«Горгулья» на Яндекс.Фотках
Синева сгущалась над фантастическим городом, падала в каналы и, отразившись, неслась обратно, глотнув тревожно темнеющей глубины. Вбирала тонущие в воде отражения, уносила и опрокидывала в другие миры, толпившиеся где-то там, за порогом вселенной. Тянула в себя устремленные ввысь взгляды, напоенные мраком и силой, разливая взамен радость и непосредственность...
Он наконец-то попал в давно снившийся город. Всю жизнь мечтал, искал его – и вот случайно нашел. Проснулся там, в том самом залитом солнцем и водой квартале, где домики громоздились друг над другом, а с одного балкона свисали плети вьющихся растений с фиолетовыми цветами в форме морских звезд. Он не знал ни названий цветов, ни адреса знакомого дома, лишь угадывал шестым чувством присутствие той, о которой писал ночами, о которой и были, собственно, все его вымученные, выплаканные рассказы, повести, стихи.
Вода подступала к стертым ступеням и лизала выбеленные за долгие годы стены нижних, нежилых этажей, отражала и баюкала дом, где обитали горестные мечты сумасшедшего, плескалась, выносила из-за угла призрачные гондолы и отдавала небу искаженный, изменчивый мир оранжевых крыш и причудливых арок. Она была повсюду, внушала тревогу, подчеркивая нереальность, зыбкость картинки, но теперь дорога была известна и он больше не боялся ее потерять. Сумасшедший запомнил: стоит ощутить этот тонкий и острый запах мерзнущих в воде водорослей, представить мраморное кружево вон того собора с золотящимся куполом, воздетые персты кривых колоколен, удвоенные лагуной темные палаццо, разорвать веслом отражения сгорбившихся мостов – и явится нужный поворот в знакомый квартальчик, и дом песочного цвета, и балкон... И фиолетовые морские звезды. А там уж и жалюзи на широком окне. А за ними – тугие стрелы солнечного света, пронзившие затененную комнату. И звуки плавной мелодии вперемешку с плеском… и приоткрытая дверь в спальню, а там, там…
Сон оборвался. На окне трепетала легкая, прозрачная кисея… В едва забрезжившем тусклом рассвете он угадывал проступившие на ней знаки, таинственные руны… нет, иероглифы… зрение постепенно обретало четкость - нет, это были знакомые буквы…
На окне трепетала от сквозняка старая пожелтевшая газета, прячущая его от мира, а мир – от него.
***
Комната приютилась в старом-престаром двухэтажном доме, уцепившемся за жизнь и чудом уцелевшем среди девятиэтажек.
Дом окружало подобие прежнего московского дворика: сохранившиеся лавочки, стол для домино, ворох листьев, сметаемых ветром… Никто не убирал их - не было дворника. Так и летали, гонялись друг за другом, как глупые рыжие львята, пока не ложился чистый, праздничный снег.
Викентий ждал его с нетерпением: снег прятал все страшное и непотребное, что пугало и удручало, скрывал и укутывал - хотя бы до оттепели - то, на что совершенно не хотелось смотреть из низкого полуподвального оконца.
Он жил здесь давно, с самого детства. Тогда вокруг были такие же двухэтажные домики, а поодаль протекала речка Акулька, которую потом упрятали в подземные трубы, оставив лишь кусочек, что бурлил под мостом, стыдливо спрятавшимся в стороне от жилых кварталов между новым цирком и пустырем. Сейчас на месте речки шумела дорога, рядом шло строительство метро, и мало кто помнил усеянные ромашками берега и кустики барбариса, за которым мальчишки бегали на переменах, чтобы жевать потом кислые ягоды и стрелять ими из трубочек по одноклассницам.
В его квартире с тех пор ничего не изменилось: те же табуретки, которые они красили с матерью в светло-зеленый цвет, тот же кухонный стол… Облупилось все, правда, потрескалось. Викентий иногда с грустью смотрел на свой продавленный кожаный диванчик, на связанную бабушкой узорчатую скатерть, когда-то вишневую, накрахмаленную и нарядную, а теперь висевшую ржавой тряпкой цвета спекшейся крови.
