кто-то пульс проверял, кто-то вызвал врачей, пролетали вагоны.
Подошла тихо бабка, чует верно нутром,
веет смертью в углу, не хватает иконы.
Красные глазки блестели, колючий пронзительный взгляд.
Он бездвижен лежал, всё народ говорил про работу.
А старушка уже на него примеряла наряд,
знала точно, зароют товарища в эту субботу.
Бабки знают про всё: про страну, про людей, про судьбу.
Бабки только молчат. Ты любую спроси, не ответит.
Я вчера тоже лёг, отдыхал я от жизни в гробу,
видел ей календарь, карандаш только крестик отметил.
Лишку ты не гутарь, погляди, бабка смотрит, косясь.
Оттянула корзинка восковую холодную руку.
Вон, в горошек косынка, вон, ромашек рассохшая бязь
обещает навеки неземную, как вьюжа, разлуку.
Погляди на свечу, бабка шепчет устами – Аминь –
Закрывает псалтырь, завалилась, кряхтя, на полати.
Пока ты суетился, ворошил перевёрнутый мир,
отмечались листы в сероватой под воском тетради.
Погляди в небеса, бабка смотрит, и глазки горят,
углядела она, как блеснула звезда на восходе.
У кровавой зари бабка чует восторженный взгляд,
только с этой зарёй загуляет она в хороводе.
Ох, отпляшут оне на могилке, товарищ, твоей,
а потом на моей, доберутся, не буду в обиде,
тут беги – не беги, тут болей, дорогой, – не болей,
всё одно оттанцуют, отпоют в уготовленном виде.
Он откинул перчатку, как уснул на скамейке в метро.
Проезжая в вагоне, улыбался я криво старухе.
Я стоял на распутье, на распутье подземных ветров,
лихо руки засунув в карманы
в щегольские брюки.
16 декабря 2009 г.
С-Петербург