Один мой близкий приятель как-то раз в частном и непринуждённом разговоре (я ныне даже затруднюсь более или менее уточнить - о чём же именно тогда затеялась беседа; о том да о сём, о каких-то юношеских пустяках) обмолвился между делом, что города - это, дескать, там, где однажды осели, а потом прижились люди. Два не разлей вода одноклассника (вдобавок мы доводились друг другу соседями; наши квартиры располагались на одной лестничной площадке, на втором этаже в одном из пятиэтажных домов в районе рынка), мы, помнится, поспорили ещё по кой-какому поводу. Кажется, о разнице между городами малыми, то есть провинциальными, и большими - теми, которые стоят на всех караванных путях, занимают солидное положение в культурной, экономической, политической жизни современности. (И тому подобное, обычный трёп школьных приятелей). Общение текло, а спор удавался симпатичным. Ещё нами вскользь было подмечено, между прочим, мол также стоит согласиться: города - это населённые пункты, хоть чем-то отличающиеся от села, например, своими размерами, и имеют не только одно- или двухэтажные усадьбы, а ещё – обязательно центральные площади. Ещё, засмеявшись, сосед и однокашник сказал: «Здесь должны иметься в наличии озарённые уличными фонарями и озеленённые ухоженными деревьями проспекты, которые аккуратно застроены многоэтажными домами, серыми коробками с шиферными крышами в три-пять этажей, иногда – с балкончиками, со стенами из кирпича - красного либо белого, и с не очень большими окнами в деревянных переплётах». В общем, такой вот вышел разговор. Ещё трепались, помнится, и о том, что любой город, возникший в горах, насильно подчинён данному ландшафту и вынужден извечно принимать соответствующие границы и очертания. Мол, данный факт, в основном, определяет дальнейшую судьбу населённого пункта. То есть, - соглашались мы друг с другом, - как бы ни приходилось ему меняться (пусть даже значительно), он неизменно существует в рамках стесняющих его, словно тиски, гор, город всё одно - вынужден посему оставаться самим собой. «А на равнине, где даже в визуальном отношении пространство открыто и где нет никаких естественных границ, там, стало быть, как следствие, напрочь отсутствует значительное подчинение ландшафту, – пылко предавались красноречию мы. - И любое изменение, как то: постройка, новая дорога, или храм, или школа, или стадион, практически любая новая внешняя поправка - немедля даёт о себе знать. И в результате общая картина градостроительства и градоустройства преображается».
Беседа (поскольку мы с тем шестнадцатилетним одноклассником оба являлись жителями одной и той же местности, а именно - горной, то и подразумевался автоматически преимущественно небольшой населённый пункт) увенчалась в результате выводом, что все горные городки со дня своего основания - так и остаются неизменными. «Словно бы «затаившими дыхание…» - как образно выражался мой школьный визави. – «…Они будто стараются слиться заодно с окружающими их неровным пейзажем, и отсюда - так автономны в своём замкнутом пространстве. И кажется: никому и ничему не дано вмешаться в данный внешний вид».
Вот такая, как бы с элементами «наивной научности», беседа случилась лет двадцать, двадцать пять назад. (Сейчас и не важно, когда именно.)
Что же касается дня сегодняшнего, и сегодняшнего рассказа, - то речь пойдёт об одной из улочек нашего города. Чуть ли не половина их занимает склоны окрестных гор и, следовательно, именно в связи с местным ландшафтом будет увязана следующая история - некий случай, в котором фигурируют коньковые лезвия. Причём тот самый спор с моим приятелем и история, касающаяся лезвий, это два совершенно не связанных случая. Они никоим образом не пересекаются друг с другом, если не считать опять же, что значительной, и даже определяющей деталью и в том и в другом случае обнаруживаются здешние поросшие лесами, удивительно красивые горы. Они-то, как сегодня представляется, вообще в очень многих ситуациях - основополагающая принадлежность, краеугольный камень Горно-Алтайска, который основной своей частью раскинулся в долине, другой же частью, той, что меньше и скромнее, как раз и находится по склонам гор. То есть две этих городских части достаточно многим отличаются друг от друга.
Итак, мои родители владели квартирой в «нижней», то есть равнинной части. Там высятся административные учреждения, несколько небольших фабрик, больницы, школы, наконец, упомянутые уже жилые пятиэтажные дома-коробки, в коих хозяйствовали горожане, принадлежащие к «слоям интеллигенции». (Так это называлось в недавнюю ещё пору.) Дедушка и бабушка же мои жительствовали на одной из улиц, в «верхней» части: там, где притулились небогатые усадьбы мелких мастеровых, фабричных рабочих, семей дворников, скорняков, словом тех, кто занят исключительно физическим трудом.
Теперь одна деталь: квартира родителей - обычная трёхкомнатная типовая. Подобные жилища на поверку зачастую оказываются весьма прохладными. Видимо оттого частенько, особенно зимой на все выходные дни меня, равно как и моего старшего брата отпускали «проведать дедов». «Хочу, чтоб мальчики погостили субботу-воскресенье у нас, - просила родителей пришедшая бабушка, - пусть помоются в баньке; отправимся в лес, наберём шишек на растопку, дети подышат нашим смолистым воздухом, погреются малость. А вечером поужинаем. Уже готова сливовая наливка, и вас жду». Просьба большей частью была обращена к отцу, то есть её сыну.
Ещё бабушка в нашей квартире всегда зябла и издалека посматривала на мою маму. «Конечно. Конечно-конечно…» - соглашалась мама. «Можешь взять с собой мальчиков сразу сейчас…» - успевал вставить слово и отец, откладывая в сторону книгу.
И нам троим оставалось, прихватив сумку с чистеньким бельём, доехать из центра на автобусе до остановки «Мебельная фабрика».
Улица, куда мы далее шли от остановки и где имели место основные события, о которых пойдёт речь, расположена в районе бывшей Мебельной фабрики и большого Майминского городского моста. Фабрика в 90-е годы прошлого века прекратила своё существование, разорилась (как почти все государственные предприятия страны, особенно в маленьких городках); в настоящий момент внутри здания бывшей «мебельной» принимает покупателей гипермаркет бытовой электроники «Эльдорадо». То есть само здание - целёхонько. Функционирует и мост.
А улица Рабочая, где жили бабушка, дед, мой младший двоюродный брат Коля и его мать, моя тётка, размещена выше, на горном склоне. Она примыкает к противоположному - от бывшей фабрики - берегу за рекой. На левом берегу Маймы, «Маймушки» как кличут её горожане, улица начинается у реки и берёт круто в гору по широкому логу, который тянется почти на полтора километра вверх.
Здесь раньше жили рабочие и мелкие служащие Мебельной фабрики. Ходить на работу им было недалеко: спустившись по улице и перебравшись по большому бетонному мосту через реку, что было само собой удобством. Крышу здания фабрики, как помнится, прекрасно удавалось видеть из окна дома бабушки в любую погоду, в любое время дня, исключая лишь периоды густых снегопадов, кои в здешних местах достаточно нередки. А вечером, - когда на городских проспектах зажигаются фонари, - я, присев к столу на табурет у окна, и почти прижавшись лбом к холодному стеклу, частенько любовался на огни: «Надо же: светящиеся там внизу – волнуют меня здесь нисколько не меньше, а может ещё сильнее, нежели во время ходьбы по проспекту, в центре, когда выйдешь из подъезда, за дверь квартиры в булочную за хлебом». Я обожал бывать у родственников.
