня все утро, и я не мог сосредоточиться на работе. Бегло проверив немецкий перевод для Мамонтова, я сохранил документ в PDF формате и отправил его по электронной почте. ― «На сегодня работать хватит». ― Решил я. Часы обозначили час дня, когда я, закрыв свою конторку, пошел развеяться и заодно зайти в гости на работу к Диме.
Боксы «Авто Плюс» располагались на территории бывшего военного городка, который с расформированием летной части передали в аренду частным предпринимателям. Я прошел мимо шлагбаума со сторожкой, и направился к главной конторе, где работал Дима. Посетителей не было, торговый зал был просторен и светел от горящих ламп дневного света, в стеклянных шкафах были выставлены различные виды сигнализаций, центральных замков, парковочных датчиков, а на огромном сером стенде светились врезанные в него музыкальные центры. С краю стоял большой стол с двумя компьютерными мониторами, за которым сидел Дима и что-то набирал на клавиатуре.
― Какими судьбами?! ― Приветствовал меня он, как будто мы не виделись год. ― Кофе будешь? ― И не дожидаясь моего ответа, он включил электрочайник. ― Сейчас буду заказывать лобовое стекло на Фольксваген Пассат, там девушка трубку подымает, Людмила, голос потрясающий: бархатный, с грубоватыми низкими нотками, а говорит, будто соблазняет. Звоню всегда с огромным удовольствием, разговариваем про между прочим; недавно узнал, что она блондинка с зелеными глазами. Как тебе?
― Никак. ― Безразлично ответил я. ― Твое описание ни о чем еще не говорит, а пытаться представить человека по голосу, ― слишком неопределенно, все равно что марку автомобиля по сигналу клаксона. О встрече не договорился, случайно?
― Нет, конечно, ― разливая по чашкам кофе возразил Дима, ― я безнадежно женат, тем более она в Днепропетровске, ехать далеко, а вдруг она действительно страшненькая?
― Так зачем тебе эти разговоры? ― Удивился я.
― Не забывай, я звоню по делу, а во вторых такой голос слушать сплошное удовольствие; зачем себе отказывать в безобидном флирте? ― Он набрал по памяти номер и стал ждать. Когда в трубке ответили, на его лице расплылась счастливая улыбка, глазки заблестели, он откинулся на спинку кресла и закинул свободную от телефона руку за голову. ― Людмила добрый день. ― Начал он, пытаясь придать своему голосу мягкую вкрадчивость. ― Да-да это Дмитрий; снова я Вас беспокою; как Вы поживаете?... отлично! я тоже хорошо; вашими молитвами… ― Он быстро взглянул на меня, указательным пальцем показал на трубку, предлагая мне подслушать; я отказался. ― Хотел бы заказать стеклышко, лобовое на Фольксваген Пассат… ― В этот момент он потянулся за чашкой кофе, но когда взял ее и решил облокотиться рукой на подлокотник кресла, ― промахнулся и перелил горячую жидкость себе на брюки. От такого неожиданного поворота событий слово «Пасс-аа-о-аатс-с!» превратилось во что-то протяжно-стонущее, наполненное дополнительными звуками, исказившие его до чего-то зловещего и можно было подумать, что произносивший все это, хочет кого-то съесть, или, по крайней мере, напугать. Сообразив, что в трубке его внимательно продолжают слушать, Дима без промедления ее отключил, упал лбом на стол и стал безудержно хохотать. Если сказать, что мы не могли успокоиться, минут пятнадцать, ― значит, ничего не сказать.
― Поздравляю, сударь, Вы потерпели афронт! ― Смахивая со своей щеки слезу, воскликнул я.
― Надо же так, какая досада! ― Дима разводил руками, но, не смотря на свой конфуз перед невидимой дамой с волнующим голосом, заказывать стекло все таки было нужно. Он набрал снова; перед Людмилой оправдался, будто я, проходя, мимо перелил на него чай и успешно сделал заказ.

Катя уже была дома, и я решил зайти к ней без лишнего звонка по телефону; сел в автобус и утонул в глубоких размышлениях. На следующей остановке вошли три подпитых студента и уселись на широкое сидение прямо за мной. Они громко разговаривали, будто делая вызов всем присутствующим, и смеялись со всего, что, по их мнению, должно быть обсмеянным. В конце концов, обратив внимание на сидевшую напротив них девушку, примерно их же лет, один из них, долговязый с узенькими черными глазками, стал с ней знакомиться. Девушка не отвечала и смотрела в окно, тогда «герой любовник» стал обсуждать ее внешность, находя это весьма остроумным, а двое его друзей выдавливали дурацкий смех. Остальные же пассажиры молчали, и, потупив взгляды в окна, отстранились от какого-либо вмешательства. Меня подмывало от злости, ехать, как все я посчитал трусостью; повернулся к долговязому и посмотрел на него. Никто из веселой тройки сначала не обратил на меня никакого внимания, издевательства продолжались, и я наступил ему на ногу.
― Иди, гуляй! ― Резко сказал я долговязому, когда тот посмотрел на меня. Его лицо вытянулось в озлобленную, удивленную гримасу, глаза стали круглыми как пивные крышки; он начал быстро соображать: что со мной может сделать, а его товарищи, наблюдая за нами, пустились в смех еще больше.
― А ты вообще сиди молча, мелкий! ― Выдавил он; хотел что-то добавить, но я прервал его:
― То, что ты длинный я и так вижу, не стоит лишний раз сообщать всем о своих недостатках. ― Я встал с сиденья, на случай того, если он решит ударить меня, взялся за поручень и сделал безразличное выражение лица, разглядывая пробегающие за окном деревья.
―  Да я тебя…! ―  Вскакивая, кричал долговязый.  ―   Сейчас мы выйдем, и ты отхватишь! ― Один из его друзей схватил его за руки и стал усаживать обратно, а второй заливался в слезах и смехе. Коротко обернувшись, я заметил, что девушка уже вышла на одной из остановок, следующая была моя. Я молчал, а долговязый продолжал угрожать, намеревался встать, что бы выйти вместе со мной; в итоге я вышел один. Мне было искренне радостно, что я не промолчал в автобусе, хотя мой поступок не оградил никого от неприятностей,  не наказал сквернословца, и я раздумывал: покажется ли хвастовством, если я расскажу об этом Кате.