Честно говоря, ему было безразлично. Обстановка не влияла на то, что писал и чем жил Викентий. Он как будто находился здесь временно, по случаю, забегал для того, чтобы набрать очередной кусок текста, выплеснуть его в понятливый монитор. А потом вновь исчезал, испарялся, отсутствовал подолгу – то ли бродил где-нибудь, то ли кого навещал – об этом ничего не знали те немногие, кто вообще был осведомлен о его существовании.
Компьютер был единственной ценной вещью, которой он обладал. Купленный на оставшиеся после смерти матери сбережения, он поглощал все внимание Викентия, став его другом и собеседником. Иногда он находил знакомых в сети, все больше на литературных порталах, где выставлял время от времени свои работы. Эти отношения были по большей части профессиональными, интересными, но лишенными тепла, как и вся его одинокая жизнь.
Викентий был умен, образован, не пил и не кололся, однако весь его вид почему-то говорил о бездомном существовании и беспробудном пьянстве. Ему до такой степени было наплевать на собственную внешнюю оболочку, что она хирела и ветшала без видимых причин, как ребенок, лишенный любви. В квартире Викентия не было зеркал, он знал, что уродлив, и не хотел лишний раз в этом убеждаться. С тех пор, как умерла мать, он не купил себе ни одной рубашки, все стирал и чинил старые, как будто считал себя недостойным даже маленькой и необходимой обновки. Нет, он работал, не бездельничал. Ходил на службу, приносил небольшую зарплату, которой вполне хватало. Только вот забывал иногда, куда положил сэкономленную заначку. Принимался, к примеру, копить на новый костюм – и забывал потом об этом факте, а заодно и месте «захоронения».
По выходным его посещала соседка Танька, торговавшая в будни напитками у автовокзала. Она варила борщ, ночевала, а утром, под предлогом уборки квартиры, аккуратно собирала все «захоронки» и уносила с собой.
-Вика, - говорила она любовнику, - ты, конечно, совершенно ненормальный, но не злой, - и гладила его по голове.
Он целовал ей руки, и тогда Танька начинала похлюпывать носом, а иногда шла в коридор, доставала из сумки уже прибранные деньги и незаметно совала их обратно в шкаф или стол, где они и лежали до следующего ее визита…
***
В сети он был известен как Вик. О, как способно преображать людей виртуальное пространство!.. Если бы кто-нибудь из его новых знакомых заглянул однажды в его убогую реальность…
Остроумный, блистательный Вик с его едкими пародиями, называвшимися в виртуальном литературном мире «стихожабами», тонкий психолог и философ… Познакомиться с Виком было приятно и лестно.
И вот однажды… Это случилось за месяц до Нового Года. Все готовились к праздникам. Новогодние сказки, конкурсы – Вик участвовал в одном на солидном литературном портале. Число работ перевалило уже за две сотни, когда одна незатейливая сказочка вдруг царапнула его по сердцу, а потом еще и еще.
Женщина писала о фантастическом городе и Песочном квартале, в окнах которого рассыпалось по утрам декабрьское солнце, словно кто-то раскидывал по набережной горсти разбитых стекляшек, а по вечерам волшебными новогодними мандаринками зажигались оранжевые светильники, виднеющиеся сквозь жалюзи. Он сразу узнал это место и читал жадно, быстро. Все, все совпадало: и ставни на мавританском окне, и полосы света, и легкая, плещущая мелодия, перекликавшаяся с шепотом волн… Викентий выключил компьютер и стал бродить по квартире, меряя шагами длинный, плохо освещенный коридор.
Где жила его странная, бродячая душа? В литературном ли мире с сетевыми, но все-таки не совсем ирреальными знакомствами, или в мире иллюзий, который даже в вирте отражается лишь отчасти?..
С фотографии, размещенной в «профиле пользователя», смотрели смеющиеся янтарные глаза под нервным изломом разлетевшихся к вискам бровей. «Рыжая, - усмехнулся он и погладил изображение. – Где-то я ее видел. Хотя, что удивительного? Может, и видел когда-нибудь, там, в квартале, да забыл.»
Паола – так ее звали.
