«ТРЕПАЧ» или Записки немотоциклетного байкера (Кладовка (проза, не вошедшая в рубрики))

Памяти друзей,
которых уже никогда
не будет рядом,
посвящается…

«ТРЕПАЧ»
Или
«Записки немотоциклетного байкера»

«Довлатов – это, конечно, здорово…
Но и Агарков – неслабо!»
Андрей Кратенко,
писатель и журналист.
От автора:

Этот цикл был задуман много лет назад. Еще в институтские годы, когда мы с моим однокурсником и другом Витей Потаповым (к сожалению, рано ушедшим из жизни) увлеченно писали на лекциях по литературе блистательные детективы (а чем же еще заниматься на лекциях по литературе?), Витя назвал меня, одного из наших литературных героев (вторым, разумеется, был он сам) - Шалико Нагапетовичем Агаряном, а я Его - Хвичей Ованесовичем Потапидзе. Так и пристали к нам эти прозвища. А я затем взял свое в качестве литературного псевдонима. Когда я стал редактировать «Городскую газету» (чем не оригинальное название?!) города Усть-Каменогорска, (ныне Республика Казахстан) то, пользуясь служебным положением, ввел этого литературного персонажа-псевдонима на страницы газеты, где и успел опубликовать от его имени ряд приводимых ниже воспоминаний. К сожалению, всего опубликовать не успел, так как газета почила в бозе. Но персонаж не умер. Свидетельство тому – продолжение, которое вы, я надеюсь, будете иметь удовольствие прочитать здесь. Отмечу лишь, что я не стал менять стиль и форму первых газетных вариантов.  Не менял и хронологию, тексты следуют так, как писались…
А писались они, как-то странно, урывками или, скорее, порывами. Скажем, «Трепачи» датируются примерно концом 80-х – началом 90-х годов. А продолжение написано уже… в следующем веке, да что там – тысячелетии! Такие вот пироги. Творчество – оно или есть, или его нет! Ну и все!
Приятного чтения, любезные!

«ТРЕПАЧ-1»
или
ИЗ РАССКАЗОВ ДЯДИ ШАЛИКО

Как-то раз, когда наш старый друг и постоянный автор Шалико Нагапетович Агарян зашел в редакцию для получения очередного скромного гонорара, мы спросили его:
- Шалико Нагапетович, правда ли, что в молодости вы обладали даром непревзойденного рассказчика?
- Да, - скромно ответил Шалико Нагапетович, - я действительно обладал таким даром. Более того, продолжаю обладать им и до сих пор!
- В таком случае не могли бы вы...- начали мы было, но Шалико Нагапетович еще более скромно перебил нас:
- Мог бы! Но прежде, чем я начну свой рассказ, мне хотелось бы проверить, научил ли я вас заваривать истинный чай. Спроворьте-ка мне чашечку шотландского высокогорного!
Пока мы готовили чай по-шотландски, Шалико Нагапетович забрался  с ногами в редакторское кресло, взял в руку чашку с поданным ему чаем и...
Редакционное отступление:
- Читатель, увы, сухие газетные строки не могут передать всего того эмоционально-экспрессивного накала, с которым Ш.Н. Агарян вел свое затейливое и где-то даже неправдоподобное повествование! Вот он рассказывает о М. Бернесе или М. Пуговкине - и перед нами эти артисты: в мимике, жесте, голосе! Вот Дин Рид - и мы видим перед собой певца и - даже кажется - слышим его голос.
Вот Владимир Высоцкий - и мы как будто рядом с  великим бардом!
Вот... да что там говорить, конечно, Шалико Нагапетовича надо слушать. И, тем не менее, мы думаем, что его рассказ и в нашей передаче, если что-то и потеряет, все равно будет интересен читателю.
Итак, Шалико Нагапетович так начал свою историю:
- Родился я в самой середине этого, как вы понимаете, века в одном из городов кавминводской группы. Да что там греха таить - в лучшем городе этой знаменитой кавказской группы курортов - Кисловодске.
И уже начиная с младшей группы детского сада, поражал воспитательниц и нянечек тем, что собирал вокруг себя ползунков и наизусть цитировал Сергея Михалкова, Самуила Маршака, а в старшей группе читал почти всего «Евгения Онегина»!  А также многое рассказывал «от себя».
- Ну, вылитый Ираклий Андроников! - восторгались воспитательницы.
(В этом месте Шалико Нагапетович отхлебнул чаю и вновь очень скромно заметил: «Насчет Андроникова они тогда, конечно, хватили. Однако лавры Ираклия Луарсабовича, видимо, действительно не давали мне покоя»).
-  Так вот. В школе моя страсть стала развиваться стремительно. После уроков я собирал вокруг себя добрую ватагу слушателей и, если можно так выразиться, художественно вещал. В отличие же от дяди Ираклия, пользовавшегося для своих рассказов в основном событиями из своей же жизни, я, по молодости лет, в основном вольно фантазировал на военно-приключенческие, или авантюрно-детективные темы. Получалось легко и изящно. Кроме того, мозг мой был устроен так, что в него почти не влезало ничего из математики, зато, скажем, любой анекдот, попадавший в голову, прочно и навсегда заседал там и, главное, без труда мог быть извлечен. Нужно ли говорить, что с годами, арсенал анекдотов рос, и я мог на спор рассказывать их сотнями без остановки! Да что там - сотнями!
(Тут Шалико Нагапетович зажегся так, что мы невольно вспомнили телефон 01!)
- Хотите - тысячу расскажу!  Без остановки?!
- «Ах, чертов кавказец! - подумали мы. - Какой, однако, горячий!»
А вслух сказали:
      - Шалико Нагапетович, анекдоты - как-нибудь в следующий раз! Вы бы про встречи с великими! Мы слышали, что жизнь частенько сталкивала вас с ними?
- Точнее будет сказать, их со мной, - в очередной раз поскромничал наш друг. - Ведь я специально и не искал встреч с ними - вы верно заметили - жизнь сталкивала...- глаза рассказчика подернула пелена воспоминаний. - Что ж, слушайте!
  

КАВКАЗСКИЕ ВСТРЕЧИ

БЕРНЕС И ПУГОВКИН

Город наш, как я уже упоминал, был злачным местом в любое время года: нарзан, тепло, солнце, горы - экзотика! Посему и зимой, и летом здесь частенько можно было этак, запросто, столкнуться носом к носу с самой что ни на есть знаменитостью, причем, в любой области! Идешь, скажем, по улице, вдруг - что такое? - сирены - ва-У! ва-У! - кортеж мотоциклистов, впереди ГАИ, в машине - вот с таким носом - сам Нугзар Лобжанидзе, начальник ГАИ, орет в микрофон:
- Сатаят! Пиринят ви право!
И - вжик - «Чайка»! А в ней - Юрий Гагарин! Или Никита Сергеевич!
- А Леонид Ильич? - с надеждой спросили мы, перебив Шалико Нагапетовича.
- Как вас видел! Но тот приехал на поезде.  И что характерно - сам за руль - и на дачу!
Да. Но что - деятели партии и правительства!  Алексея Николаевича Косыгина раз пять видел! В бильярд чуть было с ним не сыграл! Мама не разрешила - она в санатории, где Косыгин отдыхал, работала. А вот министра сельского хозяйства дважды-таки обыграл! Кукарекать под столом заставил, в натуре говорю! Но вернусь к более ранним временам. Так вот,  в те времена, а, впрочем, и сейчас, модны были гала-представления.
Тогда, правда, таких мудреных слов не употребляли. Но артистов съезжалось много - и то сказать: курорт! Пьешь нарзан, а рядом Сергей Филиппов или Зоя Федорова - вокруг народ сразу, разговоры... Сюда-туда, базар-вокзал, гагры-негры, кино-вино-домино… Ажиотаж, короче.
И вот однажды приезжает очередная большая группа артистов и дает представление на местном стадионе. А «добрые» дяди-руководители - нет бы - пропустить на стадион мальцов бесплатно - так нет же, еще и весь забор бутылочным стеклом утыкали и для верности дегтем смазали! А в те времена гардеробчики наши, увы, джинсами-мжинсами не располагали, вообще одежда ценилась - я тебе дам, точнее, нам дам, если домой придешь грязный или, не дай Бог, порванный! Поэтому забор исключался. И мы решили пробраться на стадион через окно гостиницы, что располагалась на первом этаже стадиона. Но что делать - все окна закрыты! Кроме одного. И вот мы тихонько лезем в это окно и... натыкаемся на свирепое лицо... Михаила Пуговкина!
- Ага, попались! - Бармалеем рычит на нас артист. Ребята сыплются с подоконника. Я же мужественно  держусь за край рамы.
- А ты что, сынок, не боишься? - с притворным удивлением спрашивает Пуговкин.
- Неа! - отвечаю я, хотя и побаиваюсь: кто его знает, шибанет еще чем-нибудь! Хотя не должен - глаза-то добрые, смеются! А в глубине комнаты вижу - ну, конечно же, он, Марк Бернес! И он говорит Пуговкину:
- Миша, не пугай пацанов! - и подходит к окну. Что, ребята, на концерт охота!
- Ага! - хором орем мы.
- Тихо, согласен! Только уговор! В шахматы кто-нибудь играет?
- Я играю, - смело говорю я, хотя кроме е-2, е-4 ничего твердо не знаю.
- Тогда так: выиграешь у меня - всю ватагу провожу на стадион, проиграешь – не взыщите, идет?
- Идет, - вздыхаю я и лезу в окно, которое тут же облепляется сопящими мордочками.
Я сажусь за доску напротив Бернеса и делаю единственный известный мне ход: е-2, е-4.
- Ого!  Изрядно, - смеется Бернес и спрашивает:
- Песни петь любишь?
- А как же! У меня и мама поет, знаете как?
- Как? - спрашивает певец и делает ответный ход.
- А вот так! - Мама моя действительно всю жизнь выступает в самодеятельности, поет песни, частушки, но особенно ей удаются армянские и цыганские песни. Армянские, потому что она армянка, а цыганские - сам  не знаю почему. - Так вот, я встаю, отодвигаю стул и зычным голосом конферансье местного пошиба вещаю:
-  Эа... «Ехали ... э-мнэ.. цыгане» - раманысы! - и начинаю:
- Эх -ды е - а -ха ли а-цыга-а-а-ане! Сы- ды яры-мары-ки ды-ды дамой ды-ды дамооой!
- Ну ты даешь!- покатываются с хохоту Бернес и Пуговкин! - Артист!
- Я и ваши, дядя Бернес, могу! Вот:
- Темная ночь, только пули свистят по степи...
- Только ветер гудит в проводах..., - неожиданно подхватывает певец, и мы вместе допеваем куплет до конца.
- Молодец! - говорит Бернес и неожиданно добавляет:
- Мат! - и указывает пальцем на окно.
На мои глаза накатываются слезы! Что это, гроза морей и окиянов готов разрыдаться как дитя?!
Однако Бернес прерывает «бурный поток», готовый хлынуть из моих глаз, словами:
- Шучу! В шахматы ты, брат, играть не умеешь, а поешь здорово! А поэтому - только тихо! - давай, по одному и - в коридор!
И вот все мы осторожно крадемся по коридору к выходу на поле, а впереди - народный артист СССР Марк Бернес!
Когда мы, уже сидя в первом ряду трибун, приветствуем проезжающих мимо нас на открытом ЗИМе артистов, Бернес машет нам рукой, а Пуговкин кричит:
- Артист!
- Ага! - в свою очередь кричим мы и хлопаем по плечу какого-то дядьку рядом:
- Это он нам!
- Ну? - не верит дядька.
- Точно! - орем мы...
- Где пропадал, сынок? - спрашивает перед сном мама.
- Да с Бернесом в шахматы играл, - сонно отвечаю я и, уже засыпая, слышу:
- Фантазер!
- Налейте-ка еще чайку! - Шалико Нагапетович, чувствуется, слегка растроган.
- А что там у вас было с Дином Ридом, мы слышали?
- А? Да, было дело. Так вот. С тех самых пор судьба сводила меня с великими с удивительным постоянством. Само собой разумеется, впечатления от этих встреч я запоминал, а затем использовал в своих устных рассказах. Не скрою, иногда добавлял к ним, этим рассказам, самую малую толику художественного вымысла. Но, подчеркну, самую малую! В основе же всегда - сущая правда! Самое же обидное, что если там, на Кавказе, эти рассказы и вызывали порой некоторое недоверие, то крайне редко. А вот здесь, куда совсем еще до недавних времен артисты приезжали, мягко говоря, в год раз, а зарубежных так и вообще не пускали, рассказы мои вызывали однозначную реакцию: «Трепач!» - говорили обычно слушатели. И, конечно, было обидно. Ну, ладно. Итак...

ДИН РИД

Сейчас в это, наверное, трудно поверить, но в те теперь уже далекие годы имя американского певца, его песни были необычайно популярны. Красивые внешний вид и голос, песни на самых разных языках принесли Риду большую популярность в нашей стране. И вот певец дает только два концерта в нашем городе. Само собой разумеется, что билетов мы никогда не покупали. У нас, пацанов, были свои ходы в театр. Например, через окно туалета. Порой, правда, там дежурил очередной «зауховыводящий» постовой дядя Вася! Но, что поделаешь, искусство требует жертв! Таким «туалетным» образом мы просачивались на концерты Зигфрида Валенди, Карела Готта, Радмилы Караклаич, Лили Ивановой, Джордже Марьяновича, смотрели постановки Большого театра, театров  «Ленкома», Вахтангова, МХАТа и т.д., и т.п.
Слушали пение молодых Кобзона, Ротару, Лещенко, Леонтьева, совсем юной Понаровской и многих-многих других.
И вот - Дин Рид. На первый концерт мы не попали. Около туалетного окна стоял очччень гадкий «мильтон» - дядя Петя Шаповалов (ставший-таки потом начальником милиции!). Поэтому мы слонялись рядом с театром и слушали отголоски пения американца. По окончании концерта певец, к удивлению публики, вышел вдруг на ступеньки к выходу из театра. В его руках была пачка фотографий с автографами.
Дин Рид, бедняга, не учел только экспрессивной непосредственности советского зрителя! Что называется «в один секунд» певец был смят и чуть было не разорван в клочья - не подоспей вовремя милиция! Однако ему порвали-таки рубашку, а фотографии просто растерзали  на части! Весть же о том, что Дин Рид после концерта раздавал автографы, облетела маленький курортный город в одночасье.
Назавтра у театра собралась толпа человек в триста с явным намерением получить в качестве автографа не только фотографию, но и, по меньшей мере, хотя бы кусочек певца. Концерт подошел к концу, толпа росла, певца не было. Толпа шарахалась от выхода к выходу и постепенно накалялась.
Мы, разумеется, были тут же. Шастали туда-сюда без надежды на автографы. Честно сказать, было интересно, как начнут терзать певца! Этакая ребячья жестокость!
И вот, проходя мимо самой что ни на есть неприметной дверцы в стене театра, мы вдруг увидели, что дверца эта с тихим скрипом слегка отворилась и оттуда высунулось испуганное лицо Дина Рида:
- Хей,  бойз, рэбъята! - он ткнул пальцем куда-то за наши спины,-
- Каа! Эээ... мэшин! Авто!
- Машину просит, - сообразил самый англичанистый из нас. Но где она?
Да вон же она, «Чайка»! Певец в это время показывал руками, что, дескать, надо бы прикрыть его! Что делать? Наша команда окружила Дина Рида плотным кольцом и стала медленно, чтобы не возбуждать подозрения, двигаться к «Чайке». Но она стояла довольно далеко.  А зритель был глазаст!
- ДИН! - взревел кто-то над ухом.
-    РИД! - подхватил кто-то не менее громко!
    -    ГДЕ?! - возопила толпа.
      -    ВОНАН!
С двух сторон к нашей кавалькаде бросились любители автографов и кусочков певцов! Мы не успевали к «Чайке»! Дин Рид уже в ужасе прикрылся гитарой, которую держал в руках, как вдруг...
- Эй, мужик, - донеслось из стоявшего совсем рядом «Запорожца» первой модели, причем - инвалидского, - падай ко мне! - Какой-то инвалид без ноги распахнул перед Ридом дверцу! Что было делать? Рид плюхнулся на сиденье, захлопнув дверцу, машина рванулась вперед, толпа негодующе взревела, мы рассмеялись, а певец уже на ходу крикнул:
- Миэ! Дуужба! Спасыбо!
А я пошел с пацанами домой, рассуждая на ходу, как инвалид, приехав домой, небрежно ответит на вопрос жены, где был:
- Да так, Дина Рида возил!
- Э-э, братцы, - Шалико Нагапетович посмотрел сначала в свою пустую чашку, а затем в потемневшее уже редакционное окно и сказал:
- Пора и честь знать!  Дела, братцы! Пока! И он шагнул к выходу.
- А как же продолжение? - спросили мы.
- Как, как! Продолжение следует!

***
Наступила очередная пятница и Ш.Агарян вновь пришел в редакцию, чтобы продолжить свои устные рассказы.
- Однако! - отметил Шалико Нагапетович, увидев, что нашего полку прибыло - все редакционные стулья оказались занятыми.
- Чем потчевать будете?
- Шартрез? Кампари? Кьянти? - предложили мы на выбор.
- «Жигули», - отрезал Шалико Нагапетович. - Жарко что-то, весной потянуло! Принесли кружку «Жигулей». Шалико Нагапетович хватил добрый глоток, утер рукавом усы и уже начал было свою речь, как мы нетактично перебили его:
- Маэстро! В прошлый раз вы рассказали о встречах с некоторыми артистами. Не могли бы вы сегодня рассказать о встречах с государственными деятелями?
- А чего ж? - согласился Ш.Н. - Хотя что про них рассказывать - госдеятели - они  и в Китае - госдеятели! Ну, хотите - так слушайте...

АНАСТАС ИВАНЫЧ

- Я уже упоминал, - начал Агарян, - что в нашем городе любили отдыхать многие партийные и советские руководители. Кто-то из них вел при этом весьма замкнутый образ жизни, а кое-кто - наоборот, любил «пообщаться с народом». Скажем, Никиту Сергеича с Ниной Петровной частенько можно было встретить в городском парке в его неизменной украинской вышитой рубахе. Не чужд он был всеобщему психозу «увековечения собственного имени в камне» - на одной из скал долгое время была надпись: «Н.С. и Н.П. Хрущевы». Позже, рядом, какой-то шутник приписал: «Кукурузники».
Так вот, лично я видел «Кукурузника» всего раз, в раннем детстве, издалека. Когда он отправлялся в Москву на поезде. А вот с Анастасом Ивановичем Микояном довелось встретиться весьма близко. И вот при каких обстоятельствах.
Было мне лет 12. Нужно сказать, что город моего детства был сказочно богат на фруктовые сады. Поэтому почти в каждой семье был пусть и небольшой, но садик. А кое у кого - так целая плантация! И тем не менее воровать фрукты было и интересней, и романтичней. Чем и занимались все пацаны в городе. Получалось, что крали, или как тогда говорили - «тырили» мы друг у друга. Особенно интересен был сей процесс, если он был связан с опасностью. Какой? Ну, быть укушенным злой собакой, побитым не менее злым хозяином, наконец, получить солью в зад - бывало и такое. И вот однажды, когда нам наскучило «обносить» чужие соседские сады, где к нам уже привыкли собаки и притерпелись хозяева, мы решили произвести налет - не пугайтесь! - на правительственную дачу! Дача эта большую часть года пустовала или в ней отдыхали какие-нибудь иностранцы. Вообще нужно сказать, что партийцы и совработники «ленинского призыва» особо шиковать не любили, не то, что сейчас. Да. Так вот. А на даче этой был прекрасный, хотя и небольшой садик. И в нем росло уникальное дерево - груша. С виду - груша, как груша, зеленая, продолговатая. А внутри - красная, как кровь! А дух - ум! ум! (в этом месте Шалико Нагапетович  так плотоядно потянул носом, что в редакции явственно почувствовался запах груш!). Короче - «Бере Рояль мичуринская» против той - что твое папье-маше! И вот только, значит, засмеркалось, как мы уже перелезли через забор и, осмотревшись и никого не увидев, медленно двинулись к заветному дереву. Было тихо. В доме огни были погашены. Но светила луна, поэтому видно было хорошо. Залезли на дерево и стали рвать груши, закладывая их в завязанные на животе рубашки. И тут с земли донеслось:
- Попались, голубчики! А ну - слезай!
Внизу стоял сторож с огромной овчаркой! Как он сумел подкрасться к нам незамеченным, никто не понял. Но бежать было некуда. Правда, не верилось, что и собака может лазить по деревьям. Зато верилось в милицию. А ее могли вызвать в любую минуту!
- Если сейчас же не спуститесь - вызову милицию! - как бы уловил наши мысли сторож.
- Нэ нужна милицию, Пэтрович! - послышался вдруг голос с балкона. Увлеченные наблюдением за землей, мы не заметили, как на балкон особняка вышел мужчина, мерцая в темноте огоньком папироски. Не буду врать, что я тут же узнал Микояна. Во-первых, не такими уж я и мои товарищ были политически подкованными, чтобы с дерева, ночью, без подготовки, фанфар и рукоплесканий узнать одно из первых лиц в государстве, прослужившего столь долго на самых высоких и ответственных государственных постах, что про его «творческое долголетие» даже шутку сложили: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». М-да... Так вот.  Телевизоров тогда было мало. Ну, дядька и дядька - шишка какая-то. Но говорит-то дело - милиция, мол, не нужна.
«Инкогнито» открыл сторож:
- Так ведь ветки обломают, Анастас Иванович!
- Неправда, мы аккуратно! - закричали мы хором, не поняв в первую минуту, о каком Анастасе Ивановиче идет речь. Мой друг Рамазан сообразил первый:
- Дяденька Микоян, мы осторожно! И немножко!
- Вот видишь, Пэтрович, - усмехнулся в усы Микоян, - ми астарожно и - нэмножко!
- Убэри собаку! Кушайте, дети! На здоровье! - Микоян пустил клуб дыма и шагнул в комнату.
Сторож, ворча, увел собаку, а мы быстренько слезли с дерева, перемахнули через забор и рванули домой. Разумеется, наутро, в школе нам никто не поверил.
А лично мне отец отвесил хорошего «пендаля» за порванную сандалию:
- Микоян, говоришь?! Я тебе покажу Микояна!
- Вот так всегда! - закончил свой рассказ Агарян.
- Ну а... - начали было мы.
- Ну что - «ну», - перебил Шалико Нагапетович. Ленина и Сталина видел только в мавзолее. Исключительно из-за молодости лет, а то бы судьба обязательно свела. Издалека видел живых Гагарина, Титова, Терешкову, Брежнева, Суслова, Пельше, Подгорного, Полянского, короче, почти все политбюро. Все там же, у себя в городе. В Москве было много встреч с разными людьми, но об этом - в свой черед.
Здесь же весьма кратко о неожиданной картинке, которую пришлось наблюдать у Кремля, в Александровском саду.

КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ

Иду, курю. В командировке был. Времени много свободного. Сел на лавку покурить. Урна рядом. Две московские благообразные старушки напротив. А сбоку, прямо у кремлевской стены - дверца. Старинная такая, с прозеленью. Только успел подумать, что, поди, уже век не открывалась, как она - скрип! - и наружу! А из нее - старичок, седенький, небольшой такой, нос картошкой, красный, под ним - усики - щеточкой, глаза слезятся. Сюртучок на нем сталинского покроя, кепочка ленинская в руке. А в другой руке - папироска, тонкая, длинная. Огляделся воровато по сторонам, спичкой чиркнул, затянулся жадно, закашлялся, слезу утер и на скамейку, что в отдалении стояла, уселся. И главное - курит в рукав! Как вроде боится кого! И точно, минуты не прошло, не успел старичок и раза три затянуться, как из дверцы той - скрип! - молодой человек, холеный, волосы - на косой пробор, набриалинены. Костюмчик - кремлевский стандарт! И - к старичку! Тот увидел молодца - аж заверещал, поперхнулся дымом! А молодец ему:
- Климент Ефремович! Как можно, вы прямо, как дитя малое! Врачи строго-настрого...
И тут - как я понял - Ворошилов - как загнет «по маме» молодца в крестителя, бога и душу - верите - так московских старушек прямо с лавки сдуло!
А молодец ухватил - но осторожно! - Ворошилова под мышки и чуть ли не на руках втащил в дверцу. Видать, нельзя было Ворошилову курить в его преклонном возрасте. Так-то вот.
- Ну а с нашими, казахстанскими деятелями приходилось встречаться? - с надеждой спросили мы Агаряна.
- А как же! С Нурсултаном Абишевичем дважды встречались. Раз даже вопрос ему задал. Но это, так сказать, в официальной обстановке. А вот, помню, с Протозановым...
- Как?! Вы и с Александром Константиновичем встречались? - благоговейно привстали все сидящие. (А.К Протозанов, член ЦК КПСС, несколько лет был главой Восточно-Казахстанской области).
- А чего ж? Было дело! Причем - забавное.
- А...
- Конечно - расскажу!
- Еще пивка?
- Охотно! Эх, хорош напиток! Все эти виски-миски, «Рояли»-пианина...
- Впрочем, так…

САШКА-ПИЛОТ

Летел это я из тогда еще Алма-Аты домой, в Усть-Каман.
И вот наш рейс почему-то задерживают. Час сидим, полтора. Все - что, как? Никто ничего не знает. Наконец объявляют посадку. Садимся. «ЯК-40». А мое место - аккурат у пилотской кабины, справа. Напротив - никого. А главное - при моем росте - ноги вытянуть можно! Благодать! Только поздно уже. Значит, могут и попить не дать. Ждем опять. Еще около получаса. Да что такое?! Стюардессы - ни гу-гу! Как вдруг подкатывает, видим, к трапу этакая черная барракуда - правительственная! А из нее - мужики в черном, человека четыре. Ну, думаем, министр или из ЦК кто в Усть-Каман едет! Вот же змей, из-за него добрых два часа кукарекали! Ан - нет! На трап восходит ведомый под белы рученьки сам Александр Константинович Протозанов! А ведом он каким-то дядькой с крупным носом. (Так до сих пор и не знаю, кто это был, может, Лесечко?). А мужики, что с ним приехали, по плечу его хлопают. «Давай, - говорят, - Саша, бывай!».
- Привет! - ответствует тот. И по голосу слышно - принял.
- Вы, конечно, понимаете, - констатирует Шалико Нагапетович, - что идет он и садится как раз напротив меня, через проход. И носатый с ним.
- Самолет, верите, замирает. В смысле - пассажиры! Хотя - почему?! Мне смешно. Страх что ли у людей? Но все как-то вжались в кресла. А.К. между тем чувствует себя вполне уютно. Уже подняли трап. Закрыли дверь. Засвистели турбины. Все немного расслабляются. В это время А.К. поднимает правую руку и указательным перстом тычет в дверь аварийного выхода:
- Это что?
- Аварийный выход, Александр Константинович!
- Открыть!
Сцена настолько комична, что даже испуганные пассажиры беззвучно трясутся в своих креслах.
- Нельзя! - неожиданно строго говорит сопровождающий.
- Пчму?
- Птму! - в тон А.К. отвечает носатый.
- Ладно, - покорно соглашается А.К. и через минуту уже похрапывает. Кажется, задремал и сопровождающий. Но впечатление обманчиво. Ибо А.К. вдруг перестает храпеть, срывается с места и пытается бежать по самолету. Но не тут-то было! Носатый выпрастывает из пальто руку, ухватывает А.К. за полу пальто и усаживает на место. Наконец начинаю дремать и я. Но недолго. Потому что вдруг получаю удар по плечу:
- Слышь, пацан! - раздается голос слева. Я открываю глаза. Правая рука Протозанова лежит на моем плече.
- Слышь, а ты знаешь, как самолеты садятся?
- Знаю, - отвечаю я.
- Ни хрена ты не знаешь! - дышит на меня коньячком А.К.(а может, и водочкой, не буду грешить против исторической правды).
- Сейчас я тебе расскажу!
- И знаете, действительно рассказал, - отметил Шалико Нагапетович. - Я потом справлялся у летчиков - рассказал со знанием дела! Видимо, интересовался  у пилотов. Говорят, он панически боялся летать на самолетах. Поэтому перед полетом обычно принимал для храбрости. Так он мне до самого касания и рассказывал, какие рычаги и ручки нажимают пилоты, чтобы сесть. На том, казалось бы, и все. Понятное дело, что сначала выгрузили «самого», а потом уж и нас, грешных. Правда, надо сказать, ради ли приезда высокого гостя или так уж случайно вышло, но среди глубокой ночи на площади стоял-таки автобус! Да, чуть не забыл! Еще смешной эпизод! При встрече все подходили к ручке.
А.К. тряс их, кое-кого даже чмокнул по-брежневски. Короче, никого не обделил вниманием. Кроме разве одного из милицейских чинов. Этот, бедняга, бегал вокруг, стараясь попасться на глаза! Да все тщетно! Наконец глаз А.К. упал-таки на него!
- А-а-а! Такой-то! - Протозанов назвал чина по фамилии. - Здоров!
Нужно было видеть, как изогнулся милиционер в поклоне, как приложился к ручке! Как благоговейно произнес:
- Здравствуйте, Александр Константинович!
Отголоски его эмоций еще носились в воздухе, а А.К. уже укатил со свитой в ночь... Да, что ни говори, а королей делает свита! В том числе и мы с вами, - неожиданно закончил Агарян.
- Вот на этой оптимистической ноте позвольте мне и закончить устную главу
о встречах с великими людьми. И напомнить, что от великого до смешного...-
и Шалико Нагапетович сделал этот шаг в ночь.
- А продолжение?
- ... следует! - раздалось из ночи.

***

- Сегодня пятница, 1 апреля, значит, Шалико Нагапетович должен будет рассказать что-нибудь весьма веселое и столь же неправдоподобное, - решила редакция, собравшись на очередной пятничник. Однако маэстро что-то долго не было. Наконец он ворвался в редакцию и заявил:
- Прошу прощения! Задержался. Встретил старого армейского друга. Ну и...
- Так вы служили в армии, Шалико Нагапетович?
- А почему бы и нет? Конечно, служил! Да как!
- Так может быть, памятуя, что сегодня 1 апреля, вы нам расскажете о смешных эпизодах армейской жизни? Надеемся, они были?
- Ха, - ответил на это Шалико Нагапетович, - было бы смешно, если бы у меня не нашлось двух-трех смешных эпизодов из армейской жизни! Хотя, поверьте, служба в армии состоит из многочисленной цепи не очень-то смешных эпизодов.
- Шалико Нагапетович, а какова ваша армейская профессия?
- Вообще-то я - армейский разведчик! Но это сейчас, а сначала...
Впрочем, все по порядку.

АТЫ-БАТЫ...