― Привет, заходи; а у меня гости. ― Катя была в приподнятом настроении, она закрыла за мной дверь и пошла в кухню. Там было накурено, за столом за чашечкой кофе сидел худощавый молодой человек двадцати лет. Его костюмные брюки молочного цвета и черная как уголь рубашка были безукоризненно наглажены и точно подогнаны по размеру, камушки запонок на рукавах соответствовали цвету его голубых глаз, а черные волосы тщательно уложены гелем.
― Владимир. ― Представился он. Я сухо поприветствовал его в ответ и уселся напротив. На столе стояла пепельница с окурком сигары. (Видимо это он курил). Гость держался раскованно, постукивал по столу пальцами с аккуратно подпиленными и покрытыми бесцветным лаком ногтями, и, чувствовалось, что он весьма уместно здесь себя находил. Катя сделала мне чай, села между нами и продолжила разговор, который был у них до моего прихода:
― Как Валентина Николаевна поживает?
― Все хорошо, также преподает, сейчас в комиссии по выборам; Пашка женился на прошлой неделе…
― А ты когда собираешься?
― Вот когда ты примешь мое предложение, так сразу в ЗАГС. ― Он разулыбался и кратко глянул на мою реакцию. Я постарался сделать вид, что мне не интересна эта тема, но на самом деле я закипал и с удовольствием начистил бы ему лицо прямо здесь.
― Ладно; я уже пойду; пора. ― Он пожал мне руку, снял со спинки стула пиджак такого же молочного цвета как брюки, вышел в коридор; дверь хлопнула и Катя вернулась ко мне.
― Ты чего такой мрачный? ― Заметила она мое сменившееся настроение. ― Я тебя не спросила, может быть ты есть хочешь? Я борщ сварила.
― Ни хочу я борща. Это, что за Аль Капоне?! ― Несмотря на мою заметную раздражительность, вопрос рассмешил Катю.
― Аль Капоне, маленький, толстенький, в шляпе, Вова совсем на него не похож. Он работает крупье в казино, поэтому должен выглядеть безукоризненно.
― Да, шляпы ему точно не хватает! ― Начал ерничать я и мой голос стал невольно повышаться в тоне.
― Перестань, я училась с ним в одной школе, ― стала оправдываться она, ― его мама преподавала украинский язык в моем классе.
― Мама – мамой, а он что у тебя здесь забыл?
― Зашел в гости, это мой дом, кого хочу, того принимаю. Ты чего завелся, в ревность решил поиграть?
― И часто он к тебе заходит? ― Не успокаивался я.
― Сейчас нет, раньше часто. ― Катя сделала паузу, как будто обдумывая говорить мне что-то или нет. ― Я же женщина и не могу долго быть одной, рядом всегда должен быть мужчина, пока не появится тот который нужен. ― Последние слова просто ошеломили меня, на ум поползли пошлые мысли, и я уже не мог остановиться:
― Все понятно!  Я у тебя тоже вариант: «на безрыбье и рак рыба»?!
― Ты не забывай, что женат и не надо делать из меня девку легкого поведения!
― Спасибо, что напомнила, а то я действительно забыл, что женат. Своими поступками ты из себя сама сделала ту, кого упомянула!
― Я свободная женщина! ― Последние мои слова получились особенно грубыми. Катя резко встала изо стола, повернулась к окну так что я оказался за ее спиной. ― Разговор окончен; уходи!

Выйдя из квартиры, я спустился вниз по лестнице и в негодовании чуть не сорвал с петель дверь подъезда. Мои идеалы рушились, на ум приходили ужасные мысли о Кате, и я не в силах был прогнать их. ― «Как я мог так ошибиться?! Мне казалось я ясно видел, как радовались моему приходу ее уголочки глаз, как краснели ее щечки, когда я дотрагивался к ним поцелуями, и как дрожали ее руки, когда увлекал в свои горячие объятья. Разве можно это сыграть или одинаково чувствовать ко всякому, сухо отыскивая среди бесконечной череды поклонников «подходящего»?»
В магазинчике у площади я набрал пиво, отключил свой мобильный телефон (никого не хотелось слышать), и отправился домой.

IX
Всю неделю я не мог найти себе места. Работы не было, кроме почти завершенного английского перевода Мамонтову, поэтому я редко появлялся в конторке. Пару раз звонил Дима, приглашал в гости, но я, ссылаясь на неотложные важные дела, предпочитал оставаться в гордом одиночестве, пытаясь перешагнуть мысли о Кате, и начать новую, а вернее продолжить свою прошлую жизнь, и, уверяя самого себя, что все к лучшему, стал мысленно готовить себя к приезду Тани. Но куда бы я себя не ссылал: то на шумные вечерние улицы, то в безмолвные прозябшие аллеи парка, − всюду в лицах встречающихся мне девушек мерещились черты Кати. Я стал останавливаться, вглядываясь в спины прохожих, окликать ее именем тех, кто явно не мог ею быть, и все это стало казаться сумасшествием. Я, то презирал Катю, обрисовывая в самых скверных красках ее образ жизни; то, понимая, что все это лишь плод моего воображения, оправдывал ее и винил во всем себя, и сердце щемило, а глаза мои никого не желали видеть кроме нее, только я не мог в этом себе признаться.