Так вот, от автобусной остановки нужно сначала перейти улицу, а затем – добраться пешим ходом до большого моста. Старший брат Антон как всегда болтал на ходу, стараясь рассердить бабушку. «Когда езжу один, - заговорщицки повествовал, к примеру, он, - никогда не покупаю проездной билет, если входит контролёр, просто перехожу на заднюю площадку: пока растяпа проверит наличие билетов у остальных пассажиров, автобус в аккурат успевает доехать до следующей остановки. И я выскакиваю. Ха. Меня ещё ни разу не ловили, зато есть деньги, чтоб всегда сходить в кино. Неплохо придумано, а?» - и вовсю цвёл как роза. Антон гордился своим умом, а главное - пронырливостью. Такой уж он был человек: когда с кем-то общался, - не мог поступить иначе. Бабушка пугалась, что этого доморощенного «принца улиц» однажды поймают и оштрафуют: отволокут в милицейский участок, составят протокол и всё такое; она сердилась, но всё рано старалась шагать ровно, без нервов. Я также молчком радовался: брату снова не удаётся достичь его неумной цели, и бабушке не хочется спешить.
Она всегда была как бы в сторонке, но случись что-нибудь – оказывалась неизменно рядом. Бабушка. Наша терпеливая бабушка.
Ещё точно я знал, что она страшится двух вещей: войны и рака. Особенно паникует от слова «рак». То есть боится заболеть им. (На самом же деле ей выпало прожить очень долго, значительно пережить своего мужа, и умереть в девяностолетнем возрасте; и до самого последнего времени удавалось быть на ногах, в очень твёрдом уме, без устали суетиться по хозяйству.)
Хочется надеяться, что мы с бабушкой всегда неплохо понимали друг друга, и - как следствие, - в общем-то, были порой заодно. Например, никогда не поддерживали «лихой автобусный» Антонов оптимизм. Миновав большой мост, по которому то и дело проносился автотранспорт, наша троица сворачивала влево, двигалась метров сто по тропинке вдоль берега, а потом плелась размеренно по улице примерно до её середины, где среди других небогатых домов дедова усадьба.
Тёплыми зимами на заснеженных дворах улицы Рабочей, на огороде, можно лепить снеговика. Мы играли с лохматой собакой Жучкой, бегая с ней и с младшим двоюродным братом по сугробам, войдя в роль пограничников – врагов шпионов, или наоборот, - став шпионами, убегали со всех ног, утопая в снегу. Ещё затаившись в дровяном сарае, и вдыхая смолистый запах ивовых поленьев и берёзовых банных веников, я частенько мечтал о чём-то неопределенном. А иногда, наковыряв из щелей старой, сделанной Бог знает когда каким-то допотопным бондарем, рассохшейся и грязной бочки воска, долго-предолго жевать его, чувствуя где-то у себя на губах запахи умерших летних трав всей земли. Невнятные переживания волновали. Воск, когда жуёшь, упругий и твёрдый, и во рту скапливается много слюны, которую так приятно глотать, сладковатую, ароматную, главное – сам кусок воска не проглотить по неосторожности. Потом следует покинуть сарай, и снова очутившись во дворе, на свежем воздухе, стоять-помалкивать, шмыгать довольно носом, - силиться, задрав иногда голову к небу, в усердном желании рассмотреть все до единой его звёзды. А когда готова баня, собрав бельишко, можно отправиться мыться. Мы, трое братьев, до одури хлестались берёзовыми вениками в русской парной.
На улице же, в воздухе, пахнущем сосновой серой, пахнет также дымом, ивовым, берёзовым, кленовым или другим; лают собаки; сугробы и крыша усадьбы и сараев также покрыта почти метровым слоем снега. Покой округи делал субботний вечер (по крайней мере, для меня - одолевшего с грехом пополам недельные занятия в школе, издёрганного) удивительным.
Помню, бабушка собиралась из усадьбы дома в выходной денёк по делам, в частности, чтоб сделать разные мелкие покупки в бакалейных или хозяйственных магазинах, расположенных на центральных проспектах, и ради того, чтобы как-то предварить свой поход, неизменно, обращаясь к деду или к тётке, выражалась так: «Сейчас иду в город. Кому чего купить?» (Для жителей нагорных районов, - я всегда отмечал это, - спуститься вниз по делам и надобностям, туда, где большие магазины и административные учреждения, означало - «спуститься в город».)
Улица Рабочая, как уже говорилось, тянется вдоль довольно пологого, просторного лога, который в свою очередь разрезан примерно на две равные половинки глубоким старым оврагом. Его берега поросли берёзами, на самом дне течёт извилистый ручей, где летом и зимой берут воду для бань. По краям оврага с двух сторон - улочки, одна, которая шире, - и есть Рабочая. Заблудиться тут сложно. Дома, располагаются только по сторонам противоположным оврагу, а большое пространство дремучего, тянущегося снизу доверху оврага, само собой остаётся незастроенным.
Весной или летом, когда я появлялся у родителей отца, первым делом тянуло в бабушкин фруктовый сад. Стоял такой аромат, - особенно, когда идёт цветенье грушевых и яблоневых деревьев и сливы. Вообще, в Сибири июнь-август – до чрезвычайности долгожданная пора, то самое время, когда надо стараться сполна напитаться солнечным светом, краткосрочным теплом. Совсем по-другому дело обстоит, когда окрест сугробы.
У деда отсутствовала правая рука, там была культя плеча, о чём мне вечно напоминал свободно болтающийся рукав надетой на нём куртки или серой блузки. Тем не менее, старик с маниакальным упорством подметал метлой (данная настойчивость окончательно обострялась в периоды затяжных снегопадов) или чистил широкой деревянной лопатой от снега дорожки усадьбы. И ведущую к высокому крыльцу от входной калитки, и от бани, и от дровяных сараев. Просто сил не хватало оказываться свидетелем этого. Да и не мне одному.
- Да не мучайся, - пыталась вразумить бабушка. – После расчищу, ну же.
- Займись-ка другими делами, - и не думал делаться паинькой дед. – Покорми вон поросёнка, пять минут рёвом исходит.
- Ну, хорошо, хорошо… - примирялась бабушка, направлялась в овин покормить животных, дав деду продолжить соскребать насыпавшийся за ночь снег, орудовавшему одной рукой, поддерживавшему выскальзывающую рукоять лопаты культёй. Тот не бросал лопаты до тех пор, пока двор не становился чистыми.
Не изгладятся из памяти также забавы местных (я так и называл их всегда: «местные») мальчишек-подростков с Рабочей.
Обычно их было с десяток человек - компания мальчиков разного возраста, примерно, от 11 до 15 лет. Мне в те дни было около двенадцати.