Прошло два месяца. Викентий не отходил от компьютера. Кусочки-видения, приснившиеся ему зарисовки, которые плавали раньше разрозненными миниатюрами, встретились в сети с венецианскими рассказами Паолы. Они жили теперь самостоятельной жизнью, как изменившие родителям дети, вырвались из-под опеки и бросились друг к другу, сразу же осознав, что являются частями единого целого. Он, никогда не бывавший в Венеции и рисовавший по памяти свои сны, вдруг с удивлением понял, что существуют в реальности и квартал оранжевых крыш, и, главное, она, героиня его историй…
Однако что-то удерживало Вика от следующего шага, он словно бежал и останавливался, тормозил на ходу, ощущая и не умея объяснить существование грани, переступать которую было запрещено. Он не знал, кто разрешал ему одно и запрещал другое, но подчинялся, интуитивно улавливая, что встретился с силой, перечить которой бессмысленно, лучше смириться и слушаться «того, кто знает» до последнего, покуда хватает сил.
Не было никаких писем, никакой личной переписки. Зато были рассказы, зарисовки, миниатюры, которые вскоре стали главами бесконечной повести о любви, одиночестве, счастье и необъяснимых прощаниях, всегда наполняющих жизнь. Викентию казалось, что одна личность, как зеркало, отражает другую, ловит мысли и образы, отвечает и уносит прочитанное во внутренние миры, как небо Венеции – отражения в хрустальной зимней воде.
Он жил там, в виртуальном пространстве, отслеживая и описывая движения души и придавая минимальное значение реальному миру, почти сведя его на нет, вероломно упрятав в тексты. Он представлял себе, что они живут там вместе, и фиолетовые морские звезды распускаются по утрам на обшарпанном милом балкончике.
Здесь… Кто знает, что происходило с Паолой? Викентий же существовал, словно в тумане, едва ориентируясь в окружающем, все более теряя к нему интерес и перемещаясь в мир, как говорится, иной…
***
Сказать, что он был некрасив, значило ничего не сказать. Вся фигура Викентия – кособокая, долговязая - казалась нелепой и несуразной. Он не соответствовал окружающему миру, казался выброшенной на берег доисторической рептилией, задыхающейся, разевающей рот в негодном для жизни пространстве. Размахивал при ходьбе длинными руками, щурился подслеповато из-за толстых стекол очков… Да, посмотреть было на что. Поэтому он и не смотрел. Давным-давно все про себя понял: и про эту жизнь, которую придется провести в одиночестве, и про то, что ни при каких обстоятельствах не может быть отнято, как отнимаются незаслуженные дары и незаработанные деньги. Изящная оболочка, красивое лицо – это незаслуженная премия, полученный от рождения бонус, - так считал Викентий, - и в один прекрасный момент его могут забрать или не выдавать вовсе.
Зато никто не мог бы забрать у него тот мир. Его умение писать, владение словом, внутреннюю жизнь, такую красивую и счастливую, в которой он не был одинок. Викентий наслаждался и играл словами, как наслаждается и любуется вечный Скупой вещицами из своего сундука. Надо было видеть его во время работы. Страшный, всклокоченный, с красными воспаленными глазами поднимался он из-за компьютера ближе к утру и падал на свой диванчик, не раздеваясь.
Ему было некогда, страшно некогда, этот мир забрасывал его надоедливыми делами, которые сыпались, как из рога изобилия, отвлекая от того важного и нужного, правильного и чудесного, что происходило за монитором. Это было призвание, любовь, страсть. Могла ли она заменить любовь к другому человеческому существу, которая всегда норовит заполнить любую жизнь? Викентий думал, что могла, что ему удалось найти отличный аналог.
Он ничего не знал о реальной жизни Паолы, что все равно была недоступна, но с некоторых пор стал жадно ловить любые отзвуки чувств, проникавших в ее произведения. Не испытав реальной любви, он до сих пор не знал и ревности. Теперь это мучительное чувство неожиданно пробудилось.
Откуда была Паола, где она проживала – это было Викентию неизвестно. Не было ни малейшей надежды на встречу, она не делала шагов, позволивших бы ему мечтать о знакомстве. А если б такие шаги вдруг наметились, то он наверняка отказался бы от любых предложений, не осмеливаясь открыть тайну своего уродства. Иные постепенно посвящают любимых в тайны души и внутреннего мира, запросто демонстрируя при этом внешние достоинства и недостатки. Здесь же все обстояло совершенно наоборот.
Ее чувственные рассказы обжигали, как удары хлыста. Вся уравновешенность Викентия слетала в один миг от сжатых в пружину, сдавленных эмоций, которые прежде ему и не снились. Страсть, ревность, взрывы чувств – он постигал все это через восприятие Паолы, учился жестокой науке любви, получая знания из виртуальных, но почти осязаемых уст. Незаметно для себя он вступил на одну из Дантовых троп, не подозревая, как скоро и неотвратимо они приводят к конечному пункту, и понесся по ней, окончательно потеряв связь с жизнью.