Самое смешное из моей армейской жизни - это то, что служил я здесь!
- Как - здесь? - не поняла редакция. - Вы что, призывались из других мест?
- В том-то и шутка, что отсюда!
- Не может быть! Вам же сказочно повезло!
- И тем не менее. Конечно, служил я не совсем здесь, а рядом. - Агарян показал пальцем в сторону, которую, по понятным причинам, мы указывать не будем.
- Как сейчас помню, войсковая часть ****. Смех номер один – призвали меня 1 мая. Все празднуют, а я в армию еду. Привезли в Алма-Ату. Мариновали там полмесяца. Дважды сажали в самолет - летим, мол, в ГДР. Наконец приехал какой-то генерал и давай всех нас распихивать по разным углам СССР. По принципу: ты с Камчатки - поедешь в Закарпатье. Ты из Игарки - поедешь в Кушку. А у меня почему-то спросил об образовании.
- Высшее, - ответил я.
Генералу это почему-то не понравилось.
- Шибко умный, - констатировал он и схохмил «по-армейски»:
- Поедешь на Восточный фронт! - и назвал номер части - ****.
- Где это? - спросил я у стоящего рядом старшины-хохла.
- Усть-Каман, - вяло махнул тот рукой. - Дыра. Слыхав про такий?
- А-а-а!
- Ты чого? - не понял старшина. – С глузду  з’ихав, чи шо?
- Так я же сам оттуда!
- Так и мовчи, дурилко, а то враз загрэмишь на Соловки!
- Так я вернулся в «родные пенаты», - закончил Шалико Нагапетович.
- Да. Служил я сначала заряжающим в танке. Сами понимаете, кроме, как на место заряжающего, меня - при моем росте - в танк никуда больше не сунешь. Тем не менее, зарядить мне так ни разу и не пришлось. Ибо после того, как меня дважды заклинило при «входе-выходе», мой командир, кстати, единственный (в то время) капитан-ненец в Вооруженных Силах, Витя Выучейский, безнадежно махнул на меня рукой, повысил в звании до младшего сержанта и назначил командиром отделения связи.
- Ноги длинные - будешь с рацией бегать, - резонно заключил он. Это, кстати, позволило мне через некоторое время «поручкаться» с будущим министром обороны. Но это было позже. Я же обещал вам рассказать о смешном. Бывало и такое. Ну вот, как говорилось в армии, «навскидку», сходу, без подготовки, пара эпизодов из так называемого «туалетного армейского юмора».

«САЛЮТ»

- Надо вам сказать, - начал Шалико Нагапетович, - что у нас тут служила «Маленькая Грузия» - так называли солдаты-грузины своих соплеменников, служивших в нашей части. Не имея возможности сообщить вам о численности нашего контингента, отмечу, что грузином был, пожалуй, каждый третий в части. Ну, четвертый - наверняка. Естественно, что они и были «королями положения». Был среди них сержант Гогоберидзе - грузинский красавец и отпетый ловелас, разумеется, ловелас - насколько это возможно в армии. О его многочисленных победах над местными девушками ходили легенды. У него была ослепительная гражданская тройка - костюм, присланный ему из родной Сакартвэло (Грузии). И в этой тройке он ходил в самоволки к девушкам. И вот, аккурат 31 декабря, когда Гиви, так его звали, в очередной раз решил «намылиться» в самоход дабы встретить в непринужденном гражданском девичьем кругу Новый год, его вдруг поставили «шугануть нарядчиков по-праздничному» - перевожу для гражданских - привести в порядок казарменный туалет к Новому году.
По случаю близкого к новогодью времени, офицеров в казарме уже не было, поэтому Гиви, торопясь на встречу, надел на себя тройку на зависть всему подразделению и повел нарядчиков для чистки четырех «очков» туалета. Те, взяв в руки соответствующие принадлежности, начали драить клозет. Гиви прохаживался рядом и учил - жестами - как правильно нужно очищать «очки».
Увы, на ту беду на четвертом этаже казармы два ухаря из мотострелков решили отметить приход Нового года «армейским салютом наизнанку». Почему он так назывался, я сейчас объясню. Салют, как правило, производится вверх и ракетами или фейерверком. Солдаты-пехотинцы решили произвести салют вниз и взрывпакетами. По команде одного из них они подожгли два взрывпакета и кинули их в «очки» туалета четвертого этажа. А надо вам сказать, что армейские туалеты по своей простоте напоминают сообщающиеся сосуды - то есть никаких коленец или сифонов там не предусмотрено.
И вот, вообразите себе, долетают взрывпакеты до первого этажа и - бабах! - салютуют всеми четырьмя «очками» в потолок, обдавая на своем пути содержимым всех, работающих на очистке! А поскольку Гиви в это время наклонился над одним из «очков» на предмет наущения особо нерадивого бойца, то он и получает «головной заряд» сначала «прямой наводкой», а потом «отраженным ударом» от потолка!
Нужно было видеть эту картину и слышать колоритнейший поток, состоящих из смеси самых отборных и совершенно непечатных грузинско-русских слов и выражений, которые гортанно прокричал Гиви, царапая правой рукой по левому своему боку в поисках несуществующего кинжала! Не найдя последний, Гиви стал вычерпывать из карманов бывшее содержимое «очков»! Все упали! А с четвертого этажа донеслось:
- С Новым годом, танкисты!
- Чувствуете уровень юмора? - спросил Агарян. - А вот и другая туалетная история.

«ШАЙТАН»

- Служил у нас в подразделении один парнишка с юга по фамилии Бабаев. И ведь бывают же люди невезучие – ну, ни в чем им в жизни не везет, все у них не так, все наперекосяк! То их шибанет чем-либо, то съедят они что-нибудь несъедобное, то... Одним словом, стоит это как-то раз Бабаев дневальным у тумбочки - есть такой «почетный пост». Знаете, собственно, это - стоять на «шухере», ну, там вовремя оповестить, когда командир идет, другое какое начальство. А так - ничего - стой себе, да поплевывай. И вот стоит наш Бабаев. Как вдруг прижимает у него живот. А туалет наш, подразделенческий, как вы уже знаете, закрыт после «салюта» на капитальную очистку. Поэтому пользуются все уличным туалетом типа «сортир» - без тепла и света, что поверьте, в тридцатиградусный мороз, да в темноте, если пойдешь вечером, - экзотика неслабая! Так вот, отпрашивается Бабаев у старшины, накидывает шинельку и - в сортир! Только это, значит, нащупал он в темноте куда и как, потянул было полы шинельки, как штык-нож, что на ремне у него висел, возьми, да в очко и упади! Ну, это - скандал, «ЧП»! Оружие как-никак! Что делать? Бабаев не курит, поэтому спичек у него нет. А нож достать надо, иначе - возьмут к ногтю, да как! Снимает он, короче, шинель, и - в очко - прыг! Ищет... Но ведь темно! Поди - найди! А тут старшина из мотострелковой роты в туалет заходит и - надо же случаю - приседает над «очком», где Бабаев производит «розыск». Бабаев парень непосредственный, поэтому он трогает старшину за энное место и говорит:
- Слышь, браток, у тебя спичек нет?
Шалико Нагапетович прерывает стройный ход рассказа и говорит:
- Мы как раз в то время стояли за казармой и курили. И вдруг слышим крик из сортира:
- А-а-а! Шайтан! - а за криком из туалета, придерживая штаны вылетает пехотный старшина с вот такими глазами! Это было кино! Бабаева после этого случая затаскали по казармам, где тот рассказывал, как он взял кое за что старшину! Такие вот пироги!
- Шалико Нагапетович, а что там насчет министра обороны?
- Да было дело...

СЛУЖУ СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ!

- Стояли мы на полигоне. Стрельбы у нас были танковые. Две недели в поле.
Спим в палатках, условий - никаких. Мороз под сорок, снегу - около метра. Кормежка - дрянь. Ни умыться, ни побриться. А я связью с танками командую. Поэтому с утра и до вечера на мне рация, драный танковый комбинезон, валенки сорок шестого размера, вдобавок не брился две недели - представляете - видок?!
А день выдался тяжелый, набегался я к танкам и назад - раз двадцать! По такому снегу, да с рацией, да по пятьсот метров каждый раз! Короче, прикорнул в уголке танковой директрисы (помещения пульта управления мишенями). Только задремал - бах по башке! Открываю глаза: полковник надо мной какой-то незнакомый. И мне:
- Что за чмо?! Ну-ка, марш отсюда к такой-то матери! (Высокие чины у нас, даром, что академии кончали, матерились не хуже одесских амбалов!).
- А надо вам сказать, что у нас в части вообще полковников не было.
Кто такой, откуда, думаю. А он - пинка мне под зад:
-Марш, я тебе сказал, балбес!
Я - ноги в руки - и бегом с директрисы. Выбегаю на крыльцо - мать честная - смотрю: справа, за сопочкой, возле кухни, какие-то полковники картошку нашу мерзлую в снег зарывают, да борзо так! Личный же состав подразделения разбегается кто куда, памятуя святую армейскую заповедь - «подальше от начальства - целее будешь». А слева стоит кавалькада из штук пяти «Волг» и «Чайки», а от них идет группа армейских чинов - да все генералы! А среди них один, амбалистый такой, с меня ростом, но покрупней. А на погонах - ух ты, мать честная - ажник четыре звезды! Генерал армии! И вот я с перепугу возьми, да и рвани не в ту сторону. А генерал-то, который со звездами столькими, меня и приметил:
- Это еще что за чмо болотное?! Ко мне, боец!
- Делать нечего, попался. Поэтому иду к генералу, чеканя шаг. Хотя какой черт - «чеканя»! Валенки сорок шестые и снег - метр! Не упасть бы! Докладываю: такой-то, мол, и такой то! Генерал армии поворачивается к сопровождающим:
- Ну и видок у бойцов ваших, товарищи офицеры! Тем более - у сержантов! Связист, говоришь? Ну-ка, посмотрим, как ты связь держишь, - и генерал поднимается на директрису.
- Командир батальона! Отдайте приказ на стрельбу! - командует генерал.
Мой комбат отдает команду, которую я должен продублировать через рацию!
Все, пропал! Не дай бог, наши ухари-танкисты опять что-нибудь не так включили – из-за этого и приходится бегать между танками, никак не научишь солдат пользоваться радиостанциями! К моему удивлению все танки принимают мои команды, четко отвечают и готовятся к стрельбам! Ничего не понимаю!
- Первый - огонь! - кричу я вслед за комбатом.
- Второй - огонь!
- Третий - огонь!
Батюшки-светы! Что это? Три мишени - старых «газона» - разлетаются с первых выстрелов!
- Молодцы! - теплеет генерал. И по очереди, не гнушаясь чинов, пожимает руки всем, стоящим в помещении. В том числе, напоследок, и мне:
- Молодец, связист! Ну и рожа у тебя!
- Служу Советскому Союзу! - отвечаю я по уставу, а сам жалею, что нет с нами рядом фотографа, запечатлевшего бы такой торжественный момент - будущий министр обороны генерал армии Соколов пожимает руку младшему сержанту Ш.Н. Агаряну! Вот был бы сувенир! Увы! Фотограф, как всегда, где-то запропастился.
На этом «концерт» не заканчивается. Зам. министра приказывает выстроить личный состав, который с трудом находят в сопках.
Генерал, во-первых, благодарит нас за хорошие стрельбы. Мы в душе посмеиваемся, потому что уже знаем, что под видом обычных экипажей стреляли командиры рот. Во-вторых, генерал справедливо сравнивает нас с «болотным чмом» (любимое армейское выражение) и авторитетно заявляет, что более ободранную часть он в ВС СССР не встречал.
- Кто зампотыл? - неожиданно спрашивает генерал.
- Майор Овечко! - ответствуют штабные.
- Ко мне!
- Пузатый зампотыл Овечко, похрустывая новой портупеей, подбегает к генералу.
- Себя, небось, вон как вырядил! Почему люди в таком виде?
- Нет солдатских комбинезонов, товарищ генерал армии!
- Офицерские есть?
- Так точно!
- Сорок минут - и чтобы все люди были переодеты!
И вот нас переодевают в чистые, теплые, меховые офицерские комбинезоны и шлемофоны! Дух захватывает, какие красавцы!
- Вот такими должны быть советские танкисты! - заключает будущий министр и уезжает.
Не успевает за ним осесть снежная пыль, как майор Овечко рявкает строю:
- Комбинезоны - снять! Сдать старшинам! Вы что думали, чмовцы вы этакие, что это навсегда? Фиг вам! - Только вместо «фиг» майор говорит кое-что покрепче, но из стольких же букв. Вот.
- Шалико Нагапетович, а с известными гражданскими людьми, конечно, в армии встречаться не приходилось?
- Плохо вы меня знаете! Конечно, приходилось! Хотя, что значит, известными. Скажем, пришлось участвовать в задержании одного весьма опасного преступника. Личности, по тем временам, весьма известной, хотя и жуткой, в Киргизии.
Но это, как вы понимаете, не из разряда веселых случаев. Как-нибудь расскажу и об этом. Ну, а чтобы закончить нашу сегодняшнюю встречу, вспомню, как довелось перекурить с Майей Кристалинской. Была когда-то такая известная певица. Помните: «Опустела без тебя земля...» - весьма похоже воспроизвел Агарян.
- Одним словом, едем мы на учебу, на курсы офицеров, в Киргизию. И вот маршрут заносит нас на полустанок Луговой. Маленький такой. Вокзальчик. Ребята на улице. Весна, тепло уже совсем. Вечер, темнеет. Я вхожу в помещение вокзала. Пять или шесть аксакалов сидят прямо на полу, скрестив ноги, и дремлют.
Посреди зальчика на железном листе лежит новая черная кроличья шапка. А аксакалы вокруг нее. Минут двадцать жду, что будет дальше. Дальше - ничего. Тогда спрашиваю:
- Папаши, чья шапка?
- Сами не знаем, давно лежит!
- Ничья, что ли?
- Наверно.
- Так взяли бы себе!
- Взяли бы - большая!
- Ну-ка я попробую! А кубатура-то у меня - будь здоров! - стучит себя по лбу Агарян. – Ну, надо же - впору!
- Забирай, однако, что вещи даром пропадать, - резонно замечают старики.
Я беру шапку и тут же, на почте, отправляю ее домой. Смех! Но хочется курить - я тогда, дурак, курил. Иду на улицу. У ребят просить бессмысленно - все «в дороге совершенно издержались». Поэтому ищу курящего. А тут под кустом акации стоит «Волга», в ней мужик сидит, курит. Подхожу.
- Не угостите ли сигареткой? - Мужик без слов протягивает пачку. - Ого, «Ява-100»!
- Цивильные сигареты! - с уважением говорю я и с сожалением протягиваю пачку обратно.
- Владлен, оставь пачку солдатику, - слышу я голос из глубины машины, и из-за стекла вдруг появляется лицо... Майи Кристалинской! На ней киргизская национальная шляпа. Видимо, удивление слишком явно проявляется на моем лице, потому что певица спрашивает:
- Узнали?
- Конечно, - отвечаю я. - Но, простите, что Вы делаете в этой глуши?
- А мы едем с гастролей, во Фрунзе. Вот, ждем поезда.
Я благодарю певицу и  сопровождающего её мужика (мужа?)  за сигареты, желаю им удачи и отхожу. В самом деле, о чем еще можно говорить незнакомым людям?
Закуриваю длинную сигарету, с наслаждением затягиваюсь и иду этаким фертом к друзьям, мол, знай наших, видали, мол?
- Где взял курево, Шалико? - плотоядно вопрошают меня сослуживцы.
- Да там, у Майи Кристалинской!
- Ну, ты - трепать!
- Что б мне пропасть! Вон она, в «Волге» сидит. У мужика ее и взял. Парни весьма недипломатично идут гурьбой к «Волге». Наш узбек «Коля» говорит:
- Ассалом алейкюм, товарищ Майя Кристалинская! Не найдется ли у вашего мужика (именно так!)  закурить?
- У меня что, табачная лавка? - ворчит тот. - Я уже дал одному вашему пачку! Да вот он, - указывает на меня «мужик».
- Ах ты... - слышу я голоса друзей. Надо «рвать когти»...
- Кстати, позвольте сделать это и сейчас. - Шалико Нагапетович надел шляпу и, выходя, весьма удачно пошутил:
- Кстати у вас у всех вся спина - белая! - и исчез в ночи. Надолго ли?

КАК УЗБЕК "КОЛЯ"  ПРЕДВОСХИТИЛ ПУТИНА

Примечание:
(Эта новелла  добавлена в общий текст много позже остальных, примерно в 2006 году. Однако по смыслу она должна идти именно здесь).

- Шалико Нагапетович! Так что там про убийцу из Киргизии? - напомнили мы, когда наш рассказчик вновь собрал нас для художественного вещания.
- А что - про убийцу? Взяли мы его!
- Расскажите же, пожалуйста!
- Есть! Слушайте!
- Приезжаем во Фрунзе, Красивый, скажу вам, город! Горы - ух! Воздух чистый, кругом сады фруктовые! Аж Кавказ мне явственно вспомнился! М…да, так вот. Приезжаем в часть, что у самых гор расположилась, и идем себе, отметившись на КПП, по части. Как вдруг слышим за спиной:
- Стоять!
- Ну, нам - по фигу! Мы к такому обращению не привыкли! Вон ребята все какие, великаны удалые (четыре мастера спорта: по боксу, дзю-до, самбо и штанге - все - под два метра, плюс один "мастер художественного слова", то бишь - Ш.Н. Агарян - 190 см - 90 кг!).
А позади опять:
- Стоять, бойцы!
- Ага, не к нам ли? - медленно и с достоинством поворачиваемся:
Стоит этакий чипиздик - прапор - метр двадцать с кепкой и, аж суча ногами, вопит:
- Вы почему честь не отдаете, бойцы?!!!
- Честь мы никому и никогда не отдаем! - сурово отвечаю я. - Это удел женщин, батенька!
- Паясничать, младший (в этом месте аж изошел желчной слюной прапор!) сержант!
- Да я вас - на гауптическую вахту!
- За чито, батэнка?- это уже наш Коля-узбек (2,04 см - 130 кг!).
- Ах, вы еще и издеваетесь? Какой я вам батенька! Я секретарь комсомольской организации части! Почему не отдаете… тьфу! Почему не приветствуете старшего по званию?!
- Где?
- Что - где?!
- Старший по званию!
- Как - где, а я? - с удивлением и обидой спрашивает прапорщик - главный комсомолец.
- Головка от этого… буя! - говорит наш балагур Гурвинек (Боксер, мс, тяж, 95 кг - 195 см!)
- Штаааа?! Да я вас! Каррррраул!
- Да ты кончай верещать, прапор! Ты чё, совсем опупел? - недоумеваем мы. В самом деле: субординация - субординацией, но где это видано, чтобы кто-то отдавал честь прапору, пусть даже и знатному комсомольцу?! Но мы не учли, что находимся в знаменитой Гвардейской Панфиловский дивизии! А посему на истошный крик прапора-карлика из КПП выбегает наряд с акээмами наперевес, нас "заарестовывают" и ведут на гауптическую вахту! Вот и приехали, моп твою ять!
На наше счастье навстречу этой траурной кавалькаде попадается  некий танкистский майор.
- Куда ведете?
- На губу, - отвечает караульный.
- За что?
- Комсоргу честь не отдали!
- Ба! Политические! - хохмит майор. - Жаль! Вон какие - богатыри! Откуда, сынки?
- Ахмирово! - хором отвечаем мы. (Место дислокации нашей части).
- Оооо!  - говорит майор, поднимая к небу указательный палец! Знаю, бывал! Танкисты?
- Так точно!
- Так, караульный, как старший по званию  - отменяю приказ прапорщика! Это - ахмировцы - танковая элита! Стоят на самом опасном направлении - Китай. Они - на особом положении - приветствуют только старший офицерский состав, начиная с майора!
Караульный недоверчиво вертит головой:
- Шутите, товарищ майор!
- Разговорчики, сержант! Это секретный приказ командующего округом! Караул! Крююгом! Шагаааам… арш!
- Звездуйте, земляки, по назначению, я сам недавно у вас служил, в танковом полку.  Не ко мне ли приехали?
Мы: так-то и так-то!
- О! Так вам не к нам! Вам, ребята, в Рыбачье. Идите в штаб, отмечайте документы - и на автовокзал!
- Так мы и оказались на автовокзале славного города Фрунзе, - закончил Шалико Нагапетович.
- Позвольте, батенька, а где же задержание убийцы? - недоуменно спросили слушатели.
- Я же сказал, на автовокзале! Не дадут кончить, - заворчал Шалико Нагапетович.
- Ну, ну, слушаем!
- Так вот. Приезжаем мы на автовокзал. Купили билеты на автобус, до отхода которого еще где-то час с лишним. Ну, и ходим по вокзалу да вокруг него, маемся. Да на девчонок поглядываем. А я - человек женатый, пописывающий (в смысле, пишущий) поэтому мне не до девочек, хожу, набираюсь впечатлений для будущих повестей, а может - и романов. Как вдруг подходит ко мне человек неопределенной наружности в партикулярном платье, отзывает в сторонку и шепотом говорит:
- Слышь, солдатик, помогите!
- Денег нет, - говорю я, - курить - тоже!
- Да нет! Тут убийцу задержать треба!
" Крыша поехала" - это я в уме, а вслух:
- Не понял, товарищ!
- Убийца здесь, Горелов!
- Стоп! Эту фамилию мы слышали в поезде, когда подъезжали к Фрунзе! Какая-то женщина рассказывала нам в вагоне, что в городе Пржевальске некто Горелов зарубил топором свою мать и скрылся. И, как писали в газетах, преступник вооружен и очень опасен!
- Ну-ка, рассказывай!
- Я сам из Пржевальска, - торопливо озираясь по сторонам, зашептал мне в ухо мужичок. - И Горелова хорошо знаю. Он бороду отрастил и вон там, в зале сидит! Помогите задержать!
- Стоп, а милиция как же?
- Аааа! - мужик только безнадежно махнул рукой. - А вы - вон какие все амбалы!
- М-да, что есть - то есть! Но милицию-то все же предупредить нужно.
- Коля, - крикнул я нашего штангиста узбека, - ходы здэсь!
Коля - мастер спорта по штанге - никакой не Коля - это мы его так по-русски зовем, а Кутум, двухметровый с гаком  битюг, подошел к нам. Я бысто растолмачил ему - что и как.
- Паси того, кого тебе этот мужичок покажет! А я в кутузку, к ментам. Субординацию все же нужно соблюсти. И предупреди ребят! Да, смотрите, осторожней. Он, говорят, вооружён!
- Якши, - говорит Коля и с мужичком - к своим. А я иду в линейное отделение, поднимаю дремлющего сержанта киргиза и рассказываю ему обо всем. Сержант тоже не верит, но, справившись в документах, показывает мне бледнющий ксерокс-ориентировку с маловразумительным портретом Горелова. Затем звонит по телефону и вызывает усиленный наряд. Передергивает своего Макарова, и мы идем в зал. Однако там нет ни моих друзей-попутчиков, ни мужичка. Тогда мы быстренько выбегаем на крыльцо автовокзала и видим следующую картину.
Внизу, а автовокзал стоит как бы на пригорке, простирается небольшая площадь, по которой гурьбой медленно движутся мои товарищи. Еще дальше - идет узбек "Коля", а метрах в пятнадцати от него, впереди, движется к привокзальному "туалету типа сортир" невысокого роста мужичок в  сером плащишке, который время от времени озирается и все убыстряет шаг.
- А надо вам сказать, что у туалета-сортира нет крыши (для вентиляции, что ли?), поэтому нам, сверху, видны головы входящих-выходящих. Вот Горелов (?) входит в дверь с буквой "М" и мы видит только его голову. Коля дипломатично выжидает у двери - никуда преступник теперь не денется, а подмогу следует подождать. Но парни еще далеко, а мы с сержантом, стоя на возвышении, видим, как преследуемый вдруг хватается за доски сортира и… перелезает на женскую половину! Коля снизу этого не замечает, так как повернулся в ожидании друзей!
- Коля! - Кричу я, он в женском! - Коля сначала не понимает, но тут из женской половины туалета с громким визгом, натягивая на ходу трусы, вылетает женщина и бросается бежать, а за ней выскакивает и бежит в противоположную сторону преступник! Коля видит его и бросается вслед!  С другой стороны к преступнику бегут наши ребята. А за ними и мы, на ходу крича:
- Осторожно! Он вооружен!
Но Коля, несмотря на свои  сто тридцать кг, догоняет преступника и с криком:
- Ах, ти, сучара! Я тэбэ покажу, как мат убиват! - бьет его своей кувалдой по бестолковке!
Мужик вянет, а Коля уже скручивает его в бараний рог. Подбежавшие ребята и милицейский сержант вытаскивают из плаща лежащего без сознания Горелова наган. Заряженный, между прочем! Так бесславно кончил убийца Горелов. Правда, придя в себя от мощного Колиного удара, он еще пытался лепить горбатого, размахивал им же состряпанной телеграммой, что едет на похороны матери, но милицейская машина уже закрутилась. А наша машина - междугородний автобус, увы, должна была везти нас в Рыбачье. Милицейский сержант пытался, было, взять наши координаты, но мы, сказав, что "на нашем месте так поступил бы каждый", сели в авто и укатили в славный град Рыбачье, что так живописно раскинулся на берегу не менее достославного озера Иссык-Куль, обдуваемого непрекращающимися ветрами-уланами, где автор этих строк создал такой маленький поэтический шадевр:

Который день свирепствует улан,
Над Иссык-Кулем облаков движенье,
Их путь лежит в одну из дальних стран,
Их свет в воде - недолгим отраженьем…
Вершины гор под снегом мирно спят,
В ущельях тьма и клокотанье речек…
Багровый, фантастический закат
В озерном блеске так недолговечен…

В этом месте  Шалико Нагапетович на несколько мгновений задумался о чем-то своём, а затем, хлебнув кофейку, вздохнул и так закончил свой рассказ:
- А награда все-таки нашла своих "героев"! Приехавший недели через две в нашу часть милицейский полковник попросил выстроить офицерские курсы будущих командиров и в торжественной обстановке объявил нашей "великолепной пятерке" благодарность за помощь в задержании особо опасного преступника. А узбека "Колю" наградил именными часами.
- Слюжу Советскому Союзу! - отчеканил  наш узбек, и на его суровое штангистское лицо набежала скупая мужская слеза….
Тут бывший сержант Шалико Агарян как-то подозрительно заморгал глазами и, пожелав всем доброй ночи, отправился уже было восвояси, как вдруг, что-то вспомнив, вернулся и заметил слушателям:
- Я вот что сейчас подумал! А ведь, мочкани наш узбек Горелова в туалете, и он на  почти двадцать лет опередил бы самого Президента России!
И он вновь исчез в ночи, откуда обнадеживающе донеслось:

- А ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ!

На этом, напомню, вольная моя печать цикла «Трепач» в «Городской газете» и закончилась, ибо газета приказала долго жить. Но писать я не бросил. Продолжил. Но много позже.

«ТРЕПАЧ –2»

ИЛИ ЕЩЕ НЕМНОГО О ВСТРЕЧАХ С ВЕЛИКИМИ…
Перебирая в памяти свою богатую копилку встреч с «великими мира сего» и соотнося все это географически с Восточным Казахстаном, я с сожалением вынужден констатировать, что таковых восточно-казахстанская земля подарила мне не очень много. И, тем не менее, такие встречи были. Вот некоторые из них…

«ШУРИК БОЛЬШОЙ» и «ШУРИК МАЛЕНЬКИЙ»

Есть такой анекдот. «Один мужик говорит:
        -     Я трижды беседовал с Лениным!
        -   Как же это было?
        - Прихожу, это, я  в баню. Ах, мать честная, благодать! Никого! Шаек пустых – пруд!
Цоп сразу три: в одну задницу сунул, вторую под ноги определил, из третьей – моюсь!
Антик с мармеладом! Только, стало быть, намылил я голову, толк меня кто-то под бочок. И голосок этакий картавый:
- Товагищ! Позвольте шаечку экспгопгииговать!
- Каво?!
- Пагдон, батенька! Шаечку бы мне…
- А не пошел бы ты к такой-то матери?
- Ну, батенька, это не по-пголетагски! У вас тги, а у меня – ни одной!
    - Ну, - думаю, - ща как садану в грызло гнилого интеллигента! Воду-то смыл и обомлел – ЛЕНИН! А глаза-то добрые…»
Это я к тому, что тем, кто уже читал о моей исторической встрече с Протозановым, могу рассказать, как мне еще раз посчастливилось не только находиться рядом с пламенным трибуном партии на одной трибуне, но и выступать вслед за ним. И вот что из этого вышло.