«Местные» значительно больше времени, чем, допустим, я и мои товарищи по школе, проводили на воздухе: летом купаясь в реке или собирая ягоды в лесу, зимой же катаясь с горы на самокатах. И как следствие, дети с Рабочей, росли не то беззаботнее что ли, не то полнокровнее, чем ребята центра.
Не раз доводилось держать «местных» под наблюдением, притаившись за забором, или сквозь щели сарая - вникая во всё то, о чём они галдят, шагая по Рабочей, там снаружи.
Надо признаться, мы, дети «интеллигентов», побаивались «чад окраин». Жизнь в частном секторе протекала несколько «натуральнее», упрощённее, жёстче. Здесь легко было по неосторожности нарваться на проперчённую шутку, а то и на хорошего тумака. Чем, собственно, и объяснялась моя личная неуверенность и боязнь подойти и попроситься кататься со здешними подростками.
Вот их табор шествует мимо калитки, и кто-то из мальчуганов, самый разгоряченный (кажется, его обычно в компании называли почему-то «Грек») доказывает остальным, выпячивая грудь вперёд:
- Я обскакал Генку на повороте. Он замешкался, тут и удалось его обойти. Так-то, ёлки-палки.
- Ерунда! Да если бы мне не выскочила из переулка девчонка, ни за что бы не обогнал! – откликается тот, кого назвали Генкой, с виду похожий на старшего. Он был крепкий, ладный, довольно смуглый, и у него, в отличие остальных, уже пробивались нежным, тёмным пушком усики. Парень никогда никуда не спешил, произносил слова с растяжкой. Однако в этот раз готов был азартно возражать, оттого немного горячился. – Вы же все знаете, братцы, у меня самый быстрый снегоход.
Я напрягал слух: как они идут, как спорят. Вот спорящим уже почти удаётся миновать мой забор.
- Это верно, - говорит кто-то из младших. – Верно: та молодайка в красном платке и с вёдрами, дура, встала поперёк дороги. И Генка попросту поостерёгся врезаться в глупую, оттого и упустил время. А так, никогда бы никому не вышло нагнать его…
Юнцы одолевали подъём. Слышались обрывки рассуждений, вроде тех, у кого какой велосипед или у какого речного омута лучше ловятся лещи. Именно эти - на первый взгляд «вялые автохтонные мальчишеские диспуты» - на самом деле внутренне невероятно напряжённые, ежесекундно грозящие невзначай перейти в ссору, - заставляли меня, словно самый сильный магнит ещё раз и ещё интересоваться здешними времяпрепровождениями.
В означенном досуге «местных» серьезную роль исполняли и уже упомянутые коньковые лезвия.
Между коньковыми лезвиями для бега с одной стороны, и для хоккея с другой – немалое отличие. Многим (по крайней мере, большинству) сей факт, конечно же, известен; ну, кто из нас не посещал заснеженный стадион, где народ вечерами, встав на коньки, нарезает круги по беговой ледяной дорожке. Или где некоторые (те, кто активнее и целеустремлённее) с клюшкой в руках азартно тешат свой дух и тело после удачного рабочего дня игрой в хоккей, вовсю состязаются ради пущего здоровья и удовольствия. То есть, горожане и поныне с превеликим удовлетворением упражняются тёплыми вечерами там, где стадион, где ледовый каток, оттого многое знают о ледовом спорте.
Но вполне также можно допустить, что некоторые же из людей просто-напросто никогда не озадачивались подобными мелочами. Так вот, именно для тех, кому пока неведомо, чем означенный спортивный инвентарь промеж собой разнится, - чуть позже будет очерчен один случай.
А начиналось всё с того, что я, одиннадцатилетний, в конце недели, под выходные, проведывал родных.
Не самое последнее место в устройстве сибирских усадеб занимает (как бы неожиданно - в данных суровых климатических поясах - сие ни звучало) фруктовый сад. Хорошо помню, как одним летом толковали бабушка и дедушка на повышенных тонах: мол, снова залезли в сад и воровали яблоки.
- Надоело, я намерен спать на раскладушке в саду, - поджав губы, заявлял дед.
- Борис, не сходи с ума… - не соглашалась бабушка. – Ну, возьмут немного яблок, подумаешь - убыток.
- Неужели тебе всё равно? Сломан штакетник. И ветки ломаны. Оглоеды успели натворить это прошлой ночью. Разве мало?
- Штакетник мы в состоянии поправить. Пусть одну ветку придётся отпилить, - не очень страшно, Боренька. Если хочешь, пару раз спущусь в сад, попугаю бедокуров, если что-то услышу. Спи дома. А то ещё замёрзнешь.
- Нет, лучше возьму ватное одеяло. А их - поймаю и проучу. Нельзя допустить, чтоб подобные забавы кому-то понравились, а то повадятся, на шею сядут. Что тогда?
- Нашёл с кем воевать. Ты связываешься с детьми, Боря.
- Просто не хочу, чтобы это малолетнее хулиганьё подумало: можно почём зря пастись ночи напролёт в чужом саду. Только и всего. Не желаю.
Кончилось тем, что дедушка всё-таки те два месяца – период дозревания яблок и груш - спал на раскладушке под яблонями.
Зимой «местные» совершенно смахивали чем-то на отчаянный, передовой отряд махновцев. Наверное, гиканьем во время очередного спуска на снегоходах, своим свистом, который пугал старушек или женщин с коромыслами, бесшабашностью, особенной слаженностью. Я не забуду, что так и подумал как-то один раз: «Махновцы». И самокаты, мчащие подростков, надо сказать, походили не то на сказочных низкорослых коней, не то на мустангов-недомерков, не то на исполнительных и прытких коньков-горбунков из всем известной сказки. Катание на данном снаряде дело азартное и опасное. И тем более по узкой улице, где нередко проезжают автомобили.
А кое-когда, если лезвия летящих снегоходов касались на огромной скорости рассыпанной из вёдер здешних хозяек золы, по сторонам летели ослепительными снопами искры.
Накинув на себя шарф, короткую шубку, валенки и шапку, я под предлогом лепить снеговика выходил, а сам ждал: «Сначала кавалькада вразвалочку поднимется, а потом лихо съедет». Я въедливо изучил их привычки, нравы.
Однажды, как-то мартом, в месяц, когда здесь счищают снег с крыш домов и сараев, скопившийся за долгую зиму, я, испросив разрешения у тётки, с утра и целый день сбрасывал его с овина и дровяного сарая. Благодаря тому имел полную возможность подсматривать за всем происходящим. С дровяника, стоящего немного на взгорке, прекрасно фиксируется пространство лога, двух улиц, дома-хаты, дымы из печных труб, да и остальная округа тоже.
К вечеру крыши были чистенькими. А я - удовлетворённым в своём любопытстве.
В сумерках мне, стоящему на гладеньких скатах крыши, подумалось: «Осталось лишь самому испробовать, катясь на самокате (только бы он был личный, мой собственный), что это значит – мчаться напропалую». А лёгкие полновесно наполнялись мартовским оттепельным кислородом.