Выбивая молотками старую оконную раму, в кухне дедушкиной квартиры тарабанили мастера. В зале же, греясь у масленого обогревателя, мы с дедом расположились за перенесенным сюда кухонным столом. Дед отдыхал в своем любимом кресле и задумчиво смотрел в окно, за которым рос огромный орех. Я же, разлив по чашкам ему и себе чай, уселся на диванчик и по привычке стал ждать первый вопрос от деда.
― Как живешь? давно не виделись. ― Начал он.
― Моя жизнь сплошной салют: то вверх со вспышкой, то вниз потухшим огарком, то в реку – не разгоревшись и пропав. ― Я постарался выразится витиевато, с оттенком прожитого важного для меня жизненного этапа, и, честно говоря, мне самому понравился мой ответ. Но дедушка лишь чуть улыбнулся мне:
― Ты чем-то расстроен.
― Да, расстроен, точнее сильно разочарован: дважды ошибся в одном человеке.
― Ты уверен, что именно ты ошибся, а не наоборот? ― Этот вопрос стал неожиданным и не совсем понятным мне, и я сразу постарался объясниться:
― Для меня человек был больше чем весь остальной мир, я же для него – совсем нет.
― А он знает о твоих чувствах; о чувствах, которых ты так смело заявляешь? ― Я вопросительно посмотрел на деда. На мгновение мне показалось, что он шутит, но спокойствие в серых глазах сразу отбросило эту мысль. Я тоже посмотрел на орех, на его крупные еще зеленные листья, как будто в них были ответы на все вопросы. ― Ты мог не придать значения тому, что человек ждет от тебя большего, чем просто твое присутствие рядом с ним. Это большее может заключаться в одном слове, в одном признании. Когда человек тебе дорог, откинув неуместные стеснения, скажи ему об этом. Если, все-таки, человек отталкивает тебя, надо его простить, ведь прощать могут только сильные люди, простить и уйти. Тогда ты не повторишь эту ошибку в будущем.
Слова деда перевернули у меня все мысли верх тормашками: ― «Я же никогда не говорил Кате, что люблю ее, ни при встречах в юности, ни теперь». ― Я, вдруг ощутил, огромную пропасть недосказанности между нами и вину перед ней, собой, нашими чувствами. Мастера еще задували щели монтажной пеной, я же не мог уже усидеть на месте. Дед, видя мое волнение, отпустил, а точнее подтолкнул меня:
― Иди. Они почти закончили. Все будет хорошо.

Бежать за машиной для меня сейчас было слишком долго, я поймал такси, но сердце хотело выпрыгнуть из груди и бежать еще быстрее. ― «Сегодня будет все решено. Я загляну в грустные спокойные глаза, признаюсь, как долгие свои юные дни и ночи думал только о ней, с трепетом ждал каждую новую встречу, как обдумывал, подбирая слова, и каждый раз не мог их произнести, потому что, мои чувства были сильнее любых слов всех языков мира. И когда она ответит мне взаимностью – мы будем вместе навсегда. Я все смогу объяснить Тане, потому что эти чувства нельзя не понять, нельзя в них упрекнуть, она умница, она все поймет и отпустит, простит и отпустит!»
Вот ее подъезд. Словно одержимый я взлетел по лестнице. ― «Прямо сейчас решится все! Я смогу… не могу не сказать, ведь я этого так долго ждал!» На площадке, перед дверью я замер, подождал несколько секунд, глубоко вдохнул и позвонил. В это время Катя куда-то собиралась уходить, и я спустился подождать ее во дворе. Томясь в ожидании и не находя себе место, я взглянул на небо. Слабое солнце, перевалившей за половину осени, пряталось за многочисленные ватные облачка, роняя под ноги последние приятно-теплые лучи. И вот она вышла, в коротеньком желтом пальто, сапожках из темно-коричневой кожи и таких же цветом перчатках, в ее лице не было ни тени упрека, ни жажды объяснений и извинений от меня, как будто она знала все, что я хочу ей сказать, и это придавало мне решимости. Мимо нее прошел мужик с рычащим псом бойцовской породы. Она поздоровалась с хозяином и направилась ко мне.
― Пошел скотина, пошел домой! ― Нервно повторял мужик дергая собаку за поводок, пес же сопротивлялся и рычал. Неожиданно для всех он крутнулся вокруг своей оси, и мужик упустил поводок из рук. В два прыжка пес догнал Катю и схватил ее за ногу чуть ниже колена; она вскрикнула и упала вперед. Я остолбенел.
― Фу-у-у! Бро-ось!― Орал мужик, схватился за ошейник, пытаясь оттянуть зверя в сторону. Через мгновение я подскочил к ним и со всей силы ударил пса кулаком в нос, тот ослабил свою хватку, и мужик оттащил его в подъезд, подняв за ошейник на уровень своей груди. Я подхватил Катю на руки и положил на свои колени. Из раны хлестала кровь, я скинул с себя шарф и как можно туже перевязал рану, он тут же побагровел, кровь часто закапала на асфальт. ― «Что делать?! Что делать?!»
― Я вызвала скорую!― Крикнула женщина откуда-то сверху.
Из окон, из-за шторок на нас вытаращилось десяток людей, но никто не вышел. Мы были одни посередине пустого старого двора, в луже крови. Я крепко прижал Катю к себе. Она была в сознании, закрыв глаза и тяжело дыша, терпела боль.

Я сбежал вниз по больничной лестнице, перепрыгнул через крыльцо, сел в ждущее меня такси. Мысли прыгали, я совсем растерялся, неожиданно мне стало страшно. Добравшись до своей квартиры, не разуваясь, пробежался по комнатам, собрал деньги, все которые у меня были, и выбежал снова к такси. Вернувшись в больницу, в коридоре я наткнулся на медсестру, которую приставили к Кате, и отдал ей пакет с необходимыми лекарствами.
― Ее можно увидеть?
― На сегодня и завтра не рассчитывайте. Вещи привезите: халат, тапочки, личные вещи. ― Сухо добавила она.