Забрали меня в армию, аккурат, 1 мая. Из Лениногорска. Привезли в Усть-Каман и, как всякого в те времена новобранца, определили в Усть-Каменогорскую крепость. Там тогда был сборно-перевалочный пункт, военная комендатура и т.д. Мурыжили нас там дня три. У меня уже и борода успела отрасти. Наконец собрали славную когорту рыл в триста, и некий майор нам и говорит:
- Завтра торжественное отбытие, ха-ха, на Соловки! Главным церемониймейстером будет «Сам» - Александр Константинович Протозанов! Так сказать, образцово-показательная отправка. Будет много начальства, шефов, речей, подарков и  военный оркестр. С ответной речью должен обратиться кто-то из вас. У кого язык хорошо подвешен?
И тут все тычут пальцем в меня:
- Этот дядька (а мне, в отличие от большинства восемнадцатилетних, стукнуло уже 23 – я же после института!), говорят, может! Классно анекдоты рассказывает. И бывший комсомольский работник.
- О! – говорит майор, - ты-то мне, голубчик, и нужен! Готовь речь! И чтоб – как на съезде!
Что делать? Речь я, конечно, готовить не стал, полагаясь на экспромт, в коем я кое-чего достиг. «Авось, - думаю, - кривая выведет».
Назавтра, с утра  нами же был до блеска отдраен плац, посыпаны дорожки, короче, наведен марафет. В качестве импровизированной трибуны был установлен автомобильный прицеп. Наконец всю нашу разношерстную шайку-лейку выстроили на плацу, аккурат, спиной к следственному изолятору, что расположился рядом с комендатурой с незапамятных времен. Как мы потом поняли, к действу готовились не только мы, но и следственно-изолированные.
Итак, часов около двенадцати фанфары торжественно известили о прибытии высоких гостей, среди которых самым высоким был, конечно «Большой Шурик» - А.К. Протозанов.
Гости под белы рученьки были возведены на импровизированную трибуну. А.К. пережал руки всем, в том числе и мне, при этом спросил:
- Кто такой?
- Бывший секретарь комсомольской организации такой-то, - услужливо доложили Протозанову. – Будет выступать от призывников с ответной речью.
- Комсомолец! – потеплел глазами «Большой Шурик». – Почему – с бородой?
На языке вертелось что-то про Карла Маркса, ибо выдающихся бородатых комсомольцев я что-то действительно  в тот момент не припомнил.
- Бритва сломалась! – соврал я. (С бородой было просто интереснее).
- После митинга – сбрить! – коротко приказал Протозанов.
- Есть! – ответил я по-военному.
Ровно в двенадцать начался митинг. Его открыл военком. Затем говорили ветераны, шефы. Протозанова и меня, я понял, оставили на закуску. При этом А.К. отводилась роль как бы квинтэссенции всех предыдущих выступлений,  вроде итога всему сказанному.
И мой тезка не посрамил. Пламенно, но немногословно он завещал нам свято хранить рубежи Отечества, быть примером доблести и мужества, и т.д., и т.п.
Бурные аплодисменты были ему наградой, когда он кончил.
И тут на сцену вышел я. И я сказал, что все мы, как один, глубоко проникнутые предыдущими выступлениями, воспитанные партией в духе марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма, свято чтим завет Ильича «учиться военному делу настоящим образом», и что «всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда она надежно защищена». И, сказал я, мы не посрамим дедов и отцов, а также старших братьев. И послужим. Как говорится: «Мы не хотим войны! Но если тронете…».
Не скрою, сорвал свои аплодисменты и я. После чего наступила пауза, долженствующая, видимо означать, что тут бы делу и конец. И в этой предконечной паузе из одного из окон следственного изолятора вдруг чей-то хриплый, но мощный голос прокричал:
- Доблестным защитникам Третьего Рейха - Зиг Хайль!
- Зиг Хайль! Зиг Хайль! Зиг Хайль! – трижды проскандировала тюрьма.
Все стояли как оплеванные. Воцарилась мертвая тишина. И в этой зловещей тишине я отчетливо услышал, как Протозанов, не меняясь в лице и не поворачивая головы, сказал кому-то через плечо:
- Немедля туда! И вломить этим блядям, чтобы жарко стало. Я им покажу Третий Рейх!
Наши расстроившиеся в обоих смыслах ряды срочно отправили на марш. Когда мы проходили ворота, то услышали, как, видимо, внутренние войска начали «делать жарко» нашим тюремным ораторам, так как захлопали двери камер, и послышался вой голосов, означавших внеочередную профилактику для жильцов СИЗО. Такая вот смешная и несмешная история…

ВЛАДИМИР СЕМЕНЫЧ

Ах, студенческие годы конца шестидесятых – начала семидесятых! До чего они были интересны, разнообразны, насыщены! Упорная учеба перемежалась жаркими кавээновскими баталиями между двумя тогда вузами – педом и СДИ – этими извечными соперниками во всем. Титанический летний труд в стройотрядах,  мощная студенческая самодеятельность – короче, мы жили замечательной веселой жизнью, многое беря от нее, но и многое отдавая.
И вот однажды мы готовились к очередной кавээновской схватке со стырдыровцами (теперь–то это  - университет имени Серикбаева – о-го-го! Да и педагоги теперь – университетовцы!). А тогда это были скромные, но готовившие добротные кадры вузы. А уж самодеятельность у нас била ключом!
В предыдущей схватке выиграли строители, посему мы с удвоенной энергией готовились взять реванш, показав, что и педагоги могут кое-что.
Итак, мы сидели, как обычно, за сценой актового зала, увлеченные подготовкой к матчу-реваншу, и нам было очень далеко до всех других дел. Помню, что я, при этом,  что-то бренчал на своей гитаре, подбирая новые слова для старых песен. И тогда, и сейчас подобные перепевы в КВНе были в моде. У меня это неплохо получалось, вот я этим и занимался. Кто-то при этом прогонял сцены, кто подбирал музыку на старом фоно, кто просто курил. Из-за закрытой двери, ведущей в актовый зал, слышался какой-то неясный шум, на который мы, увлеченные своим делом, просто не обращали внимания.
Вдруг открылась дверь. Вошел Высоцкий. Владимир Семенович. Собственной персоной. Нужно было знать тогдашнюю популярность певца, чтобы понять, почему у всех нас отпали челюсти. Воцарила немая пауза, достойная последнего действия бессмертной комедии Николая Васильевича Гоголя «Ревизор».
- Здорово, мужики! – между тем проговорил Высоцкий и сел на свободный стул. Не буду врать, не помню, во что он был одет, но выглядел усталым, хотя глаза и блестели.
- Как живете, педагоги? Сеете разумное, доброе, вечное?
- Сеем, - несколько пришли в себя мы. – А вы откуда, Владимир… При всей известности, в то время не всех знали по имени-отчеству, это сейчас такая мода пошла: Алла Борисовна, Филипп Бедросович...
- Да я, друзья, из тех широт, откуда вышел весь народ! – схохмил бард.
Мы рыготнули, подумав:
- Свой! В доску!
- А если серьезно, ребята, я у вас с гастролями. Рад, что и у вас партийные чиновники на высоте: требуют какого-то разрешения на выступление. Вот, пока разбираются, я и зашел к вам перекурить. Не возражаете?
- Владимир, расскажите… - начал кто-то из нас. Но Высоцкий сигаретой остановил его:
-    Братцы, все расскажу! Приглашаю в зал, там на все вопросы отвечу. И спою. А сейчас    просто помолчим. Устал я. Месяц уже мотаюсь по стране. Это чья? – Высоцкий ткнул пальцем  в мою гитару,  стоявшую в углу.
- Моя, - сказал я.
- Дай-ка…
Бард взял гитару, тронул струны, взял пару аккордов, что-то тихо промычал, а затем сказал:
- Извини, браток, а гитарка-то, - он цмыкнул щекой, - того…
Я обиделся за свою гитару и в запале сказал:
- Да и вы не Иванов-Крамской….
- Да ты не обижайся, парень, - сказал Высоцкий и хлопнул меня по плечу:
- И на такой играть можно. Если – с душой.
В этот момент барда попросили на сцену. Ему всемилостивейше было разрешено выступить.
- Приглашаю всех, парни! – Высоцкий пожал всем нам руки и пошел на сцену, кинув на ходу немного странную фразу:
- Не смыкайте струйных рядов!
А потом был концерт. Да какой!  Впустили всех. Бард пел несколько часов. И зал был с ним…
До смерти поэта оставалось десять лет, вместивших в себя триумф и трагедию, злобное шипение официальной богемы и поистине всенародную любовь…
По странному стечению обстоятельств поэт умер в день моего тридцатилетия. Я написал песню на его смерть. А мой друг, композитор и поэт Александр Крахин, положил ее на музыку. По-моему, получилось у нас неплохо. Это – дань той далекой встрече…
Вот эта песня:

Напиться бы до состоянья скотского,
Чтоб водка шла по горлу, как вода:
Владимира Семеныча Высоцкого
Не стало жарким летом навсегда.
Навсегда...

Не стало жарким летом
Российского поэта,
И не от пистолета,
От сердца умер он,
Но песни, что пропеты,
Звучат на полпланеты,
Как памятник поэту,
Как колокольный звон.

И не были красивыми стихи его,
Он не "тухманно" музыку писал,
И жизни он не радовался "хилево",
И не был магомаевским вокал.

Но там, где после строчки,
Другие ставят точки,
Он, не боясь заточки
Критических статей,
Писал, как будто сердцем,
И не жалел он перца,
Для всяких иноверцев -
И никаких гвоздей!

Ему всегда, на все хватало времени,
Играть, писать, сниматься, петь для нас,
И сердце, постаревшее от бремени,
Стучало с перебоями не раз.

Пел нам поэт про пьяных,
Про разные изъяны,
И всякую заразу
Почтил вниманием.
Все думали: резонно!
Но множили кобзонов
Или лицензионных
"АББУ" и "Бони М".

Не выпущено сборника поэтова,
Пластинок очень мало, ну и пусть,
Ведь песни, на магнитофон напетые,
Наверно каждый знает наизусть.

Поет в любой квартире:
В Москве и Армавире,
В Ростове, Могилеве и даже Воркуте,
В Тбилиси, Кисловодске,
Поет певец Высоцкий,
Творит поэт Высоцкий -
И никаких гвоздей!

Крушились олимпийские позиции,
И в дни рекордов, взлетов и побед,
Навек простился с Малою Грузинскою
Певец, и композитор, и поэт.

Не стало жарким летом
Российского поэта
И не от пистолета,
От сердца умер он,
Но песни, что пропеты,
Звучат на полпланеты,
Как памятник поэту,
Как колокольный звон...
( текст написан в августе 1980 г).

Написано частью давно, частью 19 июля 2001 г.

«И-И-И, СССВОЛИЧЬ!»

Кто бы мог подумать, что иногда судьба может подбросить встречу со знатным земляком, не где-нибудь, а в столице? Причем, в столь комичной ситуации! Впрочем, я был бы не я, если бы это было не так.
Помните многосерийный всесоюзный телевизионный спектакль перестроечных лет, когда улицы пустели почище, чем во время демонстрации «Семнадцати мгновений весны»? Да что там – улицы! По фигу в те дни была любая работа, люди врубали телевизоры и радиоприемники и не отрывались от них в течение нескольких часов. Это был какой-то массовый психоз, именовавшийся «съездами народных депутатов».
Да и то сказать, какие колоритнейшие типажи «играли» там бесчисленные «акты», произносили витиеватые словесные пассажи, вызывавшие бурю эмоций, как в зале заседаний, так и по всей стране. А эти фразы, в одночасье становившиеся афоризмами, помните?
- У нас висо идот каныстытуцыоным путом! – это Рафик Нишанович Нишанов.
Или:
- Я не могу согласиться с аргументом предыдущего оратора. И вот пычиму! – это уже Собчак.
- Отключите третий микрофон! – это невозмутимый Хасбулатов.
- Щетная комиссия, дайте спрауку! Нет, лучше я сам. Товарищи, пока не прааласуем, пока не прааласуем, никто ж отсюда не уйдет. И усё! – это Горбачев.
Господи, сколько же их было, таких разных: косноязычный Сахаров и велеречивый Собчак, горячий Ковалев, невозмутимый Нишанов. Даже обычно не отличавшаяся ораторским искусством, но имевшая зычный командирский голос, военщина была достойно представлена на съездах. Взять хотя бы «черных полковников» Алксниса и Петрушенко, на равных споривших – страшно сказать! – с самим Горбачевым!
Стоп! Вот именно об одном из «черных полковников» я и хочу рассказать. Тем более что им был наш как бы земляк - полковник Петрушенко.
Николай Семенович Петрушенко был колоритнейшей фигурой в Вооруженных Силах СССР. Белорусский парнишка быстро нахватался ума-разума, если не ошибаюсь, во Львовском  высшем командном военном политическом училище, что готовило, по-старому, «политруков». Помните, знаменитая кавээновская команда «Эскадрон гусар летучих»?
Во! И они оттуда же! Но в отличие от большинства политруков, обычно из своей должности хорошо осваивавших первые семь букв, Петрушенко действительно был неплохим оратором с неповторимым «бялорусскым» акцентом. Судьба занесла его в далекий от Белоруссии Ахмировский гарнизон. Мы познакомились на ниве депутатской деятельности и подружились, сойдясь еще и в том, что я тоже служил в этой части. А затем доводилось публиковать материалы о бравом полковнике и в газете, которую редактировал. Его, как этакого военного ортодокса (а может, и отродокса, а еще лучше - выродокса, так не похожего на остальную тупую военщину) шибко в ту пору возлюбил молодой тогда собкор республиканской «Ленинской смены» Андрюша Кратенко, работавший моим замом и привносивший и приносивший  в газету этакую свежую струю в виде литературных портретов наших современников. И, поверьте, полковник того стоил! Экстравагантным поступкам Петрушенко не было предела. Чего стоила только его борьба за доказательство безвредности Семипалатинского ядерного полигона, когда он бесстрашно (а может, бездумно!) вместе с малолетним сыном купался в «ядерном» озере на полигоне! А уж на съезде он блистал! А вот после известных трагических тбилисских событий на выступившего с поддержкой действий военных Петрушенко ополчились буквально все представители «кавказской национальности». Впрочем, что это я? Вру! Этот дурацкий «собирательный» термин кавказцев появился позднее.
Так вот, именно в это время я и был в командировке в Москве. И, как и все, когда можно – по телевизору, а чаше по маленькому приемнику наслаждался словесными баталиями из Дворца Съездов.
И вот в один из дней, закончив свои дела, я медленно двигался в сторону Красной площади, слушая очередную пламенную депутатскую речь. Судя по регламенту, скоро должен был наступить перерыв.
- А не пойти ли мне полицезреть  народных кумиров? – подумалось мне. И то!
Лучшего места, чем подземный переход к гостинице «Москва» (помните, то самое здание, что на бутылке «Столичной»?), для прекрасного обзора народных избранников было не найти. Там я и примостился, рядом с группой – я понял по акценту и некоторым понятным мне, кавказцу, выражениям – грузин.  Слух уловил странное, доселе не встречавшееся мне словосочетание: «Пэтрушэнко» и «сиволичь». Не знаю почему, но у многих кавказских народов это слово было пообидней любого мата.
- Ну-ка, ну-ка! – прислушался я.
Говорил старый колоритный кавказец. Нос, слуший – Казбек! Брови – ва! – Эльбрус!
Усы – ииэх! – Тэрэк в бурю!
- Генацвале! Эту сиволичь лично я – зарэзал би – как сабак!
- Правилна, отэц, - кипишились молодые горцы, хватаясь за те места, где у них в старину висели кинжялы.
Эге, дело дрянь! Я подошел поближе. Вот-вот пойдут депутаты. Толпа насторожилась.
- Гамарджёба, генацвале! – воспользовался я заминкой в разговоре.
- Гамарджёба! Ти – кито?
- Армянин –э!
- Савсэм не похож!
- Мама русский!
- Дэда? (По-грузински «мама» - это папа, а наша «мама» по-ихнему – «дэда». Все перепутали,  чертовы горцы!).
- Канэшна!
- Харашё! Чито хатэл?
- Петрушенко-Метрушенко что говорите?
- Морда хотим побить!
- Зачэм?
- Сиволичь! Ме шен мотхани! (То же, что и «фак ю»).
- Нельзя, слушайте – дэпутат!
- Толко это останавливает! Харашё – глаза посмотрим, два вопрос зададым!
В это время косяком пошли депутаты. Слышались крики:
- Дывысь, Бядуля! Якый гарний хлопчик! Наш!
- О, о, Сахаров! – И тут же какой то хохмач подхватывал:
- Сахарович! Цукерман!
- Собчак!
Наконец в толпе показался румяный «черный полковник» Петрушенко. В отличие от других депутатов он любил «ходить в народ». Вот и сейчас он остановился и сразу был окружен толпой зевак, насевших на него с вопросами. В такой «народной» стихии наш герой чувствовал себя как рыба в воде. Он что-то отвечал, подписывал автографы. Я пробился поближе, но себя не обозначал, а следил за группой горцев, также пробиравшихся к полковнику. Вот они обступили его, оживленно зажестикулировали. Тот что-то убежденно отвечал. Грузины накалялись. Пора было действовать! Когда я пробился совсем близко, то услышал:
- Очки сними, э, гражданын дэпутат!
- Зачем? – голос полковника дрогнул. Может, как Ося Бендер подумал, что «сейчас будут бить, возможно, ногами».
- Глаза тебе хотим посмотреть! Как ти мог, э? Ти там бил?
- Да я!
- Головка от… - неожиданно сказал любимую армейскую фразу молодой грузин, и по его лицу я понял – бить будут! Что делать?!
- Эврика!
- Пресса, пресса! – возопил я. – Николай Семенович, ну что же вы? Сколько можно ждать? Телекамеры уже кипят!
Петрушенко в первую секунду не узнал меня, потом вспомнил, мгновенно поймал нить игры и сказал с сожалением, обращаясь к грузинам:
- Извините, генацвале – телевидение! Закончим позже.
Я выдернул его из толпы и потащил через другую толпу, дабы затеряться в подземном переходе. А в ответ понеслось гортанное, непередаваемо обиженное в своих ожиданиях:
А-а, сиволичи! Какой это армянин? Ты на его рязанский морда посмотри! Такой же сиволичь, шени дэды… (что-то про маму).

Вообще в Москве было много занятных и комичных встреч, как с известными личностями, так и с просто друзьями.  И порой то я, а то и сама жизнь откалывала такие приколы!  А ведь мы с ней - прикольщики известные! Но это уже истории для других глав.
А значит – продолжение следует!

19 июня 2001 г.

«ТРЕПАЧ-4»

МОСКОВСКИЕ «ПРИКОЛЫ»

Я заметил (и как читатель, и как «любимый ученик» Ираклия Андроникова,  тоже балующийся устными рассказами), что почему-то наибольший интерес вызывают описания встреч именно с великими или известными людьми, даже если в этих встречах и не было ничего особенного. Может быть, само имя персонажа, с кем имел встречу, завораживает? Между тем, порой гораздо «прикольнее» бывают эпизоды либо с просто знакомыми, либо с совершенной незнакомыми людьми. Впрочем, судите сами.
Далее речь пойдет о московских встречах-приколах, так условно обозначил я мои похождения в некогда столице великого государства.

САШИК-ДЖАН ИЛИ «ПРИКОЛКА С ПРОПОЛКОЙ»

В приснопамятные «застойные» времена был такой  вид «советской барщины», как помощь селу. Выражалась она в разной форме, но чаще всего тот или иной коллектив закрепляли за каким-нибудь совхозом или колхозом, а члены этого коллектива, начиная с лета и по глубокую осень, «пахали» на колхозных полях, пропалывая, окучивая, а затем и снимая урожай сельскохозяйственных культур. В принципе, от этого была обоюдная польза и для села, и для горожан: летом – со свежим воздухом, осенью – со свежими овощами. Хотя кое для кого из горожан, не привыкших «горбить на земле», это было тяжеловато. Я даже перефразировал  известное армейское выражение «умирать на полах» - когда новобранцев заставляли драить до блеска полы в казармах, на «умирать на полях». Я как раз и ездил руководителем от своего предприятия, был этаким главным сельхозменом в одном из пригородных совхозов. Скажу не без гордости: не только руководил, но пахал и сам, был, что называется, «играющим тренером».
Вы спросите, а при чем здесь Москва? А вот при чем…
За высокие производственные показатели по организации сельхозработ трудящихся я был (славные времена!) поощрен путевкой на ВДНХ! А исполнять мои обязанности на эту «поощрительную неделю» был назначен другой человек. И вот я в первопристольной. Расслабляюсь на полную катушку, но чего-то не хватает, как-то пресновато, этак! И вдруг, о, удача, я вспоминаю, что один мой друг по прозвищу Сашик-джан не сегодня-завтра возвращается с женой из зарубежной туристической поездки в Румынию-Болгарию. Мгновенно в моей голове рождается план прикола, который я и решаю осуществить.
Прикинув, что Сашик-джан должен возвратиться или завтра, или послезавтра, решаю ждать его оба дня на Киевском вокзале, куда приходят поезда с того направления.
И в первый же день становлюсь свидетелем другого  прикола, организованного самой жизнью.
Вообразите себе жаркий летний полдень, Киевский вокзал, плавящийся асфальт. Даже обычная предстартовая суматоха у поездов, кажется, прокручивается как в замедленной пленке. Я пристроился в тени, посасываю недавно тогда появившуюся, а потому экзотическую «Фанту», и лениво провожаю в дальний путь очередной заграничный поезд.
Как вдруг, с дикими нечленораздельными криками, рассекая, а порой и сшибая с ног некоторых провожающих, которые уже отхлынули в противоположном от хода поезда направлении, из здания вокзала вылетают два мужичка. Смогу ли описать их вид?!
Первый, лысый, в сдвинутой на затылок соломенной, пропотевшей насквозь шляпе, комплекцией и общим видом разительно напоминающий артиста Моргунова в его самые «толстые» годы, только на голову ниже, но и наголову толще. И он несется впереди, бешено семеня короткими ножками. И от этой коротизны два громадных чемодана, что тащит «колобок», ежесекундно чиркают по асфальту, ей-Богу, даже, кажется, высекая искры стальными заклепками. При этом мужик издает звук, замечательно похожий на  гудок паровоза, этакое:
- ОУУЭАААА!
Его попутчик - как раз полная его противоположность: этакий Николай Черкасов в образе Дон Кихота Ламанчского, но без кирасы, усов и бороды, но с не меньшими чем у толстяка чемоданами. Он безнадежно отстает от лидера гонки, но тоже поспешает.
Зрители вокруг включились в этот спектакль, всем интересно, чем закончится этот спринтерский забег. Кто-то из толпы орет:
- Даешь рекорд, братаны!
Из медленно пока удаляющегося поезда заметили мужиков, тянут к ним руки, подбадривают:
- Наддай! Наддай!
Слышатся крики:
- Догонят!
- Неа, не догонят!
В этот момент длинный аутсайдер гонки вдруг что-то на ходу соображает, замедляет бег, останавливается и начинает что-то кричать лидеру.
В пылу гонки никто, в том числе и «лидер», не понимают смысла слов кричащего.
Толстяк же, поняв, что с чемоданами он безнадежно не успевает за поездом, бросает сначала один чемодан, затем другой, но ПРОДОЛЖАЕТ БЕЖАТЬ! И, о, чудо! Он почти уже равняется с последним вагоном, когда до него, а также до всех зрителей этой беспрецедентной гонки доходит наконец смысл криков Дон Кихота Ламанчского:
- Не наш! Не наш! НЕ НАААШ!
Толстяк тормозит так, что, кажется, слышится даже визг его туфель, бессильно падает задницей  на раскаленный асфальт, несколько секунд, как рыба ловит ртом жаркий воздух, а затем, медленно встав в позу «рака», поднимает голову, насколько это возможно при его комплекции, вверх и издает нечеловеческий вой:
- ВУАААААУФФФ!
А затем перрон оглашается знаменитой и такой полисемичной трехсловной тирадой про действие с чьей-то родственницей:
- Иэээх, моп твою ять!
Вокзал рыгочет, как на концерте Аркадия Исааковича…
Так я посмеялся в первый день. Сашик не приехал.

Наступил день второй. Снова я жду Сашика-джана на вокзале. За поездами сегодня никто не бегает, да и жара поубавилась. А вот и бухарестский. Плавно, этак, подъезжает. Ага, надо быть начеку. Пошел народ, нагруженный баулами, узлами,  чумоданами… Где же Сашик? Ага. Вот он! Батюшки, а узлов-то сколько! Да еще и ковер прикупил! А рядом его беременная жена, и тоже с поклажей, не  приличествующей её интересному положению. Но – тащат! Медленно подхожу сзади и, изобразив запыхавшегося и утирая несуществующий пот со лба, воплю прямо им в спину:
- Привет, Сашик-джан!
Сашик несказанно ошарашен, что я вижу по его обернувшейся физиономии:
- Ты?!
- Я!
Но жена Сашика, Наташа, кажется, вот-вот упадет, как тот вчерашний мужик:
- Шалико Нагапетович! Откуда? Что случилось? – она знает, кто я и чем занимаюсь в летний период. Более того, ее муж сразу же после возвращения должен отбыть на барщину в наш подшефный колхоз!
- Да вот, - говорю, - приехал за Сашиком. Срочно нужно лететь, людей не хватает!
- Шутите?! – человек с высшим образованием, учительница, но очень доверчивая. И я это знаю.
- Какие могут быть шутки! Командировали! Вот командировочное, - машу у нее перед носом своим командировочным. - Надо лететь, Саша.
Сашик-джан, тоже известный прикольщик, уже все понял и вступает в игру:
- Вот незадача, Наталья! Придется ехать! Когда самолет?
- Вечером, - говорю я. - Вот билеты. – Достаю два билета, мой и моей сослуживицы, с которой нам через несколько дней улетать.
У Натальи отпадает челюсть, глаза наполняются слезами.  Я уже начинаю жалеть о затеянном: вдруг родит прямо на Киевском?!
- Как же так, всхлипывает Наташа, - а я?
- А вам придется лететь одной! У вас на когда билет?
- На завтра! – она устало опускается на чемодан и с затаенной надеждой в голосе спрашивает:
- Так вы не шутите?
«Какой же я гад!» -  думаю я. «А Сашик-джан, так гад еще больший»! Счас родит!» - И я вслух говорю:
- Шучу, конечно, Наташа! Ну, в самом деле, кто же пошлет в командировку из-за прополки?
Из глаз молодой женщины льются слезы счастья! Она настолько рада, как будто только что еще раз вышла замуж или ее любимый, как в американских боевиках, восстал из ада!
- Ну и сукин же вы сын, Шалико Нагапетович!
- Не скрою!
А вечером мой друг Сашик-джан отомстил мне по-усть-камански, пригласив в кафешку и напоив отвратительным… казахстанским  вином! Что ж, долг платежом красен!
А вот и другая история…

НЕМНОГО О ТОПОГРАФИИ ИЛИ КАК НИКОЛКА ПОПИСАЛ НА ТЕАТР ВАХТАНГОВА

Мы с моим другом и сослуживцем Николкой как-то были проездом в Москве, возвращаясь из командировки, из Белоруссии. И остановились в столице на три дня. Да так удачно!  Прикиньте: в те времена (конец восьмидесятых) остановиться почти забесплатно в Москве! Впрочем, все по порядку.
Стало быть, пришли мы к нашему московскому начальству - не начальству, но так, из одного же министерства, и говорим:
- А не могли бы вы Людмила Семеновна, устроить нас в Москве на пару дней? В общагу, скажем, а то в гостинице – не в протык!
- А и то, - ответствует директриса, - в общагу – фиг! А вот есть у меня друг, Вася, может он вам и поможет. Вот я ему сейчас позвоню.
- Алё, говорит, - Вася, тут у меня периферийщики казахстанские, ага, двое. Пристроить бы. Ага, ага, ага. – И трубку кладет.
- Чешите, - говорит, - на площадь Революции, в метро. Там, - говорит, - возле скульптурной группы революционных матросов с маузерами, вас и будет ждать Василий. А в руке у него, чтобы узнали, будет свежий номер «Комсомолки». И у вас тоже должен быть такой же.
«Ну, детектив», -  подумали мы про себя, а вслух сказали:
- Спасибо! И вот вам шоколадка!
Приехали в метро. Действительно, стоят скульптурные группы революционного пролетариата с маузерами. А Василия нет. Ждем-пождем. Как вдруг подходит этакая дореволюционная парочка: дед да баба, но только городской интеллигентский вариант: старичок в канотье, а-ля Старик Хоттабыч, а бабуля – вылитая старуха Шепокляк, вся сама из-под себя в розанчиках, в шляпке, тоже с фруктами, и с макияжем на сморщенной мордашке. А в руках у пары - туды их в качель! - «Комсомолка»! Мы с Николкой сперва засомневались, сдуру не спросили у директрисы, сколько Васе лет. Хотя, может быть, это и он! Газета-то в руках! Посовещались, подождали еще минут пять – нет Василия. А старички дореволюционные стоят и на нас тоже глядят. И тоже перешептываются! Тут я подхожу к старику и говорю:
- Вы папаша, конечно, извините, но Вы не Василий ли?
- Нет, - ответствует старик в канотье, - я Лазарь Моисеевич, а это Берта Рафаиловна, моя супруга! А Вы разве не от Сигизмунда Феликсовича, насчет польского гарнитура?
- Все! -   Думаю, - влипли! Сейчас еще вспомнит про славянский шкаф. С тумбочкой.
- Нет, говорю! Обознались мы с Вами, наверное!
- Жаль, жаль, батенька! - Лазарь Моисеевич смеется мелким местечковым смешком, обнажая великолепные импортные протезы. – Да не шпионы мы! Нам бы срочно гарнитур продать, едем, знаете ли, на историческую родину. Вот покупатели назначили встречу, как в детективе! Кстати, а вам не нужен гарнитур?
В это время кто-то трогает меня за руку:
- Казахстанцы?
- Они самые! – передо мной парнишка лет 25, худощавый, интеллигентный:
- Я - Василий!
Мы киваем старой еврейской паре и желаем им сбыть гарнитур поскорей и подороже.
А Василий берет быка за рога и говорит:
- На сколько нужна квартира?
- Дня на два-три.
- Заметано! Для начала – «БББ»!
- Не поняли?- не понимаем мы.
- Ну, бутылка, банка, батон!
Хорошее начало! Идем старыми московскими переулками. Видим мощнейшую очередь у одного из винно-водочных магазинов. Вестимо – пора лигачевской борьбы со «змием»! Вася берет у нас необходимую сумму на водку с «винтом»,  банку килек и батон и буром входит в очередь, откуда на него вопят трехслойным московским матом и пытаются выкинуть. Но не тут-то было! Вася, чувствуется по экспрессии, здесь свой в «доску», поэтому минут через десять вылетает из толпы, как пробка из шампанского, с батоном, банкой и бутылкой.
- Вперед, мужики!
Еще минут десять петляем по старой Москве и, наконец, заходим в какое-то обветшавшее донельзя здание, которое внутри, впрочем, оказывается вполне цивильным офисом с приличествующей техникой. Но облупившимися обоями, то тут, то там заклеенными красочными плакатами с голыми «бабешками-календарями». Там вокруг стола сидит капелла человек из четырех и допивает третий, судя по столу, пузырь. Нашу бутыль встречают возгласами:
- О-го-го, «винт»!
Тотчас же скручивается головка «винта», всем наливают:
-Ну, за знакомство! – Все знакомятся.  Выпиваем, закусываем. Снова выпиваем. Ну, на семерых – сами понимаете!  Вася берет денег еще на одно «БББ» и исчезает. А я пока травлю москвичам анекдоты. Через полчаса я уже свой «в доску»! Возвратившийся Вася дает нам адрес, ключи и инструкцию:
- Мужики! Две комнаты – в вашем распоряжении! Холодильник, телевизор. Третья комната – жены! Но я с ней не живу. Придет, гоните её к такой-то матери. Все.
- Как все, - не понимаем мы, - а деньги, а наши документы?
    - Мужики – два пузыря - это по-царски! А документы ваши, если вы жулики, мне ничего не дадут! Я работаю на доверии!
Правда, сегодня все это похоже на ненаучную фантастику?
Да. Так вот. Попивши с мужиками и получивши ключи и «цэу», поперли мы восвояси по старой Москве. И тут, как на беду, Николку и приперло по малой нужде! А куда? В старой Москве разве туалет общественный сыщешь? Идем, ищем хоть проулок какой потемнее, хоть угол какой. Ан – нет! А Николку еще дюже припирает, невмоготу совсем.
- Ну, - говорит он мне, - Сашкец, счас прямо тут и опростаюсь!
- Погоди, - говорю в ответ. – Вон какая-то подворотня.
И точно: напротив, через улицу, арка с воротами. Ворота открыты. Вот Николка – шасть туда и скрылся! И только, это, он туда шмыгнул, как из этих самых ворот фургон выезжает. Остановился. Из него мужик вылез. Я еще ничего сообразить не успел, а мужик ворота закрыл на замок, сел в машину и дал по газам!
- Постой, му…- начал было я, но автомобиль уже исчез за углом! Вот-те и на! Надо ведь Николку как-то вызволять. Я – к воротам.
- Николка! – кричу. Нет ответа! Ах ты, мать честная, что же делать? И под воротами ведь не проползешь! А Николки все нет. Может, его по-большому приспичило? Поорал еще раза три. Тишина. «Дай, - думаю, - обойду здание». Обошел, просунулся между какими-то зданиями. Гляди-ка! Да ведь это театр Вахтангова с той стороны! А я как раз у служебного входа, что в какой-то переулок выходит. Стал. Стою. Думаю, если Николка откуда и вылезет, то меня уж точно не минует! И как нагадал! Но вылез-то он как раз из… служебного входа театра Вахтангова! Идет и смеется, гад! А я за него переживаю.
- Ну, Сашкец, - говорит он мне, - и попал же я в историю!
- Никак в собственное говно вляпался? – съязвил я.
- Гонишь! Бери выше! – И Николка поведал мне фантастический блиц-рассказ.
- Только загнул я за угол, смотрю, фургон на меня прет! Я – к стене. Тот свернул. Смотрю: вокруг – никого. Ну, я прибор вынул и только на стену направил, как хлоп меня кто-то по плечу. Я повернулся, Сашкец, не поверишь – стоит за мной сам Георгий Константинович Жуков, головой качает и говорит:
- Нехорошо, молодой человек, вот так вот на храм искусства имени Евгения Вахтангова по малой нужде покушаться!
- И тут я, Сашкец, от стыда сгорая и пряча прибор обратно в ширинку, понимаю, что никакой это не Георгий Константинович, а артист Михаил Ульянов!
- Извините, - говорю,  - товарищ Ульянов, бес попутал! Проездом я, а туалета рядом нет!
- Да, это наша московская беда, - качает головой артист и говорит, - Пойдемте, я вас в наш театральный туалет сведу.
- Ну? - говорю я.
- Чё, ну? Посцяв, та й пойшов,  як мовят хохлы.
- А спасибо-то хоть сказал Ульянову?
- А то как же!