Хлопнула дверь, заставив обернуться. На крыльце дома возник мой младший брат Коля. Он кликнул меня к ужину.
Но мне даже не захотелось слезать с крыши. (Братец мой, он, в общем-то, рос незлым малым. Пожалуй, немного раздражала в нём пара деталей, а именно: у него слишком большие, оттопырено-подрагивающие уши, и также ещё то, что он почти ничем не интересуется. Неприятна была Колина вечная возня с Жучкой, – и я подозревал, что именно мне удалось привить ему любовь к домашним животным: я сам показал братцу игру «в пограничников», где без собаки ну никак не обойтись. Или ещё из года в год Коля слушал, включив проигрыватель грампластинок и поставив на него одну из них: одну и ту же сказку про Красные Деревянные Башмаки. Я много раз сидел с ним у проигрывателя; особенно нравилось то место, где говорится, что всех дочек сельских бедняков называют «или Энн, или Бэтси», и только поэтому главному герою сказки мгновенно удалось сориентироваться в ситуации. Герой верно знал, как ему надо обратиться к девочке, встреченной им на краю села; она выглядела сущей селянкой. Основной же пафос всей истории состоял в следующем: волшебные башмаки, в зависимости от того, кто надевал их – человек хороший или плохой – и вели себя по-разному. То избирали путь прямой и праведный, а то - вовсю плутали «по кривой дорожке». Сказка, надо сказать, была – просто блеск. Но нельзя же несколько лет кряду прослушивать единственную заезженную до дыр пластинку. Брат, тем не менее, только этим, как казалось, и занимался, возрастом приходясь мне почти одногодком. Разница была - всего лишь полтора месяца.) Коля в тот вечер, кажется, в космических масштабах зауважал меня, так лихо управившегося с сугробами крыши. «Ты молодец… - повторял он, когда я спустился и от усталости еле-еле доплёлся до крыльца. - Молодец». И мерцал выпуклыми, блестящими в фонарном свете глазами. Но я ничуть не потрудился открыть Коле истинную причину моего усердия.
Мы пару ещё минут постояли на крыльце, а потом зашли в дом.
Теперь надо оговориться о том, что представляет из себя деревянный снегоход. (Надо нарисовать приблизительную картину, дав образ спортивного снаряда-самоделки лишь схематично, а детали каждый может домыслить сам.)
Отдалённо данный спортивный снаряд сходствует с детским трёхколёсным велосипедом, только взамен колёс у него – коньки, а руль похож на руль самоката: такой же длинный (длинная его стойка) и с кроткими рукоятками. Также у снегохода, в отличие от велосипеда, очень низкая «посадка», - как раз по высоте лезвий, которые прикрепляются – лучше, если шурупами - к днищу.
Во-первых, для начала нужно запастись двумя не очень широкими деревянными досками по семьдесят сантиметров; тремя бруска такой же длины; ненужным ватным стёганым одеялом, лишь бы потолще и помягче; тремя старыми хоккейными коньковыми лезвиями; стальными крепёжными уголками и парой десятков гвоздей или шурупов.
Конструкция самого снаряда такова: две доски кладутся одна на одну в виде буквы «Т», и шурупами или посредством гвоздей соединяются крепко-накрепко. Скреплённые две доски и составят основной стан самоката, его corpus. Нижняя часть этой «буквы» станет передом самоката. А верхняя часть буквы – местом, где в дальнейшем приладится мягкое сидение-одеяло; ещё в верхней части, - но с донной части - будут прикручены «полозья»-коньки. В серединке кромки «переднего» конца выпиливается небольшое округлое или квадратное углубление, куда позже поместится рулевая стойка. В противоположной же части Т-образного стана с «донной» стороны прикручиваются шурупами два конька, «задние полозья», с верхней же стороны, на которой сидит катающийся, - мелкими гвоздями прибивается сложенное вдвое одеяло-«сиденье». Первый этап пройден.
Теперь надо сделать руль. Для этого третье лезвие конька следует прикрутить к деревянному обрезку деревянного бруска: получится – колодка плюс конёк. Далее при помощи крепёжных стальных уголков и шурупов, готовую колодку с лезвием, прикручивают к более длинному бруску размером примерно 70-80 сантиметров. Они отныне составляют одно целое, и длинный брусок прикреплён к колодке строго перпендикулярно, так, чтобы получилось что-то вроде длинной рулевой стойки как у самоката. Только здесь роль колеса призван выполнять конёк. Остаётся теперь лишь с противоположного конца длинного – ещё пока «свободного» рулевого бруска-стойки при помощи тех же крепёжных стальных уголков и шурупов прикрепить рулевые рукояти. Работа подобная достаточно трудоёмка для любого мужчины, особенно если не мастеровой, то есть, если он не имеет склонности к подобным поделкам. Тем более это сложно безрукому инвалиду, израненному на войне, к тому же имеющему очень непростой, очень трудный характер. (Старику пришлось потеть несколько дней.) Готовый длинный рулевой брус-стойка вкупе с коньком с одного конца и рулевыми рукоятями с другой просто помещается в выпиленное ранее углубление. И когда руль втиснут, он просто запирается снаружи – по торцевой свободной «передней» кромки - ещё одним брусом, который прикручивается к доске (и его концы по 20-25 см. - торчащие по бокам её теперь - станут подставками-упорами для ног ездока). Руль таким образом отныне свободно крутится в гнезде, хорошо выполняет свою функцию. Ву а ля. Просто и гениально - как это могут придумать лишь только дети мастеровых. Самыми простыми средствами, в общем-то, и готов зимний самокат.
Бабушка однажды поставила деда перед необходимостью обзавестись своим снегоходом: «Смастерил бы мальчишке его собственный. Совсем уже извёлся, глядючи из-за забора на чужие». Дед скептически щурился на меня, долго не желал; ему больше всего не нравилось, что для какой-то забавы придётся покупать лезвия, на что, конечно, пойдут деньги. Но, в конце концов, с превеликой неохотой будто бы взялся за столярный инструмент, за молоток и пилу, отложив газету.
Особым пристрастием деда являлись газеты. Им чётко отслеживалось всё то, о чём писалось в них. Читала, конечно, и бабушка, и, узнав новости из жизни планеты, тотчас заводила сетования:
- Ах ты, Господи. Борис, американцы снова выпустили серию современных самолётов-истребителей. – Бабушка боялась войны, пеняла по поводу прочитанного в газете: о «холодной» войне, о нестабильной политической обстановке в мире, о конфликте религий. А старик отмалчивался и окончательно мрачнел, отворачивался за окно, на улицу в сугробах.
- Только бы был мир, – частила по-деревенски бабушка. – Только бы не стряслось войны. Вот так.
Но дед опять-таки помалкивал. Я сидел в сторонке.
Если вдруг приходилось очутиться около этого хмурого человека, безрукого, со стальными вставными зубами, седого и усталого, тоже хотелось задать ему вопросы подобные тем, что так частенько овладевали бабушкой.
