рассказ
Только, только забрезжил рассвет, а Владимир Носов уже возился в моторе своего старенького ЗИЛа, оборудованного под небольшой кран-лебедку. Зачем он его купил – и сам не знал: так, воля случая, веяние времени.
Вот он захлопнул капот, сел в кабину, включил мотор. От его шума взлетела стайка воробьев, ночевавшая на густых ветках сирени. Скворец-пересмешник высунулся из своего домика-скворечника и засвистел досадливо, точь-в-точь повторяя посвистывание Владимира, когда тот не мог найти неполадку в моторе.
Владимир удивленно посмотрел на скворца, улыбнулся, подумал: «Вот, бестия, точняк срисовал. Ну и талантище!» Он осторожно тронул машину и поехал на товарную станцию Серовска, куда приходили составы из-за границы, и где можно было найти временную работу.
Из-за леса пробивались первые робкие лучи солнца. Воздух был напоен сонливой тишиной, умиротворенным спокойствием, и Владимиру было жаль нарушать эту безмятежность, эту земную благодать. Хотелось заглушить мотор, вылезти из этого железа и растянуться на траве. И смотреть, смотреть на небо, на проплывающие облака, которые он представлял то плывущими кораблями в безбрежном море, то эскадрильей самолетов, то караваном верблюдов в зыбучих песках. Но сейчас у него не было времени на мечтания – ему нужны деньги, а их надо заработать.
У развилки дорог, почти у поляны, прозванной в народе как «Теплое местечко», он увидел две «Вольво» и «Колхиду» с высоким брезентовым кузовом. Четыре мужика толпились у открытого заднего борта, к которому были приставлены два деревянных широких бруса.
Владимир съехал с дороги, остановился рядом и прямо из кабины крикнул весело:
– Ну что, «челноки», помощь не нужна? А то я ваших лягушек мигом заброшу в кузовок.
Мужчины молча, недоверчиво рассматривали Владимира. Он усмехнулся, понимая, что перед ним «босяки». Именно вот таких и берут тёпленькими, как телят-несмышленышей. Он чертыхнулся про себя, сплюнул сквозь зубы, грубо процедил:
– Чего раззявились, как на девку в борделе? Не на меня надо смотреть, а на станцию, как бы оттуда «малютки» не подъехали. – Владимир был зол на себя, на этих нерасторопных людей – он любил шустрых, сообразительных, хватающих все на лету. Но, видя их растерянность, беспомощность, он смягчился и сказал уже спокойно:
– Слышь, мужики, вы уж слишком неудачное место выбрали для стоянки.
Старший мужчина отошел от машины, направился к нему. Лицо его было небритым, глаза мутные, слезящиеся и будто вдавлены внутрь. В них накопилось столько усталости, что ему уже безразлично было: довезет он до дому или нет свою купленную по дешевке за «бугром» машину. Но у него еще хватало сил вести переговоры.
– Помощь-то нужна, да сколько запросишь за это, и в какой кузов грузить будешь? А то, может, ты сам из этих, из киляг? – Он говорил хриплым, бесцветным голосом, то и дело вытирая концом грязной рубахи сбегавший пот по лицу. Видно, простуда основательно засела в нем, выматывая последние силы.
Владимир посмотрел на молоденького паренька, нервно топтавшегося вокруг машины, строго спросил?
– Чей это сосунок? Твой что ли? Зачем приволок его сюда?
– Да вот из-за него и соблазнился. Свадьба у него, а справлять ее не на что. Вот я назанимал денег и поехал с другом. А доедем ли – ещё вопрос. А их и продать надо. Как бы вместо свадебной музыки да похоронную не пришлось заказывать – долг-то камнем висит на шее.
– Твой друг не первый раз ездит, бывалый мужик, а что ж он в эту трясину заехал? Иль не слышал о «Теплом местечке»?
– Да отговаривал он меня, но не на дороге же грузить будешь?
– Ладно, плати, сколько не жалко и чтобы мне не обидно было, и давай грузить. – Владимир подогнал машину к задку «Колхиды», повернул стрелу крана над первой «Вольво», опустил канаты и стал командовать:
– Давай, протаскивай под днище и закрепляй. Да шустрей, шустрей работай, – он радовался, что есть начало, и какая-то толика денег будет у него в кармане. И в то же время хотелось быстрее закончить, чтобы не пропустить возможный калым на станции.