АРМИК И КОСТЯН ИЗ БЕРГАМО

Под этим кодовым названием зашифрованы у меня встречи с известными артистами. Впрочем, начнем по очереди.
Как я уже упоминал в своих записках и устных рассказах, народ слушал меня с удовольствием, но воспринимал это, скорее, как рассказы барона Иеронима Мюнхгаузена, ну, на худой  конец, деда Щукаря, мол, врет, но классно. А мне, повторюсь, было обидно, ибо привирал я не по факту, а внутри него, чуть-чуть расцвечивая, но в основе всегда лежал реальный эпизод. Поэтому, если во время моих встреч вдруг оказывался свидетель, которому я ранее рассказывал о своих предыдущих чудо-встречах,  тут уж я отрывался вовсю, говоря:
- Ага, а ты не верил? Вот – смотри.
И вот однажды ехали мы на Кавказ через Москву с женой и ее подружками. Стоим с ними на Ленинградском вокзале и ждем поезда, чтобы девчонкам уехать. Как слышу я разговор возле одной из касс:
- Девушка! – очень знакомый голос. – Мне срочно нужен билет до Ленинграда. Я на съемки опаздываю!
- На «съемки»! – улавливаю я. – Артист, что ли? – Подхожу ближе, сбоку. Точно – Джигарханян! Билет ему, видите ли, подавай! А кассирша тихо отвечает: «Билетов нет, билетов нет». Ну что, дружище, как ей возразить? Но Джигарханян, очень, этак, интеллигентно возражает:
- Поймите, голубушка, съемка срывается. И как галантный армянин, считаю своим долгом сделать даме презент. – И Джигарханян достает из своего портфеля громадную плитку шоколада «Гвардейский» и сует вместе с документами в окошечко.
- «Ого! – думаю я себе. –  Я б за такой шоколад куда хочешь тебя отправил, браток, ажник хоть и на Соловки!». – А сам иду к нашим девчонкам и говорю:
- Вот, блин, не верили вы, что судьба сталкивает меня с великими? Так вот вам Армен Борисович Джигарханян собственной персоной! Прошу любить и жаловать!
-  Где, где? – бестактно громко и наперебой тараторят девахи, а я уже и не рад, что возмутил спокойствие. Но девахи идут и бесцеремонно глазеют на артиста чуть ли не в упор. В руках Дигарханяна уже вожделенный билет, он поворачивается и нос к носу сталкивается с горящими глазами периферийных девочек:
- Вам что, автограф?! – рычит артист.
Девчушки рассыпаются кто куда. А Джигарханян, тоже рассыпая в воздухе колоритную смесь русских и армянских заборных выражений, уже мысленно в Ленинграде, чтобы вскорости порадовать нас всех еще одной высокохудожественной картиной с его участием. Девки – в шоке. А я хожу гоголем! Да не Николай Васильичем, - птицей, дурашки…

История с Костяном вообще фантастическая. И если бы рядом не было жены, вряд ли бы кто в нее поверил.
Вот я опять в Москве. С женой. Лето. Красная площадь. Лобное место. Я стою подле него и курю. Жена стоит за туфлями в ГУМе. Мой видок: джинсы «Montana» - по тем временам – вещь штучная. Тапки «цебовские», маечка польскенькая, неброская такая. И роскошная борода а-ля Карл Маркс в молодые годы. И, значит, стою, гляжу, как из Спасских ворот барракуды правительственные шмыгают со всякими Пельшами-Мельшами. Куранты, этак,  знакомо:
- Тим-тарам- татарам-тарам!
Почетный караул:
- Цок - чмяк! Цок – чмяк! Цок – чмяк! Клац! Клац! Клац!
- Хоррошо!
А тут жена выходит, прямо чуть не плача:
- Туфли, - бает, - кончились!
- Да и хрен с ними! Не бери в голову! Всё – вздор!
Как вдруг бац меня кто-то по спине:
- Привет, Борода!
Оборачиваюсь: группа парней плюс дедок какой-то древний. А хлопнувший меня - до боли знакомая рожа! Но, как всегда бывает, когда в незнакомом городе встречаешь какое-то знакомое лицо, то сразу не вспомнишь, кто же это? Вот черт, неудобно! Что сказать в такой ситуации? Смотрю на жену. По ее лицу вижу: и ей этот тип знаком. Отвечаю:
- ЗдорОво!
Он в ответ:
- Ну, ты как, все там же?
- Ага! А ты? – а сам мучительно вспоминаю: кто же это, черт возьми, с Кавказа, из Казахстана? Нет, не помню.
- Ну и я тоже, где ж мне еще быть.
- Ну, ты, старик, заходи, звони, если что. Номерок-то помнишь?
- Ясное дело! – вру я. Вот дурацкая ситуация! Мой визави, маленький, живой, чернявенький, чем-то слегка напоминающий негритенка, жмет мне на прощание руку и вместе с товарищами удаляется восвояси. Мы с женой секунду смотрим друг на друга:
- Костя! – говорит жена.
- Райкин! – добавляю я, и мы громко смеемся. Но немного сомневаемся. Я вижу, как от удаляющейся группы в сторону отходит старичок, и догоняю его:
- Простите, папаша, это был Костя?
- Конечно! Но почему вы спрашиваете? Вы же…
- Да он, наверное, обознался!
- Да? А я думал, что вы – москвич, его знакомый. У Кости много друзей. Идем с просмотра нового фильма «Труффальдино из Бергамо». Костя там главную роль играет. И Аркаша там был… Да… Ну что ж,  бывает, молодой человек. Всего доброго!
- До свиданья!
Так и не понял, обознался ли артист или тоже просто «прикололся» над приезжим.
- Заметь, - сказал я, подходя к жене, - от этих артистов просто отбоя нет – ни в столице, ни на периферии, туды их всех в качель!

Такие вот две встречи. Но далеко не все. О чем – в свое время… А названия-то новых глав какие! «Как я крал мыло в московских театрах и что из этого вышло».  «Михаил Ульянов и зеркало заднего вида». «Парик Кобзона»,  «Курим в тамбуре с Шукшиным»  «Тетя Пельтцер, дайте закурить!» и т.д, и т.п.
Продолжение – следует!

2 июля 2001 г.

ТРЕПАЧ-5

СНОВА МОСКВА

Эх, столица, едрёна-матрена! Как же я любил бывать здесь, в командировках  ли, на отдыхе, проездом… И сколько удивительных встреч и событий она мне подарила! Об одних я уже поведал в предыдущих записках, о других – рассказ впереди. Однако, как пелось в песне в одном из кинофильмов: «Москва – она у каждого своя». У меня – своя Москва.
Бывал я в ней раз двадцать, а может, и больше. Иногда день-два, иногда – неделю, самое большее – месяц. Что я делал в свободное от командировочных заданий или учебы время? Разумеется, хотя и не любил этого, в первую очередь, чего уж врать, бегал по магазинам в поисках тотального тогда дефицита. Тогда даже карты метро Москвы привязывались к магазинам и торговым центрам. Так что магазины во всех концах Москвы я изучил основательно. Однажды даже пришлось стать «чекистом». Этот термин, кстати, я придумал на ходу и тут же выдал этот перл жучкам-перекупщикам, от чего последние пришли в восторг. Поясню, отойдя немного в сторону от плавного повествования, что имелось в виду.
Кто-то помнит, а кто-то нет, что в застойные времена про доллары-шмоллары мы почти не имели понятия. Это сейчас мы стали послушными слугами «зеленого друга», да такими умильными, что, кажется, будь изображены не долларах не лица американских президентов, а их задницы, так и те расцеловали бы со звучным цмяком, как мерзко целуются американские киногерои. Дело доходит просто до маразма, когда, в общем-то, невзрачные по исполнению, бледные купюры холят и лелеют пуще собственного дитяти: и дунуть-то на доллар не смей, не сомни, не запачкай! У…бище – да и только!
М-да, так вот. Долларов, говорю, тогда мы почти не видывали. А был им придуман как бы эквивалент – боны «Внешпосылторга», за которые в магазинах системы «Березка» можно было отовариться на все сто.
А в народе эти боны  называли чеками. И вот в одну из поездок сестра моей жены снабдила нас пятьюстами чеками – по тем временам – целым состоянием! Во всяком случае, на эти «деньги» мы могли одеться-обуться всей семьей!
И понес нас черт по «Березкам». Находить эти магазины было довольно просто, нужно было только знать район. А там, прикиньте, будто стадо гиппопотамов проломилась по джунглям, образовав в сплошном сплетении лианотрав дорожку. То же самое было и среди жилых массивов. Если внутри них стоял магазин «Березка» - к нему «не зарастала народная тропа», проложенная порой помимо  тротуаров – напрямик. А главное, вокруг да около «Березок» всегда вилась шобла-вобла подозрительных личностей в основном почему-то из южных республик. Но было немало и москвичей, и выходцев из других весей-шмесей. Как только ты подходил к «Березке», к тебе кидалась толпа с единственным вопросом:
- Чеки есть?!
Устав отвечать всем одно и то же, я придумал свой прикол, звучавший так:
- Братцы! Да я и сам «чекист»! – Чем обычно вызывал здоровое рыготанье натуральных «чекистов»-перекупщиков.
- Оригинально! – говорили они.
- Спрашиваешь! Чай, не в лаптях щи хлебаем!
Забавно было проделывать такой эксперимент. В то время я увлекался фотографией, поэтому всегда носил с собой «Зенит» с телевиком. Так вот, стоило направить аппарат на «Березку», как от ее входа «чекистов» буквально ветром сдувало!
Да, а что это меня к «чекистам»-то понесло? Блин, иногда, применяя метод изложения рассказа в рассказе, который, как помните, блистательно был апробирован еще в сказках «Тысяча и одна ночь», я теряю нить беседы. Ах, да! Это чтобы рассказать, как же я проводил в Москве свободное время. Но не следует считать меня этаким челночником-барахольщиком. Нет. Чаще в свободное время я посещал театры, концертные залы, музеи, картинные галереи. Или просто «шел-шагал по Москве», познавая разные ее уголки. Вот на ниве культурных мероприятий в основном и случались у меня удивительные или просто запоминающиеся встречи. Вот одна из них.

СМЕРТЬ ЧЕКИСТА

На сей раз речь пойдет о чекисте настоящем – Юрии Владимировиче Андропове. Итак, было начало февраля 1984-го, хотя погода стояла скорее осенняя. Я находился в Москве на учебе. Обычно после занятий, когда была нужда, заходил на Огарева, аккурат против тогдашней Прокуратуры СССР, где был междугородный переговорный пункт, и, в пределах выделенного скудного лимита, звонил любимой жене в Казахстан. И вот однажды я надыбал чудо-телефон-автомат! Он, голубчик, сожравши одну монетку, мгновенно «наедался», а далее не просил, как обычно, следующей порции, а, как бы это поточнее выразиться, как бы «срыгивал», то есть дергался, кляцал, но продолжал соединять! И это было хорошо! Я мог беседовать с женой минут по 10-15 на одну единственную монетку! Так продолжалось несколько дней, пока я, дурак, из пролетарской солидарности не показал одному жаждущему (под великим, ессно, секретом!) чудо-прибор! Когда дня через два я пришел к автомату, то просто опупел! Возле него собралась такая шара египетская, что меня просто отодвинули в угол, сиди, мол, и не рыпайся – и без тебя халявщиков хватает! Вот и будь после этого меценатом! Само собой, такое вавилонское столпотворение не могло убечь от зоркого взгляда бдящих - автомат срочно отремонтировали. Но в тот день, о котором пишу, автомат еще работал «исправно».
Итак, звоню жене. Так, мол, и так. А она – какие там у вас, в Москве, новости? Что там насчет Андропова?
- А что Андропов, - ответствую, - болеет!
- Как болеет, - кричит жена, - по телевизору передают, что умер!
Вот-те раз! Заканчиваю разговор и мигом – к Красной площади, там рядом. И что же я вижу? Группа рабочих, подставив к кремлевской стене длинную стремянку, развешивает флаги с траурной каймой. Возле меня,  а я стою у Лобного места, останавливается группа немцев.
- Вас ист лос?( Что случилось?) – спрашивают туристы
- Андропов ист тот!(Андропов умер), – отвечаю я.
- О! Зэр шлехьт! (Очень плохо!)
- Я! Я! (Да, да).
- Об дер криг мёглихь ист? (Возможна ли война?).
- Ихь вердэ гецвайфельт! (Я сомневаюсь).
Поцокали языком, ушли. В воздухе, кажется, нависло какое-то тяжелое ожидание. И тут я невзначай вспоминаю, что у меня на завтра билет на концерт «Товарищ кино», который состоится – или теперь нет? – в киноконцертном зале «Россия». Конечно, объявят траур. Поэтому иду, благо рядом, к кассам и интересуюсь судьбой мероприятия, в душе немного стыдясь, мол, скажут, в такое время он о концерте думает! Как это ни странно, но концерт не отменяют! Дескать, тематика – патриотическая, никакого веселья!
Назавтра, после занятий, покушавши по своему обыкновению бараньих котлет в одной классной забегаловке, что аккурат в том же здании, что и ресторан «Прага», ну, вы знаете, там еще, за углом, на Калининском, родддом им. Грауэрмана? Ну, туда, куда Шарапов Володя еще ребенка сдал! Да, ну вот. Откушал я, это, говорю, котлет (между прочим, дешевых, но вкусных. Там, кстати, обычно еще отставные балерины из Большого столоваются), как, глядь, начинают улицы блокировать. Так, не очень навязчиво. Подъезжает пара-тройка «уралов» со служивыми, те высыпаются на мостовую и – в цепочку – через улицу, хоп! А машинки - попа к носу, попа к носу, трах-тибидох - и перекрыли улицу. Все: что, как? А ответ один – траур! Я – в метро! Хрен там!
- Куда?! - Туда! - Спецпропуск есть? - Нетути! - Тогда - Низьзя! - А куда можно? - Куда хочешь, главное – вали подальше от центра!
Я скуксился: ё-моё, пропадет культурное мероприятие! И тут, святая простота! – соображаю: у меня ж билет! Ну-ка, я его заместо пропуска к словам присовокуплю. Ах, ты, язви его, сработало! Берут, читают, еще раз берут под козырек:
- Проходите!
- Спасы! Бо!
Так  доехал я в метре до площади Маяковского, но там уже – ша!  Дальше – только по поверхности.
Я видел Москву военную. В кино, разумеется. И вот – впечатление полное. Я иду по всегда многолюдной улице Горького, ныне вновь Тверской, а она как будто вымерла, несмотря на непоздний еще час. Кругом – сплошное оцепление: войска, милиция, чекисты. Людей – единицы. Изредка черными акулами проносятся правительственные «зилы», черные «волги». Рявкают в матюгальники постовые на перекрестках. Все, смотрю, не ниже майоров. Мой билет – как волшебный карт-бланш – пропускает меня через милицейские кордоны. Приятно чувствовать себя не таким, как все, хотя бы и в такой мелочи.
Кремль оцеплен тройным кольцом «уралов», БТРов. Чего боятся, государственного переворота? Прикидываюсь «шлангом», спрашиваю у дежурного мента – ого! – полковника:
- Чего это техники столько нагнали?
- На всякий пожарный случай!
«Дурею» дальше:
- А что, может быть пожар?
- Ты Ваньку-то не валяй, - шипит мент, - ты куда идешь, на концерт? Ну вот – и звездуй!
Я звездую. Все чинно. В фойе, что поразило, в буфете никаких разносолов, бутерброды – только с черной икрой. «Ради траура, что ли?» - подумалось кощунственно. Отогнал эту гнусную мысль. Взял сотку и бутерброд, помянул Юрия Владимировича. Тут и звонок. Действие началось.
Ничего, достойное действие. Вышли артисты, заслуженные и народные, известные и не очень. Под печальную траурную музыку на экране прошли кадры, запечатлевшие теперь уже бывшего чекиста и генсека, за время короткого правления которого все-таки почувствовались перемены. Наступила Минута молчания. Все встали. Мертвая тишина. Только щелкают блицы фотоаппаратов…
А потом был концерт, величественный и достойный. Из которого почему-то больше всего запомнилось проникновенное пение Нонны Мордюковой. Домой возвращался столь же «по-военному».
Наутро друзья звали проститься с генсеком в Колонный зал.
- Нет, сказал я, - не люблю покойников, хотя бы и генсеков. Кто-то сказал умную фразу: «Запомните меня живым». И я ей придерживаюсь. А могилу главного чекиста страны у кремлевской стены, я посетил на следующий день, запечатлев ее на фото, когда над траурным холмиком еще не было задумчивого и трагического бюста Юрия Владимировича, а стояла большая красная звезда в окружении венков. А до начала нашего общего конца оставалось еще несколько лет…

Но хватит о траурном. Тем более что те времена в народе метко окрестили «Пятилеткой Пышных Похорон». Вернемся к живым. Итак…

ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН

Это маленький роман о моих встречах с Мельпоменой в разных ее ипостасях. Некоторые его главы получились развернутыми, когда это приличествовало содержанию и величине описываемой фигуры, а где-то  так – мини-наброски. Начну с того, что, в общем, называется

КИСЛОВОДСКИЕ ВСТРЕЧИ

Ряд своих театральных похождений я уже живописал в предыдущих заметках, поэтому сегодня – о новом.
Сколько себя помню, я вырос под постоянное пение: пели бабушка и мама, любил петь брат. А вот сестра и батя – что-то не припомню. Музыку я полюбил с младенчества. Особенно – гитару, тем более что в доме напротив жил талантливейший, но совершенно же и лоботряснейший гитарист-наркоша-таблеточник Лёка Байбурский – трогательный симбиоз еврея и армянки, гитарист, повторюсь, непревзойденный. Это не я сказал – Иванов-Крамской, а это имя в среде гитаристов Союза – о чем-то говорило. Так вот, Крамской назвал Лёку виртуозом, не я. И действительно, под кайфом ли или без оного, но Лёка играл на любой, что шести, что семиструнной гитаре - со смаком, но он почему-то говорил – «со смыком». При этом бил чечетку – что твой Фрэд Астор! А уж когда играл «цыганочку» - девки писялись (не могу говорить литературно - «писались»!) в штаны. В натуре. И Байбурский сделал бы из меня толк, тем более что слух у меня был, а Лёка побаивался моего старшего брата Эдика, «державшего шишку» в округе. Поэтому Лёка, в свою очередь, старался «держать мазу» с моим братаном. Но, увы, мои родители, как и многие другие, говорили (по их мнению – справедливо):
- Научись играть, тогда инструмент и купим!
Так и остался я со слухом – но музыкально неграмотным. А жаль! Может, концертировал бы сейчас себе, что твой Мстислав Ростропович!
Да,  так что я, бишь? Ага, так вырос я под музыку. А Лёка еще и приобщил нас, дворовых пацанов, к музыкальной филармонии. Не пугайтесь этих слов – «музыкальная филармония»! Это не только классическая музыка, а буквально все музыкальные жанры. Лёка частенько, хотя и сам любил зашибить косячок-кружку-стопку, заменял в той или иной гастролировавшей группе запившего не вовремя гитариста. Просто удивительно, почему это именно гитаристы запивали горькую так часто? Впрочем, может, и другие гудели, да только мы про это не знали. Ну, вот Лёка и проводил нас на концерты звезд, не побоюсь этого слова, мировой и советской эстрады. Потом Лёка дал дубу, но до этого мы с ним же, хоронили его супердревнюю – говорят, с самим графом Львом Николаевичем Толстым знавшуюся – бабку. Это был и смех, и грех! Бабка высохла и скрючилась, как саксаул в пустыне Гоби, поэтому в нормальный гроб лезть отказывалась. То есть по длине входила запросто, а вот по ширине – ни в какую! Так мы что удумали: поддали водяры сначала, а затем поставили бабку на-попа, то есть положили на бок. И вот, когда, пьяные, несли к катафалку, бабка возьми, да и выпади из гроба – и всеми мощами оземь - бряк! Ну, думаю, все, рассыплется! Не рассыпалась, крепкая, видать, была бабка, до революции сделанная, точнее – еще в прошлом веке, царствие ей небесное! Графиней, врали, была, вот с Толстым по молодости лет и женихалась. Схоронили все же бабку. А тут и Лёка преставился, немного погодя. Так у него – благо климат у нас в Кисловодске целебный, говорят (сам не видел), гитара в изголовье могилы – год простояла! И ни одна сволочь ее не тронула! А сейчас!? Ну, да ладно…
Так вот, Байбурский, царствие ему небесное, в нас любовь к театральным действам и заложил. Хотя сама атмосфера небольшого, но всемирно известного курорта, казалось, располагала к этому. Да и то сказать: круглый год, а особенно летом, кто только здесь не концертировал! Перечень мировых и союзных знаменитостей занял бы здесь несколько страниц, и я несказанно рад, что «ходил» на большинство из них. Скажу больше и парадоксальней: иногда гораздо более сильное впечатление производили малоизвестные артисты. Ах, каких я видел роскошных цыган! Что они творили на уникальной открытой сцене, именовавшейся «музыкальной раковиной», сходство с коей делал специальный раковиноподобный  акустический козырек! Какие голоса, чарующая пластика танца, завораживающие мелодии, чуть ли не заставлявшие тебя самого кидаться в пляс! Сличенко, Жемчужные, Джелакаевы, совершенно неизвестные фамилии – все это разноцветье костюмов и платьев, гитар и скрипок сливалось в один пестрый кипящий и звенящий котел, именуемый «цыгане».
Союз, в общем-то в те постсталинские, хрущевские и даже брежневские времена не очень-то баловал своих зрителей иностранными артистами, а если и баловал, то столичных жителей, ленинградцев, сочинцев и, конечно, кисловодчан. Что касается двух последних, то баловали, конечно, в первую очередь многочисленных партийно-правительственных шишек, так любивших отдыхать на двух прославленных и всегда соревнующихся советских курортах. Ну, а заодно получали удовольствие и многочисленные отдыхающие и жители города.
Музыкальная раковина представляла собой площадку, расположенную в так называемом Верхнем парке у капитального, зимнего здания театра, небольшого, но оригинальной архитектуры, также с уникальными акустическими данными. Раковина была обнесена вокруг забором выстой метра два с половиной, забранного досками «наискосяк» или, по-иностранному,  типа «жалюзи», знаете, когда в одну сторону видно, а в другую – нет. Так вот, тут по-иезуитски было сделано, чтоб зал был виден, а сцена – нет! Но опоздавший к концерту зритель всегда мог определить, хороший концерт или нет, по числу зрителей в зале под открытым небом. Впрочем, плохих концертов я что-то и не упомню.
Можно был присутствовать на концерте тремя способами. Первый, самый дорогой: купить билет, войти, сесть, слушать и лицезреть. Второй, дешевый, но усеченный: просто стоять за забором и слушать. Третий, не очень комфортный, но более полноценный: забраться на окружавшие раковину деревья и все и видеть, и слышать, но, рискуя порой штанами, задницей, а то и быть постуканными милицией, которая иногда делала профилактические налеты, сшибая наиболее оголтелых и шумных поклонников концертов с насиженных мест на деревьях. Когда же к основному зданию зимнего театра начали делать пристройку, которую строили почему-то в течение нескольких лет, то  стал совсем кайф – мы тогда говорили «кейф»! Заберешься по лесам на стройку и «зыришь» или «зексаешь», то бишь, смотришь. Да еще и покуриваешь. Благодать! И денег не нужно. Раз, если не ошибаюсь, на концерте Джордже Марьяновича, был такой известный югославский певец, еще у него шлягер такой был: «Девойка мала, песня мого града», ну, и так далее… Ну так вот, по-моему, на его концерте, да, точно, на его, мы решили смотреть не со стройки, а залезть на купол, а их было два в виде усеченных трапецеидальных сооружений. Тогда, кстати, шел ремонт и части зимнего помещения. Полезли. По дороге заодно полицезрели и посмаковали, как в окошках гостиничных номеров театра раздеваются ко сну балерины кордебалета Большого театра, который тогда также был на гастролях. Вообще-то на балерин не шибко эротично подглядывать, чего там, мышцы одни! Но пацанам лет по четырнадцати-шестнадцати – и это эротика. Впрочем, тогда этого термина в ходу не было, а онанизм считался чуть ли не государственным преступлением,  баковские же презервативы по 4 копейки за пару стыдливо назывались «изделием № 2». Здесь не удержусь вновь отвлечься, дабы повеселить вас жизненным эпизодом, который я назвал

ПРЕЗЕРВАТИВ В ПОЛЕТЕ
  
Дураки, участвовавшие в этом приколе, учились в 10 «Б» средней школы № 3, имевшей славу бандитской. По поведению. Учились мы недурственно. Так вот. На переменах мы иногда баловались «атомными бомбочками»: в презерватив наливалась вода, причем в некоторые экземпляры, импортные, дефицитнейшие – иногда вмещалось, вы не поверите, чуть ли не ведро! Наливалась, значит, и кидалась с третьего этажа на асфальт, прямо под ноги прохожим: плямц! – и все ноги в воде! И крик снизу наверх: так, мол, вас и распротак, в креста, фитилек и лампадку! Ну,  а мы в класс – шасть и – гы-гы! Дураки, одним словом.
Ну и вот как-то раз Юра по кличке Мичиган, известный в городе радиохулиган, а в классе как раз лучший презервативометатель раздобыл где-то диковинный импортный презерватив радикально-синего почему-то цвета и с усами! Долго делал грязные намеки нашим девчонкам, надувая его под видом воздушного шарика, а потом спуская (шарик!). А когда ему надоело – это было как раз на большой перемене – Юра залил в него литра три воды, вылез на балкон и приготовился метнуть кому-нибудь под ноги. На ту беду в класс вошла классная и погнала нас с аварийных, в общем-то, шатающихся балконов. Мичиган заметался, пряча кондом за спиной, а классная уже манила Юру пальцем, мол, иди сюда, шельмец! Что оставалось делать Мичигану? Юра перекинул руки через перила и, не глядя, отпустил пальцы. А зря! Ибо в тот момент из-за угла вышла, как потом выяснилось, старая большевичка лет, этак, восьмидесяти, сухая и прямая как палка старуха в умильной шляпке с искусственными фруктами наверху и под вуалью!  Импортный, по-дворовому, «гондон» синей молнией блеснул на солнце и на всем скаку вонзился прямо в шляпку бабульки-большевички! И полбеды, когда бы лопнул! Но нет – он выстрелил водой, как из брандспойта, вывернулся и… натянулся на шляпку и частично на голову бабки, так что получился как бы большой маскарадный член в презервативе, но женского роду!
Тот визг, что издала бабенция, с трудом содравшая эту «шагреневу кожу», не поддается описанию! Когда же она увидела ЧТО натянулось ей на голову, то ее, говорят, чуть не хватил кондратий!
Мы затихли как мыши, потому что поняли, сейчас будет массовая экзекуция с трепанацией.  И то сказать! Литераторшу, начавшую сеять нам разумное, доброе, вечное, остановила вошедшая директорша. Она была вне себя от гнева и стыда. За ней в класс сначала вошел болтающийся на конце клюки порванный синий «гондон», клюка оказалась в вытянутой руке старухи, шляпка которой представляла теперь скульптурную группу «Компот в разбитой тарелке», а потом вплыла и сама бабулька, которая зычным и хорошо поставленным артистическим голосом произнесла фразу, которая всех нас вырубила окончательно, несмотря на весь драматизм ситуации. Вот она:
- Дети! В ваши годы мои сверстницы боялись щиколотку кавалерам показать! Стыдитесь! Я Ленина видела!
Конец фразы нас и доканал! Он был потом рефреном во многих наших легендарных рассказах…
Такой вот «Юрий или прерванный полет»…

ШЛЯГЕР НА БАШНЯХ

Слушайте, при чем здесь презерватив? Опять я отвлекся!
Полезли мы, значит, мимо балерин Большого на башню. Нехило лезли: лесенка винтовая внутри башни шатается, скрипит, ветерок в щелях играет, впереди сопит даргинец Рамазан, позади лакец Барат, а посередине полукровка Шалико Нагапетович. Короче – Третий Кавказский Интернационал. Влезли, открыли скрипучий люк. Наверху площадка два на два, блок для поднятия   стройматериалов, моток довольно толстой пеньковой веревки, переброшенный через этот блок. Оба конца исчезают где-то внизу, в темноте. До земли метров двадцать, но ее в сумерках уже не видно. Зато раковина как на ладони. А там сейчас будут выступать Джордже Марьянович и Радмила Караклаич! Закурили болгарский «Трезор», уселись с опаской ближе к центру башни, лицезреем.
- Саба-дуба-даба-дуба-пабуду-ба! – запели саксофоны и на сцену вылетел подвижный чернявый Жора Марьянович со своей «Девойкой малой». «А ну-ка,  все вместе»! И мы на крыше подхватили тоже. А зря! Ментовский наряд на мотыке с люлькой, бдящий за порядком внизу, врубил матюгальник и воззвал:
- Немедленно покиньте крышу!
- Счас, все бросим! – нагло ответствовал Рамазан, а мы подрыготнули.
-    Ах вы, сукины сыны! – рявкнул было ментяра, да вовремя вспомнил, что идет  концерт, и, верите, вот дерево! - продолжил в матюгальник же, но ШЕПОТОМ!
- Сейчас же слезайте, а то я вызову пожарный наряд!
- Дядя Вася, - узнали мы дубового старшину, и тоже громким шепотом:
- Мы сейчас пойдем… (на три буквы). Не составите ли вы нам компанию?
- Ах, вы! – мент не договорил и куда-то исчез. Концерт продолжался. Через несколько минут Рамазан, сидевший на крышке люка, стал вдруг странно подпрыгивать, вовсе не в такт музыке.
- Ты чего прыгаешь?
- Это не я, это кто-то снизу!
Поднять крышку с сидящим на ней довольно тяжелым Рамазаном снизу не смогли, но пригрозили:
- Откройте, иначе мы взломаем крышку!
- Один ломал! – сказал Барат.
- Суки такие! – сказали снизу, - вы у нас еще попляшете! Голос стал громче. Барат и я подползли к краю. В окошечко-иллюминатор башенки высунулся давешний старшина и, глядя вверх, сказал:
- Я вам, мудаки, по-хорошему говорю – открывайте. А то до утра куковать будете. А утром мы вас все равно снимем.
- Вертолетом, что ли? – спросил Рамазан, подползший к нам, и смачно сплюнул прямо на бестолковку старшины.
- У-у-у, сссучарра! – донеслось снизу, голова исчезла, а удары в крышку возобновились.
- Братцы, глянь, - сказал Барат, - да здесь гвозди и молоток!
Действительно, в маленькой нише стоял ящичек с инструментом. Мы разом поняли. Рамазан схватил молоток и пару гвоздей и, благо уже наступил антракт, споро приколотил крышку к основанию. Внизу не поняли сначала - в чем дело. Мент высунулся и получил еще одну порцию слюны, на сей раз – в глаз. Рев разбуженного носорога!  А в ответ:
- Дядя Вася! Может, писнуть?
- Убью, скотина!
Но мы уже выбрали один конец веревки, закрепили за блок и, мандражируя, один за одним спустились во тьму. И приземлились, аккурат, к окошкам… кордебалета! А сверху все поняли и уже топотали вниз сапогами! Что делать?! Тук-тук в окошко!  
- Ой! Кто там?
-  Девушки, пустите, милиция заберет!
- …… А….ладно, давайте!
Мы хором прыгнули в атмосферу духов и косметики, ночных рубашек и прекрасных мордашек.
- Под кровать, быстро!
- Шмыг! Шмыг! Шмыг!
- Тук! Тук! Тук!
- Кто там?
- Милиция! Откройте!
- Час неурочный! Мы не одеты!
- У вас никого нет?
- Что вы имеете в виду?
- Пацанов!
- За кого вы нас принимаете? Мы пожалуемся администратору театра!
- Извините, тут хулиганы лазиют!
- У нас никто не «лазиет»!
- Топ, топ топ, - ушли.
- Ну. вылазьте, кавалеры! Что вы тут «лазиете»? В окна за девушками подсматриваете?
- Надо больно!
- А что?
- Марьяновича смотрели!
- А-а! А как насчет «Лебединого озера»?
- Та-а!
- Тогда убирайтесь!
- Ну ладно, приглашайте!
- Приходите завтра, достанем вам контрамарки! А теперь – спокойной ночи!
- В каком смысле?!
- Что?! А ну – убирайтесь!
- А может, останемся?
- Перчики не доросли!
- Ладно, спасибо!
Потихоньку прокрадываемся  на улицу, смешиваемся с толпой, но нас заносит: отыскиваем дядю Васю со товарищи, проходим мимо.
- А ну стой, вахлаки! Вы наверху были?
- На каком верху?
- На башне!
- На какой башне?
- А, идите к такой-то матери!
Мы и пошли.