Во время последней Мировой он, участник Сталинградской битвы, бежал по улице между полуразрушенными домами в атаку, и снаряд бухнулся ему прямо под ноги. (Причём, по словам деда, неизвестно - был ли это снаряд вражеский или «свой», с неба ли упал, отправленный с бомбардировщика на землю, или выпущенный из пушки, короче - просто снаряд и всё тут.) «Откуда-то из-под ног вспыхнул ослепительный беззвучный всплеск света. И - капут…» - пожаловался старик мне как-то.
После атаки в Сталинграде, спустя несколько недель, очнувшись уже в тыловом военном госпитале, он обнаружил себя залатанным вдоль и поперёк, без одной руки, с невыносимыми головными болями и кровотечением из ушей, носа и рта вследствие сильнейшей контузии.
Рот деда заполняли стальные зубы, протезы, которые вставил когда-то прифронтовой госпитальный дантист. Дедушка казался мне человеком, который либо читает ежедневную газету, либо что-то мастерит для предстоящей рыбалки, либо уже собирается туда, доставая из сундука, кроме удилищ, высокие болотные сапоги, дождевик и прочее, что полагается хроническому рыбаку.
Старик сам - от начала до конца - ладил снасти. Лишь рыболовные крючки разных сортов, видов и калибров были фабричного производства. Ему, надо сказать, довольно ловко удавалось управляться со своей задачей, прижимая короткой культёй свои поделки, а левой рукой, наматывая и приспосабливая какие-то бечёвки.
Также фронтовик-сталинградец очень искусно плёл из оловянной мягкой проволоки или тонкого ивового прута и «мордýшки», - специальные придонные ловушки на рыб (они потом ставились на ил в только одному ему известных местах под речные коряги или в омутах). «Задавшись целью, бедняга, сидя за столом у окна, что-то к чему-то прикручивает, подштопывает, тачает, лудит или подклеивает. И как он только не устанет? Сооружать особо нужные волосяные рыжеватые пучки для крючков или блесну и «мошки» - невероятно трудно. Тем более без руки. На войне он наверняка был героем…» - думалось мне, заставшему старика за его занятиями, и никогда, никогда не осмеливающемуся спрашивать о чём-либо напрямую. Я старался хоть в чём-то подражать деду. Иногда желание становилось болезненным. Например, изумляли дедовы усидчивость, терпение. Хотелось бесконечно долго сидеть на его месте, за столом у окна на табурете, и стоило старику отлучиться из хаты, я бежал, чтоб сесть на его место. Жалко, что дед ни разу не соизволил взять никого из домашних на рыбалку; об этом он и вовсе предпочитал помалкивать. «Всё - для более удачной ловли…» - пояснял он скупо, когда мне как-то однажды удалось расположить его к себе. Просто в тот единственный раз старик пожалел то ли мои немые вопросы, то ли моё страстное желание хоть малость понять его жизнь, его судьбу, принять в них участие.
Инвалид так виртуозно смекал, так понимал толк в речных заводях, в их секретах, что никогда не возвращался с «пустыми руками» и приносил с собой, то связку щук, то хариусов, а то и парочку небольших белесоватых налимов. То есть всю зиму дед занимался снастями, складывал их в большой деревянный сундук в чулане, и как только наступала весна, а затем и лето, неделями пропадал, - если имел отпуск или отгулы от работы, - где-то на своих рыбных местах. И снова у окна – лудил и прилаживал, склеивал и приматывал. «Ну что ты, Борис? Сундук в кладовке и без того ломится от блесны да лесок…» - пыталась вразумить мужа бабушка, когда ему что-то не удавалось примотать, и он, увечный старик, лишался терпенья. В подобные моменты она почти заклинала: «Я так уважаю тебя. Мы все любим. Боря родимый, давай попьём лучше чаю. С каким вареньем ты хочешь. Прошу».
Однако, бывшему солдату было не до чая.
В домашних разговорах (если таковые кое-когда случались) между моим родным отцом и моим родным дедом также самое активное участие принимала бабушка: то есть, когда отец, врач-кардиолог областной больницы, солидно пытался узнать что-то у малообщительного потомственного таёжника, - ответ давала обычно именно она.
- Как дела, ездил на рыбалку? – осведомлялся отец, застывая несколько вполоборота к окну и старику.
- Да, да, недавно, - вставляла слово бабушка. – Боря, привёз целую связку щук. Добыча нынче больно удачная.
- Скоро ли намерен ещё на промысел? – спрашивал снова отец у деда, однако в этот раз уже значительно сильнее поворачивал лицо к своей матери.
- Наверное, через пару недель. Сейчас заболел напарник и Борису приходится дежурить в две смены… – вторила женщина тоном толмача-кудесника.
Задав ещё пару аналогичных вопросов, отец, свершив, таким образом, от него зависящее и потеряв терпение, пять минут спустя, шёл уже принести из погреба корзину картофеля и пару банок разных солений-варений к ужину, или выходил посмотреть машину; на ней мы сюда приезжали, когда у отца случалось настроение сесть за руль. То есть отец отправлялся «подышать» во двор, бабушка начинала возиться, чтоб завершить приготовления к предстоящему застолью, а старик оставался у окна. И если на дворе выходные, он, с самого утра запасшись чтивом и устроившись на своём обычном месте, обращал взор на город, раскинувшийся внизу, в долине. Либо утыкался в пухлый газетный ворох, лежащий на столе.
Лишь ближе к вечеру в рабочие дни недели он исправно уходил на работу: сторожить в детском саду. (Инвалиду никак не жилось без работы, он, просидев день напролёт «на своём посту» у окошка, спешил на службу.)
И вот однажды, вернувшись со смены, старик-хозяин, сдавшись на просьбы бабушки, домастерил самокат. И едва агрегат был готов, позвал меня во двор: на деле опробовать его ходкость. Я вышел. Он деревянный стоял на снегу - новенький, искусно исполненный, словно яйцо Фаберже. «Ну что, пробуй…» - хмуро обронил дед.
Я с трепетом приблизился, ухватив подарок в руки, и под восхищёнными взорами домашних, толпящихся на крыльце, выскользнул на улицу.
Оседлав моего, свежим деревом пахнущего конька-горбунка, я с энергичностью толкнулся и… остался стоять. Ничего не понимая, я попытался попроворнее отталкиваться, чтоб набрать для начала какой-то малейший, хоть бы крохотный ход вперёд, но тщетно. Чуя неладное, я, соскочил, оттащил самокат на обочину. Перевернул его «животом кверху», и, наклоняясь всё ниже, дабы разобраться в причине ступора, увидел: лезвия самоката - не хоккейные. Да, они - беговые. Новенькие, ещё не поцарапанные и острые, как бритва - беговые лезвия.
Вот тут и пришлось кое-что уяснить для себя.
Хоккейные лезвия не очень острые. А точнее – вовсе не острые. То есть, они на своей «рабочей» поверхности, той, что соприкасаются со льдом, имеют узенькую, но строго окантованную плоскость. А беговые – напротив – острые как ножи, и даже - как лезвия. (Недаром на профессиональном жаргоне у спортсменов, специализирующихся в дисциплине «бег по льду», их основной инвентарь, их коньки для бега, зовётся «ножами».) Потому-то беговые лезвия, обычно превосходно скользящие по льду, по понятной причине непригодны к снегу, хоккейные же – готовы служить службу и на льду, и на утрамбованном снегу, например на зимней горной дороге, на котором снежное покрытие набито до очень твердого состояния. Вот такая между ними вытанцовывается разница. Её-то я мигом и уразумел.