Вот машина повисла в воздухе, передние колеса оказались в кузове.
– Давай, толкай ее вперед, она легко пойдет, – весело командовал Владимир. Его зеленовато-серые глаза блестели от азарта, а мускулистое, упругое тело было устремлено вперед, словно помогая продвигающейся машине.
И действительно, машина стала продвигаться и вот она уже прочно стояла на платформе, а стрела крана медленно и очень осторожно выползала из кузова.
– Ребята, двигайте ее к кабине, а ты, друг, подгоняй вторую. – Володька возбужденно потер ладони, взъерошил свои пушистые светлые волосы, радуясь, что его слушаются, и что работа спорится.
Быстро подцепили вторую «Вольво» и тоже затолкали в кузов.
– Закрывайте все брезентом, чтоб ни одна собака не унюхала, что там. И быстрым ходом на дорогу, и жмите на газ что есть силы. И упаси вас Бог где-нибудь остановиться на ночлег.
Старший мужчина подошел к Владимиру и протянул деньги. Тот взял, посмотрел на них и позвал:
– Ей, жених, иди сюда!
Мальчишка подбежал и, не поднимая глаз, прошептал смущенно:
– Маловато, да? – Дрожащими от усталости и напряжения руками шарил во внутреннем кармане.
– Да не шебаршись ты. На вот, возьми. На свадьбе на поднос положишь, малышу на памперсы хватит. – Владимир весело рассмеялся, но сразу посерьезнел, вытащил из кармана ручку, клочок бумаги, что-то написал и протянул парню. – Вот держи адресок. Он поможет твою «лягушку» «просватать». Только никому ни слова об этом, понял? Давайте, двигайте с Богом.
Машина выехала на шоссе и прибавила скорость. А Владимир отправился к станции. Он нисколько не тужил о том, что не взял деньги у этих бедолаг, потому что чувствовал, что фортуна на его стороне, и он обязательно подработает. Только бы не повстречаться с бывшими своими дружками-подельниками.
Небольшим оказался калым, еле-еле пол-лимона наскреб: кого на буксире доволок до райцентра, кому помог погрузить, попутно подвез старуху с молодайкой.
Закупил он на эти деньги продуктов, игрушек, а самое главное – нашел нужное лекарство. И уже направлялся домой, как его обогнали два старых «Жигулёнка» и перегородили дорогу, да так, что Владимир еле успел затормозить. Это были они – «летучие голландцы», его бывшие дружки. На дорогу из машин выскочило пятеро блатных. Из второй важно выплыл располневший, опухший Туз. Все они были «под мухой», видно, успели обмыть свой улов.
Туз, подойдя к машине Владимира, прошепелявил лениво, с хрипотцой:
– А-а, Седой появился.
Блатные сразу загалдели, перебивая друг друга:
– Во, а клялся, что завязал.
– Предал нас, падла!
Туз недовольно махнул рукой, и те сразу затихли, даже чуть отодвинулись в сторону.
– Здорово, друган, – Туз протянул ему руку. Владимир открыл дверцу и протянул навстречу свою. Туз сжал ее крепко и не выпускал из своей лапищи.
– Давненько тебя не видели. В одиночку решил шабашить? Нехорошо, ох как нехорошо – клиентов отбиваешь. На первый раз простим, но выручкой поделишься, – он резко дернул за руку, и Володька выскочил из кабины.
Тенор и Грызла бросились в кабину и начали там ворошить – искать деньги. Тихоня оказался рядом с Владимиром. Он нежно, почти не касаясь, провел рукой по телу Володьки и, ухмыляясь, вытащил из потайного внутреннего карманчика куртки сложенные четыре десятки.
Володька, глядя на Туза, проговорил:
– Да какая у меня выручка, так, мелочь одна: старуху с девкой подвез – много ли с них возьмешь?
– Так с девки другое надо брать, – ухмыльнулся Туз. Блатные загоготали.
– А если эта девка была бы твоей сестрой, тогда как? – Зло проговорил Володька, а затем снизил голос до шепота: – А может быть, с ней надо было так же, как с твоей Шурой?