А продолжение следует!

4 июля 2001 г.

ТРЕПАЧ-7

ОПЯТЬ ВЕЛИКИЕ

В одном из предыдущих «Трепачей» я уже упомянул о ряде встреч с великими, отметив вскользь, что их еще есть у меня. И вот – пожалуйста!

КАК Я КРАЛ МЫЛО В МОСКОВСКИХ ТЕАТРАХ, И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Завзятым театралом я себя назвать не могу. Но, если выпадала такая возможность, в театр хаживал. В Кисловодске, правда, по молодости лет, меня можно было и театралом назвать, а скорее, даже – эстрадником, потому как довелось мне вместе с такими же архаровцами пересмотреть почти всех великих и известных артистов эстрады. Ну, об этом читайте в других «трепачах». А тут, собственно, именно о театральных встречах. Московских.
Нужно вам сказать, что мне всегда фатально не везло во многом: всякие там лотереи-мотереи, конкурсы-монкурсы – это не мое! Ни копейки, ни приза! Короче – шиза. Рок. Фатум. Но вот билеты в кино и в театр – это, стабильно, моё! При любом аншлаге судьба с удивительным постоянством одаривала меня билетами. И где – в Москве! Это в те времена, когда надо было биться у касс в рукопашной даже в самые занюханные  театры столицы, а в театральных киосках билет на какую-либо захудалую галерку продавался с таким чудовищным довеском и за такую цену, что с моими тощими командировочными (не путать с командированными!) туда и соваться не стоило. И было как: захочу на «Таганку» - пожалуйста! В «Вахтангова» - айн момент! Так вот, два слова о том и об этом театрах.
      
ТАГАНКА

«Таганку» тогда все боготворили. Еще бы: сам Высоцкий там играл! А еще Филатов, Демидова, Смехов, Бортник, Золотухин, как две капли похожий на моего друга Витьку Сергеенко (о последнем, кстати, читайте отдельную главу). Театр считался диссидентским. Еще бы: смелый, оригинальный репертуар, шумный скандал с Любимовым, похороны Высоцкого, конфликт с Эфросом, позднее – раскол…  И вот почти в каждый приезд я шел на «Таганку» и – о, судьба! – прямо как с неба на меня сыпались билеты.
Я посмотрел «Надежды маленький оркестрик» - в высшей степени новаторский спектакль, где пивные стойки для героев спускались с потолка и были ничем иным, как простыми подушками, с привязанными к ним пивными кружками, в которых пивную пену изображали мелкие гранулы пенопласта. Или - в том же спектакле – вообразите, открывается занавес, там стоит одна голая пружинная кровать, на ней гитара, а рядом чучело собаки-боксера, недвижно стоящей у кровати. Ровно три минуты немая сцена… Публика начинает роптать. И вдруг, о, чудо, из-за кулис слышится тонкий свист:
- Си-су! Си-су! Си-су!
Чучело оживает и бежит на свист! Я видел, какие фортели могут выкидывать собаки в руках опытных кинологов или дрессировщиков, но вот так, чтобы заставить собаку на глазах сотен людей, под слепящими лучами софитов совершенно недвижимой оставаться в течение трех минут – это, скажу я вам, настоящее искусство! Собачье. А игра артистов театра (правда, мне не довелось увидеть Высоцкого) скажу честно, меня не впечатлила. Правда, мне очень понравился спектакль по Васильеву «А зори здесь тихие…», где наряду с оригинальными декорациями (четыре борта полуторки были одновременно и деревьями в лесу, и зенитками, и полками в бане и черт еще знает чем) прекрасно играл весь актерский состав. Ну да Бог с ними! Как-то раз достать мне билет помог дядя Гоша – артист театра Готлиб Ронинсон. Ну, помните еще, пан Кислярский в первой постановке «Двенадцати стульев»? Вспомните!
Ося ему:
- Я дам вам парабеллум!
- Не на..ад..да!
Во, во, именно он! А почему дядя? Сейчас расскажу…
Был я тогда в Москве на очередных курсах. И как-то заикнулся в группе, что запросто могу достать билеты хоть куда. Одна симпатичная девица (ну ладно, знаю я, что вы подумали! Ничего не было!) мне и говорит:
- Ловлю, мол, тебя на слове – достань билеты на «Таганку».
- Ноу проблем!
Ну, думаю, надо пораньше поехать, а ну, как не обломится? Это ж конфуз! Выезжаю за час, договорившись, что однокурсницу буду ждать уже с билетами. Приезжаю: едрена-матрена! «Маленькие трагедии» моего тезки Пушкина. В постановке Любимова! Премьера! АНННШЛАГ!!!
Ох-ти! Что же делать? Слоняюсь, как чмо болотное, между такими же алчущими и страждущими. До начала – 10 минут! Аншлаг крепчает! И с рук никто не продает! Неужели – фиаско? «Выручай, тезка»! – мысленно обращаюсь к Алексан Сергеичу. Ааах! Вот оно! Вижу вдруг, как к кассе пробивается… артист Готлиб Ронинсон. Не то, чтобы суперизвестный комик, с Никулиным по популярности его не сравнишь, но народ его знает. Рядом с ним маленькая рыжая юная аккуратненькая евреечка в кацавеечке, а рядом столь же юный мальчик-еврейчик с трогательными пейсиками.
Улавливаю последние слова мальчика, обращенные к Ронинсону:
- Дядя Гоша, тетя Циля очень просила…
- Боже мой, - отвечает, слегка заикаясь Ронинсон, - что они за это думают? Я артист, а не театральная касса!
Но стучится в окошечко:
- Виолетта, золотце, открой, это Гоша!
Через минуту детки с билетами в руках и со ртами до ушей дефилируют мимо, а Ронинсон продолжает о чем-то говорить с кассиршей. Я решаюсь! Это – последний шанс.
- Дядя Гоша, - говорю я и беру Ронинсона за лацкан. – Тетя Циля…
- Ч-ч-чтто?! Тетя Циля?! – Готлиба, кажется, сейчас хватит кондратий. – Опять?!
- Тетя.. билета.. два…
- Два?!
- Гоша, кто этот юноша? – высовывается в окошко кассирша, и я вижу старое характерное еврейское лицо, испещренное морщинами, но с хорошей косметикой.
- Ты не поверишь, но это опять от Цили! – говорит «Гоша», утирая пот платком.
- Что она себе думает? – вопрошает кассирша.
- Что у нас тут Печатный Двор, - разводит руками Ронинсон. – Сколько вам билетов, молодой человек?
- Два! – говорю я, протягивая кассирше деньги.
- Пока та выдает, «Гоша» говорит мне:
- Скажите Циле, что в ближайший месяц лимит исчерпан. Вы, кстати, кем ей будете?
- Я племянник дяди Изи, - говорю я, чтобы хоть что-то сказать. – Он велел вам кланяться!
- Дяди Изи? Какого Изи, Ициковича?
- Ну, да, - отвечаю я, - спасибо! А сам рву когти и слышу затихающее, удивленное:
- Но ведь у Изи Ициковича нет сестер и братьев?
Выскакиваю на улицу победителем, думая рвануть через дорогу к выходу метро, где должна ждать меня однокурсница, и с разбегу чуть не сшибаю выходящего из театрального кафе… Леонида Филатова под руку с Ниной Шацкой:
- Осторожно, молодой человек, - говорит Филатов, - так ведь можно и под машину попасть!
- Пардон!
- Ох, уж эти театралы! – устало говорит Нина Шацкая, и они садятся в машину.
Зато я – на коне и гордо встречаю знакомую, потрясая двумя билетами. На галерку, правда. Жмоты, дядя Гоша и тетя Виолетта!
      -  Зато с галерки виднее! – успокаиваю я знакомую, и мы идем в фойе театра, где я имею наглость фотографировать портреты известных артистов, за что и получаю замечание от служителей театра. Тогда я покупаю мороженое, зайдя перед этим в туалет и, положив, по обыкновению, в свою сумку четвертинку мыла фабрики «Свобода», что обычно кладут у раковин в туалетах всех театров. Зачем? О том отдельная история…
В это время как раз звенит третий звонок, и мы заходим на галерку. Наши места у самого бордюра. Или перил. Хрен его знает, как называется эта фиговина, что не дает упасть с галерки в зал. Начинается действо, как всегда, в оригинальном новаторском стиле Любимова, которого, кстати, зал перед началом встречает овацией. Мэтр вальяжно раскланивается, изящным театральным жестом  откидывает со лба копну седых волос и дает сигнал к началу. - Ту-ту-ду-дум! – поют фанфары. Действо зачинается…
И тут случается конфуз! Да какой! Я смотрю спектакль и вдруг с ужасом начинаю ловить себя на том, что вот-вот усну! В чем тут дело?! То ли я вчера не выспался, промотавшись пёхом по Москве дотемна, то ли спектакль такой «интересный» - не знаю! Но, чувствую, сейчас усну! И ущипну себя, и конфету в рот суну! Нет, не могу! Клонит ко сну, хоть плачь! Я борюсь со сном и вдруг вижу – что за черт? – два мужика идут внизу по проходу и тащат в руках длинную лестницу! Новаторство Любимова? Мужики ставят лестницу вертикально и она почти рядом со мной! А по лестнице начинает подниматься… дядя Гоша Ронинсон! Мистика какая-то! Дядя между тем все выше, вот он ровняется со мной и говорит зловещим шепотом:
- Зачем ты украл мыло в туалете? У Ициковича нет племянников!
И… бьет меня деревянной киянкой по лбу! Я мгновенно просыпаюсь от удара и голоса знакомой, дергающей меня за рукав:
- Александр, вы что?
- Конфета упала – доставал! – оправдываюсь я, потирая ушибленный лоб – бордюр, хоть и обтянутый зеленым бархатом, удивительно тверд!
Отхожу, но ненадолго, потому что меня вновь будит возмущенный голос, но уже слева:
- Товарищ, имейте совесть, вы не дома! Спать нужно ночью!
- Извините, - говорю я и, всхрапывая, вновь врезаюсь в бордюр, а конфета «Театральная», вылетевшая изо рта, падает вниз и оттуда уже несется:
- Это форменное безобразие!
Последнее, что я помню, это хор голосов из партера:
- Да выведете же вы этого хама!
Последнее, понимаю я, вновь мне снится, так как моя знакомая будит меня по окончании первого действия:
- Как спалось, Александр?
- Извините! Устал! Никто больше не возмущался?
- Да нет.
Я иду в туалет и кладу кусок мыла обратно. Не дай Бог, дядя Гоша вновь приснится!

А продолжение – следует…

С «Вахтанговым» же вышла вот какая канитель…
Нно.. Тут не могу, чтобы не спеть

ПЕСНЬ АРБАТУ

Как известно, театр имени Евгения Багратионовича Вахтангова стоит в самом, что ни на есть, центре Арбата - вотчины Булата Окуджавы. Впрочем, Арбат у каждого свой…
Я тоже, в любой приезд,  приходил сюда и полюбил  Арбат не хуже твоего Окуджавы. Господи, что за улица! Часами мог наблюдать за людским коловерчением этого пешеходного кусочка одновременно и старой и новой Москвы. Выдающиеся, не побоюсь этого слова, художники-моменталисты, которым всякие Пиросмани, Малевичи и другие малевичи и в подметки не годились, могли за четвертак соорудить одними пастельными мелками вашу цветную копию на картоне. Уличные музыканты-виртуозы так лабали «Чардаш» Монти, что Поль Мориа был в глубокой жопе! А какие концерты давали калеки-перехожие  -  кришнаиты,  так это совсем атас!
- Гари Рама! Гари Кришна! (у них получалось именно «гари», а не «хари». Хари, кстати, у них тоже были отпадные: все обритые под бритву, в белых сутанах-сари, «девки все, как на подбор, у белых тапочках», как пел Высоцкий. «Под Высоцкого», кстати, на Арбате прекрасно пел один мужичок, которого я потом все больше видел на Ваганькове. Но о том - своя история).
Да… Ходят кришнаиты, звонят колокольчиками на всех членах, народец с панталыку сбивают, книжечки свои о семьсот с гаком страниц, шикарно изданные, суют всем почти за бесценок - 200 рэ, совсем ели уху что ли, Господи прости! Хари-гари!
Но еще интереснее было наблюдать за тем, как тысячи таких же приезжих, как и я, взирают на этот «праздник вкуса»! Недаром говорят, что в публичном доме наблюдение за известным актом стоит больше, чем этот акт, а уж наблюдение за наблюдающим за этим актом – и подавно дороже! Какие «картинки с выставки» приходилось здесь наблюдать!
Чопорные иностранцы в раскованных, шокирующих своей коротизной шортах и помятых рубашках, с «Кэнонами» и «Никонами» через плечо и бутылками вожделенной «кока-колы», щелкающие экзотических обитателей Арбата на пленку, дабы показать потом где-то в далекой Австралии русских аборигенов.
Невозмутимые прибалты в строгих костюмах:
- Скашиттэ, (пауза) какк (пауза) топирацца (пауза) Трэттякоффски каллери? (пауза) Спасип. По!
Шумно-говорливые грузино-азеро-армянские толпы,  которых тогда еще не называли «лицами кавказской национальности», с лупоглазыми, курчавыми, вечно орущими детьми и толстыми усатыми женами, тащащими обычно в руках тюки с цветными панталонами «шисты шерст»:
- Эдик! Каринэ!  Хачик!  Армик-джан!  Куда (это мужу), потерял их, идиот! Ваймэ! Минэ сичас инфаркиты будэт, слющщий!
Вот среднеазиаты в халатах в любую погоду:
- СУМэ гидэ?  ГУМэ гиде? Балалар дукен гидэ?
А вот стайка щирых хохлов у выставки какого-то московского художника-авангардиста:
- Дывысь, Галю! Шо ж цэ такэ? Гарбуз, чи шо? – и тычет в картину, на которой написано «Женщина, полощущая белье». Женщина стоит спиной к зрителю и действительно полощет в речке белье, только она, почему-то, голая, видно, жарко. А естество, что на переднем плане, (или, скорее, на заднем?) действительно такое рясное да румяное, что с первого взгляда напоминает арбуз.
- Та ни, Мыкола, - ответствует Галю, присмотревшись, - то ж жопа! Тьфу! С глузду воны зъихалы, чи шо!
Шумит Арбат, раскинув свои сети для приезжих. Никто не уйдет отсюда без подарка или сувенира, а и не купишь ничего, так все равно наберешься впечатлений на всю обратную дорогу. Да и потом, в городах и весях долго еще будут звучать, порой и с изрядными привирушками, рассказы о диковинной столичной улице, а благодарные зрители, раскрыв глаза и развесив уши, будут перебивать рассказчика изумленным:
- Да тты ччо!
Там же встретил Уан-Зо-Ли. Может, помните, стабильно играл китайских негодяев во многих эпизодах, таких, например, картин, как: «Чрезвычайное происшествие» («ЧП») про танкер «Туапсе», «Поговорим, брат!» - советский романтический вестерн про гражданскую войну на Дальнем Востоке. Подошел, разговорился. Тот приторговывал на Арбате своими - удивительной красоты - миниатюрами в стиле го-хуа (как потом растолковал мне друг – го-хуист Александр Крахин). «Нужда заставила», - признался актер. -  Кино в последнее время чахнет, да и я уже старый».
Короче, Арбат надо видеть и почувствовать, почувствовать не сразу, постепенно, как чашечку хорошего кофе, отхлебывая маленькими порциями и смакуя каждый глоток и ощущая в горечи напитка романтическую экзотику далеких и неведомых стран…
А в самом начале Арбата, словно нос океанского лайнера, разрезающий московские улицы, - ресторан «Прага» с его погляделками выхода после званого ужина иностранной знати к своим авто:
- Машину французского посланника - к подъезду!
- Машину временного поверенного в делах Республики Буркина-Фасо – к подъезду!
- Лошадь Пржевальского – к подъезду!
И – завистливое, зрительское, изумленное, но не злое:
- Вот же живут, суки!
В том же здании, правее, ближе к выходу на Калининский, чудесная то ли столовая, то ли кафе, где делают вкусняцкие настоящие(!) бараньи котлеты и не менее отличные мини-эклеры – мечту сладкоежки. Всегда не преминул отобедать там. Кафе «Врубель», как шутил я сам с собой. В смысле, здесь можно было плотно закусить, не выйдя из лимита рубля. В этой кафешке частенько столовалась московская беднота – цены прельщали. Помню, как-то раз, проголодавшись, я взял пару котлет и два эклера, и только приступил к трапезе, которая (был там и свой минус) всегда проходила в полуфуршете, так как есть приходилось стоя, за высоконогими столиками с мраморными столешницами. Так вот, говорю я. Только, стало быть, начал я вкушать любимое блюдо, как вижу у окна, напротив благообразную московскую старушку в старорежимной шляпке и вязанной потрепанной, но чистенькой кофте. И стоит та старушка и, потупив лицо, на котором я, к удивлению, вижу следы дешевого, но неплохо наложенного макияжа, собирает со стола кусочки пищи (нетронутой!) и, принеся от кухни стаканчик компота, все это неторопливо ест.
- А ведь бабульке не стыдно! – думаю я, глядя на нее.
Старушка, видимо, ловит не только мой взгляд, но и мысли:
- Нисколько не стыдно, молодой человек! – говорит она негромко. - Это государству должно быть стыдно за мою пенсию в пятьдесят пять рублей за вычетами. А я ведь всю жизнь протанцевала в Большом!  И теперь, в свои восемьдесят четыре, живу одна и вынуждена питаться таким вот образом!
- Правда? – удивляюсь я ее возрасту и всему остальному.
- Горькая правда, - говорит старушка. - Представьте, танцевала рядом с Улановой! – глаза ее наполняются слезами воспоминаний. – Слушала самого Федора Ивановича Шаляпина. Не в Москве, правда, а в Кисловодске. Так случилось, что одно лето я была там на водах и жила с ним в одном доме.
- Вы не поверите, - говорю я удивленно, - но я сам из Кисловодска! Мало того, я родился и 17 лет  прожил на улице Чкалова, где останавливался певец! У нас дома даже был портрет Шаляпина с его автографом.
- Да, что вы! – восклицает старушка. – Ну да… Улица Чкалова? Тогда она, наверное, называлась по-другому. Ах, молодость, молодость…
- Я не обижу вас, если предложу вам котлетку и пирожное? – спрашиваю я робко.
- Нисколько, юноша! Я разучилась стесняться. Дай вам бог здоровья, а в будущем – счастливой и сытой старости…
Я выхожу из столовой на Калининский проспект. Прохожу мимо родильного дома имени Грауэрмана, куда Шарапов из «неизмененного места встречи» отнес ребенка-подкидыша, и думаю, по аналогии, о только что случившемся диалоге со старой москвичкой: какие все-таки удивительные встречи подкидывает нам жизнь!
Вот и Калининский, с его высотниками-книжками и многочисленными супермаркетами типа «Новоарбатского», в котором во время оно, кажется, отоваривалась вся страна. Вот уютное «вкусное», но дорогое кафе «Валдай» с фирменной бастурмой, которую довелось и нам отведать всей семьей. А вот какая-то лесенка влево и вниз, в переулок. А это что? Ага, театр-студия при театре Вахтангова! Ба, да вот он и сам -

ТЕАТР ВАХТАНГОВА

Да, это он! Я, оказывается, зашел к нему с Калининского. Так я впервые познакомился, пока лишь снаружи, с одним из известнейших театров страны. И в тот приезд, по-моему, так в него и не попал. Рассказ мой о другой встрече с «Вахтанговым».
Лето. Жара. Межсезонье. Но для истинных театралов календарь - не указ. А поэтому я подхожу к театру без всякой надежды на билет. Потому и вид у меня не театральный: джинсы, майка, сумка. Вдобавок ко всему – пакет топленого молока, а в сумке – батон. Потрапезничаю, думаю, как проголодаюсь. Ну, а может, чем черт не шутит, и билеты достану. Впрочем, понимаю - это вряд ли. Потому как, потолкавшись в толпе страждущих, не вижу ни одного предложенного билетика, а на окошечке кассы, похоже, даже паутина образовалась. Смиряюсь с судьбой и иду в обратном направлении. Вижу служебный вход в театр, а напротив него, через дорогу, ремонтируется какой то магазинчик на первом этаже. Там же уютный невысокий металлический парапетик, на который я, с устатку, и сажусь. А не куснуть ли? Только собираюсь вытащить батон, как вижу, что из дверей служебного входа выходят трое мужчин, среди которых один седой, с характерным горбоносым профилем. Евгений Симонов, главный режиссер театра, услужливо подсказывает память. Сменил своего папу Рубена на этом посту. С ним двое молодых актеров театра. Рассуждают о простуде мэтра. Тот покашливает, уверяя, что в понедельник он будет в норме. В это время подъезжает авто, ведомое… ну, да, тощей, но стройной Юлией Борисовой! Прима закрывает дверцу на ключ, снимая зачем-то и кладя в кабину зеркальце заднего вида. Затем здоровается с мэтром и коллегами и, уловив нить разговора, рекомендует Симонову воспользоваться каким-то чудодейственным средством от простуды, которое есть только в центральной аптеке на ул. 10 лет Октября. Все входят в театр. Подъезжает и бибиканьем разгоняет толпу безбилетников, кучкующихся у служебного входа, машина обладателя самого бархатного баритона Союза и «Идиота» по совместительству – Юрия Яковлева. Народный артист – вот хохма! – тоже снимает зеркальце, но почему-то уносит его в портфеле! Подъезжают Лановой с Купченко. Василий черкает девицам автографы на каких-то книжках, Купченко входит в театр. Позади меня кто-то громко сопит. Ба!  Да это же «Пан Спортсмен» из «Кабачка 12 стульев» - актер Юрий Волынцев! Ну и видок у него! Потертые, правда, фирменные – Wrangler – джинсы, живот навыкате из линялой футболки, небритый. В руках – портфель «Мечта командировочного», килограмм на 15, из которого торчит уголок махрового полотенца. Морда красная. Из бани, что ли? Или поддатый? В кино и на сцене чаще всего валяет дурака. (Через десяток лет его дочка под псевдонимом Ксения Стриж тоже будет валять дурака на Центральном телевидении. Пока же она ходит пешком под стол.). Переходит дорогу, здоровается с Лановым, который, вы будете смеяться: в это время снимает зеркальце заднего вида! Да что за оказия! Уходят…
Еще несколько запоздалых актеров калибром помельче, пешочком… Наступает затишье.  - А не дернуть ли теперь молочка с крендельком? – думаю я сам себе. – А и то – дернуть!
Откусываю уголок треугольного пакета, вгрызаюсь в кренделек, то бишь булочку, и вдруг, чувствую, меня кто-то пасет! Тайно пасет! Не вижу пока кто и откуда, но – бесспорно – пасет! Что за черт? Осторожно запрокидываю голову, якобы для того, чтобы сделать глоток из пакета. Повожу очами, словно безумный Вий, слева направо, цепляя второй этаж театра. Есть! Тяжелая портьера на третьем влево от входа окне второго этажа слегка отодвинута, и оттуда на меня взирают два внимательных глаза. Приглядевшись, понимаю, что смотрят не только и не столько на меня, сколько на машину рядом со мной. А на ней – вот оно что – зеркальце НЕ СНЯТО! Эх, дурилка картонная! Да все они просто боятся, чтобы у них эти зеркала не стырили! Как это я раньше не догадался? А у этого мужика, видно, крыша забарахлила, он и забыл снять! Портьера тем временем раздвигается шире, и я вижу, что мужик с поехавшей крышей – это «бессменный Жуков нашего военного кино» Михаил Ульянов!  И он бдит за своей красавицей, волнуется, что это за тип с отмазкой в виде молока тусуется у его любимого авто. Да надо же успокоить мужика! Мужик-то хороший!
Я простираю в сторону машины руку и указательным перстом показываю на зеркальце. Затем на себя и отрицательно качаю головой. Потом последовательно показываю пальцем на свою задницу, рот, булку и молоко – дескать, я тут посижу, потрапезничаю, а машина твоя мне – до фени! Видимо, делаю я это достаточно убедительно, потому что артист смеется, кивает мне и успокоено опускает портьеру….
Булка доедена, молоко, слегка прокисшее, допито. Пора, видимо, и честь знать. Я уже, было, беру ноги в руки, чтобы сделать их в общежитие, как к театру, вижу, прихрамывая, подходит артист Дадыко. Актер в основном эпизодических ролей, но актер хороший. Помню его в роли жандарма-тюремщика Косоротова в «Вечном зове». Решаюсь. Перехожу улицу, соображая, как же к нему обратиться, ведь имени и отчества не знаю.
- Здравствуйте, товарищ артист Дадыко! – не нахожу ничего лучшего я.
- Заслуженный артист, - устало говорит тот и продолжает. – Не могли бы вы быть столь любезны, чтобы провести меня в театр, о котором я бредил в далеком… Город добавить по вкусу. Угадал?
- В общих чертах, - обескуражено ответствую я.
- Угадайте ответ! –  предлагает тогда  актер.
- Ох, ребята, до чего же вы все меня зае…! – неожиданно для себя выпаливаю я. (Шутка не моя. Это Александр Анатольевич Ширвиндт в ответ на просьбу какого-то провинциального театрала. Цитата двухгодичной давности, подслушана мной у служебного входа Театра Сатиры. Тогда я в него так и не попал).
- О–го-го! – хохочет Дадыко. – Ну ты даешь, студент! Сразил! С кого слепил?
- С Ширвиндта!
- Шура может! Ништяк! Пойдем, проведу!
Он проводит меня служебным входом на галерку и, хлопнув по плечу, растворяется во тьме. Идет спектакль «Дамы и гусары». Дурачатся на сцене Яковлев и Ларионов, Лановой и Карельских. И вновь, как и на Таганке, спектакль – так себе. Но я-то только что просмотрел гораздо более интересный жизненный спектакль с теми же актерами, но только в жизни. И он мне больше по душе. А в антракте иду в туалет и, повинуясь какому-то приказу свыше, почему-то краду четвертинку мыла фабрики «Свобода». В качестве сувенира, успокаиваю я свою совесть. А что, могут же себе позволить красть чайные ложки многочисленные гости на инаугурации американских президентов! И – ничего! Традиция! А тут – мыло! Подумаешь! И потом, я же не умыкнул зеркальце товарища Ульянова!
С тех пор красть театральное мыло стало моей доброй традицией…

ТРЕПАЧ-10
(Из цикла «Таланты»)

Охватывая орлиным взором с высоты прожитых лет уже возделанный участок жизни, я с удовлетворением отмечаю, что «самое дорогое» по словам Николая Островского, то бишь, эта самая жизнь, подарила мне удивительные встречи с талантливыми людьми.
Почти все мои друзья, например, весьма талантливые люди, а кое-кто – если и не гений – то где-то приближается к этому. Да что там говорить, и сам я, признаться, являюсь двоюродным братом краткости…  Ну, про истинных колоссов и титанов – целые главы. Здесь же, конспективно, в полете – эскизы.