- Что случилось? – кричали с крыльца.
- Они не везут, - сипло откликнулся я, заозирался по сторонам. Улица была пуста.
- Что делают?
- Не едут.
- Как-как? Да говори ты громче, малыш. Не молчи!
- Кажется, лезвия не хотят.
- О чём ты там? Да не молчи ты ради Бога! Что?
- Ничего не вышло. Вот что.
- Ты чего? – бледными губами шевелила, подбегавшая ко мне тётка.
- Эй вы, да что у вас там, в конце-то концов, творится! – издалека пыталась выспросить бабушка. Младший брат тоже выбегал из калитки на улицу. У деда же элементарно не хватило смелости подойти. А у меня перехватывало дыхание.
- Они непригодны. Слишком острые. Тётя Таня, бабушка… Они - беговые… - сказал я.
И мы: мой брат, тётка Таня и я, поозиравшись – не увидел ли кто нашего срама, - подхватив на руки снаряд, утащили его «на свою территорию», к крыльцу дома. Отступили.
Старик впал в досаду по большей части даже не из-за того, что потрачено столько упорства, не из-за того, что израсходованы деньги (хотя и это, конечно, безмерно злило его). Угнетала скорее – как факт - сама неудача, поражение. Так глубоко крылся в этом замкнутом и, видимо, гордом человеке страх неполноценности. И дед, не мудрствуя лукаво, удрал куда-то на Катунь, на Бию, или куда-нибудь на речку поменьше. Короче – к лешему на рога. Он надолго пропал тогда: подлёдным ловом унять обиду, возникшую в душе из-за приключившейся оплошки.
А главная странность настоящего эпизода пряталась в том, что после такого провала никому из нашей семьи и в голову не пришло поменять лезвия: купить новые, хоккейные и установить их взамен прежних. Возможно, это явилось результатом, последствием испытанной нами какой-то потаенной, уязвлённой семейной гордости. По крайней мере, дедушка даже и не вспомянул про то, что можно хоть попытаться сгладить поражение. А мы, то есть остальные, «рядовые члены семьи», видимо, последовали его примеру. Словно мозги отшибло.
Значительно позже, однако, мне удалось прокатиться как-то пару раз. Предложили сами «местные». И произошло оно так.
Вечер выдался безветренным и тёплым. «На улице ещё довольно светло. И в дом позовут ещё не скоро. Можно смотреть за ними…» - думал я. Подростки как всегда катались и шли мимо калитки.
Один из них, тот самый Гена, парень с кем я был более или менее знаком (дом его родителей располагался чуть дальше по улице), самый старший, и с кем мне доводилось иногда вскользь здороваться (например, у ручья, где из проруби брали воду), махнул издали рукой:
- Привет. Пришёл в гости к родным? – он назвал фамилию нашей семьи, и принялся расспрашивать. - Ты из «города»? Не хочешь с нами, а? Если есть желание, поторопись, друг, мы ждать не станем. Правда, парни? – обернулся он к спутникам. Те застыли неподвижно.
В подобных случаях отмалчиваться не следует, надо хотя бы кивнуть для начала, я прекрасно об этом знал и ещё сразу смекнул, что мальчик, который так запросто заговорил со мной, по-видимому, он-то и есть здесь главный. Я вышел со двора наружу, к ним. Стоило мне, приблизившись, протянуть руку и произнести своё дежурное «здрасте», Гена пожал мне её. Присутствующим пришлось – как положено – представиться друг другу.
- Вот-вот, братишка, про тебя несложно догадаться, - хмыкнул Гена, оглядывая меня с ног до головы. - Наверное, учишься в школе номер один? Так ты готов проехаться? – подметил он. Остальные переминались пока в сторонке. И мне ничего не оставалось, как только коротко дёрнуть приветственно головой. В ответ продолжалось молчание: в «первой» школе учатся отпрыски чиновников, учителей, врачей и нас недолюбливали дети, чьи родители ютятся не в центре, а на горах, - я про это знал. А Гена похлопал меня по плечу:
- Ну ладно, держись проще, браток. Ради знакомства, ты же не прочь?
Отказаться было бы непоправимой грубостью (тем более, после того как это предложено только что несколько раз), - «местные» тотчас бы ощутили её, и, расценив по самому требовательному счёту, записали бы мой отказ в ещё один недостаток, то есть «в слабость маменькиных сынков центра». К тому же я сам несколько лет кряду желал именно этого – пронестись с ветерком с горы вниз. Пришлось опять отреагировать кивком, - но теперь не только Гене, но и остальным.
Кто-то уже собирался идти дальше, и уже взваливал на плечо свой самокат. Мы пошагали, о чём-то принялись сходу толковать, о каких-то пустяках. Гена был вдумчив, но наряду с этим и весел. Остальные мальчики большей частью поодаль слушали и старались поступать, как угодно предводителю.
Мы, помню, достигли самого начала улицы и мало-помалу очутились там, где она стала совершенно неширокой, даже узенькой (заборы усадеб располагались вплотную к проезжей части) и где темнел сосновый лес. Мальчики, скинув каждый со спины свою ношу, рассаживались. Один Гена ничуть не торопился, указал на снегоход:
- Устроишься за моей спиной, вторым, то есть сзади. Места, думаю, хватит. Только уцепиться надо покрепче, не то свалишься. Усёк?
- Конечно. Само собой, чего тут непонятного, - забормотал я. А Гена обвёл холодным взглядом приятелей. Те, рассевшись, ждали.
- Трогайтесь первыми, - распорядился он перед местными. – А мы с новеньким малость переждём. Всё равно нагоним, так что дадим парнишкам фору…
И он обернулся ко мне. – Сейчас ты испытаешь, как мы их сделаем, братишка.
И подмигнул, чем, похоже, окончательно взвинтил кое-кого.
- Это почему? – заволновался дюжий, толстощёкий малый с красными большими губами, и с выпуклыми веками, обрамлёнными белесоватыми ресницами. Дюжий часто смаргивал, он вскочил на ноги. – С чего, Генка, это ты взял, что ваша возьмёт?
И парень, с ресницами как у поросёнка, подойдя, тускло навис надо мною, уткнувшись взглядом мне куда-то в переносицу:
- Всё-таки, с чего бы это, Генка? Не посветишь нас хоть капельку, а?
Было конечно странно: обращается дюжий вроде бы к Гене, а нависает надо мной. «Тутошний недоросль. Без руля и ветрил. Экая горилла…» - подумал я и против воли уставился на его неприятные руки - пухлые, будто красные подушки. Он смотрелся куда более крупным, нежели я. «Разница в наших с ним весовых категориях - прямо таки вопиющая. Но толстяку, видимо, на данный факт - чихать…» - подумал я.