От неожиданности Туз вздрогнул, нахмурился, махнул рукой на блатных:
– Брысь, я с Седым поеду, а вы следом.
Они сели в машину Владимира. Устраиваясь удобнее на сиденье, Туз снисходительно улыбался:
– Я сегодня добрый, поэтому милую тебя, – его жирное, мясистое лицо лоснилось от пота, глаза-щелочки почти закрылись.
– Твою милость к нашему брату я знаю: чуть – что не по-твоему, то можно сразу заказывать собственную панихиду. – Владимир хмуро, искоса поглядывал на вальяжно развалившегося Туза, а сам думал: «Неужели даже напоминание о Шуре, его невесте, изуверски растерзанной вот такими же блатными, не всколыхнуло его?! Не может того быть, ведь я помню, как он переживал. Или этот толстый, непробиваемый слой жира заполнил не только тело, но и сердце, память, душу, и что там еще есть внутри нас, что должно помнить, страдать, сочувствовать? Стоит ли начинать с ним разговор или нет? Да была – не была, не молчать же всю дорогу. А с кем еще я могу поговорить об этом?» Он как бы беспечно рассмеялся, показывая все свои тридцать два ровных, белоснежных зуба, нахально спросил;
– Ты как насчет последнего слова подсудимого? Можешь его выслушать? А потом смейся, издевайся надо мной – твоя воля.
– А что, давай, валяй. Это даже интересно. Надоела мне эта шушера, а тебя давненько не слушал. Соскучился по твоим проповедям. Давай, весели братана.
– Веселого от меня ты ничего не услышишь, – Володька закурил, глубоко затягиваясь, как перед прыжком в бездну, еще не решив, делать этот шаг или нет. Огонь остатка сигареты обжег пальцы, и он выбросил окурок на дорогу. Неожиданно для себя он обратился к Тузу по имени – впервые за эти кошмарные годы.
– Скажи, Сашка, ты деревню часто вспоминаешь?
– Чего это тебя занесло? – удивился Туз.
– Вспомни, братан, мы ведь с тобой нормальными людьми были: в школу вместе ходили, в армии рядом спали. А сейчас готовы друг в друга вцепиться, как голодные псы. В кого же нас превратили, что мы грабим, убиваем друг друга? И ради чего все это? Неужели только ради того, чтобы всё награбленное потом с шиком прокутить? Неужели этот угар никогда не пройдет? Ты не думал об этом? – Володька говорил горячо, зло, задавая вопросы, и не дожидаясь на них ответа. Он спешил выплеснуть все, что наболело, перекипело в нем.
– В последний раз, когда был с вами на деле, я встретил на станции соседа из деревни – Усача, ты помнишь его. Подошел он ко мне и говорит:
– Что же ты, сукин сын, всю совесть свою пропил?! Мать твоя померла, а ты даже в последний путь проводить не приехал.
Закричал я: «Почему вы не сообщили мне?! Не знал я!» А он смотрит на меня, как на прокаженного:
– Так не было твоего адреса у матери. Мы всю избу перерыли, но ничего не нашли.
И вспомнил я разговор с матерью в свой последний приезд. Поразил меня ее вид: сначала подумал, что она, как и прежде, по-девичьи стройна. А когда присмотрелся, то понял, что она увядает, засыхает. Как будто какой червь изнутри ее гложет. Сейчас представляю, как она стонала по ночам. Тебе не приходилось слушать сухое дерево на корню? А я слушал – оно на ветру стонет. Но самыми поразительными были ее глаза. И тысячу раз прав тот, кто первым сказал, что они отражают весь наш внутренний мир. Она у нас смешливой была. В глазах постоянно веселые бесенята прыгали. И всем рядом с ней было легко, спокойно. Посмотрит вот так на тебя, и все твои тревоги, печали куда-то уходят, отодвигаются.
А в тот приезд она только дважды посмотрела на меня: при встрече и при прощании. Такой потухший, пустой, безжизненный взгляд. И голос сухой, безразличный.
– Видели тебя, сынок, как ты с дружками машину отбирал у мужиков. Большой грех берешь на себя... – Она подумала и, будто решаясь на что-то важное для себя, более резко и как-то поспешно произнесла, словно боясь, что не сможет этого сделать:
– Ты больше ко мне не приезжай, а то люди сторониться меня будут. Умрешь – и похоронить никто не придет. Так и сгниешь в избе. А без тебя за одинокую посчитают. Глядишь – сжалятся и схоронят.