Да и жизнь изменилась. Викентий просыпался утром, и на губах его проступала улыбка, едва он вспоминал, что можно в любое время попасть туда, в полутемную спальню. Так просто, не надо даже открывать никаких волшебных дверей. Он только что был тут, среди скомканных серых простыней, в холодной, неприбранной комнате – и вот, как будто бы обернулся, перевел взгляд и увидел ее за столиком у окна с дымящейся чашкой лучшего итальянского кофе, сваренного, он знал, в глиняной джезве с отломанной ручкой. У нее были и другие, они вместе покупали их не раз в любимом магазинчике, где можно было приобрести все - от антиквариата до современных кофеварок. Но самый вкусный кофе все равно выходил именно в этой, и Викентий всякий раз чинил ее, вставлял выпадающую ручку и слушал, слушал мягкий смех Паолы, обрушиваясь в бесконечные пропасти, сладостные воздушные ямы, куда бросало его любование этой женщиной. Он переводил взгляд туда, в тот мир – и уже не мог, не хотел видеть потом свой реальный пустующий дом. Идти на работу стало мукой. Его мучило все, что отвлекало от их общей повседневности, отнимало драгоценное время, заставляло совершать потерявшие смысл действия. Викентий постоянно разговаривал с Паолой, рассказывал ей истории из своего детства, а потом шел к монитору, чтобы перечитывать ее рассказы. Ему казалось, что он знает о ней все, он представлял любимую женщину настолько живо, будто бы и впрямь прожил с ней много лет.
Когда приходила Танька, он обнимал ее и закрывал глаза, воображая, что целует не тусклые пепельные кудряшки, а полные солнца, сияющие волосы Паолы, отчего Танька замирала и смотрела на него недоверчиво и странно. Он давно уже спал ночами, положив голову на жесткий диванный валик, и, обнимая старенькую подушку, шептал ей нежные признания, продолжал рассказывать бесконечные истории и придумывать забавные сказки… Ему уже не хотелось, чтобы Танька оставалась на ночь, потому что ночь принадлежала другой, воображаемой женщине.
Его настроение металось от безбрежной эйфории до мрачного отчаяния, Викентий яростно писал миниатюры о рухнувшей на него любви, но еще не решался выкладывать их в сети. На том портале, где он обычно публиковался, заметили, что автор замолчал. Кто-то подумал: «кризис», кто-то усмехнулся. Наверняка нашлись те, кто посочувствовал. Флюиды из монитора удивительным образом передаются через все реальные километры и виртуальную музыку слов. Приходят безмолвно, незаметно, притворяясь необъяснимыми ощущениями – и это единственный обман, на который они способны…
Одиночество, которое раньше не казалось Викентию столь катастрофическим, затопило его, словно воды Адриатического моря, посылающие в лагуну прилив и заливающие набережные.
«Acqua alta» - «Вода поднялась,» - говорят в это время в Венеции и достают высокие сапоги.
***
Наконец он решился. Три миниатюры о любви полетели в вирт одна за другой. Викентий опубликовал их на любимом портале поздно ночью и заставил себя лечь спать, понимая, что Паола прочтет их не ранее завтрашнего вечера – он знал ее распорядок, замечал время, когда она обычно появлялась в сети. За день набралось множество отзывов – его вещи всегда вызывали интерес – но Викентий не реагировал. В нетерпении, почти в лихорадке, он ждал, ему казалось, что опубликованное им – обнаженное, понятное с первого взгляда объяснение в любви, вывернутая наизнанку душа, то, что называют «inside out».
Она ответила на следующее утро. Доброжелательно и прохладно похвалила стиль, отметила образность, живость, эмоциональность миниатюр. Вылетавшие из монитора флюиды порхали вокруг него снежными бабочками, обжигая случайными ледяными прикосновениями, но Викентий не верил. Он искал в словах Паолы скрытый смысл, умело замаскированное ответное чувство. Его самого удивила эта отчаянная, безумная надежда, которая оказалась сильнее разума, сильнее всего на свете. Робкая, спрятанная от мира, она гнездится повсюду, хоронится в тайниках и норах, оставаясь иногда невидимкой даже для той души, в которой находит приют.
