Всё выглядело как обычно: курганы, каменные изваяния-кезеры, охраняющие сны тысячелетних захоронений, ковыли, высокогорная степная тундра, травка буровато-зелёная, тягучий ветер, аил-юрта, хозяйство чабана. Я ещё двенадцатилетний мальчишка, уже не раз успел посетить с отцом эти или подобные места, потому в происходящее вникал предельно просто, прямо, открыто. Как следствие - немало узнавая. В те годы отец, непоседа и путешественник, любитель охоты и рыбалки, имевший друзей по всей области, частенько, случалось, брал и меня с собой в поездки.
«Наверх…» - говорил он, снаряжая походную сумку и меня, перед тем как мы, покинув на пару недель городок, отправлялись в сельские районы Горного Алтая.
Это была пастушья стоянка. Неподалёку – бараньи навозные сглаженные от дождей и ветров кучи, втоптанные животными стадами в почву, почти сровненные с её поверхностью, загороди крепкого и просторного жердяного загона, крепкая старая коновязь, привязанные к ней низкорослые монгольской породы косматенькие лошади. Моё обоняние приятно щекотал дым прогорающего хвороста из коротенькой трубы и ароматный запах варева из котелка-казана, поставленного на крохотной и низенькой печке. У источника огня неторопливо колдовала пожилая, седая мать хозяина. С ним мой отец сейчас то ль сидел в аиле, попивая чай или кумыс, то ль отошёл зачем-то к реке.
Они, - смышлёно отмечал я про себя, - похожи чем-то: примерно одного роста, оба - смугло-подвижные, энергично-скуластые, черноглазые и с волнистыми зачёсами чёрных волос со лба к затылку. …Безмерно обрадованный хозяин, закадычный приятель отца, повёл куда-то гостя. Этот человек, частенько появлявшийся в городе иль у нас в доме (успевавший за год посетить по своим надобностям город как минимум четыре-пять раз), теперь смущенно светясь лицом, привечал дорогих гостей. Отец тоже немного суматошно старался соответствовать торжественной минуте. Он, хронический горожанин, сходу пытался (сие всегда присутствовало в характере моего неглупого батюшки: неосознанно, но настойчиво принимать нрав, даже больше - внутреннюю суть того участка, той зоны, где он появился; ему всегда, видимо, было важно стать своим) без сучка и задоринки уместиться, войти в размеренно-тягучий ритм тутошнего жизни, уклада. Он делал осторожные, деликатные усилия нащупать здешнюю струнку, то есть не только казаться вежливым и предупредительным гостем, но и действительно, реально соответствовать затейливой ауре высокогорья, обрести здесь в величественном покое свои личные - равновесие и покой…
Я поглощено впитывал (по примеру отца) окружающую красоту и упустил из виду, куда подевался мой отец. Впрочем, короткое отсутствие родного человека чудилось не особенно важным, вокруг царила невозмутимая безопасность.
Дымила летняя низенькая, гудящая печка. Жёны или матери пастухов, складывают такие карликовые источники необходимого огня для лета прямо на воздухе, еду готовят на пыхтящей кизяками или привозным хворостом помощнице. Словом, я уже привык к этой простоте. Всё было, как и всегда. Но вот что в то утро поразило моё ребячье воображение.
Дело в том, именно на этой стоянке я впервые видел… кровать. То есть, да, да, «настоящую европейскую», железную койку. Поначалу даже разинул рот. Но благодаря заурядной утвари мне удалось тем не менее уразуметь кое-что.
Обычно на чабанских хозяйствах любая мебель, так сказать, абсолютно «ненужный» предмет. В городе, где я вырос, таким добром, понятное дело, естественно никого не удивишь; у меня самого в «детской» примерно схожая кровать и, разумеется, что такое спальная мебель я отлично знал. Другое дело, оказалось, лицезреть её здесь. Нет, в сёлах этого добра хватает. В зажиточных, сельских домах пастухов всё это, само собой, наличествует. Но глупо возить (случись срочно откочевать на другое пастбище; подобное случается за выпасной сезон несколько раз) за собой довольно габаритную железку. Глупо и утомительно. Посему, в соответствии с древними экономными, разумными традициями и навыками проживания в степи, на перевозных жилищах, в аилах принято ставить или на худой конец сундуки, или же спать прямо у очага на постелённых толстых и тёплых кошмах, матрацах, шкурах. В кошмяной юрте тепло стабильно сохраняется в любую жару – летом, или зимой – в любые холода; земляной пол прогревается и уже не остывает.
А здесь, посреди земной тверди, сей предмет - обычная чугунная с витиеватыми узорчатыми спинками кровать со стальной крупной, жёсткой, пластинчатой «сеткой», покрашенная в светло-голубой цвет. Точь-в-точь в цвет лапидарно-суровым небесам над головой! Странно не вязался пронзительный, бесплотно-невыносимый цвет высокого бездонного небосвода с цветом голубенького и земного предмета мебели. Она маленькая стояла, увязая, словно крепко сросшись, своими ножками, вцепившись в почву, смешанную с утоптанным, ссохшимся овечьим навозом…
Вот, отвлекшись от камелька, седая хозяйка присела на почти голую сетку кровати, на которую в качестве подстилки была брошена овчинная шкура. Женщина словно вот-вот после того, как от рождения и до своих преклонных лет жизнь напролёт кочевавшая, мотавшаяся вслед за овечьим стадом, решила наконец отдохнуть. Седые жидкие волосы алтайки крохотной косицей выбивались из-под плотного серого шерстяного платка, повязанного ладно экономно по-азиатски, с перехватом-перехлёстом концов платка на затылке и их маленьким узелком, их самых кончиков, на лбу, над бровями. Хотя припекало солнце, старуха хорошенько и удобно оделась, поясница её – поверху овчиной тужурки и толстой кофты, синего мужского пиджака - перед выходом из юрты заботливо укутана шерстяной шалью.