Обиделся я на нее: в кои-то веки приехал, а она так встретила. Резко так рубанул:
– Что это ты все о смерти талдычишь? Собрала бы лучше на стол – как-никак сын в гости пожаловал.
А она отвечает таким тихим голосом, как из загробного мира:
– А о чем же еще мне говорить? Сына своего в душе я уже похоронила. Теперь и самой пора.
Уехал я и больше там не появлялся. А обиду вином старался заглушить. Но на мать ли надо было обижаться? Как сейчас вижу ее прощальный взгляд, когда уже в дверях оглянулся на нее – столько в нем было муки, страдания. Если бы понять тогда, что в том взгляде была и надежда! Броситься бы на колени, просить прощенья. И остаться там, забыть весь этот кошмар. Но, видно, не дано нам прозреть. И только собственной смертью мы искупаем грехи – так нам кажется. Бессмысленной смертью, никому не нужной. Ты сходи на новое кладбище – там, в большинстве своем, одна молодежь лежит. А по закону природы первыми должны умирать пожилые.
Порой смотрю на свои руки – они же работы прежней просят: я был первоклассным станочником, хорошим конструктором. А работы нет, отняли ее. А, может быть, мы сами не захотели удержать то, что имели? Ты как кумекаешь на этот счет?
Вот думаю: время одинаково для всех, а живем по-разному. Одни жируют, пляшут на человеческих костях, все по колено в крови. Другие с голоду умирают, но честными, чистыми! Кому же лучше, как ты думаешь? – Владимир впервые за время этого разговора повернулся к Тузу, изучающе посмотрел на него. Тот хотя и сидел в прежней позе, но ухмылка сошла с его лица, глаза были серьезны, губы поджаты. Широкие ноздри подрагивали, а мясистые, обвислые щеки чуть подобрались – вероятно, от внутреннего напряжения. Было не ясно, о чем он думает, что предпримет в следующую минуту. Но Владимир зло и решительно продолжал:
– На все награбленные деньги я одно полезное дело сделал – обменял свою конуру на трехкомнатную квартиру. И то ты помнишь, каким путем: если бы той бабке не потребовались срочно деньги для переезда к дочери. Но за любой обман приходится расплачиваться: та единственная, ради которой приобреталась эта квартира, не пошла со мной – такой я стал ей не нужен. Живет теперь с другим человеком, имеет ребенка. А я, кто я? Ведь мы с тобой, братан, убийцы. Если физически я никого не убивал, то морально стольких уничтожил! Разве мы не приближали час их смерти, когда ночью на дороге с оружием нападали на их машины, и они переживали страх и даже ужас?! – Владимир закурил еще одну сигарету, сделал три жадных глубоких затяжки, словно готовился к основному, последнему броску, нервно бросил бычок через дверцу, сплюнул туда же горькую слюну и продолжил:
– Привез я последние два «лимона», бросил на стол, смотрю на них и думаю: «Для кого привез их, для чего?» И чувствую всей своей кожей, что кто-то смотрит на меня. Повернулся, а в дверях маленькой спальни стоят двое детишек – мальчик и девочка. Мне показалось, что я их вижу во сне, что это мои дети. Я протянул к ним руки, а девочка как закричит диким голосом:
– Дядечка, не убивай нас!
– В глазах у меня помутилось, но сквозь пелену вижу, как к ним выползла женщина. Не знаю, как я не брякнулся в обморок. Сел на стул и смотрю на них, как на привидение: мать обхватила руками детей и старается своим телом загородить их от меня. А тут к ним выкатился маленький карапуз: ножки колесом – видно, только ходить научился. Прижался к матери, а сам смеется, показывает на меня ручонкой и лепечет: «Па-а-па». Вот он-то и вывел меня из оцепенения. Спрашиваю:
– Кто вы? Как оказались в комнате?
– Беженцы мы, – отвечает мать, – ходили, побирались, а ваша дверь была открыта, вот мы и зашли сюда.