Вечер, шел девятый час, больницу уже закрывали и меня попросили уйти. Подождав пару минуту, я спустился со ступенек и оглянулся, в палатах тушили свет, только в коридорах горели ночные лампы. Нестерпимо хотелось чем-то помочь Кате, но как, не приходило в голову.
― «Наверняка ей вкололи обезболивающее и она уже спит». ― Думал я. Чувства боролись с разумом. Ничего не поделать, надо ждать завтрашнего дня, и только с утра можно было что-нибудь предпринимать. Такси я не взял, пошел пешком, стало зябко, и я поднял воротник куртки. ― «Почему врач сказал только через два дня? Неужели все так серьезно?» ― Самые разные предположения полезли в голову. ― «Нет, это недоразумение. Врачи перестраховались, у нас это всюду: к серьезным вещам мы относимся слишком легкомысленно, а к мелочам придираемся. Это врачи ― им положено перестраховываться. Или мест не было в обычном стационаре, и ее поместили к «тяжелым»? Немудрено, сейчас сыро и холодно людей болеет масса. Народ пошел не прочный!»
Опустился густой туман. Моего дома почти не было видно и горящие квадратиками окна, словно китайские фонарики, были развешаны кем-то на ветках невидимого дерева. Почти на ощупь нашел дверь в подъезд, поднялся, зашел в квартиру. Сильная усталость вдруг навалилась на мои плечи. Я медленно разулся и лицом вниз упал на кровать.
― «Что же я наделал?! Зачем я зашел сегодня к ней?! Зачем?!»

X
В больнице, после утреннего обхода дежурным врачом, мне удалось упросить молодую медсестричку пустить меня к Кате. Я накинул белый больничный халат, обул на туфли безразмерные тапки грязно-зелённого цвета и, пройдя по пустому пропахшему лекарствами коридору, нырнул в нужную палату.
Катя была одна. Взглянув на меня, она слабо улыбнулась, ее бледно-серое лицо с темными кругами под глазами выдавали усталость от бессонницы. Я сел рядом на пустующую кровать и дотронулся до ее руки.
― Привет. Держишься?
― Держусь. Куда деваться?
― Что врач сказал; когда выпишет?
― Побуду пару дней, а там посмотрим.
― Тебе нужно что-нибудь?
― Да. Зайди к моей соседке, оставь ключ от квартиры, мои сегодня-завтра должны вернуться от папы. ― Катин слабый голос неестественно тихо слетал с побледневших губ, и я решил не мучить ее расспросами. Сказать хотелось так много, что у меня перехватывало дыхание, но волновать Катю я не смел, и мы молчали, смотрели друг на друга, и так можно было молчать бесконечно. Незаметно пролетели отведенные мне на посещение тридцать минут, и медсестра тихо позвала меня на выход.
― Завтра обязательно приду. ― Шепнул я, поцеловал Катю в лоб и ушел.

Отдав ключ соседке, я написал записку Катиной маме, вложил ее в щель двери и спустился во двор. На ступеньках я замешкался, как будто меня что-то задерживало, я оглянулся вокруг и увидел, как из-за угла появился хозяин той самой собаки. Он, не замечая меня, шел к двери подъезда, в правой руке держал авоську с продуктами, а левой уже звенел в кармане ключами. Мужик был астенического телосложения, лет сорока-пяти, седой, выше меня на голову. Я не сдвинулся с места и он, почти уткнувшись в меня плечом, вытаращил свои маленькие бесцветные глаза, сделал шаг назад и прикрикну в мой адрес:  «Чего уставился?!»  Боковой удар пришелся ему в правую бровь около виска, он обмяк на ногах и медленно, издав глухой шелестящий звук, рухнул на асфальт. Я подскочил к нему и ударил ногой в живот, мужик свернулся калачом, издав отрывистый хриплый стон.
― Скотина! ― Вырвалось у меня неестественно сипло и тихо. Окончательно потеряв самообладание, я нанес ему очередной удар ногой, который угодил ему в подбородок. Мужик, кажется, лишился сознания и больше не шевелился.
― Что это такое делается?!― Закричала проходившая неподалеку женщина средних лет. ― Что делается?! ― Голосила она, снова и снова, привлекая все больше внимание окружающих. Пол минуты я стоял без движения, не зная, что делать, затем развернулся и пошел в сторону улицы. За спиной послышались беготня и крики: к проходившей дамочке присоединился еще кто-то, но я не стал оборачиваться, что бы посмотреть.
― Подонок! ― Донесся мне в спину уже мужской голос.
Возле проезжей части воздух казался прохладней, дрожащие руки я сунул в карманы куртки и сжал кулаки, стараясь перебороть волнение, я вспомнил вчерашний страшный день и Катю, меня затрясло еще больше. С силой я сдерживал шаг, что бы ни начать бежать, вышел на центральную улицу и пошел вдоль по ней.  «Подальше уйти отсюда». ― Соображал я, остановившись у перекрестка возле сквера. Холодный ветер задувал за пазуху, я застегнул куртку повыше, на загоревшийся для меня зеленый, поспешно перешел дорогу, вдруг я заметил, что постоянно оборачиваюсь ― жуткий страх преследования охватил меня. Куртка почти не пропускала воздух, и мне стало жарко, вытянув руки из карманов, я прошел несколько метров, на ходу расстегнул молнию пониже и опустил воротник; пронзительно холодный ветер с каплями моросящего дождя тут же ворвались под мою одежду, я моментально замерз и снова задрал воротник вверх. Не далеко от моста, на остановке стояло несколько человек; я встал в стороне, ожидая автобус или какую-нибудь маршрутку, лишь бы куда. Красная «Жигули» пятой модели с милицейскими знаками на дверях остановилась около меня:
― Молодой человек! ― Послышалось в мой адрес. ― Ваши документы...