Все старые женщины, что иногда бывают в административно-территориальном центре и ходят по улицам на раскорячку на разбитых ногах, из-за века проведённого в седле, - все они одеты в мужские пиджаки образца пятидесятых годов прошлого века. В горах даже самое удачное лето – межсезон. Мужской же пиджак – практичная, ноская вещь. Оттого пожилые алтайки сельских районов в качестве верхней демисезонной одежды предпочитают именно этот предмет гардероба. Не расстаются с ним по привычке, даже если спускаются в более ласковый (в отношении климата) город…
На ногах седой хозяйки были также чёрные кожаные сапоги, юбка скрывала надёжно колени, под тужуркой - синий пиджак. Её нисколько не обманывало яркое, даже жаркое, но, на самом деле – скупое солнышко. Она мудро ориентировалась лишь на тягуче-медлительный хронический ветерок. Она встала и вернулась к камельку, скуластая с провалившимися щёками из-за пустого, беззубого рта, сгорбленная, принялась ещё более старательно копошиться, дабы повкуснее сварить похлёбку для внучат, строгими движениями производила работу лаконично, расчетливо, торопилась успеть к обеду.
Мы, казалось, существовали одни. Местные любопытные ребятишки давеча, гомоня, резвясь, увязались с отошедшими ненадолго двоими взрослыми мужчинами.
Я нетрудно сидел на камне, лежащем пред лицом ровной, продуваемой глади, наполненной ковылями, курганами-могильниками да гранитными истуканами, одинаковой и безмолвной аж до самого горизонта, до протянувшихся вдали цепочкой гор и облаков над ними. И рядышком – старуха-алтайка, нарезающая мясо и какаю-то здешнюю зелень на доске, и потом, кряхтя, ножом сдвигающая нарезанные куски в бурлящее варево в котелке, которое поспевало уж на огне. Меня то и дело привлекал, даже болезненно к себе тянул, сей сугубо европейский предмет – койка. Тянуло снова и снова сравнить цвет неба - с цветом кровати. Они были абсолютно идентичными, неразличимыми…
Вот бабушка, сделав, однако, что должно, достала из кармана кисет, набила трубку, зажав стальной мундштук меж дёснами, взяв тлеющую щепочку из пламени, блаженно прикрыв веки, прикурила, и, замолчав, поправив сползший на брови платок, уже совершенно неподвижно стала курить да глядеть в пространство. Поразило меня вдруг - ненужная железная вещь здесь, в огромной скупой тундре, востребована. По-своему - необходима даже. Я почуял, данные беспредельные площади принимают, казалось бы, даже то, что присутствует здесь неуместно, почти глупо. Они - крайне доброжелательны. И несут молчаливую тотальную терпимость к чему бы то ни было…
- Балам , подойди сюда, - обратилась вдруг она ко мне, протягивая наполненную пиалу-плошку. - Иди, сынок, поешь немного, тебе надо скорее подрастать. Ты очень похож на своего батюшку… Вырастай, будешь как он. Вот на-ка…
Я не заставил себя упрашивать. Приблизился, молча и аккуратно, без лишних церемоний, но с почтительной сдержанностью, которой был уже научен в подобных ситуациях, взял из сухих рук большую цветную пиалу с налитым в неё, только что сваренным, клубящим парком кушаньем. Приняв подношение, устроился слева с краю, впритык к витиеватой спинке, и стал маленьким глотками бездумно прихлебывать ароматное варево, суп-кечё . Я с превеликим блаженством испытал, как разливается тепло и сытая утробная благодать. Спохватившись немного, оглянулся вправо, желая узнать, куда устремлена женщина, показавшаяся мне тоже на редкость удивительной.
Ровный свет её огромных печально-ласковых глаз был обращен на край степной, туда, где сливались дальняя-дальняя синь и горизонт.
Тёк протяжный ток вечного эфира, смешанного из запахов скудных трав, дыма, конского пота, овечьего слежавшегося навоза, табачного дымка! Колыхался, гнулся к земле ковыль. Лежали коническими горками неподалеку замшелые круглые валуны-камни курганов, стояли тяжко немного поодаль покосившиеся, застывшие изваяния, таращась своими невидящими – сглаженными тысячелетиями - и одновременно странно проницательными ликами! Позванивали стременами и уздечками переминающиеся с ноги на ногу у коновязей лошади. Животные резко вздрагивали, стараясь отпугнуть мошкару, встряхивая головой. …Я следил возбуждённо искоса, сколь огромна надежда и снисходительность существа отдыхающего рядом! Существа, прожившего уж целую жизнь и теперь привычно сливающегося с мирозданием (с ответного, видимо, разрешения того же самого мироздания...)
Мы сидели на краю прозрачного, абсолютно бесконечного и непостижимого пространства. Помалкивали бок о бок, умостившись на мягкой овчине, упиваясь безмолвием! Я невозмутимо вдобавок ел, а женщина попыхивала трубочкой. Рядом сурово колыхались, вздрагивая седыми метёлками, ковыли. Иногда в тишине, сдобренной гудением печурки, вдруг пронзительно раздавался клёкот парящего высоко орла-беркута.
Теперь осознанно приходит, то, что завладело мной в далёкое утро, в тот миг, называлось на самом деле простым и коротким словом, которое нынче прозвучит как «терпимость». Да, случившееся было - терпимостью неба.
© Олег Юрьевич Косарев