КОЗЫРНЫЙ МУЖИЧОК МИТЯ

Строили мы птицефабрику в Черемшанке. Стройотрядом. И это был уже второй мой стройотряд. Первый был и покруче,  и поромантичнее. Ко второму я уже превратился из розового мальчика, в (тьфу, черт, чуть не сказал «в голубого юношу»! Так достали эти разговоры про малые спецменьшинства!) в солидного парнишку, в смысле, знания жизни. Так, во всяком случае, мне казалось, хотя теперь-то я понимаю, что был я еще оох как  зелен и желторот. Смотри, почти все цвета перебрал! Ну, да ладно.
И вот строим мы, значит, Черемшанскую птицефабрику. В прекрасной местности, на чистом воздухе… Гм, гм… Написал «на чистом» и понял, что грешу против  исторической правды. Воздушек-то там, где строили, был не совсем, чтобы… Скорее даже наоборот. Попахивал воздушек, знаете ли, этак, густо - говнецом! Неприятно? Ну, гуано, по-научному. Этакие, знаете ли, миазмы, амбрэ такое, что лично я в таких условия – никогда бы не несся! А куры – неслись! Да какими яйцами – голландскими, каждое второе-третье – с двумя желтками!  Но – воняло кругом при этой яйценоскости! А подальше от фабрики – оно, конечно, благодать! Лес, горы!
Да. Работали мы круто, так сейчас не работают. На износ пахали часов по 12-15. А что, молодые, горячие, кровь кипит, силы много, ума не надо! Здоровье – когда еще о себе знать даст! А по вечерам, с устатку, не скрою, гудели! И, вестимо, с чего! Черемшанские, слышь, гнали брагу удивительно забористого гнусного свойства! Этакое пойло, с виду молочно-белесого цвета с запахом дрожжей. На вкус – что твой сидр, только раза в два похуже. С ног валило – не хуже самогона. Ну, если принять на душу литра полтора-два. Но, главное, дешевое! А еще была водка в магазине в 56 градусов. И все. Тем и пробавлялись. Денег на водку и гудуху не было, выигрывали пойло в карты. Быстро обучив местных пацанов игре в секу, буру, очко и прочие азартные игры, мы умело облапошивали наивных соплидонов, заставляя их в качестве  компенсации вместо денег тащить гудуху. Многие семьи в Черемшанке недосчитались не одного галлона браги! А нам – в кайф! Пока пили. А по утрам… бррр! Ну и гадость! В пасти – как лошади ночевали, в бестолковке – бедлам, в ушах – звон, в нутре – тоска и жуть. А самое неприятное – так это то, что кроме курятины и яиц больше есть было нечего. Господи, как мы только не изгалялись над бедной птицей и ее яйцами, дабы как-то разнообразить рацион! И варили, и парили, и жарили, и сырым ели… Однажды даже, дико гикая наподобие команчей, загнали, накрыв волейбольной сеткой, соседского подсвинка, и зарубили его топором. То-то славно потрапезничали в теплый августовский вечерок! А наутро хмурый хозяин свиньи пообещал сдать нас в кутузку, на что самые хитрые из нас подали встречный иск: дескать, ваша свинья, разрывая нашу помойку, оступилась, упала, потеряла сознание и, в беспамятстве, низверглась в выгребную яму и утонула. Не пропадать же было добру! Самое смешное, что хозяин принял данный бред за чистую монету! И лишь попросил субпродукты от свиньи. Ну – субпродукты мы дали… Чего не дать требуху там разную.
М… да. Так вот, похаживал к нам играть в карты вместе с пацанами и козырный мужичок по имени Митя. А в чем – козырный? Ну, во-первых, видок у него был чудный, скорее даже, чудной. Метр двадцать с кепкой, которую несмотря на ее древность и засаленность, Митя не снимал в любую погоду, дабы не сверкать почти монашеской тонзурой на затылке: знаете, этакая как бы фигурно выстриженная лысина диаметром с блюдце. Ага. Передних зубов – нема. Впрочем, и задних, похоже, тоже, по причине чего Митя шамкал, а еще и картавил, а правильней – грассировал, бугву «г» вместо «р» говорил. Любимое слово – «хегня!». Работал Митя вместе с нами на подхвате. И чуть однажды не убил меня, мудилко гороховый!
Было это так. Есть такое приспособление в строительстве – «туфелька» или бункер для перетаскивания сыпучих или текучих веществ. Ну, ее чаще всего используют для точной заливки бетоном чего-либо. Врубились? Ну, вот. Так я при помощи этой туфельки засыпал мелкой фракцией сетку Рабица на очистных сооружениях. Мудрено излагаю? Ну, галькой, хотя, какая это галька? – скорее, булыжником – с кулак ведь величиной – засыпаешь металлическую сетку изобретателя дядьки Рабица. А потом через этот ессесный фильтр говно, пардон, куриное гуано, и фильтруют. Так вот. Митя, козырный мужичок, помогал «Белоруси» насыпать на улице туфельку, а я получал ее через крышу  и разгружал. И вот однажды вижу я, что два крюка, что по ненадобности подвязаны к основному крюку крана, вот-вот могут сорваться, ибо алюминиевая проволока, что служит подвязкой, местами уже перетерлась.
- Мужичок! - кричу Мите, - закрепи крюки покрепче, сталькой!
- Сделаю! – ответствует с улицы Дмитрий Дормидонтыч (отчество подлинное!).
Ну, в пылу работы я не проконтролировал Митяя. А зря! Потому как часа через пол вдруг слышу - свист. Уклониться не успел. Хвать меня сзади по затылку железным кистенем! Я совершаю пируэт в воздухе, слабеющим сознанием успевая зафиксировать, как, эффектно кувыркаясь, летит за мною вниз расколотая надвое защитная каска, по сути, спасшая мне жизнь, на худой конец – голову.  Лечу я и падаю – второе удачное совпадение – в кучу песка, а ведь падал метров с шести! Лежу, вяну, скучаю. Пощупал затылок – мягкий, кровь слегка сочится. И шишка, чую, будет знатная.
- Шуга! – слышу, - Шуга! Ты чё затих? Помег, что ли?
- Я те, пигмей чертов…- выхожу на улицу, - сейчас ноги из заду повыдергиваю!
- Ты чё, ты чё, Лександег! Окстись! Чё такое?
- Чё, че! Куй через плечо!  Ты почему крюки не подвязал, гаденыш!
- Ой, бля, запамятовал! Лександег, извини, бля буду, счас подвяжу. Давай пегекугим, что ли.
Митя знал, что последний аргумент неотразим. Не в куреве, собственно дело, кто-то курил у нас, кто-то нет. А тут вся каверза заключалась в том,  КАК делал это Митя! В этом и был его главный талант, помогавший ему, кстати, каждый почти вечер ходить пьянехоньким. Митя закуривал на спор. Суть спора заключалась в том, что, поспорив с очередным фомой-неверующим и стоя с голыми руками по швам, Митя выхватывал затем из одного кармана листок нарезанной газеты, а из другой – щепоть махорки, насыпал махорку в согнутую ложбинкой газету, мусолил линию склейки языком, чиркал спичкой о коробок, прикуривал, затягивался и выпускал струю дыма, при этом не забыв мелко и гаденько рассмеяться. Сколько потратили вы, чтобы прочесть описание митиных манипуляций? Митя делал все это ЗА ШЕСТЬ СЕКУНД! Попробуйте повторить!
Мы – пробовали! Чемпион через НЕДЕЛЮ еле-еле вышел на рубеж десяти секунд! Подчеркну еще одну немаловажную деталь, если кто попробует повторить. Папироска, в результате получавшаяся у Мити, была на редкость ровной, и аккуратно склеенной. И табак из нее не сыпался. Больше подобного трюка мне видеть не приходилось.
И вот сейчас Митя, чтобы умаслить меня за конфуз, проделал свой коронный номер  «за бесплатно» и заржал своим гоблинским смешком.
- Давай, дуй наверх, шут гороховый! Да не забудь подвязать крюк! И каску мне кинь! Моя-то, видишь, вдребезги!
Митя убег на крышу, откуда удобнее было подвязывать крюки. После обеда мужичок прикорнул на крыше, разморившись от полудюжины яиц и такого чудовищного размера ноги бройлера, что, казалась, она – чуть ли не с килограмм! А я решил переместить «туфельку» вниз, подготовить к послеобеденной работе, а потом идти на Ульбу, скупнуться. Крикнул крановщику «Вира» и только было начал двигать «туфельку» к краю крыши, как крюк – ххак! – и пролетел в трех сантиметрах от моего лица. А поскольку был я без каски – попади – мог убить насмерть!
- Ну, Блядина де Курвель! – вскричал я, пользуясь вторым любимым Митиным выражением, - Сейчас я тебя заведу раком за камень!
Митя во сне очком почуял опасность и, блукнув глазами, вскочил, уронив слюну, и бросился в другой конец крыши.
- Убью, мерзкий карлик! – Я схватил лопату и кинулся к Митяю, размахивая ею
на ходу, что твой Чингачгук томагавком!
Козырный же мужичок, добежав до края крыши, заметался в поисках выхода, но – тщетно! А месть приближалась… Что-то дико крикнув, Митя присел и скакнул в бездну! Убъется, блин! Но Мити, как видно, не убиваются так просто. Однако влип он – это точно! Внизу как раз стояла огромная бадья с гудроном для заливки крыши, и Митя прямо в нее и гикнулся обеими ногами. Мог бы и сломать свои короткие ножки, да августовская жара сделала доброе дело, растопила гудрон до полумягкого состояния. И Митя, значит, в него и въехал аж по самое очко, благо от земли до него было в Мите сантиметров тридцать. Въехал и заорал благим матом, так что я думал, что ноги вошли ему в печенки. На этот иерихонский крик прибежали ребята, стали тащить из гудрона Митю, как репку! Тянут-потянут, вытянуть не могут! Насилу с громким чваком все же вырвали Митю, но без сапог! Сапоги канули напрочь! А я забыл упомянуть, что по причине жары Митя был в одних трусах и майке. Сапоги же – 36 размера, как и кепку, Митя никогда не снимал по причине боязни укратия – был у него такой психоз. А ноги же у Мити, равно как почти и все остальное, были покрыты обильной шерстью, как у горного козла архара. С охами-перебздохами Митю усадили на тощий нагудроненный зад, ибо трусы непостижимым образом также остались в смоле, но – о, чудо! – на одной ноге оказался дырявый носок, коим, помакнув его в бензин, сопливя и рыдая от избытка чувств, Митя стал отмачивать чресла от гудрона!
- Сссука, какая! – опасливо косясь на меня повторял он. – И сто за хегня! Пговолока гнилая сто ли? А тепегь где тгусы бгать? Ты, Лександег, не газбегесси, а сгазу «каглик-каглик»! Каглики тожеть газные бывают.
- Да ты ж, чмо болотное, и не подвязал ее!
- Может, и не подвязал, - соглашается Митя уже удовлетворенно. – Как думаешь, сойдет гудгон за неделю?

«ОБЕЗЬЯНКА»

Возил я учащихся нашего учкомбината на практику в подшефный совхоз, что стоял на берегу Бухтарминского моря. Пейзаж, скажу я вам, сказочный! Там вообще было место наших частых командировок. Но есть дыры, а это – место клевое. Хотя и безлесное. Деревьев в селе, почитай, почти не было, так чахлые кустики. Потому как село стояло на песке. Но зато какой там пляж был  - куда там Черноморскому побережью с его галечником! Мельчайший светло-желтый песочек медленно переходил в лазурные воды Бухтармы так, что, чтобы зайти по горло, нужно было отмахать метров 30-40.  И все это время нога слегка утопала на волнистом дне, проваливаясь в песочек, который приятно щекотал между пальцами. Клевыми эти места были еще и в прямом смысле. Рыбы тут было – навалом.
Одно было хреново – питьевая вода. Кто, без привычки, попивал бывало ее в первый раз, тотчас поносил (с ударением на второе «о»!) со страшной силой. Правда,  касалось это не всех, меня, например, нет. Были и еще крепкие индивидуумы. А большинство – выпил – и в клозет! Случалось, даже типа эпидемий. Так, помню, однажды Старухина и Шишкина буквально валило с ног. А последний в конце вообще даже ходить не мог, так скрутило болезного! Так его ребята на очко на руках носили. Только вынесут, а он – «назад» и – тра-да-да! Но так, обычно, адаптировались дня за два-три. Зато кормили в местной столовой по-честному. Мясо – натуральное, молоко – тоже. Хлеб – ух, какой хлеб! Ну и все прочее. А осенью – арбузы, мелкие, одноцветно-зеленые, удивительно круглые, как мячи, а сладкие…
Так вот. В этот приезд, о котором речь, приехали мы не шефскую помощь помогать, а привез я, повторю, ребятишек, разного, впрочем, возраста, на комбайнах попрактиковаться. Ну, приехали, стали жить, работать. С деревенскими особо не контачили, так, словом перекинешься или по работе. Клуб там отродясь почти не фунциклировал, а из культурных заведений была пивнушка под романтическим названием «Серая лошадь», где торговала разбавленным самарским пивом этакая безвозрастная расплывшаяся фря. Туда, пока были деньги, наши студенты и ходили. Так что досуг обычно коротали или за рыбалкой, или просто дрыхли, ну, в карты еще играли, читали, кто мог. Скукотища! И тут – «Обезьянка»!
«Обезьянкой» прозвали девчонку лет восемнадцати, тощую и страшноватую, действительно чем-то напоминавшую обезьянку. Она била балду все лето в деревне, приезжая откуда-то из города. Ходила всегда в одних замызганных белых джинсах, лузгала семечки, курила как паровоз и материлась почище одесских амбалов. Прославилась, главным образом, тем, что по вечерам, в подпитии, а она любила и это, шлялась у нас под окнами и пела недвусмысленную песню:
- Приезжай ко мне на БАМ, я тебе на рельсах дам!
Ни того, ни другого в деревне не было, поэтому до поры, до времени никто и не «брал».
Хотя ходили легенды, что «Обезьянка» - роту не знаю, а взвод – может! В смысле, пропустить между ног. И так она нас достала своими ночными мяуканьями на междуножную тематику, что я один раз возьми, да в сердцах и ляпни:
- Ну что, мужики, поймаете «Обезьянку» да и тащите ее, да и буквой «Г», туды ее в Бога и душу! Надоела, проклятая!
Я-то ляпнул, а мужики-парнишечки восприняли это буквально! И вот задремал я как-то под одеяльцем в вечерок ненастный, как слышу сквозь сон:
- «Обезьянка»! Держи ея! Хватай! Ату! Тпру!
- Приснится же такое! А дальше снится: затаскивают под не совсем белы рученьки нашу приматку у хатку, да и бают:
- Идешь на рекорд? – А она:
- А сколько вас?
- Счас… Раз, два, три… десять! И старшой, вон он, спит!
- Аа… Давай! И выпивка ваша!
Ну, тут, снится мне дальше, кладет ее кто-то в кроватку скрипучую и давай охаживать и так, и сяк, и наискосяк. А тут кто-то пришел поамбалистей, завалился на кровать, и ну скрипеть! И от этого-то скрипа я и проснулся. Темно, а в темноте:
- Ну, все, что ли?
- А…ггааа!
- Давай, следующий!
- Это что за братство?! – щелкаю я выключателем.
В комнате – никого! Приснится же такое! Глядь,  а на кровати у окна – простыня шевелится. Будто дышит кто под ней! Ах, ты, мать честная! Я – туда! Простынку-то срываю – вот она, красавица наша обезьянистая! Лежит, слышь, плоская, аки камбала, и глазками своими карими – пуговками – на меня зыркает. А потом ножки, этак, к животику:
- Ну, чего старшой, залазь, что ли?
- А…а! А ну пппошла отсюда к такой-то матери…
- Да ты не серчай! Не хочешь, другие найдутся!
- Да я тебя,  …ища такая! – ага, теперь испугалась и мигом натянула свои причиндалы!
- Дяденька! Не ругайся, я сейчас уйду. Только ведь там в коридоре – очередь!
Да етить твою мать! Вот тебе и сон! Да они что остохренели, кобели недодрюченные?
- Ну-ка, спрячься за дверью! Как подам сигнал – беги!
- Хорошо!
Вышел в сенцы. О, господи! Точно – очередь! Глазки-то горят, ноздрики раздуваются!
И, главное, и деревенские тут! Да какие! Младшему, последнему, вижу, лет 12!
- И ты сынок, «Обезьянку» хочешь?
- Мы – как все, - шмыгает носом солидно!
Да, тут надо бить наотмашь и я ору децибел на восемьдесят, а это я умею иногда, когда захочу. Знаю, очень громкий крик вырубает большинство. А тут сюжет опасный, могут и озвереть!
- А ну, разбежались отсюда к едрене фене! А то всех порешу! – и хватаю при этом топор из угла сенок и неистово машу им над головой!
Видимо моя игра их впечатляет, так как сцена мгновенно пустеет и на ней остается сбитый и смятый двенадцатилетний подсвинок, стоявший в очереди последним:
- Хиляй, сынок, отсюда до дому! Сегодня не обломилось! Найди себе какую-либо картинку!
- Какую картинку, дяденька, - кряхтя, поднимается сбитый толпой подросток.
- Ну, Венеру там какую-нибудь! – пацан блукает, не понимая, глазами и сопит носом. Я даю ему дружеского пендаля своим сорок седьмым сапогом, отчего тот пулей скатывается с крыльца и, повизгивая, исчезает во тьме.
А я поворачиваюсь к комнате и говорю:
- Гражданка «Обезьянка»! На выход! С вещами! Шагом – аррш!
- Пока, дядя! – сучонка отвешивает мне воздушный поцелуй и также исчезает во тьме. Через мгновение слышится:
- О – го-го! Держи ея! Хватай!
Наутро я постановил: С б…ством на период уборочной – завязать! «Обезьянку» в плен не брать. Нарушивших стреляю на теле!
Что вы думаете, отшептало! А вскоре и «Обезьянка» отбыла в каменные городские джунгли…  

Вы спросите, а при чем здесь таланты? Так ведь замахнуться на 11 мужиков – тоже ведь талант нужно иметь! Нужно ИМЕТЬ?

«БРАТКА»

Никто не знал как его по-настоящему звали. Он представлялся кратко: «Братка». И любой, к кому он обращался, тоже был «Братка». Так его и прозвали в том же селе, где жила и «Обезьянка».  Передам ли словами весь колорит «браткиной» внешности?
Ну, рост… Братка был невысок. Кривые ноги делали его еще ниже. Изрядно лыс, что у казахов в этом возрасте - а было братке лет около сорока - случается нечасто. Бороду не брил – не росла. Мелкие, неровные зубы, плоский сломанный нос. Кос на один глаз, точнее, раскос: оба глаза глядели в разные стороны. При этом один из глаз, по-моему, левый, всегда был прищурен, так что, казалось, «Братка» всегда вам заговорщески подмигивает.
Чуток в сторону. Копией «Братки», только русской, был преподаватель в нашем вечернем университете марксизма-ленинизма (который я, кстати, закончил с красным дипломом)  Какой-то Какойтович Кобылкин, ну, не помню я его имени-отчества!  
Так вот, из за раскосости Какойта Какойтовича я раз попал впросак. Как-то Кобылкин задал нам трудный вопрос, на который двое ответить не смогли, а я ответил. Не ответившие продолжали стоять, когда подняли меня. Я сказал, так, мол, и так.
- Молодец, Агарян, - сказал Кобылкин, глядя почему-то на другого студента.
- Агарян – это я! – сказал я с обидой.
- А я вам и говорю, - ответил Кобылкин, продолжая глядеть на другого.
Черт, опять отвлекся! Да… Так вот. И «Братка» так же со всеми разговаривал. Смотрел как бы в сторону, а говорил тебе. И, говорю, как бы еще и подмигивал. Это, кстати, у тех, кто не знал этой «браткиной» особенности, вызывал ответную реакцию: слушавший «Братку» тоже начинал ему подмигивать, на что обычно «Братка» говорил:
- Чево дражнися? Глаз балной минэ!
По-русски говорил исключительно плохо. А как мог хорошо? Степной казах, два класса сельской школы, «десят лет «турма». За что «турма»? О том пониже…
А прославился «Братка» тем, что работал, как заведенный механизм. В свое время  я «давал саман». Это самая, пожалуй, тяжелая работа, которую мне приходилось делать, а довелось в стройотряде и камушек в каменоломнях крушить, и бетон месить, и многое другое. Но саман – тяжелее. И больнее. Как-нибудь напишу и об этом. И вот там работала бригада из четырех чеченцев, и мы – вдесятером! – не могли их обогнать! Так вот, «Братка» же, доведись ему тогда схватиться с теми чеченцами – один бы заткнул их за пояс! Мы работали с ним на приготовлении бетона. Работа не сложная, но тяжелая – я тебе дам! Останавливаться нельзя, иначе сделаешь в бетономешалке «козла» - масса из цемента, песка и гравия – застынет. И вот втроем попеременно мы кидаем лопату за лопатой в алчный зев бетономешалки: цемент - песок - гравий, цемент – песок – гравий. Устанем – сядем покурить, водицы испить. «Братка» не курит и не пьет. «Братка» работает! Час, два, три, пять. Раз! Два! Три! Раз! Два! Три!
- Молодец, «Братка»! Скоро «Рудный Алтай» приедет, тебя снимать будут! Газетка поместят! – подзадоривают мужики. «Попасть газетка «Рудный Алтайка» - «Браткина» заветная мечта. Часто заводит он разговор об этом:
- Патограп пириедыт, «Братка» синимат будит! Патом патаграпия газетка паставит – мама ауле патписка палущит, будет пасматрет, гаварит:
- Маладес синок «Братка»! Турма-мурма сидел, потом шиловеком ситал, газетка напещатали! Ударник и турда ! Висему аулу пакашит. Гирой будыт!
- Девки косяком за тобой побегут, «Братка»! Отбою не будет! – подначивает кто-то, не знающий истории «браткиной» отсидки.
Мрачнеет «Братка»:
- Висе баби – билят! Кироме мамы!
- Пошто так говоришь, «Братка»?
- Сам изнаю!
- Расскажи, «Братка»!
- Десят раз говорил! Десят лет получил – за жина! Он у минэ билят бил. «Братка» на джайляу, жина – к Кумарбеку. Висо аул прошел, никого не пропустил. Пасан питнасит лет поймал – на себя положил! Билят – один слов! Я с джайляу приходил, дом заходил. Он - низу лежит, Кумаркан на нем сидит. Суда-туда! Я двор ходил, топор брал, Кумаркан затылка бил. Кумаркан падал. Жина брал, сарай вел, между ног топор бил, кусок сабакам кидал. Турма за это попадал. Десят лет давал. Висэ баби - билят!
Ничего разбойничьего в «Братке» не было. В тюрьме его не шугали, жалели скорее. Вел он там себя смирно, примерно. Но формулировка «с особой жестокостью» не дала ему выйти на свободу раньше срока. Там-то он и научился пахать, как стахановец.
И еще был один талант у «Братки». По вечерам, закатив раскосые глаза так, что оставались лишь узкие щелочки, «Братка» брал в руки старенькую, видавшую виды домбру, прошедшую с ним всю «турму», и начинал задушевно играть. Да не просто «дрень-брень»! Он играл КЛАССИКУ! Например, мог запросто сыграть из «Лебединого озера»:
- Пам! Па-па-ра,  па-па, па-паа!
- Пара, па, па, па, па!
Или «Катюшу», или «Бьется в тесной печурке огонь».
- Братка, кто научил?
- Турма!
- Где ноты брал?
- Нет ноты! Радио слушал – запоминал. Потом – рукой подбирал.
- Ну, «Братка», ты даешь! А «Битлз» можешь?
- Тёрт адам?
- Йе!
- Канешна!
- Пам парим парам парам
- Пара пари па па ра!
- Пам парам парим парам парам! – играет «Гёл»!
- Ну, ты виртуоз!
- «Виртуоз» - что такой?
- Маладес!
- Канешна! – отвечает «Братка» гордо.
Два года работали мы бок о бок с «Браткой». Уговорили нашего фотографа в один из его приездов изобразить спецкора «Рудного Алтая». Дядька Бервольф, рыжий и хромой  немец-фотограф, снял «Братку», для чего тот облачился в свой единственный парадный костюм, доставшийся ему… от деда! Он причесал редкие волосы, тщательно умыл лицо, побрил несуществующую бороду, и все просил:
- Гражданин («туремная» закваска!) патограп, сделай «Брака» два глаз газетка! Чтобы «Братка» бил красивый!
Бервольф обещал.
И вот мы приехали в совхоз в третий раз с фотографиями «Братки» и все думали, как объяснить ему, что не был пока его портрет в газетке!
Но – не пришлось. Братка, пятнадцать почти лет постившийся без женщины, сошелся-таки с простой и  тихой русской вдовой в этом же селе, один отремонтировал ей дом, срубил баньку. На радостях решили обмыть и свадьбу как бы, и постройку баньки. Непьющий «Братка» хватил пару стопок в свою и женину честь. Пошел принять баньку, да и угорел там, болезный. Нашел свое счастье «Братка», да недолгим было оно. Видать, Бог так велел… Царствие ему Небесное, работящий был человек…

ТРЕПАЧ-11

ДАЛЕКО-ДАЛЕКО, ГДЕ КОЧУЮТ ТУМАНЫ…

«Я помню скрипача – седого старика,
Он приходил в наш двор со скрипкою в руках».
          Из моего первого детского стихотворения.
          
В первое послевоенное десятилетие по дворам часто ходили калики перехожие: пильщики дров, стекольщики, точильщики, нищие, инвалиды, изредка – беспризорные. Нет, это были не те бомжи, что сегодня во множестве оккупировали наши помойки! Страна залечивала глубокие раны и не могла сразу накормить и приютить всех. Потом они исчезли: кто умер, кого пристроили. И не появлялись до недавнего времени, пока мой меченый земляк не решил жить «как там». Но «как там» не получилось, получилось «как всегда». К дуракам и дорогам прибавились и бомжи. Но не о них сегодня речь…
Старик всегда приходил в сопровождении мальчика-поводыря лет десяти. Высокий, сухой, с иконописным лицом, обрамленным красивой и густой седой бородой. Таким я всегда представлял себе Бога, святых. Нет, не с полотен Рублева! На мой взгляд (тоже, скажете – «эстет»!) у Рублева святые – мертвые, какие-то гидроцефалы! Вспомните: непропорционально крупный череп, узкое, почти треугольное книзу лицо, лишенное подбородка, «лупые» глаза. Неужели наши пращуры были столь непохожи на нас сегодняшних? А вот на Иисуса с картины Иванова «Явление Христа народу» старик весьма походил. И тем заканчивалось сходство. Ибо одет старик был в старый, потертый, но всегда чистый довоенного образца костюм, чего у Христа, как известно, не было. В одной руке у старика была довольно большая плетенная из соломы корзина, сверху которой, на чистом куске белой материи лежала скрипка. Другой рукой он держался за плечо мальчика-поводыря. Старик был слеп.
Досужие наши дворовые бабки, знавшие про все на свете, баяли, что старик лишился зрения от горя:
- У него, слышь, - говорили они с жалостью, - было три сына и все погибли на Отечественной. И вот, после третьей-то похоронки, он и ослеп…
Старик, ведомый поводырем, проходил в центр нашего небольшого двора, ставил сумку на землю. Мальчик расстилал материю рядом, а старик в это время брал в руки скрипку, трогал струны пальцами, проводил, как бы пробуя, по ним смычком, а потом начинал играть. Он играл по настроению, три-четыре вещи, но начинал всегда с песни «Далеко-далеко, где кочуют туманы, где от легкого ветра колышется рожь»…
Скрипач играл, а люди выносили из своих домов, кто что мог: деньги, продукты. Старик заканчивал игру, мальчик собирал нехитрые людские дары. Затем оба молча в пояс кланялись и столь же молча уходили. Мы никогда не слышали от них ни слова. Иногда, когда старик играл, из его невидящих глаз выкатывалась слеза, и тогда бабки шептали:
- Своих вспоминает!
Старик регулярно приходил в наш и все окрестные дворы. Никто не знал, где он живет и есть ли у него дом вообще, кем приходился ему мальчик-поводырь. Иногда, так получалось по времени, они отходили в уголок нашего или соседнего двора и с достоинством ели что-либо из принесенного нами. Так продолжалось несколько лет.
И вот в канун Дня Победы старик вновь зашел в наш двор и сыграл свои мелодии. Был он ради праздника нарядно одет, то есть кроме его обычного костюма на нем была белая рубаха, обычно же он носил сатиновую, голубую поблекшую косоворотку. Отыграв у нас, старик стал переходить улицу. Наша дворня, слушавшая старика, еще не разошлась. И вдруг мы услышали негромкий окрик:
- Отец!
Старик вздрогнул, выпустил плечо мальчика-поводыря, обернулся на голос. Мы посмотрели туда же. На противоположной стороне улицы стоял мужчина лет сорока, разительно похожий на старика, только моложе.
- Вася?! – спросил дрожащим голосом старый скрипач.
- Я, батя! Я вернулся. – И мужчина бросился к старику и обнял его.
- Я знал, - сказал, старик, - я верил: кто-нибудь из вас вернется. А мама не дожила!
-  Знаю, батя! - Двое обнялись и стояли так под каштанами. А рядом беззвучно плакал мальчик-поводырь. Скрипка и смычок вывалились из сумки и лежали на траве.
Плакали и вокруг. Взрослые и дети. Казалось бы, война уже далеко позади, прошло более десяти лет после нее. А вот, поди ж ты, помнилась, откликалась эхом, суровым и горьким. И радостным. И никто из присутствующих при этой сцене, еще не знал, что последний, оставшийся в живых сын старика, не погиб, а попал в плен в сорок третьем, трижды бежал, прошел несколько фашистских лагерей, был освобожден нашими войсками. А по возвращении на Родину, до дому не доехал, а прямо по прибытии в Москву был снят с эшелона и угодил еще на восемь лет, но уже в наши сибирские лагеря. С конфискацией имущества. А имущества всего было при нем – пачка открыток с видом города Парижа, куда занесла его нелегкая военная судьбина, да банка ленд-лизовского лярда, что вез он в подарок родителям….
И вот теперь вернулся и нашел отца на нашей улице.
Больше в наших дворах старик не играл. Но никто не расстраивался, все радовались за отца и сына.
И святого духа, что хранил в отце и сыне веру о встрече. Начиналась хрущевская оттепель…

ТРЕПАЧ-12

МИМОЛЕТНОЕ
(микроновеллы)

СМЕРТЬ СТАЛИНА

Мама привила мне любовь к музыке и книгам. Отец – к политике. Первое прикосновение – смерть Сталина. Естественно,  самый год смерти грозного вождя помнить не могу – больно молод был. А год спустя – наверное. Идем, толпы народа на главной площади. Весна. И везде – флаги с траурной каймой. Я спрашиваю:
- Папа, почему флажки с черными ленточками?
- Сталин умер, - отвечает отец.
- Кто это, папа?
- Вождь.
- Что ли, он на лошади правит? – «вожжи» и «вождь» для ребенка – звучат очень похоже.
- Нет, сынок, он правил всей нашей страной!
- А почему все плачут?
Отец наклоняется ко мне:
- Одни – от горя, сынок. - И – немного потише:
- А другие от радости…
Я не понимаю, как это можно радоваться, если кто-то умер… И уже хочу спросить, но… в глазах отца я вижу что-то такое, что заставляет меня смолчать. А люди вокруг действительно плачут. Никогда после я не видел, чтобы кто-то оплакивал смерть руководителя страны…

«ФРОНТОВИК»

Идем с отцом в баню. У поворота к Крутому спуску (переулку с таким названием, ибо он действительно крут: машины вниз съезжают, а наверх – не могут) видим сидящего инвалида без ноги - в послевоенные годы их хватало. На нем какие-то обноски, но на стареньком кителе – медаль «За отвагу».
- Фронтовик, - говорит отец как-то по-родственному и дает мне рубль:
- Дай дяде! Он, как и я, страну защищал.
Я кладу в засаленную инвалидскую фуражку денежку.
- Доброе здоровьице! – кивает головой фронтовик.
А отец дорогой рассуждает о том, что-де, вот сколько их еще – таких безвестных героев по стране разбросано! Отец сам инвалид войны. И орденов и медалей у него побольше, чем у давешнего нищего. О чем я и рассуждаю вслух.
- Не нищего, - уточняет отец, - а инвалида! Может, были бы обе ноги целы, так он
бы работал и милостыню не просил.
Возвращаемся домой тем же путем. И тут я с детской непосредственностью спрашиваю, глядя на все еще сидящего на углу инвалида:
- Пап, а почему, когда мы туда шли, то у дяденьки не было левой ножки, а теперь – правой?
Ах ты, сучонок! – резво схватывается с земли «фронтовик» о двух вполне нормальных ногах и пулей исчезает за углом, не забыв, впрочем, прихватить уже изрядно наполненную мелочью фуражку.
Отец мрачнеет и говорит:
- Тыловая крыса! А, скорее всего – вообще на фронте не был. Фронтовик бы себе такое не позволил. А медаль – спер у кого-то…
И, придя домой, говорит маме:
- Налей, Рая, рюмку! Помину я всех товарищей своих, что с войны не вернулись.
Батя пьет и долго молча глядит куда-то в прошлое…

«ПЕТУШОК»

Не сказать, чтобы был я сладкоежкой. Мороженое, правда, любил. Конфеты – нет. Разве что – леденцы. А еще – «петушки». Ну эти, леденцы на палочках, в виде петушков. Да не «чупа-чупсы»! Это у вас сейчас этой дряни эрзацной навалом. Но – что-то похожее. Да. Любил я, значит, петушков. Но  батя меня отучил. И вот как.
Идем с ним на базар. А тут тетка дюже гарных петушков продает! Разноцветные, блестящие!
- Пап, купи петушка.
- Да дрянь это, сынок! И зубы болеть будут!
- Пап, не будут, ну – купи!
- Отстань!
- Мужчина, - вступает в разговор торговка, - не жадничайте, купите сынку петушка! Эвон, какой он у вас красавец!
- А-а-а! – морщится отец, - давай! – И сует торговке мелочь.
Взяв в руки петушка, он говорит мне:
- А знаешь, сынок, как тетя их такими гладкими делает?
- Нет, - отвечаю искренне, - а как, пап?
- А вот так, - говорит отец и, сунув петушка себе в рот, пару раз с громким чмяком обсасывает его:
- Во, как!
Тошнота подкатывает к горлу. Больше я никогда не прошу петушков.