Посмотрел я по углам: нет телика, видака. Или я сам не закрыл дверь – уходил я под мухой, или залезли. Но как говорится в пословице: вор у вора своровал.
– Почему ты ползаешь? – спрашиваю ее.
– Ноги отказали, не ходят, – говорит, а сама искоса, испуганно, как-то затравленно смотрит на меня.
Я однажды видел, как взрослые дворовые собаки загнали в угол потерявшегося домашнего щенка: весь съежился, шерсть дыбом, отбрёхивается, а сам с надеждой крутит головой из стороны в сторону, ища спасение. Вот так и она смотрела на меня: и убежать бы, да не может; позвать на помощь – так может, там такие же убийцы, как и я.
Смотрю на них и вижу, что они голодные. Взял сумку с провизией, отнес на кухню и говорю: «Идите, ешьте».
Дети смотрят на мать: разрешит или нет? Сели за стол. Она отрезала по маленькому кусочку колбаски и тонюсенькому ломтику хлеба.
– Режь, говорю, – не жалей,
– Нельзя, они уже вторые сутки ничего не ели.
Не знаю, сможешь ли ты понять мое состояние в тот момент, это невозможно высказать словами. – Владимир вновь быстро закурил, все также жадно затягиваясь.
Туз повернулся к нему и медленно, грубо процедил сквозь зубы:
– Что ты все смолишь и смолишь, как дед старый. Чего замолчал? Раз начал, так заканчивай скорее.
Владимира удивило, что Туза заинтересовал рассказ. Он посмотрел на него и не узнал: это был совершенно другой человек. Куда подевались его спесь, вальяжность, вызывающая надменность. А когда тот неуверенно улыбнулся, то стал похож на того Сашку, которого он знал раньше.
Туз как-то тревожно, с запинкой спросил:
– А... какая она... та женщина?
– Да обыкновенная. Знаешь, она похожа...
– На Шуру?! – вскрикнул Туз, не давая Владимиру закончить мысль. Потом тише, и как бы разубеждая себя, произнес: – Нет, так не бывает. Ну что же ты молчишь, что было дальше? – заторопил он.
– Дальше? – переспросил Владимир. – А дальше пошло, как в хорошем детективе. Видно, сколько не бегай по кругу, а конец все равно приходит. Вот так и у меня. Бегал, бегал, но все сомкнулось и меня накрыло, да так, что и сейчас не приду в себя.
У нее муж военный. Часть, где он служил, расформировали, и они возвращались из Бреста. Вещи контейнером, а сами на машине решили прокатиться по русским просторам – до этого пять лет жили за границей.
Может, помнишь, как Паленый устроил перестрелку и капитана кокнул? Вот это и был ее муж. Машина, документы, деньги – все ушло. И осталась она, обезумевшая от горя, одна среди бескрайнего поля. Когда она рассказывала, как копала могилку с помощью железного прута, найденного на дороге, и парой собственных рук, то я был готов разыскать Паленого, хоть из-под земли достать, проткнуть тем самым прутом. Да, кстати, ты не знаешь, где он сейчас? – Владимир посмотрел на Туза, который при последних словах вздрогнул.
– Нет, не знаю, прохрипел Туз и стал нервно ерзать на сиденье. Это показалось подозрительным Владимиру и он вдруг вспомнил о слухе, что якобы Туз сам или принимал участье в этой схватке, или видел, как это было. Он пожалел, что начал этот разговор, который неизвестно чем мог теперь закончиться. А его помощь так нужна Любе и ее детям. Но слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. И он решил быстрее закончить этот рассказ.
– Ну что же, раз есть начало, то и конец должен быть, а то я тут слишком расслюнявился перед тобой. В общем, так: выкопала она маленькую ямку, положила мужа, прикрыв лицо целлофановым пакетом, который был в руках у дочки, присыпала землей. В ногах воткнула железку с поперечной палочкой, перевязанной какой-то травой. И побрела с детьми от села к селу, боясь попросить приюта. Кто она такая без документов? Мелкая букашка, которую может растоптать любой, кому ни лень. Вот так и оказалась в моей квартире. Хотел дать денег – не взяла, говорит, что не чистые они. Как будто пахнет от них. Настаивать не стал, но со зла взял и перевел их на счет одного больного – таких объявлений много сейчас.