В камере, в этой бетонной дыре три на три метра, грязной, с дурным запахом, время тянулось очень долго. Весь день я просидел один, на длинной лаве, под окном с двойной решеткой без стекол. ― «Ситуация вышла из-под моего контроля и теперь я здесь в этом омерзительном месте, не зная, что будет со мной дальше: суд? срок? если да, то какой? Нет возможности увидеться с Катей; как она там? нужна ли ей помощь? Я все испортил! Что я скажу Тане?» ― Каждый последующий вопрос, задаваемый себе, делал ситуацию все безрадостней.
За дверью послышались шаги, голос караульного, лязганье засова. В камеру вошел черноволосый человек, моего роста и лет; его глубоко посаженные темно-карие глаза быстро осмотрели камеру, на мгновенье остановились взглядом на мне:
― Здравствуй, земляк, ― неторопливо протянул басовитый голос.
― Здравствуй, ― сипло выдавил я. Он прошелся по камере, сел на лаву не далеко, не близко от меня.
― Сергей. ― Смотря из-под лобья продолжал знакомство мой сокамерник. Я также представился, быстро пожал ему руку и постарался отстраниться от какого-либо продолжения диалога. ― Значит теска. ― Обрадовался он, его вытянутое смуглое лицо стало еще вытянутей, из тонких губ обозначилась ухмылка на левую сторону. ― А я только месяц как откинулся, и опять жизни не дают! В 2001-ом, летом, нес кабель сдавать на приемку металлов, нашел в канаве и решил заработать немножко, а они,― он показал пальцем в сторону закрытой двери, ― припаяли мне за демонтаж высоковольтной линии, три года! Вот и сейчас в моем районе сняли провода, а меня под подозрение. ― Лицо гостя приняло обиженный вид, и нижняя губа вытянулась далеко вперед. Я же молчал, не поддерживая разговор, но и не перебивая его. Ему же была охота поболтать, пожаловаться на судьбу и он спросил: ― А ты не по металлу попал?
― Дал одному по физиономии.
― Сильно дал?
― Не знаю, наверное. ― Я вспомнил как стонущий хозяин собаки лежал на асфальте, опирался на свои руки со вздувшимися от возраста венами, пытаясь встать. Я вспомнил своего деда, его руки и к своему ужасу, мне стало жаль мужика. ― «Почему я все время сомневаюсь?!» ― Разозлился я на себя. ― «Разве он не виноват во всем, что случилось с Катей?! Ему еще мало от меня досталось!»
― Если ты не перестарался, ― продолжал рассуждать мой сокамерник, ― штрафом обойдется, а если что не так срастется, от пяти до семи; я эти расчеты выучил хорошо. ― Он цокнул языком, деловито глянул на меня и, согревая свои колени, потер их ладонями. Стало заметно холодать, стемнело, и в камере включили свет. Я поджал колени к груди и прислонился к стене, надеясь в таком положении сохранить в себе больше тепла и по возможности подремать. Сокамерник, наоборот встал, прошелся несколько раз взад-вперед от двери к окну и продолжил рассказ о своей «очень занимательной» жизни: ― Со мной сидел, один хороший парнишка, Леха его звали. Как-то он напился до чертиков, зашел в бар, а ему за стойкой отказали налить и попросили уйти. Он обиделся до глубины души, затеял драку, выбил бармену два передних зуба. Менты приехали, а ему все не почем, разошелся не на шутку: одному руку сломал, второму челюсть. Впаяли Лехе пять годков ни за что, ни про что! Вот такая у нас хороших людей судьба – горька на вкус.
― Обыкновенная судьба. ― Возразил я, поднял воротник повыше, спрятал в него нос, и закрыл глаза, стараясь расслабиться. «Вытянутое лицо» тоже умостилось на лаве и, к моему счастью, больше не доставало меня своими разговорами. Наступила ночь, камера на столько остыла, что выдыхаемый мной воздух курился из уст. Я дышал себе за пазуху, это мало помогло, вслед за ногами стали мерзнуть руки, спина, вскоре я весь продрог, и меня стало трусить. Даже мысли о чем-то хорошем не могли меня греть, так как произошло много чего плохого, что еще хуже – неопределенного, а выхода я ни где не видел, одни тупики. Усилившийся ветер раскачал уличный фонарь, под его скрип, как ни в чем не бывало, захрапел мой собеседник (наверное, закаленный или сельский), для меня же, мерзнувшего практически всегда, эти условия были невыносимы. Поэтому когда в девять утра мне передали пакет от Димы с термосом горячего чая и пирогами с картошкой, я возвел своего друга до ранга «ангела хранителя». «Вытянутому лицу» передали чай и сало с белым хлебом. Мы поделили еду на двоих и растянули её до самого вечера. И вот фонарь снова заскрипел под порывами ночного ветра, сокамерник храпел, а мне становилось еще хуже. Вся одежда на мне взмокла и была холодной, для ходьбы по камере силы уже покидали меня, и я сидел, сжавшись на лаве, часто и с кашлем дышал за воротник, чувствуя, что мной овладевает болезнь и отчаяние.
Ближе к полудню третьего дня задержания меня вывели из камеры, дали подписать какие-то бумаги у дежурного. Задавать лишние вопросы не было ни желания, ни сил, рука не слушалась, я что-то черкнул в журнале, забрал свои личные вещи и вышел на улицу. Возле своей машины меня ждал Димка. Глаза его были покрасневшими (уверен, что он также не спал, как и я), выглядел он уставшим и озабоченным. Как мы ехали домой, я не помню, точно знаю, что молчали. Приняв горячий душ, на автомате добрался до кровати, на пять минут передохнуть. Провалившись в бездну, я спал около шестнадцати часов и очнулся только к пяти утра следующего дня. В своей квартире я был один. Ехать в больницу было еще рано, самочувствие паршивое. Съев гору гренок, я выпил три пакета горячего Колдрекс и стал ждать, когда можно будет поехать к Кате.