«ТАРЕЛКА»

Батя мой вообще большой оригинал. И борец за правду. За нее, сердешную, жизнь готов отдать. И страдал не раз. В войну, попав в плен на сутки, не преминул заявить об этом в особый отдел. Перед этим его рота с боем взяла легендарный Краснодон (о чем отдельная история). Так несколько человек были представлены к Герою Советского Союза. И батя, вроде бы, в их числе. Но когда он рассказал, что несколькими днями позже угодил в плен к немцам, а сразу об этом не сообщил, то чуть было не попал под трибунал, в лучшем случае – на Соловки. Но, учитывая геройское взятие Краснодона, наказывать батю не стали, а вместо Героя дали орден Отечественной войны. Да, но я хотел рассказать про тарелку. А она разбилась как-то случайно. То ли ветром ее со стола сдуло, то ли кот Тигран, известный домашний пакостник, столкнул ее, играючи. Но не я, вот вам крест. Но батя на Тиграна и ветер не подумал. Он подумал на меня.
- Как это получилось? – спросил он меня грозно.
    - Это не я, - ответил я и густо покраснел. У меня была идиотская особенность: когда кто-то в чем-то провинился, а я присутствовал при этом, и начинали спрашивать, кто это сделал, то я столь явственно представлял, что было бы, если бы это сделал я, что тут же краснел, бледнел, покрывался потом, короче – переживал за другого до дрожи в коленках. Ясное дело, иногда на меня и думали. За что и влетало.
- Не ты? А почему краснеешь? Сынок, ты пойми, мне ведь не тарелку жалко! Я ведь за правду! Ну, скажи честно, твоя работа?
- Не моя!
- Таак. А если подумать?
- Да не моя, папа! Может, это Тигран или ветер!
- Ветер, говоришь? – рука бати тянется к ремню.
- Папа, да честно - не я!
- Сынок! – «Макаренко» решает изменить тактику. – Скажи правду – ничего не будет. Вот, смотри! – папаня берет целую тарелку. – Гляди, даже если ты сделал так и сказал правду – ничего не будет! – и он со всего размаху вдаряет тарелкой об пол! И в этом - весь папаня!

А ГДЕ БРЕЖНЕВ?

Помните, я рассказывал вам про смерть Сталина? Много лет спустя мы идем с маленьким, таким же, как я тогда, сыном по Красной площади в Москве.
- Папа! Что это за домик с солдатиками? – спрашивает сын, указывая на мавзолей.
    - Здесь лежит дедушка Ленин! – говорю я ему. Милиционер и человек в штатском, стоящие за цепным турникетом у мавзолея, умильно улыбаются вопросу ребенка.
- А где лежит деда Брежнев? – непосредственно орет сынишка.
- Деда Брежнев пока нигде не лежит! – ляпаю я, слегка опешив, спохватываюсь и жду, когда от мавзолея раздастся команда:
- Пройдемте!
Втягиваю голову в плечи и поворачиваю ее к стражам порядка. Милиционер тщетно пытается скрыть улыбку, а чекист делает мне пальчиком «ай-яй-яй»!

«МАЛЫШ»

Надо же чем-то занимать ребенка, когда едешь в автобусе. А не то он, если шебутной, никому покоя не даст. А у меня именно такой. И поэтому мы играем в рифмы, знаете?
Ты ему – «палка» он тебе – «галка»! Печка – свечка! Ручки – брючки и т.д. Красота! Ребенок занят и ни к кому не лезет. Наоборот, все умиляются: надо же, эвон, как ловко рифмы придумывает! Все идет прекрасно, пока я не предлагаю:
- Малыш!
На что получаю мгновенный ответ:
- Врешь! -То есть слово-то другое, но с тем же смыслом, только в рифму и матом! Поняли?
Все так и крякают! А строгий гражданин с авоськой спрашивает:
- Кто тебя научил?!
- Папа! – отвечает ребенок и заливисто смеется! Я рву когти…

«ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ»

В три с половиной года неожиданно пропадает со двора дочка. Мы с мамой – в трансе. Что делать?! В бессилии мечемся вокруг да около. Неожиданно видим, как от автобусной остановки идет женщина, ведя за руку нашу дочку. При этом женщина хохочет и одновременно утирает   слезы с глаз. Причиной тому диалог на остановке.
Женщина, видя одиноко сидящую на скамейке девочку:
- Девочка, ты чья?
- Ничья!
- А где твои родители?
- Маму убили, папу убили!
- Да ты что? Правда?
- Правда! А еще «враги сожгли родную хату»!

«ЛЕВКА-ГОВНЮК»

На лето к нам куча курортников приезжала. И все чаще – зажиточных. Ну, самые-то богатые, те, конечно, же, по санаториям отдыхали. А в домах наших сдавали комнаты почти все. Люди, работая в основном на должностях курортной обслуги, получали мало. Вот и подрабатывали, сдавая жилплощадь. Беднота приезжая, так та по сараям спала. А кто побогаче, снимал, говорю, комнату, а то и две. А то и всю квартиру, а хозяева же ночевали по сараям. Ну и большинство приезжало с детьми. Чаще – армяне и азербайджанцы, чуть реже – грузины – у них у всех там лето пожарче, а у нас – благодать. Почитай, каждый день и солнце, и дождик. А воздух?! С ребятишками курортными мы обычно дружили. Хорошие были ребятишки. Кроме одного. Звали его Левка. Был он постарше нас года на два. Из интеллигентной еврейской добропорядочной семьи. Папа, как сейчас помню, Хаим Бенедиктович, а вот как звали его усатую маму – не помню. Но исключительно вежливые люди. И тихие. И Левка ихний – тоже тихий. Но – гадкий. В те времена, уж не знаю, почему, сейчас такого нет, а в те, говорю, времена, было среди детишек принято выходить на улицу с этакой, в четверть каравая, краюхой хлеба, чем-нибудь посыпанной или смазанной. Ну, там сахаром, солью, икрой, кабачковой, конечно, не зернистой! Или вареньем! Ну, все:
- Сорок восемь – половинку сбросим (вариант: просим)!
Ответ:
- Сорок один – ем один! – Но чаще – делились. А что, завтра – другой вынесет и тоже угостит.
Так вот, этот мерзкий Левка мазал свои чудовищного размера куски чем-либо более дефицитным: сгущенкой, например. А то на куске лежал изрядный шмат белорыбицы-балыка. А в тот раз, откуда есть-пошло, его прозвище, вышел Левка на двор с куском не очень большим, но помазанным – и густо – черной икрой! И если раньше Левка вообще игнорировал наш «просительный счет», молча жуя еду и не реагируя на наше «сорок восемь», то в тот день «жирняк», как мы его сначала прозвали, ибо был он весьма грузен, вышел гоголем на улицу и, чтобы его видели получше, взобрался не на самое лучшее, но, действительно, «видное» место – крышку выгребной ямы нашего дворового туалета. Откусив кусок от соблазнительного бутерброда и игнорируя миазмы, идущие из-под крышки, на которой стоял, Левка зычно провозгласил:
- Ну, кому бутербродик?
- Мы не выдержали, соблазн был очень велик:
- Мне, мне!
- Га-га-га! - Захохотал Левка, откусив очередную порцию, и – передразнил в рифму:
- Мне, мне! А у вас – руки в говне!
- Вот гнида, - сказал Валик, из самой бедной во дворе семьи, которой, вот уж точно, не приходилось едать черной икры. – Чтоб ты… - Он не успел закончить, ибо, видимо, Бог внял его призыву и… Хрррум-хрряк! – крышка под толстым Левкой подломилась и он, не выпуская, кстати, из рук бутерброда, рухнул в нечистоты! На его счастье яму совсем недавно выгребли, а ведь мог и утонуть! А тут он упал в говнецо как раз где-то по пояс! Прибежавший сосед, обернув руку тряпкой, вытащил Левку из клоаки. Ох, и видок был у него! Двенадцатилетний лоб ревел белугой, вычерпывая одной рукой из кармана говнецо! А в другой – вы не поверите! – по-прежнему был зажат бутерброд!
Не сговариваясь, пацанва дружно проскандировала:
- Сорок один – ем один!
С тех пор и пристала  к Левке обидная кличка – Говнюк. И так – до конца курорта…

ТРЕПАЧ-13

Из цикла «Шизофреники»

Наряду с нормальными людьми, живущими рядом с нами, нас еще окружают и не совсем нормальные, а еще точнее – ненормальные. Правда, понятие это весьма относительное. Кроме того – ненормальность – заразительна. Обращали ли вы внимание на то, как ведут себя врачи-психиатры? Точь-в-точь – шизики! Какие-то подмигивания, сдувания с собеседника несуществующих пылинок, шаловливые ручки, бегающие глаза. Часто пришепетывают, картавят, шепелявят, грассируют. Иной сумасшедший, право слово, порой выглядит куда нормальней врача! Но не о врачах сейчас речь, а о той грани, что отделяет нормального человека, от ненормального. А она, эта грань, повторюсь, очень тонка. Ну, да ладно. Вот несколько историй о моих «встречах с шизой».  Скажу только, что мне удивительно везло на подобные встречи. С детства…

«АДОЛЬФ АЛОИЗОВИЧ ШИКЛЬГРУБЕР»

Надеюсь, прочитав заглавие этого опуса, вы поняли, о ком идет речь? Да, конечно, о Гитлере! Но не о настоящем. Был у нас в Кисловодске, в пору моего юношества, такой местный сумасшедший. Вообще-то, звали его Витя. А фамилии его никто не знал. Самое удивительное, что Витя поразительно смахивал на фюрера! Правда, молодого, лет тридцати. А так, все остальное – вылито гитлеровское: морда, челка, усики, глаза навыкате. Витя, рассказывали, окончил Военно-воздушную академию в Москве. И в период учебы повадился ходить в «Ленинку». Хорошо знал немецкий. Как-то выпросил «Майн кампф» Гитлера в подлиннике. Прочитал, заинтересовался. А тут – прыжки с парашютом. Витя прыгнул, но неудачно: приземлился на голову, после чего и спятил. Пожилой полковник чуть было не дал дубу, когда Витя (так рассказывали в городе, не я это выдумал!) на одной из лекций вдруг вскочил из-за парты и гортанным гитлеровским голосом возопил:
- Тишина и неподвижность! Молчать, руссише швайн! Дойчланд юбер аллес! Шиссен! Шиссен!
Адъюнкта скрутили и тут же демобилизовали из академии с «белым билетом». Витя двинулся крепко. С этих пор, вернувшись домой, он и стал Гитлером местного розлива. Отрастил челку и усы, при знакомстве представлялся исключительно так:
- Позвольте представиться: Шикльгрубер, Адольф Алоиз!
Часто пугал многочисленных курортников в городе, когда, вскочив, бывало, в центре города, на «Пятачке», на какую-нибудь возвышенность, вдруг выбрасывал в нацистском приветствии руку и хрипло орал:
- Камерадн! Дранг нах остн! Дойчланд юбер аллес! – Или. - Официрн, коммунистн унд юдн! Хенген! Шиссен! Тотн!
Собрав вокруг себя ватагу пацанов, «Гитлер» заставлял их маршировать, выкрикивать партийные приветствия и петь «Хорста Весселя».
- Парочку панцер-кнакке (фауст-патронов), - говорил «Гитлер» заговорщицки, - нужно установить против горисполкома и горкома партии и – залп! То-то побегут коммунистн унд юдн!
Конечно, нормального за такие речи бы сгноили. Но местные светила в области психиатрии давно уже поставили «Гитлеру» окончательный и бесповоротный диагноз: «вялотекущая шизофрения». Я близко сошелся с «Гитлером», поскольку активно посещал городскую библиотеку-читальню, где он также был частым гостем. Вы не поверите, но в период ремиссии (то есть, когда шиза его не давила) Виктор читал лекции на самые различные темы! О, это была ходячая энциклопедия! Оказывается, «Гитлер» сносно знал еще и английский, и французский. Историю Второй мировой войны изучил досконально. Одним словом, был в хорошем смысле эрудитом во многих областях. Мы как-то разговорились и подружились. При этом он называл меня «геноссе Мюллер» или «дружище Хайнрихь». Я был у него всесильным и страшным шефом гестапо.  Как и все, я считал его окончательно умалишенным, поэтому несказанно удивился, когда он, как-то раз, развивая передо мной очередную нацистскую идею, вдруг посмотрел на меня совершенно нормальным взором и тихо сказал:
- Ах, как хорошо, иногда бывает, если все кругом считают тебя сумасшедшим! И тут же, вновь «ошизев», добавил уже голосом Хайнриха Гиммлера:
- А всех сумасшедших, евреев, цыган и рыжих – в Освенцим!
Я уже учился в институте, когда, в один из своих приездов на каникулы на родину, встретил «Гитлера». Он был не похож на себя. Лицо его, лишенное усов и челки, украшали страшные шрамы, сделанные при помощи клея БФ-2.
- Хайль Гитлер! – приветствовал я его по обыкновению. – Как дела, майне фюрер?
- Тихо! – Сказал «Гитлер», - Я не фюрер! Я – Отто Скорцени!
- А где же наш любимый вождь? – поинтересовался я, вступая в игру.
- Дружище Хайнрихь, эту тайну Третьего Рейха я не выдал бы даже под пытками! Но другу по партии отказать не могу! Гитлер – в подполье! Это Ашот Саркисян!
Ашот Саркисян был в городе известной личностью – шеф-поваром лучшего ресторана «Чайка».
      -  Ашот джян? – притворно улыбнулся я.  Я хорошо знал дядю Ашота, его сын Игорь учился в нашем классе, а посему нам в свое время отгрохали лучший стол на выпускном вечере по окончании школы.
- Я! Я, геноссе Мюллер!
- Дас ист вундербар!
- Натюрлихь.
Больше увидеть Гитлера мне не пришлось. Впрочем, как и всем горожанам. В один прекрасный день он бесследно исчез из города. Как говорили мне потом друзья, Витя Гитлер оказался резидентом разведки ФРГ, птицей высокого полета, добывшим немало ценных сведений в нашем городе, куда приезжало много очень интересных для разведки людей. Кто его знает, может – и врут. Но мне отчего-то всегда вспоминается Александр Иванович Куприн с его «Штабс-капитаном Рыбниковым». Бравый капитан, как известно, оказался кадровым офицером разведки Японии. Между прочим, с этой интересной повестью меня впервые познакомил именно Витя Гитлер:
- Замечательное произведение! - рекомендовал он мне «Рыбникова». А главное – правдивое…
Как и этот мой рассказ.

ПИСАТЕЛИ И ГРАФОМАНЫ

Примечание:
Мне бы очень не хотелось, чтобы в ком-то из моих героев был узнан жизненный персонаж. Поэтому всякое сходство с реальными людьми, как уже умершими, так и ныне живущими – совершенно случайно.
И еще. В повествовании автора не ищите хотя бы тени насмешки и злого недоброжелательства, говорю об этом совершенно искренне. Все ниже перечисленные люди были мне просто интересны. Быть может, будут интересны и вам.

ДИМА МУРИН

Дима Мурин был моим однокурсником. Точнее, сначала он учился курсом старше, но из-за академической задолженности был вынужден остаться на второй год и, таким образом, продолжил обучение и заканчивал учебу уже с нами. Его отклонение от обычных людей было весьма своеобразным: он любил … кладбища. Как это называется по-научному? Может, некрополемания?  Да, так вот, любил он их самозабвенно! И даже на одном из курсов написал роман «Воспитанник умерших». Помню даже наизусть одно из предложений, начинавших сей кладбищенский роман: «Покойник скончался»… Фраза сия вызвала, помню, бурю негодования в нашем молодом преподавателе Толике Арлекинском, этаком, на все глядевшем со снобизмом и пренебрежением, рыжем ферте лет тридцати с гаком, читавшем нам зарубежную литературу.
       - Абсурд! – говорил он нам в туалете, прочитавши опус Мурина. – Как может покойник – скончаться? Бред!
Но у него – не мог! А вот у Мурина – мог! Мурин не только писал о кладбищах, но и бывал там довольно часто. И столь же часто вербовал в походы туда студенческую молодежь. Но молодежь шла куда угодно, но только, бррр, не на кладбище. Впрочем, кое-кого туда он все-таки увлек. Помню, как-то со смаком рассказывал мне:
    - Представь, старик: Лунная ночь. Легкие серебристые облака время от времени заволакивают холодное небесное светило… Старый перекошенный крест. Тихо… И вдруг из за него выходит фосфоресцирующая женщина! Представляешь?
- Не-а!
    - Вот и я не представлял! Пришлось взять Лильку Шмыгалову, упоить её портянкой и заставить выходить из-за креста. И только я уловил образ, как она возьми, да и спотыкнись, будь неладна! Весь образ - насмарку!
- Не горюй, Дим!
- А что, Шалико, может, сходим?
- Нет, брат, уволь!
- Да это же поэма!
Это навело меня на мысль,  и я даже написал на него поэму-пародию в стихах «Усопший воспитанник». А также еще массу стихов, посвященных этому по-своему неординарному человеку, незаурядному, хотя и своеобразному, прозаику и поэту. Ну что вы, например, скажете по поводу таких его, если не ошибаюсь, строк:
       Нас обманывали предательски,
       Но теперь мы знаем, кричим,
       Что у женщин есть передатчики
       И приемники – у мужчин!
Слабо Робке Рождественскому такое было писнуть? Я, правда, как мне казалось, резонно, возражал Диме, мол, скорее передатчики есть у мужчин, а приемники – у женщин, но Дима решительно отмел мои инсинуации:
- Не следует все низводить до пошлых половых признаков!

КАК МУРИН ДЕЛАЛ «ДРЫНЬ»
(подглавка)

Некоторые поступки Мурина были если и не бредовыми, то уж экстравагантными – во всяком случае. Однажды, дабы поразить наших девах (а надо вам сказать, что на нашем курсе училось этак штук 120 девчонок самых разнообразных форм и размеров, могущих удовлетворить самые смелые мужские фантазии. Да не в том смысле! Как сказал выше мой друг Мурин: «Не следует все низводить до пошлых половых признаков»! Фантазии, в смысле – внешности! А вы подумали!) Мурин забрался на перемене в большой амфитеатровой  аудитории, где у нас проходили общекурсовые лекции, за пианино, что стояло у одного угла, как бы образуя  основание треугольника. Забрался, значит, туда и затих. А тут началась лекция «текстуального маниака» Тикунова. Так того прозвали за маниакальную страсть к точному цитированию литературных текстов.
       - Ну-с, любезный друг мой, - говаривал Тикунов, - а скажите-ка мне какого цвета глаза были у кошечки Пульхерии Ивановны? – Или. – А как звали Плюшкина?
А того, блин, вообще в романе прямо не называют! А узнать это можно лишь из отчества его дочек! А Тикунов говорит:
- Раз не знаете, значит – не читали! Идите, юноша! – И юноша идет, поминая в нехорошей суе имя Господа Бога, Черта и Иакова Тикунова вкупе с двумя первыми антагонистами!
А вообще, конечно, Иаков был не лучшим преподом, так крепкий середнячок-текстовик. К тому же слегка глуховат. И вот вещает Иаков «про Гоголя и нашу жизнь убогую», как вдруг:
- Дрынннь!
- Что это?! – говорит Иаков, остановившись. – Вы слышали? - Студенческая шайка делает вид, что нет, ничего не слышит!
- Но как же? – изумляется Иаков – ведь что-то звякнуло? – И продолжает лекцию. А тут опять:
- Дрынннь! - Но уже тоном повыше!
- Вот, опять! - поднимает палец Иаков.
- Да что вы, Иаков Петрович, вам показалось!
- Да не может быть! Я же явственно слышал звук, такой… мм… музыкальный! – Неожиданно Иакова осеняет и он делает вид, что продолжает лекцию:
-  … к сожалению, в последние годы жизни упаднические тенденции наблюдались не только в творчестве Гоголя, но и в его жизни, что и послужило мотивом для сжигания второго тома….- а сам Иаков под легкий смешок аудитории крадучись приближается к пианино.
- Дрынннннь! – это уже басы. Иаков в ту же секунду перегибается через пианино и вытаскивает за волосы Мурина:
- Да вы паяц, мой друг! К декану, будьте любезны, к декану! Я вам сыграю ля бемоль мажор!
Это была далеко не последняя выходка Мурина. А порой ему просто не везло! Мы как-то, приборзев где-то курсе на третьем и почувствовав себя уже маститыми педагогами не хуже Константина Дмитрича Ушинского или, на худой конец, Григория Сковороды, начали втихаря алкать зеленого змия прямо на общих лекциях! Принесет некто косушку чего-либо-нибудь-кое типа портешка, вермутика, а то и интеллигентского сухицкого и – жах стопочку под партами! И конфеточкой, этак чмок, чмок – и говеет! Один пузырек, другой, третий! А тару-то выносить – не в жилу, лень! Вот и приловчились складывать ее на как бы крышу кинобудки, тут же, в аудитории. Почему – как бы? Да потому что вместо крыши на будке – сетка, дабы при кинопоказе не было киномеханику жарко. А поскольку кино нам там, отродясь, показывали раза два-три, то и бутылочки, постепенно накапливаясь, спокойно почивают на сетке. Но однажды критическая масса дошла до кондиции, а нам об этом не сообщила. И вот наш кладбищелюб и музыкозвон Мурин, додавив очередной портешок крайним, слизывает последнюю каплю с горлышка и, улучив момент, когда преподаватель поворачивается к доске, водружает пустой пузырь на обычное место. И вдруг вся груда со страшной силой – на!
- Вечерний звонннн! Ве- э- черррний звоннн!
Мурин отдергивает в ужасе руку, но – поздно! В этой позе его и засекают. Ах, какой был замечательный скандал! Правда – попало всем…
Многое еще можно было бы рассказать про Мурина, история его последующих похождений заслуживает отдельной книжки. Здесь скажу только, что судьба уделила ему совсем немного лет на этом свете. Какая-то карма, рок, фатум висели над ним, странным образом отправив его туда, куда он так все время стремился – на кладбище. И уже не гостем – хозяином. И спит он теперь, навеки успокоившись, под высоким черным надгробием с портретом. И треснул в нескольких местах черный камень…

Но на этом история  не кончается. Ибо опять-таки странным образом Мурин взывает оттуда к нам, живым…
Работаю я в то время редактором «Городской газеты». Ну и, сами знаете, а если и не знаете, так я вам и рассказываю, что весной и осенью бывает в редакциях наплыв, ну, этих, гра… самодеятельных писателей. Не каждый редактор таковых терпит. Многие, себе на беду,  посылают болезных подале. А ведь зря. Сказано ведь: «не … против ветру»!  Да. И вот однажды по весне приходит ко мне женщина и представляется… мамой Мурина!
       - Я, - говорит, - к Вам по рекомендации Владлена Шустера из «Рудного Алтая»  (это газета, значит, наша главная областная, а Шустер там тогда, по-моему, был уже замом редактора или, на худой конец, завотделом). – Владлен Майерович отзывался о Вас, как о человеке исключительно внимательном и чутком.
       «Ну, думаю, Владик, спасибо, удружил. Ну, погоди!» - А вслух:
- Да что Вы, мы, журналисты, все, как один…
- Не скажите, не скажите, молодой человек! Кое-кто в глаза смеется! А ведь в моих произведениях… - вытаскивает – о, господи! – две толстенные папки! - … нет ничего смешного! Не могли бы Вы почитать, оценить и дать рекомендации, а может быть, даже и напечатать что-нибудь…
- Понимаете ли, милейшая (далее следует имя), наша газета почти не печатает художественных произведений в силу своей специфики. Это, видите ли, профиль скорее журнальный… Разве что стихи…
- Стихи – не мой профиль, - расстроено замечает дама. – Но вы все же посмотрите и дайте рецензию. А это вот, - она достает еще одну папку, - стихи и проза моего сына, Вы ведь с ним учились. Почитайте…
Против этого аргумента, чую, не устою, если она попросит напечатать. Но она не просит.
Я обещаю прочитать все и дать рецензию. Она уходит. Я действительно произвожу своим вниманием хорошее впечатление на графоманов и шизонутых. Это меня и губит. В некоторые дни, они, как бы сговорившись, идут просто-таки косяком. Один из них, некто Шуткин (скорее всего псевдоним) изводил нас с год, присылая в неделю по два-три письма объемом по 10-12 страниц мелкого убористого, удивительно понятного почерка. Но смысл! Каждое отдельное предложение, впрочем, было весьма стройно и логично, но вместе…
И вот однажды некто Шуткин пожаловал собственной персоной. Этакий румяный крепкий колобок лет пятидесяти:
- Шуткин! – энергично пожал он руку мне.
- Как же, как же! – Читали-с! Как удачно, что вы зашли именно сегодня! – в голове моей созрел экспромт. – Вы, конечно, по поводу публикаций?
- Бесспорно! – ответствовал графоман.
- Прекрасно! – буквально вчера я имел один интересный для Вас разговор. Дело, мм… в том, что проза – это, извините, не наш профиль. Нам бы статью, заметку, информашку какую-нибудь. А у вас монументальное произведение.
- Да уж! – сказал Шуткин и похлопал по пухлому портфелю, - В трех частях!
- «О, господи! (Это я про себя. Вернее – про него). А вслух:
- Вот и прекрасно! Не далее, повторю Вам с удовольствием, как вчера, я имел беседу с Владленом Майеровичем Шустером из «Рудного Алтая». Вы его не знаете?
- Наслышан, но лично не знаком!
- Исключительной душевности человек! А какой чуткий, внимательный! И – вот совпадение: как раз сейчас он ищет хорошую, монументальную, добротную прозу! Я думаю, что Вы  - просто находка для него!
Не знаю, что сказал Шустер Шуткину, когда тот по моему наущению отправился к нему, я у Владлена не спрашивал. Но Шуткин больше к нам не приходил. Я уже, грешным делом, подумал, а не двинул ли Майерович посетителя по темечку пресс-папьём, как известный чеховский персонаж? Да и зарыл где-нибудь под вывеской «Лучшая газета в мире»?
Многие уже опубликовали какие-то воспоминания о Шустере. Я не работал с ним бок о бок, но мы общались. Друзьями не были, хотя одно время и сошлись на почве собирательства книг. Несколько раз он печатал мои статейки. Вот и все. Этот маленький экзерсис, вкрапление в другой рассказ, как дань памяти хорошему человеку и поэту, столь рано от нас ушедшему.