Однажды… Представьте себе, что в этой жизни, в которой, казалось бы, ничего не могло произойти, - в ней все-таки случилось невероятное событие.
На портале затеяли дискуссию. Спорили, приводили аргументы, потрясали словарями и сведениями из Википедии. Викентий раньше часто участвовал в словесных баталиях, высказывался здраво и лаконично, был корректен и готов выслушать любого оппонента. К его мнению прислушивались, ценили литературный вкус и объективность суждений. Сейчас, занятый мыслями о Паоле, он высказывался на форуме все реже, но на сей раз решил отвлечься от безумных надежд и вступил в обсуждение. И тут, словно гром среди ясного неба…
Викентий неожиданно получил от нее личное письмо, первый раз за все время. Паола просила его прочитать новую вещь и оценить ее с точки зрения только что прозвучавших в дискуссии идей. Разумеется, он ответил, просидев над этим ответом не один час… Завязалась переписка.
Как это в конце концов произошло, никто из них, вероятно, не понял, только внезапно Викентий вдруг увидел, что перед ним на экране прыгают неуловимые маленькие циферки – номер ее телефона, который, оказывается, он сам только что попросил, чтобы быстрее и понятнее объяснить свою мысль… Его охватила паника. Нет, он не мог разговаривать с ней теперь, нужна была передышка, тайм-аут. Извинившись, Викентий заверил Паолу, что позвонит на следующий день, и упал на свое продавленное ложе. Потянулись часы нескончаемой ночи, которая истерзала его и не принесла отдыха от безумной и на редкость несчастливой любви.
Зачем он все-таки позвонил? Не смог противиться искушению, убеждал себя, что только послушает ее голос – и тотчас положит трубку. Но радостное «Привет!» разрушило все планы Викентия. В этом заключался секрет ее обаяния – она лучилась теплом и доброжелательностью, каждый мог ошибиться, приняв их за свидетельства любви.
«Не может быть», - шептал ему далеко не наивный писательский разум, но безумная маленькая надежда вновь и вновь вылезала из норы, как будто чувствовала, что наступило второе февраля, День Сурка, вечно обманутого своей тенью…
Они разговаривали десять ночей подряд. Часами, которые казались Викентию вечностью и пролетали, словно одна минута. Это были безумные ночи, сопровождаемые страшными днями. Викентий все время был там, в их городе, неисповедимыми путями превратившемся в его внутренний мир. Мозаики, капители, херувимы и девы в мраморных нишах, фронтоны, балконы, купола и мосты - он носил все это с собой, выходя на заснеженную улицу и шаркая по обледенелому тротуару тонкими подошвами потерявших цвет башмаков. На работу – с работы. Неожиданно пригодилась никчемная манера прятать деньги в странных местах. Он нашел то, что когда-то собирался потратить на ремонт квартиры, такой необходимый и безнадежно забытый. Деньги лежали почти на виду, что, очевидно, и спасло их от Танькиных тотальных проверок. Теперь они уходили на оплату телефонных счетов. Иногда он заходил в магазин, покупал пачку чая и пачку пельменей, иногда долго стоял среди прилавков, вспоминая, что обычно готовит на обед Паола и беспомощно оглядываясь в поисках подходящих продуктов. Но перестал заходить, после того, как однажды – он находился в это время около церкви святого Себастьяна – над головой неожиданно полетел визгливый крик: «Держите, держите его! Я так и знала, что коньяк нельзя выставлять в зал, обязательно стырят… Да вот этот долговязый, конечно, больше некому… Куда только охрана смотрит? Я тебе, Фарид, сколько раз говорила, бомжей в магазин не пускать!» Викентий не противился, когда охранники поволокли его в подсобку и обыскали, лишь отряхивался потом брезгливо, как пес, неосторожно ступивший в ледяную грязную лужу, а после этого случая стал ограничиваться купленными в ларьке пирожками.
Но не эти вторжения реальности мучили его больше всего. Главная беда состояла в неопределенности возникших взаимоотношений с Паолой. Слыша ночами ее мягкий, ласковый голос, он забывал о дневных терзаниях, неизменно приводивших его к мысли о собственной беспардонной навязчивости и невозможных надеждах. Каждый день он решал прекратить звонки – и каждую ночь нарушал данное себе обещание.