XI
В регистратуре больницы мне сообщили, что Катя выписана домой. Я сбежал по холодным ступенькам крыльца, прыгнул в Опель и полетел к ней. ― «Значит все хорошо!» ― Кричали во мне мысли. ― «Все хорошо!»
Дверь открыл брат Кати, Влад, и без того худощавый, а в широкой футболке одетой на выпуск по верх великоватых спортивных штанов, он выглядел еще худее, чем был на самом деле. Он поздоровался со мной, и впустил меня в квартиру, из кухни вышла их Мама.
― Здравствуй Сережа. ― Трагично вздохнула она и сразу дала указание сыну. ― Накапай мне еще несколько капель. ― Развернувшись, снова исчезла в кухне. Влад ушел за ней.
Я приоткрыл дверь и заглянул в комнату: Катя лежала на застланной кровати, укрытая пледом читала книжку. Окно было задернуто плотными шторами, в комнате было темно, на столике возле кровати горела лампа.
― Ну что ты в корридоре мнешся? Заходи скорей. ― Тихо позвала она меня. ― Рассказывай, где пропадал?
― Извини, очень хотел тебя увидеть, но не мог прийти, так сложились обстоятельства.
― Знаю я эти обстоятельства; наслышана! ― Она обвинительно покачала головой и мне стало ясно, что она знает и про драку у ее подъезда, и про мое задержание. Я молчал, виновато опустил взгляд на пол, разрезанный на две половины тонкой полоской дневного света, тянувшейся от щели между шторами.
― Мама ходила к хозяину собаки, скандалила, он забрал свое заявление и вот ты здесь. ― Объяснила Катя.
― Она сильно переживает, плохо выглядит. ― Заметил я, отводя разговор от своей персоны.
― С утра до вечера пьет валерьянку, накручивает себя, рыдает. Родители – есть родители. ― Катя пожала плечами, и отложила сборник сочинений Лермонтова, на тумбочку под лампу.
― Я не спросил как твое здоровье? врачи что говорят?
― Сделали не сложную операцию, месяц нужно постараться меньше нагружать ногу, но ходить уже можно. Я ж не сказала тебе самого главного. ― Ее глаза оживились, осматривая мое лицо. ― Отца попросили остаться в Киеве на постоянную работу, он уже дал свое согласие и забирает нас к себе.
― Когда?
― Сегодня.
― Этого не может быть! Сегодня? ― Месяц-два, пару недель, когда угодно, но не сегодня! Этого я не мог ожидать. Мои мысли пустились взапуски с чувствами. ― Как же мы?! ― Единственный вопрос, который я смог задать.
― Что «мы»?! Ты сам знаешь, что так лучше для нас обоих. ― Ее взгляд стал остр как бритва, а голос тверд как камень. ― О чем ты сейчас задумался? ― Продолжила она. ― Пойми, я не могу все время ждать, и думать придешь ты сегодня или нет, придешь ли завтра, а когда приходишь – бояться услышать, что эта встреча последняя, бояться испортить тебе отношение с твоей женой. Я устала. Хочу начать все заново далеко отсюда. Новая работа, новый круг знакомых, новый дом. Хочу жить, любить, хочу семью, ребенка. Прятаться от посторонних взглядов – это не моя судьба.
― Ты так легко забудешь меня и начнешь все заново, значит все что было между нами ничего не значит для тебя? ― С трудом выдавил я из себя.
― Поверь, для меня это тяжелей, чем кажется, но так нужно, так правильно. Твое место в моей душе никто занять не сможет, оно твое навсегда. Я хочу быть свободной в чувствах, желаниях, но этого ты мне предложить не можешь.
― Ты права. Я хочу, что бы у тебя все было хорошо и у тебя все получится.
― Я знаю, ты говоришь сейчас от чистого сердца, спасибо тебе.
Мы замолчали. Смешанные чувства овладевали мной. Я не мог сейчас встать на колени и, признавшись в любви, просить ее остаться со мной, так как я был не свободен и для такого предложения не имел морального права. Я был уверен, Катя уедет в любом случае и самые важные слова, произнесенные сейчас, если даже тронут ее сердце, поблекнут под тяжестью времени и километров, разделяющих нас. Оставался один шанс, сохранив остатки Катиных теплых чувств ко мне, разобраться в личных делах с Таней, примчаться в Киев и объять Катю всей пылкостью безграничной любви, доказав серьезность и чистоту своих намерений быть с ней остаток своих дней. А пока, наши отношения проваливались в бездну обстоятельств, и я ничего не мог поделать.
В комнату нам принесли пообедать суп. Аппетита совсем не было, но я ел, соблюдая хороший тон. Затем организовался чай со сливовым вареньем, и мы просидели до вечера, пока не наступило время собираться на вокзал.