Вот так и стали жить – они в одной комнате, а я в другой. Устроился на работу шофером. А вот прописать Любу, оформить пенсию ребятам так и не смог – без документов дело ни с места. За большие деньги можно все сделать, только где их взять? А тут у Любы с ногами совсем плохо стало. Решил в больницу положить ее, а там за лекарство платить надо, да столько, что моя зарплата мизером кажется. Вот и решил поехать подработать. Только на грабеж я уже не мог пойти. – Владимир замолчал. Машина подъехала к дому на окраине улицы. Из подъезда выбежал мальчишка лет шести и радостно прыгнул на подножку машины.
– Дядя Володя приехал! А мы вас заждались, у нас хлеб кончился.
К машине подошла девочка лет трех с куском блина в поднятой руке и громко, торжественно сообщила:
– А мама блины испекла, у нас поминки!
По лицу Владимира заиграли желваки, но он пересилил себя ,улыбнулся, спрыгнул на землю и подхватил на руки девочку.
– Ольгунька, посмотри, что там лежит в кабине.
Девочка настороженно, с недоверием посмотрела на Туза, на коробку, лежащую рядом с ним, но, увидев в ней красивую куклу, по-старушечьи всплеснула руками:
– Ой, мамочка, да это же Барби! Такая была у меня, – она протянула руки к коробке, бережно вынула куклу и прижала к груди.
Девочка радостно улыбалась, но вот она оторвала взгляд от куклы и посмотрела на Туза глазами ангела, в которых были одновременно радость, удивление, недоверие и зарождающийся страх.
– Это мне, дядя? Правда?!
Туз промычал что-то нечленораздельное, выскочил из кабины и почти бегом кинулся к своей машине, стоящей метрах в ста от них. Все блатные скучились рядом и с напряжением смотрели на него, ожидая команды. Они впервые за три года не понимали своего шефа и не знали, как он поступит.
А Туз пренебрежительно смотрел на них, а затем, чувствуя всем нутром, всей кожей слыша приближающиеся шаги, зло, ненавидяще зашипел, растягивая слова:
– А ну все в ма-ши-ну! Быстро! Куда прёшь... – грязно заругался он, увидев, как Грызла и Тихоня открыли дверцу его машины. – В одну уместитесь. И мигом к переезду – там ждать меня, ясно?!
Блатные, толкаясь, мешая друг другу, втиснулись в «Жигули» и на большой скорости газанули с места.
Туз стоял, не оборачиваясь, судорожно ухватившись за дверцу. Шаги стихли, кто-то остановился рядом с ним. Он усилием воли заставил себя повернуться, – это был Владимир.
– Что ты так вытаращился на меня? – удивленно спросил Володька. – Или кого другого ждал? Почему ты так рванул из машины? Неужели Ольгунька и тебя достала? – Он спрашивал, а сам все больше начинал верить в свою страшную догадку.
– Достала, достала, – нервно, зло, но тихо проговорил Туз. Он как будто боялся, что кто-то посторонний услышит его. Он стоял все также спиной к дому и к машине Владимира.
– Ты зачем пришел? Суд вершить? Так давай, начинай! Ну что, что же ты стоишь?! – истерично закричал он.
– О каком суде ты говоришь? – удивился Владимир. – Мне бы со своими проблемами разобраться, свой собственный суд завершить. А ты сам себя суди. Это будет справедливей.
– А ты на самом деле считаешь, что собственный суд поможет? – недоверчиво спросил Туз, с интересом разглядывая Володьку: он словно впервые видел его таким необычно открытым, как оголенный провод – неосторожно задень и разнесет в клочья.
– Еще бы! – воскликнул Володька. – Это верняк. Надежней и справедливей его нет. Только согласуй со своей совестью.
– Фантазер! Вечно ты витаешь в облаках, – усмехнулся Туз и передразнил: «Согласуй с совестью...» А если она давным-давно потеряна, тогда как? Хорошо, что ты от нас отбился, а то бы с твоей философией фраера давно замочили тебя. Давай, разверни мою машину и подвези меня до переезда.
Володька сел за руль, стал разворачивать машину, а сам все думал: зачем это надо подвозить Туза, когда он сам первоклассный водитель? Все-таки решил посчитаться с ним? Ну что же, он давно ждет этого. И очень хорошо, что они уедут от дома: было бы очень жестоко, если бы Люба и дети второй раз увидели убийство.