Викентий звонил ей всегда в одно и то же время, и примерно за час до него начинал метаться, мучаясь вопросами и сомнениями. Ему всегда казалось, что он оторвал ее от чего-то важного, что звонок пришелся некстати и разговаривать ей с ним не о чем, да и не хочется. Но она откликалась так мягко и радостно, так мешала Викентию закончить едва начатый разговор, удерживала его и немедленно перезванивала, если связь вдруг прерывалась, что хлипкий сурок опять начинал шевелиться в норе, хотя дни стояли безнадежно пасмурные и увидеть свою тень было все равно невозможно…
Текучая, зыбкая основа, на которой стоял целый город – таков был его мир, и Викентий чувствовал, что он медленно уходит из-под ног, погружаясь в неведомую пучину, как исчезающая с лица земли Венеция, обреченная разделить участь Атлантиды.
О чем они говорили? Он ни за что не смог бы восстановить всего в памяти – от детских воспоминаний до способов приготовления кофе. Викентию это казалось второстепенным, главное было – чувствовать ее присутствие, обмениваться не зависящей от слов тонкой энергией, называемой любовью. И все же он услышал, запомнил важное: она – журналистка. Она собирается в Россию. Совсем скоро, в конце февраля. Это случилось на десятый день, вернее, на десятую ночь их телефонных бесед. Он положил трубку с чувством утраты, еще не полностью вошедшим в сознание, но опередившим решение, которое следовало принять.
Всю ночь он писал, а утром опубликовал на портале новую миниатюру.
***
«Что может быть более изменчивым, чем вечная пляска волн, и более женственным, чем их зеленовато-лазурные переливы? Город, пронизанный тайной и красотой, утопал в зеркалах, главным из которых была сама вода. Она отражала горбатые мосты, на которых уже начинали появляться маски, отражала летящие к небу фейерверки. Венеция кокетничала, украдкой глядясь в зеркальные воды, наряжаясь в шелк, мех и парчу, поражая роскошью и скрываясь за баутой – безразличной белой маской, что всегда живет своей отдельной, насмешливой жизнью.
Мы встретились там, на карнавале. Я был надежно упрятан под простой черный плащ и бауту с пустыми глазницами, удивительным образом придающими любым глазам зловещее выражение Джоконды, и казался сам себе демоном зла. На ней был синий бархатный костюм «Индиго» - о, как он отвечал ее сущности!
Мимо плыл хоровод масок, все они замедляли свой ход на мосту, потому что там притаился оператор с кинокамерой, тихонько махали и усмехались, словно явившиеся из иного мира призраки. Она одна казалась живой на этом празднике смерти.
Десять дней, десять безумных карнавальных ночей…
Мы встречались и днем, когда солнце играло отражениями волн на изнанке мостов. Пляшущие блики рисовали узоры над скользящими по воде вапоретти.
Она тоже была отражением – отражением своего города и зимнего солнца в подвижной воде, бликующим отражением счастья.
Балы, театрализованные выступления на улицах, Шекспир с пресловутым «весь мир – театр»… Карнавал продолжался, захватывал город торжеством перевоплощений, репетицией будущего бытия. Я знал, что лишусь ее, едва все закончится. Лишусь вместе со своей смертельно оскалившейся баутой. Химеры и горгульи хохотали в мраморных нишах, неожиданно нависали над водой в двух метрах от меня, словно в темноте я случайно напарывался на зеркало, услужливо показывающее мое собственное лицо.
Отчего в Венеции смерть ходит по улицам среди прохожих, а ее запах витает над городом, так и не покинув его со времен чумы и холеры? Впрочем, не все его замечают. Заметившие говорят, это запах гниющих водорослей. Быть может, это – плата за красоту? Или наоборот, красота – награда за близкую смерть?
За десять дней я прожил целую жизнь с ее повседневностью, калейдоскопом эмоций и бытовыми подробностями. Я помню, что в Песочном квартале гнездятся под крышами стрижи, что в ванной живет зеленоватая мыльница с замерзшей в ее прозрачном теле ракушкой, а на кухне – сумасшедший тостер, выбрасывающий тосты куда попало: в салат, в кофе, а от избытка хорошего настроения – прямо на пол…
Годы промчались за эти десять приснившихся дней.