В двадцать один тридцать мы стояли на темной холодной платформе. Поезд опаздывал на пятнадцать минут, и у меня было еще драгоценное мгновение чувствовать Катю рядом с собой, держать ее за руку.
― Я позвоню тебе.
― Лучше я позвоню, когда устроюсь. Куплю телефонную карточку с новым номером, через недельку или две, обязательно свяжусь с тобой.
Я прижал ее к себе. В этот, уже по настоящему холодный осенний вечер я как никогда ощутил ее горячее тело.
― Ты сегодня очень задумчивый; переживаешь?
― С тобой я всегда такой; ты разве не заметила?
― Нет, ты другой. ― Она с тревогой посмотрела мне в глаза.
― Да, с некоторых пор, как мы вместе.— Я сделал знак, чтобы она не перебивала. — Помнишь, то время как мы только познакомились? Потом, что-то не сложилось у нас, мы расстались. Я часто бывал около твоего дома, и каждый раз, останавливаясь напротив твоих окон, мечтал: «Вот если бы ты стала моей!» ― Мой спокойный голос, изменяя мне, дрогнул; внутри до боли сжало всю грудь. Она положила руку мне на сердце.
— Сейчас выскочит. — Шепнула она. — У меня такое чувство, что мы больше не увидимся.
— Вот, ты передо мной. ― Набравшись сил, продолжил я. ― Ты стала моей, но я тебя снова теряю, как потерял восемь лет назад, хочется обнять тебя и уже не отпускать никогда.
Она молча прижалась ко мне. Я крепко обнял ее плечи, прикоснулся губами ее горячей щеке.
― В прошлом у меня всерьез было два парня, но когда я с ними расставалась, то считала ошибкой встречи с ними, старалась как можно быстрее вычеркнуть их из моей жизни и забыть. О наших встречах я не хочу забывать.
В ее глазах лунными зайчиками сверкнули слезы. Она была прекрасна даже в эту минуту печали. Издалека протянулся яркий свет прожектора прибывающего скорого поезда. Через минуту огромная машина электровоза с грохотом доставила двадцать вагонов к платформе и с визгом тормозов остановилась ― началась посадка. Сладкий прощальный поцелуй пухленьких Катиных губ и грудь мою рвало на части. Через две минуты прозвучал предупредительный гудок об отправке; перед глазами замелькали горящие окошки купе и желтые флажки проводниц; стук колес о металлическое полотно утих, и резкий голос громкоговорителя объявил прибытие следующего поезда.
Я неистово жал на газ и нёсся по улице с большой скоростью. Свет от фонарных столбов прерывисто взрывался в салоне машины, музыка случайной радиостанции играла на всю громкость до боли в моих ушных перепонках. Я не сдержался: слезы, омывая все лицо, полились ручьем. Со скрежетом тормозов я остановился у ворот своего гаража.
― Тряпка! ― Сказал я себе вслух. ― Тряпка!

