Шагаю.
Толкают, сбивают с ритма
локти, гудки, светофоры улиц,
грохот парада,
провал открытья,
и что-то… что рядом…
кажется, пульс.
Не бытие, а событие:
воробей на проводе
хохлит чуб… -
думаю, - не без повода.
Пасмурно.
Дня хочу
лучшими солнцами коронованного!
Кричу – и чудо:
из икон окон –
утро, мудрое испокон!
заря – гадалка:
на розовой ручке
кучками –
золотые тучки…
Фотограф – в шоке:
"Какое ню!",
а зарю жалко
Царю-Дню:
умчит, непорочная, догоняя Ночь,
и Дню – одиночество…
Чем
ему
помочь? –
Любимой болью воскрешён из праха,
руками улиц в мольбе нелеп,
день
щекою на площадь-плаху
упал
как слеза на склеп.
Башня – термометром городу в лето.
- Смотрите, это
уже всерьёз!
… На старте с ВДНХ ракета
уже срывается:
SOS! SOS!
Цифры – в ужасе: 35 по Цельсию!
асфальт расплавлен
как в бреду мозг:
хватайся за розги, из пушек целься –
ни шагу от берега гигант-мост.
Из подворотен, из тёмных ниш –
мышь…
малолитражка ползёт… беспокоится:
живой чешуёй
разноцветных крыш
удав Садовых сплетает кольца,
горит глазами, плодя мосты,
(в карманы улиц ползут отростки)
и отрубает ему хвосты
красный лазер на перекрёстках…
Улица в жажде губами-шинами
шлёпает, липнет, дыша бензином…
Упала, сонная
у хвоста моста,
исполосована
и черна как мавр…
Ноль внимания.
Мост устал:
тяжко "ихтиозавру".
Закройте шторы, у дня – жар:
над городом в жёлтых куполах – пожары!
Заря, как можно!
Ведь это… мелко;
уже измучен он, стар и сед,
скачет безумной и белой белкой
над сучьями
в чёртовом колесе!
… Небо доброе –
и небу жаль;
хмурит тучи, бровями сжав их…
Сникло – и хлынула в пыль печаль
с крыш,
от пожара ржавых!
Клочья виснут,
будто сам с небес
сползаю слезою тоже я…
Дождь!
Волшебный хрустальный лес,
высься,
радуги множа!
Душ спасительный!
Перезвончатый –
оцинкованный-черепичный,
листовой-жестяной-столичный –
над газончиками
многозончатыми,
по цветастым горячим крышам
разбегающихся автомобилей!
Город выполз к тебе, и дышит
шкурой высохшей крокодильей…
Мне б – на шпиль,
да погладить брюхо
этой дымчатой-доброй туче,
только – башню найти покруче,
… если б не было в горле сухо.
Весь растрескавшийся, бессонный,
по десне шурша языком,
я ворвусь к тебе босиком
и – открою твои кессоны!
Дром-дром! Там-там!
Эй, дом, кто – там?
Хлещет-плещет
по ободам,
по капотам.
по проводам
по асфальту,
по пальцам рук,
в поднебесный багровый круг,
без пощады и без промашек –
по зелёным кругам фуражек,
по зелёным лугам ромашек
по пустотам,
по куполам,
с пулемётами пополам
длинной очередью
вдоль надгробий –
ритуальная дромофобия!
Эй, назвавший
мой дождь мокрым,
аль не тесно в своём умишке!
… и отойди, не шатайся около
с мордой лося на фоне Шишкина.
Плачет Свод, потому что – чист.
Зал Мирозданья радуя,
учитесь красками Муз и чисел
в сводах высоких радуг!
Очнитесь, День!
Вы не один – «блажен»,
с кистью Истины
седой старик:
Солнцем надежды выжжен,
кто-то пожизненно
из забытых книг
кричит!
Но лист облетевшей памяти
падает…
с шорохом…
на асфальт… -
призрак-ветер в прозрачной мантии
высит
горестный контральт…
Бумажное кружево
слов простуженных
тонет
в сонных
осенних
лужах…
Вряд ли бывает хуже…
… Поднял листок,
и иду… не спеша…
На листке в строке – два слога:
«ДУ-ША».