Вся остальная жизнь… Знаете, когда Венецию окутывает туман, это бывает похоже на остаток моей невенецианской жизни. Nebbia – особый вид плотного, словно вата, тумана, в котором пребываешь, словно лишившись сразу всех органов чувств: в нем не видно и не слышно, легко заблудиться, и поэтому сидишь дома, пьешь свой кофе-макьято и пялишься в приветливый, но не умеющий быть теплым и нежным монитор.
Нет, иногда я выхожу, бреду куда-нибудь по своим невеселым делам, и мое тело прорубает в вязком тумане туннель, который сохраняется около четверти часа. Порой, возвращаясь, я иду по своим же следам, и тогда появляется ощущение, что в этом мире и нет никого, кроме меня, что я неустанно прокладываю свои туннели в полном одиночестве…
Вот и последний из десяти дней наступил. Она уже протянула руку, чтобы, смеясь, сдернуть с моего лица длинноносого, пустоглазого ангела-хранителя, мою равнодушную белую бауту …
Прощаюсь с ней…»
«Баута, плащ и треугольная шляпа» на Яндекс.Фотках
***
К чему было ждать ответа? Он все решил для себя: просто вытащил сурка из норы и свернул ему шею. Но все равно ждал. Вечером Паола ответила.
***
«Я наконец-то сдернула ненавистную бауту. Карнавальные ночи закончились, город был залит солнцем, и черепичные крыши нашего квартальчика горели веселым оранжевым цветом. Рано или поздно ночь сменяется днем.
Я посмотрела на набережную. Солнце освещало ее, отражаясь в широких полукруглых окнах, витринах, стеклянных дверях цветочного магазина. Оно отражалось во всем, даже в брусчатом покрытии, отскакивало, рассыпалось миллионами бликов…
-Все блестит, - улыбаясь, сказала я. – Почему все так нестерпимо блестит?
- Acqua alta, - тихо объяснил он, - вода поднялась. Разве ты не видишь? Прилив. Набережная покрыта водой.
- Наконец-то, - шепнула я ему в ухо. – Если мы сейчас уйдем под воду вместе с городом, я не удивлюсь. Но мне теперь все равно.
«Acqua alta, - говорили друг другу прохожие, - опять доставать сапоги. Что за город?» - и улыбались. »
***
Уже стемнело, когда он кончил читать. Викентий не мог оторваться, не зажигал света. Рывком вытащил из кармана платок и вытер проступившую на лбу испарину. «Почему Венеция? - мрачно подумал он, – именно Венеция, и не что иное? Ну да, конечно, это мой город. Именно там мне следует жить, где-нибудь в мраморной нише или на крыше собора, как химере – безобразному порождению сознания… порождению вирта!.. Химера, горгулья… Замечательно точные портреты… Рано или поздно ночь сменяется днем. Карнавал закончен, репетиция будущего бытия подошла к концу. Пора узнать, каково оно, это бытие… »
Какое-то время он сидел, сжав руками виски и чувствуя в них бешеные удары сердца. По небритым щекам ползли слезы. Он вытер их рукавом, встал из-за стола, медленно оделся, бормоча что-то и с тоской поглядывая в окно.
-Холодно, холодно, - донеслось уже из коридора. – Но ничего не поделаешь, Паола, раз ты настаиваешь… Сколько ни гонись за фантомом, он рано или поздно рассеется… А без нее… без нее теперь… nebbia…
Хлопнула входная дверь.
Он шел по темному вязкому снегу, что лежал у самой воды. Это был оставшийся на поверхности кусочек реки, узенькой, грязной Акульки, никогда не замерзающий из-за каких-то промышленных ухищрений. На пустыре за цирком не было ни души. Стоял мороз, от воды поднимался белесый пар.
-Nebbia, - прошептал Викентий. – Все как положено. И туман, и палаццо, - он с ненавистью посмотрел на полуразрушенные бараки, тянувшиеся вдоль берега, - и горгулья, нависшая над водой. Даже вода, как будто бы… Да, точно. Поднялась вода. Acqua alta. Ну и хорошо, что alta, ну и спасибо.
Он взбежал на мост, по которому днем ездили машины. Сейчас там было пусто, и Викентий стоял, точно призрак, погруженный в струящиеся змейками испарения.
-Acqua alta, - еще раз прошептал он. – Слышишь, Паола? Мне тоже теперь все равно, - и шагнул вниз.