Туз сел на заднее сиденье. Он всегда садился там, чтобы не получить удар сзади. Сейчас почему-то развернулся вполоборота и смотрел назад. Володька повернулся тоже, но ничего не увидел за массивной фигурой Туза и не понял, что же того заинтересовало, а зеркал на машине не было – ни на капоте, ни в салоне: Туз не любил, когда его лицо отражалось в стекле.
На повороте, увидев свой дом и дорогу, Владимир понял, на кого смотрел Туз: вдали виднелись две маленькие фигурки. Его сердце дрогнуло, он понял, что это детишки бежали за машиной, за ним! Они выехали на проселочную дорогу, которая вела к переезду. Слева виднелся пруд. Туз приказал повернуть туда. Владимир подумал, что развязка совсем близко, так как за прудом было кладбище, на котором есть и безымянные бугорки, под которыми лежали те, кто числится в списках пропавших.
Машина остановилась. Они вылезли и прошли в ворота. Почти у входа была свежая могила с большим памятником из черного мрамора. Володька непроизвольно остановился: так красив и необычен был этот памятник – большая подбитая птица у обрыва. Он посмотрел на фотографию молодого красивого капитана, прочел фамилию и вздрогнул, еле сдерживаясь, чтобы не закричать – это же был муж Любы! Ниже фамилии было выбито: «За необузданную свободу одних расплачиваются своей жизнью другие». Вот он ключ ко всем тайнам! У Владимира не было сомнений, что тело капитана сюда привез Туз – тот прежний Сашка, с раннего детства мечтавший стать военным, но по прихоти родителей так и не поступивший в училище. И не произошло бы той трагедии, окажись Сашка в тот роковой день рядом с Паленым.
Владимир с теплотой и благодарностью посмотрел на Туза, который молча вытаскивал из кармана черный бумажник.
– А я был там, – тихо, будто боясь разбудить навечно уснувшего капитана, проговорил Володька. – Люба описала то место, и я его нашел. Раскопал холмик, хотел перевезти сюда, а там лежит Паленый, пронизанный тем самым штырем. В тебе меринячья сила, братишка.
– Он получил то, что заслужил. Убивать отца на глазах у детей может только фашист, мародер. И конец свой они знают – решительно, со злобой проговорит Туз. – Ну и как он? Узнать еще можно? Времени уже много прошло, больше полугода. Или дерьмо не гниет? – криво усмехнулся он.
– Гниет все. Я узнал его по шестипалой руке и волосам. Перевезти его невозможно.
– Зачем?! – раздраженно крикнул Туз. – Наше место у тех самых дорог, где мы промышляем.
– Ну вот, а ты говорил, что собственного суда нет.
– Ты, философ, как всегда, прав. – Туз сел в машину. – Давай, вези меня к переезду, а то я могу опоздать.
Они всю дорогу молчали, и только когда подъехали к развилке, Туз велел остановиться, и они вышли из машины. Он протянул бумажник Владимиру:
– Передай Любе. Там все документы и деньги, и ключи от машины – она в моем гараже. Ты знаешь, где он. Шифр замка ты тоже знаешь. А если забыл, то все тут найдешь, – он ткнул пальцем в бумажник, посмотрел на часы, воскликнул: – О, как время неумолимо бежит! Давай прощаться. Ты прав, братишка, свой суд – верняк, но его надо вершить до конца. Ты давай, беги домой, тебя теперь заждались. А я опаздываю, мне спешить надо, – он просто, открыто улыбнулся Владимиру, слегка стукнул его по плечу и как-то легко, проворно сел за руль своей машины.
А Владимир и в самом деле побежал – ему так много надо было рассказать Любе. Он все ближе и ближе подходил к дому. Вот он уже видел, как навстречу ему устремились ребята. Со стороны железной дороги послышался шум проходящего поезда. Тишину разорвал тревожно кричащий свист паровоза, послышался скрежет, скрип тормозов, стук железа, крики. Владимир остановился. Внезапная мысль пронзила все его тело, сердце бешено заколотилось: – это же Сашка поставил последнюю точку в свой собственный судебный приговор!
2000г.