XII
Прошло две недели, но звонка от Кати не было. Ее старый номер был отключен, значит, как и обещала, она взяла новый, отказавшись от тяготившего прошлого и начала новую жизнь с чистой страницы. Прозябший ноябрьский воздух, холодный, прозрачный, бодрящий при вдохе, заливал шумные улицы города. Редко висевшие бурые скрученные листья трепетали на заиндевевших по утрам голых ветках кленов и каштанов. На днях я закончил английский перевод для Николая Ивановича, получил от него гонорар и восторженные благодарности за выполненную мной работу в срок. Благодаря нему я получил дополнительную небольшую известность в научном кругу и уже на ближайший год был обеспечен работой над подобными научно-техническими публикациями.
Сегодня, немного простывший и захандривший, я остался дома, сидя перед телевизором в теплых носках и свитере под горло, пил крепкий черный чай. В стране витали политические волнения, вчера, прошли президентские выборы, и по телевидению каждый час оглашали результаты с последними изменениями в подсчетах голосов.
Рядом зазвонил мой мобильный телефон.
― Здравствуй, Сергей; это Влад беспокоит; узнал?
― Да, конечно, как поживаешь? ― Я встал. Радостное и тревожное чувство заиграло во мне.
― Извини, что не звонил раньше: сначала не было возможности, а потом человеческих сил собраться с мыслями. Сразу, после нашего приезда в Киев Кате стало плохо – рана воспалилась. Врачи объяснили, что пошло заражение крови. Три дня Катю мучил жар. Сделали переливание крови, и ей стало лучше. Из-за слабости звонить тебе не могла, да и врачи запретили, поэтому она попросила меня связаться с тобой, узнать как у тебя дела…
― Да все у меня отлично, ― повышая тон, перебил я Влада, ― как Катя, когда с ней можно будет поговорить? Или давай я сейчас позвоню, скажи ее новый номер, я не буду ее сильно тревожить…
― Катя умерла. Вчера были похороны…
Время превратилось в желе. С непроизвольным взмахом руки телефон отделился от моих пальцев, и повис в воздухе, затем, медленно перелетев комнату, коснулся стены, беззвучно вжимаясь в нее и разламываясь, стал распадаться на фрагменты: крышка, аккумулятор, экран, мелкие черные винтики, все это расплывалось в разные стороны, осыпая ковер у моих ног осколками. Словно осколками разбитой хрупкой и молодой человеческой жизни.
Обхватив горячий мокрый лоб ладонями, я сел на диван. Хотелось плакать, но слез не было и глаза резало от сухости. Страшный, жуткий, опустошающий каждую мою клетку немой вакуум застыл в квартире.
― «Боже!.. За что?!» ― Стучало в моих висках.
Лежа на диване, с холодной безразличностью смотрю сквозь потолок в никуда. Кто-то звонил в дверь, но я не открыл. Сейчас снова звонят, стучат, но я не хочу, не могу встать, руки и ноги окаменели, стали тяжелыми и неподвижными глыбами, в которых напряжены до предела жилы. Хочу вскочить и бежать, бежать к скверу, мимо старой скамейки и вислой ивы, через двор, где бывал сотню раз и знаю каждый кирпичик дома, вбежать вверх по лестнице и ворваться в комнату, где еще недавно витал сладкий запах красного шампанского, хочу взять Катю за руки, обнять ее нежное тело. Но я остаюсь неподвижным, сдаюсь в борьбе с пониманием произошедшего, я повержен, положен на обе лопатки и невидимый мой враг с ликом смерти смеется надо мной в кривой жестокой улыбке. Обрываются мысли, с ними, с болью срывается что-то внутри, сжимается, подходит к горлу и не дает дышать, ― не дышу пару секунд, полминуты, затем минуту. Но, с резью в горле продавливаю колкий глоток воздуха в легкие, и вот вздымается моя грудь, снова дышу с тяжестью и надрывом.
Поздний рассвет обозначил новый бессмысленный день. Зачем он мне? Для чего? Если нет надежды, сорваться с места, пересечь океаны и горы, что бы увидеть блеск любимых карих с грустинкой глаз; нет возможности вдохнуть в сладкие губы жизнь, что бы их уголочки дрогнули и озарились радостью в улыбке. Я низок в своем бездействии и жалок в беспомощности.
С помощью запасного ключа оставленным мной на всякий случай, Дима влетает в квартиру. Увидев меня, он останавливается на минуту в прихожей, отдышавшись, берет стул, садится напротив, долго вопросительно вглядываясь в меня.
― Таня? ― Спросил он. Затем немного подождав, ― родственники?
Зная, что не смогу ответить, я закрыл глаза.
― Нужно что-нибудь срочно предпринимать? ― продолжал пытать Дима.
Я отрицательно покачал головой. Он молчал, волнуясь и теряясь в догадках, тихонько стучал пальцами по стулу, на котором сидел. Через какое-то время он ушел в кухню, поставил чайник на огонь и вышел на балкон. Дима закурил, как всегда в моменты сильного волнения, затягивая сигарету за сигаретой, я это понял, так как запах табака все-таки просочился во внутрь и заполнил всю квартиру. С ранними сумерками незаметно подкралась еще одна пустая, ужасная для меня ночь.
― Уже совсем поздно. ― Начал осторожно Дима, стоя в шаге от дивана. ― Я могу уйти? Юля волнуется. Завтра утром обязательно зайду.
Не говоря ни слова, я положительно кивнул ему.
Сквозь стекло окна слышалось скрежетание роликов об асфальт; не смотря на холод глубокой осени, на площади кто-то все еще катался. Затем все стихло и только урчание редко проезжающих машин нарушало мертвую тишину. ― «Зачем я к ней пошел?» ― Крутилось у меня в голове. ― «А пришел, зачем вышел ждать во двор? Почему не сказал прямо с порога, то, ради чего спешил к ней? Зачем тянул? Я во всем виноват. Только я!» ― Мысли с отчаянием захватили все мое сознание и понесли толи в прошлое, толи в несбыточное будущее. Бесконечное аэродромное поле, где мы однажды с Катей выгуливали Брэнду, заросло высокими душистыми травами, они волновались от ветра, словно вода бледно зеленого, плоского как блюдце озера. Катя, маленькая и совсем юная, потянулась на носочках и поцеловала меня в щеку. Я хочу ее обнять и увлечь к себе, но она прячется в гибкой высокой траве, и я не могу ее найти, сержусь и прошу откликнуться. Сердце мое клокочет и рвется. Я долго иду и попадаю в лес, столетние клены с мощными широкими кронами осыпают меня крутящимися крылатками. ― «Дэжавю! Это уже было со мной!» ―  Я оборачиваюсь, между деревьями, играя с опавшими бурыми листьями, появился доберман.
― «Брэнда, Брэнда!» ― Взволновано кричу я. Но она не слышит меня. ― «Брэнда!» ― кричу снова я и бегу к ней. Она, бестолковая, убегает, хватая и подбрасывая вверх листву своей узкой пастью. Я запыхался и остановился, наблюдая, как она пропадает за кустарником и многочисленными стволами деревьев. Хочется плакать, но слез снова нет, и мои глаза до боли сухие. С досадой я хватаюсь за голову, не зная куда идти. Где-то рядом должна быть «она», но где искать ту, о которой мечтал, ту, которая так дорога мне? Я сажусь в мокрые листья, закрываю ладонями лицо. ― «Я люблю тебя! Если бы ты знала, как люблю и как перед тобой виноват!»
Я открыл глаза. За окном моей квартиры черное небо стало сереть. Город просыпался, загудела улица, тихо ворковали и стучали клювами о стекло нахохлившиеся дикие голуби, прилетев искать корм ко мне на подоконник. Я нашел в себе силы и перешел в ванную комнату. Лежа в теплой воде, я смотрел, как над зеркалом слабо мерцала лампа. ― «Значит, скоро перегорит ниточка». ― Капли воды монотонно хлюпали в наполненную ванну, пуская правильной формы круги миниатюрных волн. Круги расходились, увеличиваясь в диаметре, разбивались как о рифы, о мои ноги и туловище, взбаламучивая алое облако, медленно и зловеще расплывавшееся от моих израненных лезвием предплечий. С болью в висках в тело постепенно приходила долгожданная, тягучая, освобождающая от страданий слабость…

Я очнулся на своей кровати, под теплым одеялом. Голова раскалывалась, в теле были не здоровые онемение и дряхлость, тошнило. Через слабые приоткрытые веки, окружающие предметы виднелись размытыми, темными и светлыми пятнами, в которых я сумел разглядеть Диму, разговаривавшего в зале с человеком в белом халате. Они общались в полголоса, и я не мог разобрать суть разговора. Когда дверь за врачом захлопнулась, Дима вошел ко мне в спальню. Растерянный, с помятым лицом он выглядел совсем разбитым. ― «Как, все-таки, переживает этот человек за мою никчемную душонку». ― Невольно подумал я.
― Я так и знал, что тебя нельзя одного оставлять! ― Дима старался говорить сдержанно, но было видно как тяжело ему не сорваться на меня в крик. ― Мне Юля рассказала одну вещь. ― Он наклонился ко мне как можно ниже и посмотрел прямо в глаза, как будто стараясь взглядом влезть ко мне во внутрь. ― Таня ей звонила месяц назад, сказала, что у вас будет ребенок, просила тебе пока не говорить: сюрприз готовит… Живи, дурак, живи! Понял?! ― Голос его дрогнул. ― Что ты молчишь!?
― Буду жить… Буду. ― Обильные слезы полились из-под моих век, тело задрожало, мне стало стыдно перед ним, перед Таней, дедушкой, Катей. Дима ушел на кухню, закурил. Дрожь во мне не утихала, окаянные мысли сплелись огромным клубком, где нельзя было найти ни начала, ни конца того, о чём я думал. Так я и уснул, ― беспокойный и издёрганный сомнениями, въевшимися в меня, пропитавшими меня насквозь.