Кто-то из подростков, взяв толстого за плечо, потянул в сторону. Силой оттащил от греха подальше. Тогда дюжий стал недобро таращиться на Гену. Мол, давай-отвечай хоть ты.
- Нас будет на самоходе двое… - чуть помешкав с объяснениями и тем самым заставляя толстощёкого чуточку подождать, собраться, и, в общем, всё-таки напрячься хоть как-то и пошевелить мозгами, сказал Гена, впрямую обращаясь только к толстому. – Да, двое. Стало быть, Пряник, самокат пойдёт в два раза быстрее: вес удваивается, если вдвойне тяжёлое тело идёт под уклон. Ферштейн? Что, неужели не понял, малыш? Нет, ты меня уразумел? Ну же. Это просто.
- К тому же у Генкиного агрегата самый быстрый ход… – присовокупил ещё кто-то. (Кажется, это был тот самый парнишка, которого здесь все называли «Грек»; он как всегда держался несколько поодаль). Вот, встав, он подошёл ко всем поближе, натягивая на ходу шапку поплотнее. Этот изящный, не очень высокого роста, смуглый паренёк в приталенной чёрной куртке с блестящими металлическими пуговицами и в широковатых чёрных брюках, приблизившись, пальцами опрятно придержал белесоватореснитчатого за кончик воротника. - Ты что, Пряник, нарваться хочешь? Никак снова запамятовал: всем известно, что Гена в наших краях – форвард. И это не обсуждается. Лишь один ты - как всегда ни сном, ни духом…
- Грек. Прошу тебя, Грек, просто хочется разобраться… – попятился толстый.
- Чего-чего… Странный ты тип, Пряничек: реальных вещей не сечёшь. Или может быть - не хочешь, а?
- Да ладно вам, корешá… - вмешался какой-то низкорослый крепыш. – Несостыковка из-за пацана с центра, - он показал пальцем на меня. - Из-за него наш Пряник вскипятился, словно баба. - И крепыш покачал головой, раздражённо дёрнул бровью. На такую реплику все засмеялись, а белесоватореснитчатый явно пожалел о затеянном споре. Выходило очевидным, что придётся терпеть пришлого, то есть меня.
Мальчики к тому моменту уже окончательно расслабились, перестали дуться. Мою персону уже никто не анализировал, как это выдалось в отношении меня поначалу. Особенно радовало то, что успокоился увалень Пряник. «Имеется возможность вздохнуть свободнее…» - подумал я.
Я также приметил: самокат Гены чуточку длиннее, чем у других мальчиков, к нему приделаны дополнительные упоры для ног – пассажирские. А в остальном снегоход с виду весьма обычный: серенький, неказистый - деревянно-выцветший под летним солнцем, как будто провисевший не один годок где-нибудь на стенном крюке дворового сарая на солнцепёке. Мне было известно, что самокаты никогда не бросаются как хлам где-нибудь в сарае, а аккуратно, особенно к лету, вывешиваются где-нибудь на дощатой стене во дворе; я это не раз наблюдал, проходя мимо дворов соседей.
- Ну что, хлопчики, полагаю, в настоящий момент все довольны? – подытожил Гена.
И народ в едином порыве (и в первую очередь дюжий белесоватореснитчатый) замотал вразнобой головой. И, оттолкнувшись ногами - единой кучей отчалил. Замаячили чёрные удаляющиеся спины. «И я тоже буду - как они…» - очень внятно переполнило моё сердце.
А Гена, став на месте, снял с головы шапку, как-то странно замер. Наверное, чтобы немного остудить вспаренную под тёплой кроликовой шапкой горячую и влажную от пота голову. От неё, от его спутанных влажных волос, струился кверху слабый пар, и свет от фонаря делал тот пар фиолетовым, зыбким. Парень застыл на миг, но он замер слишком прямо, неподвижно: словно одиночка, присматривающий за удаляющимися спинами. Неизвестно отчего, из-за предчувствия нехорошей, ведомой неизвестно откуда тоски, мне сделалось не по себе. Невыносимо захотелось окликнуть этого человека с фиолетовым нимбом над его мокрой головой. Но Гена уже успел надеть шапку и, вернувшись, сел спереди меня. «Ну, держись…» - сказал он.
И когда наш головной отряд скрылся за первым поворотом, мы тоже поехали. И уже где-то в середине нашей дистанции, как раз там, где находился дом моих деда и бабушки, нам удалось настичь общую группу. «Обойдём их? Нет?» - волновался я.
Нас мчало так скоро, что чудилось: заборы, усадьбы, силуэты сараев, деревья – всё, мимо чего мы неслись, даже уже и не мелькают вовсе, а как-то тихо плывут себе, скользят. Самокат и нас, сидящих на нём, теперь тоже, как-то плавно, словно замедлено, «водило» из стороны в сторону по всей ширине дороги - чуть стоило Гене лишь незначительно тронуть руль. Так чутко тот реагировал на любое прикосновение.
Наш самокат шёл резвее остальных.
Гена сдвинулся вперёд, к своему рулю: максимально освободив место сзади себя; ноги его касались груди. Я, словно сросшийся с мягким сиденьем, цепко ухватился в плечи впередисидящего.
Вот мы уже обгоняем общую массу мчавшихся. Гена свистнул, и остальные юные махновцы, перестроившись, взяв кто вправо, кто влево, разделились, пошли, вытянувшись, двумя цепочками - каждый ездок теснился к обочине, освобождая нам свободный коридор, давая сходу пролететь вперёд, чтобы далее уже мчаться по совершенно свободной улице.
Пару раз, когда попадалось неровное место, какой-нибудь небольшой бугор, мы, оторвавшись от поверхности земли, - вместе с нашим снарядом доли секунд находились в полном свободном парении. Точно загипнотизированные скоростью, опьяняющим зимним кислородом, врывающимся из-за немыслимой скорости нам прямо в горло, гулким шумом, стучащим из-за ветра в ушах, мы словно зыбко зависали.
Затормозили мы на реке, очутившись на гладко-твёрдой, звонкой речной поверхности. И только пару минут спустя на него ворвалась озорная конная стая гикающих башибузуков. Соперники выскакивали на маймушинский лёд. Подкатывали разгорячённые один за другим к победителям.
Таким образом, в тот вечер мне удалось совершить несколько спусков. Начинало по-настоящему темнеть. Кто-то из моих домашних позвал меня к ужину. Ослушаться не было никакой возможности, и мне пришлось попрощаться. А местные засобирались дальше: туда в начало улицы.
- Появляйся у нас, если захочешь. Давай, братишка, - сказал на прощанье Гена.
Я махнул всем, чтоб отправиться прочь.
Войдя во двор, захотелось немного постоять под небом и подышать воздухом. Затем - уже на высоком крыльце, когда собирался открыть дверь на веранду и зайти, я, не сумел перебороть себя: немного задержался, чтобы напоследок ещё разок порадоваться видом того, как мимо забора промелькнёт чёрными силуэтами их шайка, ватага, немного причастным к которой был отныне и я.
С возрастом картины из детства пробуждаются всё чаще, в незначительных подробностях их кроется немало красоты. Например, в банный день (обычно это была суббота, как и положено - раз в неделю) мы брали несколько вёдер, шли к проруби, туда, где стояли с вётрами и коромыслами женщины в валенках, шубах и пуховых шалях.
- Привет, Таня, как дела? Позавчера я просила у тебя микстуру, она готова? – спрашивала какая-нибудь знакомая мою тётку, работавшую провизором в аптеке, то есть приготовляла мази, пилюли, порошки и линименты от разных человеческих хворей, а посему её приятельницы по-соседски частенько заказывали какое-нибудь снадобье, так что ей приходилось помогать им.
- Конечно, давно готова микстура, мазь для суставов твоего мужа. Готова, как договаривались. Загляни ко мне потом, я отдам, – говорила тётка. И женщины затевали обыкновенные женские пересуды. Братца Колю тотчас одолевала тяга скучать, переминаться, грызть ногти или почесываться. Я тоже старался занять себя чем-либо, принимался терпеливо и рассеянно изучать чёрно-гладкую воду проруби.
Тётка, порой оторвавшись от беседы, зачерпывала ведром из проруби воды и подавала нам не совсем полные вёдра:
- Ну, несите. Да останавливайтесь отдохнуть, не то надсадитесь… – серчала она. Мы с Колей клятвенно обещали не подвести. И тащили неполные вёдра в баню, там выливали их содержимое в бочку, стоящую в ближнем углу. Бежали обратно к проруби. Мне нравилось, что тётка приносит здешним жителям их лекарства, которые к тому же изготовлены её руками, было по душе, что наша фамилия помогает остальным горожанам. От осознания сего факта пробуждалась гордость.
Если ребёнок растёт болезненным ребёнком, каким, например, рос я, тем более в Сибири, летом родители стараются непременно вывезти его куда-нибудь на отдых в санаторий, скажем, в Пятигорск, попить минеральной водички, или в Сочи - купаться в целебной морской воде. Оттого с приближением июля в доме начинались хлопоты, всякие разные заботы о путешествии в большие, к тому же южные курорты, где пальмы качают своими огромными стрельчатыми листьями под током теплого берегового бриза и где властвует дурманящий запах тропических растений.
Затевалась атмосфера тщательных сборов. Готовились чемоданы, доставалась из шкафа соответствующая одежда, а из трюмо - необходимые дорожные документы. Брат Антон, отец, тоже охваченные завистью, слонялись по квартире. Жилище будто делалось пропитанным маминым волнением: остающиеся мужчины - справятся ли с ведением хозяйства? На что отец ежегодно обижался:
- Ты нас совсем за несмышлёнышей держишь. Ну что мы – котята? Оставь, ей-Богу.
- Ладно-ладно. Почаще навещайте дедов. Или снаряди Антошку с дедом на рыбалку. Старому, кстати, будет полезно, а то окончательно одичал. Пусть Антоха проведёт ночку-другую в брезентовой палатке, поест уху, вскипятит самостоятельно чаёк на костерке, освоится с удочкой у какого-нибудь дремучего озерка. Или покупается. А?
- Неужели не знаешь: старик не любит суматохи, - отвечал отец. – Чудак привык один. – И отец усмехался. – Дед не любит открывать своих таёжных секретов. Что поделать: опасается сглаза старый… - отец качал головой, снова улыбался. – Поезжайте. А не ты забивай себе голову. Уж как-нибудь разберёмся.
- Уверен?
- Конечно. Абсолютно.
- Но как вы…
- Пожалуйста! Прошу, оставь нервы, дорогая. Юг ждёт давно, и пусть твой младшенький, - отец (так любя иронический тон) поворачивался в мою сторону. - Пусть наше драгоценное дитятко поскорее ужо поднакопит богатырского здоровья.
Подобный разговор повторялся примерно в одинаковом виде, и следом затевалась поездка на тридцать дней, и мы с матерью оказывались на Юге; братца Антона отправляли в летний местный лагерь отдыха; а отец обитал данную пору в пустых стенах.
Через месяц или к концу лета я возвращался из далёких стран загоревший, окрепший. В доме предметы, запахи оказывались узнаваемыми, но и – некоторое время оставались как бы незнакомыми. Квартира ошеломляла тишиной, чистотой, в которых звучало холостяцкое запустение. И мама принималась наводить чистоту. Вскоре жилище приобретало надобные распорядок и уют, видимо, женским рукам для этого нужен не слишком продолжительный срок. Подоспевала осень, новый учебный год, отчего возобновлялась обязанность опять ходить в школу.
Давно-давняя беседа с моим школьным товарищем-одноклассником, которая случайно зашла с целью выяснить разницу между населёнными пунктами большими и малыми, вспомнилась отчего-то именно сейчас.
Тот приятель нынче благополучно осел в Китае: в Шанхае занимается лицевой косметической пластикой и является одним из ведущих тамошних специалистов в данной сфере. Выросший в далёкой России, он, косметический хирург, гениальный художник человеческого тела, словно некий маг и чудодей грядущей эры, прикасаясь своими руками к лицам малознакомых ему людей, помогает им стать прекрасными. (Шанхай, как известно, не самый маленький населённый пункт на планете, благодаря чему мой бывший товарищ, будто алхимик, поймавший удачу за хвост, добился всего, чего хотелось, и сколотил себе своим искусством целое состояние.)
Попутно также можно обмолвиться о том, что среди шанхайцев стремление сделаться в одночасье «красивым» - сущее поветрие, устойчивая тенденция изменить своё лицо таким, чтоб походить внешне на европейцев (то есть иметь внешность под один образец, хотя неизвестно ещё: хорошо ли это - быть обязательно не похожим на самого себя.) И там где такие тенденции, там вероятно кроются корни каких-то особых внутренних проблем, вечно наличествующих уже только в одном лишь существовании самодостаточных мировых центров.
Приходят на ум древние густонаселённые каменные джунгли минувших тысячелетий. Взять хотя бы столицы древних майя, или Рим, или Трою, или египетские Фивы, Вавилон: все цивилизации, которые достигали такого великолепия, что заставляли трепетать целый мир, но всё-таки, поддавшись влиянию своих внешних и внутренних перемен, отошли в прошлое.
Удачливый хирург, с которым когда-то в детстве произошёл спор о судьбах городов, инициативно поживает ныне в одном из мегаполисов. Автору этих строк в свою очередь, (но только здесь, в маленьком городке) тоже по мере сил и в той степени в какой это удаётся - приходится соответствовать рамкам, требованиям и правилам неоднозначной современности.
Возможно, данные рассуждения тоже - отчасти милы, отчасти квазинаучны, отчасти сентиментальны, как и описание городка, о коем шла речь в предоставленном рассказе, как и сам тот старинный спор-разговор, случившийся однажды между двоими юнцами. Вполне возможно. Однако всё равно жалко бывает, когда иной раз вспомянется то, что подростки живописного сибирского местечка под названием «Горно-Алтайск» окончательно перестали кататься на самодельных снегоходах.
© Олег Юрьевич Косарев