Пожалуй, на этом подробности о шизовстречах можно и закончить. Быть может, я когда-нибудь и напишу и об агенте «Интеллидженс сервис», он же автор таких грандиозных проектов, как косьба с помощью вертолетов фуражных трав в труднодоступной горной местности, или сбор тополиного пуха для пошива рубашек для детишек. И о творце ледяной пули, летящей со скоростью света, проект которой, отданный на апробацию в пединститут, был похерен, по словам изобретателя, бездарными профессорами, а ведь мог бы произвести переворот в военной науке. И о… да что там говорить – земля наша богата на шутки природы. И на шуткиных. Хай живе и те, и другие. А умершим – пусть будет матушка-земля тополиным пухом…

ТРЕПАЧ-14

«ЭХО ВОЙНЫ»
Памяти отца и мамы,
участников Великой Отечественной войны.
«Просыпаемся мы, и грохочет над полночью,
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны»
Роберт Рождественский.        
        
Вообще-то класс наш был не из лучших. Нет, учились мы сносно, а вот поведение...
Нашему коноводу, второгоднику Рамазану, ничего не стоило, например, провисеть четверть урока за окном четвертого этажа, вцепившись руками в проходившую рядом газовую трубу, а затем истошно завопить, смертельно перепугав географичку. Хитрый армянин по прозвищу Карапет мог измыслить грандиозную плевалку, состоявшую из стержня металлической ручки, рта и любой крупы, а потом поплевывать в оконное стекло. А на вопрос учителя, в чем дело, невинно опустить глазки и сказать, что это-де град стучит в окно, в то время как на улице во всю сияло солнце.
        Ну а что себе могла представить наша общая бурная фантазия - трудно и вообразить. То чучело волка вдруг начинало рычать и скакать из зоокабинета, то из чернильниц ползла фиолетово-серая пена, поразительно напоминавшая извержение Везувия, с той только разницей, что некое подобие лавы подозрительно воняло карбидом.
        Господи, да кто же не куролесил в школьные годы? И все же отпетыми хулиганами мы не были, хотя и учителей особенно не боялись, ибо школа, откровенно говоря, была далеко не первой в городе по поведению.
А если же кого и боялась наша братия, так это «Дядю Ваню» - нашего директора - Ивана Михайловича Воронина. Вот был мужик! Родителей в школу никогда не вызывал. Заводил очередного шалопая в свой кабинет, усаживал на потертый диван и вкрадчивым голосом, в котором слышалась медь, а может, что и потяжелее, вопрошал:
        - Ну, что, брат, каково тебе, а?!
И от этого «брат» по спине вдруг начинали ползти мерзкие мурашки, а внутри что-то очень несладко сжималось. Потом директор просто молчал, усевшись верхом на стуле. Молчал минут пять, а затем обращался к шкоде:
        - Ты все понял?
Шкода дрожащим голосом блеял:
        - По-о-нял!
        - Так иди, - говорил Дядя Ваня, - и крепко, - на этом слове он делал особое ударение, - подумай!
И хулиганщик рвал что есть ног на школьный двор, где его ждали такие же огольцы, встречавшие шкоду неизменным:
        - Ну, что, брат, каково тебе, а?
Однако очередной «брат» директора в эти минуты обычно шутить был не склонен...
        Каждый учитель в школе обычно окружен ореолом легенд и домыслов, причем порой самых фантастических и невообразимых. Наверное, это было, есть и будет всегда. Каждый новый учитель становился для нас объектом пристального внимания, и любой неизвестный штрих его биографии вызывал неподдельный интерес, а порой и яростные споры.
        А для нас, мальчишек, родившихся через пять лет после войны, «железным мужиком» мог считаться только тот учитель, который воевал, имел награды, ранения, а то бы (о, наивная ребячья жестокость!) и был инвалидом. Ну, вот, как, к примеру, наш физик, Николай Харитонович, что вернулся с войны без правой руки. Но прекрасно справлялся и одной левой: писал, собирал схемы, «брал к ногтю» очередного бузотера и даже в саду выкапывал ямы для кустов сирени, зажав черенок лопаты под мышкой. Но главное, что нас сразило в Николае Харитоновиче, так это золотая звездочка, которая неизменно сияла каждое 9 мая на его тщательно отутюженном кителе. Герой! Многие мальчишки тайно и явно завидовали, что у их отцов нет такой медали!
        После Героя особо ценилось Боевое Красное Знамя, Красная Звезда. Мы, тогдашние мальчишки хорошо знали боевые ордена и медали! Человек с такими наградами считался своим безоговорочно. А если он был учителем, то на его уроках все сидели, раскрыв рты. И даже второгодники Аслан и Манук, сидевшие в седьмом классе, по-моему, еще со времен царя Гороха, так что уже, казалось, приросли к партам со своими перочинными автографами, даже они бросали свои обычные забавы и слушали такого учителя...
        Директор был историком. Многих поэтому он нарекал именами исторических личностей. Коля Тумасов, например, был у нас Тутмосом Третьим. Всегда дерзивший Мануков - Тутанхамоном, только несколько иначе звучащим: Тут он, хам он. И многие другие имели соответствующие меткие прозвища. Но никто не обижался.
Дядя Ваня тоже был фронтовиком. Но если о других мы знали почти все: где, когда, кем воевали, какие награды имеют, то про директора никто ничего толком не знал. Он даже орденских планок не носил. А на день Победы на собраниях обычно выступал Николай Харитонович, а то и сторож, дед Хачик. Тот обычно начинал с гражданской, а заканчивал Берлином. Про директора мы знали лишь, что списали его по контузии в сорок третьем, с тех пор он и директорствует. Сам он о войне никогда не рассказывал. Но мы горой стояли за любого «своего» фронтовика и не позволяли никому относиться к ним с неуважением.
        И вот однажды весной мы играли на школьном дворе в «армянского осла». До сих пор не знаю, почему так называлась невероятно популярная в то время игра. Во всяком случае, никаких национальных черт в ней не было. Может, придумали ее армяне? Игра была проста. Одна группа изображала ослов и погонщика или сторожа. Ослы, как им и положено по басне дедушки Крылова, «уставясь в землю лбом», образовывали круг, обняв друг друга за плечи. Сторож «пас» их. А другая команда прыгала из-за очерченного круга на спины ослов. Сторож должен был прыгающих ловить. Поймает - команды меняются. Вот и все. И эта-то, в общем, не очень умная игра была-таки нами особенно любима. Устраивались даже межшкольные баталии.
        Так вот, в тот день, о котором идет речь, мы сражались с учениками школы имени Чкалова. Наша же школа, имея номер пять, ничьего имени не носила, а фигурировала в разговорах, как армянская. Потому что когда-то давно в ее помещении был армянский монастырь. Впрочем, и армян в ней училось немало. И вот «армяне» и «летчики» схватились в ослином бою. Играли часа два. Наконец, когда «ослы» из школы Чкалова изнемогли от пятиконного стояния, вся пирамида рухнула. И понеслась куча-мала! Потом все разлеглись на сочной траве и принялись судачить о том, о сем.
        Увидев, что аудитория подходит по численности, наш атаман Рамазан вытащил из-за пазухи ржавый разбитый наган и предложил «махаться», то есть делать обмен. Наган восприняли с интересом. Не то, чтобы он был каким-то чудом - послевоенных мальчишек, даже спустя пятнадцать лет после войны, трудно было удивить оружием. В наших местах частенько находили и пулеметные ленты, и бомбы-зажигалки, и даже сломанные винтовки. У каждого, пожалуй, было припрятано для игры в «войнуху» что-нибудь военное. Но пистолеты, и даже такая часть их, какая была сейчас в руках Рамазана, ценились особо. За пистолет давали немецкий штык и противогаз в цилиндрической коробке. Можно было махнуться и на ствол от шмайсера с приделанным самодельным прикладом. Короче, для мены пистолет был ценной вещью.
        У нагана, найденного Рамазаном в одном из ущелий близ города, был расплющен ствол, не было барабана и щечек на рукоятке, но за него сразу же предложили немецкую каску и две гранаты без взрывателей. Рамазан отклонил эти предложения, нагло заявив, что наган почти новый, что его можно починить, если укоротить ствол и приделать барабан. Другие предложения были также отклонены.
        Тогда Вовка Котов, носивший, как вы сами понимаете, кличку «Кот», решил подначить Рамазана, сказав:
        - А вот я вашему Дяде Ване капну про твою хромую пушку, только ты ее и видел!
Фискальство у нас не любили. Даже в шутку. Тем более, что речь шла о «личном оружии», которое у нас действительно немедленно конфисковали в случае обнаружения такового. Был случай, когда ученик одной из школ подорвался гранатой. Мальчишку удалось спасти, но он был сильно изувечен.
        - А вот, - сказал известный кулачный боец Рамазан, - я тебе сейчас дам в глаз, так ты забудешь и Дядю Ваню, и тятю с мамой.
        - Да ну? - ответил «Кот». Он был на год старше Рамазана, к тому же, мы знали, занимался боксом. Да и подраться при случае любил. С другой стороны, Рамазан с детства был участником почти всех уличных драк и мог свалить одним ударом кулака здоровенного мужика. Но сегодня, видно, драться ему не хотелось, поэтому он лишь сказал:
        - Посмотришь! - и довольно мирно добавил:
        - А потом будет тебя слушать Дядя Ваня! Он таких трепачей на фронте знаешь, сколько видел?
        - Сколько? - спросил «Кот», прищурившись.
        - Много! - Рамазан встал с земли. - Ты ж только на словах смелый, а чуть что - сразу в кусты. Помнишь, когда дрались с кожановскими, лихо ты рванул когти оттуда!
        Такой факт был. Кожановских побаивались все. В том районе города жили таки оторвилы - о-го-го! Против них наши силы сражались, лишь объединившись. Крыть «Коту» было нечем.
        - Я так думаю, - добил обидчика Рамазан, - что и на фронте ты бы драпанул!
        - Че-во? - скривился «Кот». - А кто же смелый, по-твоему, уж не ваш ли любимый Дядя?
        - А хоть бы и он! - вступился за нашего директора Рамазан.
        - Хха! - ухмыльнулся «Кот». - Знаем мы ваших храбрецов. Трус он, ваш Дядя Ваня!
        - Чегоо? - придвинулся к «Коту» Рамазан, сжимая кулаки.
        - Да ничего! Я в прошлую субботу с батей в бане был. И, между прочим, вашего геройского Дядю там видел. В школе это, может, и не видно. А в бане я все разглядел.
        - Интересно, что же? - не поняли мы.
        - А то, что драпал ваш Ваня от фрицев, а они ему пониже спины и влепили. Я и у бати спросил. Точно, говорит, ранения это. Только в этом месте они бывают, когда к немцам тылом поворачиваются, да пятки салом мажут. Вот тебе и Дядя!
        Это уже было оскорбление. Причем не Рамазану нанесенное, не нам, пацанам, а школе. И это оскорбление можно было смыть только кровью!
И она брызнула из носа «Кота», потому что с криком «Врешь, гад!» Рамазан влепил «Коту» в его курносую пипку. У нас был закон: двое в драку, третий... в сторону. Но тут не стерпел никто. Завязалась драчка. Чкаловцы тоже не остались в стороне. В итоге началась свалка, которая не без труда была разогнана метлой сторожа, деда Хачика. Размазывая сопли, «Кот» грозился ужасными словами, а его присные потрясали кулаками. Им отвечали тем же. А «Кот», утерев наконец кровь, сочившуюся из носа, на прощанье сказал:
        - Дураки вы! Не верите, сходите в баню - сами увидите...
        Несколько дней мы судачили об этой истории. Ведь мы привыкли считать всех фронтовиков героями. В нелепые слова «Кота» верить не хотелось. Но все же при случае решили проверить, а вдруг «Кот» не соврал. Решить-то решили, но вот сделать это было не так-то легко, поэтому история со временем почти забылась.
        И вдруг Рамазан приносит страшную весть: был в бане, столкнулся с директором. Все так и есть, как рассказывал «Кот»! Два шрама. Именно там!
Сидели мы за школой подавленные.
        - Как же так, - растерянно говорил Сережа Пьянков, - ведь фронтовик!
        - Фронтовик, фронтовик, - зло передразнил Рамазан. - Был фронтовик, а вышел - фиг!
Мы молчали. Не верить Рамазану было нельзя. Во многом, может, он и был плох, но вот не врал никогда.
        - Может, какая-то ошибка? - с надеждой спросил кто-то.
        - Какая еще ошибка? - Рамазан встал и, сутулясь, пошел прочь...
        О, легко ранимые ребячьи души! С этого дня мы стали по-иному смотреть на директора. И хотя никто не доказал, что наш Дядя Ваня был на фронте трусом, мы поверили, почти поверили, что так оно и было. И теперь вызовы в директорский кабинет потеряли свою остроту. Кое-кто на его обычное «ну, что, брат» отвечал, да ничего, мол, так, мол, и так. Кое-кто даже «смывался» с истории. Рамазана же, так недавно вступившегося за честь директора, и вовсе было не узнать. Он дошел до того, что стал открыто дерзить Дяде Ване.
Иван Михайлович же видимо, ничего не понимал, хотя и замечал, что с классом творится что-то неладное.
        Наступила осень. Потянулись затяжные дожди. Сырость пропитала воздух. Многие в классе стали хлюпать носами. Как-то раз перед историей вошел наш классный руководитель, Николай Харитонович, и сообщил, что сейчас будет физика, а Иван Михайлович заболел.
        - Старые раны ноют? - с сарказмом спросил Рамазан.
        - Да, ребята, - ответил Николай Харитонович, - ведь Иван Михайлович был не раз ранен.
        - Знаем, знаем, - пробормотал под нос Рамазан.
        - Что? - не понял Николай Харитонович.
        - Да это я так...
        Иван Михайлович пришел в класс через месяц. Он, как нам показалось, сильно постарел, осунулся. Но урок вел по-прежнему живо и интересно. Как-то так уж получилось, что под конец урока осталось немного свободного времени. И Дядя Ваня, как обычно, предложил, как он любил говорить, задавать вопросы «по всем сложным случаям жизни».
        Поглядев на поднявшего руку Рамазана, мы поняли, что сейчас что-то будет!
        - А Вы расскажите, Иван Михайлович, как воевали. Если можно. - Рамазан криво улыбнулся.
        - Знаете, ребята, я не люблю вспоминать о войне. Тем более - о своем в ней участии. Лучше уж...
        - Да нет. Вы уж не стесняйтесь, - Рамазан полез на рожон.
        - Да неинтересно это, ребята. Война, кровь, отступление сначала...
        - Вот, вот, то-то Вы и молчите, - тут Рамазан мерзко скаламбурил, - если уж свидетельство не на лицо!
Мы замерли. Такого неслыханного хамства школа еще не знала! Тут бы нам заорать на Рамазана, дать ему историей по башке! Но мы-то знали страшную правду! Мы верили, что Рамазан прав! И все же было мерзко.
        - Что ты имеешь в виду? - тихо спросил Иван Михайлович, а рука его полезла под пиджак, как бы разыскивая что-то слева, на груди.
        - Сами знаете! - почти выкрикнул Рамазан и выбежал из класса.
Несколько секунд Иван Михайлович стоял, вцепившись одной рукой в край стола, а краска медленно сходила с его лица. А потом он почему-то сказал:
        - Извините! - и нетвердой походкой вышел из класса. Тут же прозвенел звонок.
        Оставив бушующих девчонок, мы бросились на задворки. Рамазан сидел на камне и с ожесточением курил бычок «Трезора». Мы остановились, не решаясь говорить.
        - Ну, чего пришли? - зло спросил Рамазан.
И тут самый слабый из нас и побаивающийся кулаков Рамазана Сашка Зуев сказал:
        - Сволочь ты, Рамазан!
        - Это почему же? - в другое время дерзнувшему сказать такое Рамазану пришлось бы туго, но тут он лишь добавил:
        - Я правду сказал!
        - Правду тоже нужно знать, как говорить! - Сашка отошел от нас и стал пинать носком ботинка землю.
Двойственные чувства владели нами. Вроде бы и правду сказал Рамазан. Но зачем? Кому от этого легче?
Карапет раздумчиво заметил:
        - Выгонят тебя, Рамазан, вот увидишь.
        - Ну и пусть! - Рамазан встал с камня. - И... идите вы все... Тоже, расхлюпались!
        Мы решили молчать. Если директор захочет, он сам даст делу ход. В этом никто не сомневался. Девчонок мы убедили никому не рассказывать об этом. Несколько дней в классе царило мрачное настроение. Оно усугублялось тем, что Ивана Михайловича опять не было в школе. Все думали, что причиной тому - Рамазан. Однако наши догадки рассеял Николай Харитонович.
        - Директор, ребята, выехал в краевой центр. Ему там должны делать сложную операцию.
У нас гора с плеч свалилась. Повеселел и Рамазан, хотя ребята и держались с ним отчужденно.
        И вот в одно ясное морозное утро декабря в класс вместо литераторши вдруг вошел Николай Харитонович. Первое, что мы заметили – его покрасневшие глаза.
        - Ребята, - нетвердым голосом сказал учитель, - вчера вечером умер наш Иван Михайлович... Умер на операционном столе... Он замолчал. Ответом ему была тишина.
        - Двадцать лет Иван Михайлович, - начал снова классный руководитель, - носил в груди осколок. И вот вчера его извлекли руки хирурга... Но сердце не выдержало...
- Вот оно, это эхо войны, - Николай Харитонович разжал кулак, и мы увидели длинный и острый кусочек металла, тускло блеснувший под светом электрических лампочек. Осколок пошел по рукам. Он был маленький и теплый, казалось, еще хранящий тепло человеческого сердца, у которого так близко находился.
А Николай Харитонович между тем продолжал:
        - Вы знаете, ребята, что Иван Михайлович не любил рассказывать о войне. И не потому, что, как посчитал кое-кто в вашем классе, у него была причина стыдиться своих поступков в военное время. Нет. Он просто был скромным. И все. Но я расскажу вам о нем. То немногое, что о нем знаю.
        - На фронт он ушел в двадцать два, был командиром стрелкового взвода. Под Москвой ранен в руку. Госпиталь. Потом Сталинград. Осколочное ранение в грудь. Да, вот этим осколком. И наконец, то, о чем вы судачили между собой, и о чем, не подумав, сказали ему...
Это случилось в Донбассе. Тысяча девятьсот сорок третий год. Зима. Теперь уже командир роты, кавалер четырех боевых орденов старший лейтенант Воронин и его друзья гонят ненавистного врага с земли Украины. Но фашист был еще очень силен. Рота Ивана Михайловича отражала контратаку за контратакой яростно огрызающегося врага. Немцы подбили танк командира полка, действующего рядом с пехотинцами. У подполковника весь экипаж был убит. Самому ему взрывом перебило обе ноги. По рации он попросил, чтобы ему помогли выбраться. Он думал не о себе. В его планшете было много сведений, которые не должны были попасть в руки врага. Трое бойцов, которых послал Воронин на выручку танкисту, были убиты прицельным огнем немецких снайперов. Тогда к танку пополз сам Воронин. Он добрался до танка. Он вытащил подполковника и его документы. И под огнем противника потащил его к нашим. Когда огонь был особенно сильным, Воронин прикрывал тело танкиста собой. Я не оговорился, ребята. Именно тело. Потому что подполковник умер недалеко от наших окопов от потери крови. Метров за двадцать до спасительных окопов, в очередной раз прикрывая танкиста собой, Иван Михайлович был дважды ранен. Это были те самые раны, о которых один из вас упоминал. Но Воронин дополз! И потом еще воевал. И как! Эх... - Николай Харитонович махнул рукой и вышел из класса.
Тихо было в классе. И вдруг мы услышали, как кто-то заплакал. Горько, навзрыд.
Мы повернулись к нашей «камчатке».
Над последней партой у окна тряслись плечи Рамазана...

(ИЗ ЦИКЛА «НЕОБЪЯСНИМОЕ»)

В жизни каждого, наверное, человека случаются происшествия загадочные, непонятные, необъяснимые.  И меня судьба не обделила  на этот счет приключениями. Вот некоторые из них.

СТАРЫЙ БОЛЬШЕВИК

Дурили мы с пацанами в парке. Парк у нас - несколько десятков квадратных километров. Красивый! И там еще одно время стояло «чертово колесо». И вот забрались мы на него. Сидим, гогочем. Никому не мешаем, никого не трогаем. Как вдруг, смотрим, подходит внизу дедок, этакий старорежимный. В белом френчике, в столь же белой, с козырьком, фуражечке и в белых парусиновых туфлях – вылитый Н.С. Хрущев, только похудевший. И лет на тридцать постарше. Лет под 75 дедку! Да и хрен бы с ним! Но тот, внизу, сложил руки лодочкой и – ну орать:
- А ну, слазь оттеда!
Рамазан-то наш, хохмач, в ответ:
- От деда? От какого деда?
- Я те подражнюсь! – кричит дедок. – Слезай к едрени фени!
- Да ну тебя, дед, не бухти! – говорит мой армянский двоюродный брат Юрик. Сус! -это по-армянски «тихо». И тут же – «Ой!» - получает в лоб голышом, что довольно метко мечет дедок!
- Ты че, старик, -  опупел? «Ой!» - кто-то еще получает, камешком, опять в лоб!
- Ну дедуня, готовься под Кабан-гору! – там у нас кладбище. Толпа юнцов ссыпается вниз и вплотную подваливает к старикашке:
- Одурел, что ли, дедок? – Рамазан угрожающе подступает к деду. Мы знаем, коли треснет (а он наверняка треснет, потому что дед попал и ему в лоб, да так что раскровил!) дедок если и не умрет, то в больницу попадет – точно.
Рамазан уже, было, заносит руку, но – что это? – старик хватает эту самую руку своей худой и жилистой ладонью. Господи, да что же это?! Лицо Рамазана становится белым, как мел, впрочем, как и  его рука! Из них как будто выкачали кровь! Гримаса боли искажает лицо Рамазана! Ему на помощь бросается мой геройский армянский брат Юрик! Хвать! И его рука оказывается в другой ладони старика. Теперь и Юрик корчится от боли! Тут уж мы не сдерживаемся и бросаемся на чудо-дедка!
       - Стоять! – вдруг громоподобным голосом кричит старик. Кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки! - Кругом! – О, господи! Все, как по команде, разворачиваются! Помимо собственной воли! – Домой бегом, марш!
  Мы дружной рысью бросаемся восвояси и останавливаемся где-то не менее чем через километр.
- Что это было, братцы? – Рука Рамазана вспухла. Как сарделька из кастрюльки с кипятком.
- Чем он тебя?
- Чем, чем – простой рукой! Как тисками! Смотрите, и у Юрика не лучше!
- А чего мы побежали-то?
- А хрен его знает?
Кто это был? Старый спортсмен? Гипнотизер на покое? Волшебник? Так и осталось сие тайной…

«ЦЫГАНКА ГАДАЛА, ЗА РУЧКУ БРАЛА…»

Был у меня друг, Сергей. Точнее – Сиражутин. Но мы звали его Серегой на русский манер. Был он по национальности лакец. Есть такая народность в Дагестане. А вообще звали мы друг друга чаще измененной фамилией. Я, например, в детстве был Агарой, как и мой старший брат. А Сиражутин был Баратом. Потому как фамилия его была – Баратов. О, это была интересная семья! Мать его была домохозяйкой, ничем не примечательной женщиной, довольно тихой и доброй. Зато отец был личностью известной – часовых и золотых дел мастером, да таким, что славился на весь Дагестан. Но почему-то со временем перебрался в Кисловодск, где и осел до конца жизни. Какие знатные богатые украшения он делал! А часы! Не рассказать словами! Поверьте, более красивых ювелирно-часовых вещиц я не видел потом нигде. Одни его чудо-часы, говорят, экспонировались даже на Всемирной выставке! Дядя Амин был человеком строгим, если не сказать – жестоким. И был он лет на двадцать старше тети Фатимы, сергеевой матери. Так что Барата, дружка моего, породил родитель лет в шестьдесят. А ко времени нашего повествования было ему под семьдесят пять! Но был он крепок, что твой дуб!
И вот, играем мы однажды во дворе Барата, и вдруг раздается стук в дверь ворот. Серега открывает, а там стоит цыганка с тремя ребятишками – мал-мала меньше! И говорит:
      -    Дайте поесть, люди добрые! Убили нашего папку, кормить некому!
Ну, подобное все они поют. Тетя Фатима вынесла хлеба полбулки и с десяток яблок и цыганке и говорит:
- Нате вот, поешьте, да и ступайте со двора!
- Спасибо тебе, добрая женщина! Дай тебе за это погадаю!
- Ишо скажи «позолоти ручку»! – Тетя Фатима говорит с небольшим акцентом.
- Не скажу, красавица! Бесплатно карты раскину! Садись, золотая, всю правду рассажу! – Кинула карты, раз, другой, третий. Хмурится…
- Не серчай, хозяйка, плохо будет тебе скоро! Через тебя муж твой смерть примет, через сына твоего родственник твой пострадает!
- Что-о? – распаляется тетя Фатима. – А ну, убирайся отсюда! Я ей хлеба, а она – пугать!
- Не пугаю, я, хозяйка! Карты говорят! – торопливым речитативом говорит цыганка, отступая под напором рассерженной Фатимы к воротам. Выскочила вместе с детьми. Тетя Фатима хрястко захлопывает в сердцах калитку за цыганами. И уже из-за ворот слышится удаляющееся:
- Хочешь, хозяйка, чтобы гадание не сбылось, выкопай в погребе собачью голову! В ней все зло!
- О чем это она, Серега?
- А я знаю?
Забылось это… Лето кончилось. Последние неснятые яблони в саду у Барата радовали обильным урожаем… В одну из ночей, а точнее ранним сентябрьским утром, мы только начали ходить в школу, в сад к Барату залезли за яблоками какие-то подростки. На ту беду в туалет вышла тетя Фатима. Увидела пацанов:
- А ну, марш отсюда! - Те – в шутку – кинули в нее осколок кирпича. И надо же – угодил тот осколок ей прямо в лоб да кожу рассек. И рана-то неглубокая, так, лоскут кожи оторвался, да кровь как хлынет! Упала тетя Фатима в обморок, а парнишек с перепугу и след простыл. А дядя Амин на шум выскочил, глядь, его Фатима вся в крови лежит, не дышит! Хватил старика сердечный приступ, упал он рядом с женой – и умер! Очнулась Фатима – нет мужа! Не знаю, вспомнила ли тогда, в страшном горе, пророчество цыганское, не спрашивал. Да и мы сперва как-то об этом и не вспомнили. Как месяца через два, уже в ноябре, баловались с ружьишком, воздушкой. То так стрельнем в саду, то так. Потом надоело, стали через плечо, в зеркало глядючи, стрелять. Так в каком-то фильме видели. И что же? Раза четыре стрельнули, как стучит кто-то в ворота и одновременно орет благим матом! Открывает Барат калитку, а там какой-то жлоб его со всего размаху – между глаз! Барат – брык – с копыт! И стоит над ним мужичок, косая сажень в плечах, как потом выясняется, родной брат тети Фатимы. А на лбу у него синяк с одновременной шишкой, и шишка эта кровоточит! А стрелял-то Барат! И вот он чуть своего дядю – убил-не убил, но глаз выбить мог, точно! Конфликт, конечно, исчерпали, и Барат свое получил. Но вот когда мы остались одни, то и вспомнили – а ведь все по-цыгански и получилось! Ушла как-то тетя Фатима на базар, а мы залезли в погреб и давай рыть. И что вы себе думаете, сантиметров на тридцать углубились, а там – собачий череп! Вот и не верь после этого цыганкам! –

Ну, ты и врать!
- В натуре, все – правда!
Из инвертью с Шалико АГАРЯНОМ.

Ч А С Т Ь  В Т О Р А Я

ЗАПИСКИ БАЙКЕРА

Примечание: в основу баек положены совершенно реальные события, имевшие место быть в давнем, недавнем прошлом и настоящем. Однако всякое сходство с реальными персонажами, именами и событиями – совершенно случайно.

Кто такие байкеры? Мотоциклисты, волосатые, бородатые, грязные, на мотыках ездят, народ пугают. Чаще распространены на Западе. Есть и у нас.
А есть и другие байкеры, те травят байки. Хочу и я потравить. Усть-Каменогорские.

САМСУНГ

Когда А.С. Куленов (директор крупнейшего в СССР полиметаллического комбината) решил с размахом обновить парк «Металлург», то привлек к этому делу южнокорейскую фирму «Самсунг». Дабы, в свою очередь, привлечь потенциальных покупателей, фирма кинула около двух десятков своих дилеров-шмилеров, мальчиков-побегайчиков и девочек-припевочек. Те стали бегать по улицам с сумками, набитыми майками с символикой «Самсунга». Ражие девки и ребята подбегали к опупевшим прохожим и сходу заявляли:
- Хочешь на халяву поиметь майку «Самсунг»? Тогда тут же переоденься!
Думаете, народ застеснялся? Таки – нет! Он стал в очередь! Ну, мужику разоблачиться – пара пустяков. Но я видел и девиц (причем иногда и возраста постбальзаковского!) снимавших-таки блузки или майки! Вот была потеха! А один пацан, имея полиэтиленовый пакет, вообще оборзел. Он получил одну майку, положил в пакет. Потом снял свою, вывернул наизнанку, надел, снял – получил другую. Потом то же, но, чтобы не узнали, надел темные очки. Потом кепку! Потом вощще все снял! Так и одел всю семью! Восемь штук оторвал!

СЫН ПОЛКА ВАНЯ СОЛНЦЕВ

Был такой литературный герой времен Великой Отечественной, помните? «Сын полка» книжка называлась. Про мальчика-воина в годы войны.
Так вот, лет 20 назад появился в городе аферист, назвавшийся выросшим Ваней Солнцевым. И собрал обильную жатву с местных городничих и иже с ними, не хуже того Хлестакова. Его кормили, поили, показывали детям. Давали деньги и подарки! Как же – литературно-художественный герой, сын полка!
При этом, глянь на него, нормальному человеку сразу было бы понятно, что это аферист. Вообразите: роста среднего, яркий, военного кроя, френч, фуражка опереточного ловеласа, крашеные басмой усики-мерзавчики, руки унизаны латунными перстнями. А на лбу, так, кажется, и написано – «Аферист»! Но нет, местные Земляники и Ляпкины-Тяпкины принимали его на ура! Ну, а дети вообще рты раскрывали, ибо баять «Ваня Солнцев» насобачился не хуже Бояна.
Так бы и кормился «сын полка», кабы не прокололся на чем-то. Так даже центральная пресса об усть-каменогорском Хлестакове написала.
Но я-то столкнулся с Ваней Солнцевым чуть раньше! Как это было?
Ехали мы с женой в автобусе. Гляжу, вышеописанный мужик, сидючи с какой-то женщиной, давай её сначала охаивать на весь автобус, а потом и по мордасам – раз-два! А все вокруг и прижухли! Баба орет:
- Рятуйте! Убивают! Режут!
Ну, я-то - вот он тут! Шасть к мужику:
- Чё, - говорю, делаешь, дурилка картонная?
Тот:
- Да пошел бы ты на… - а сам снова  бабе – бац!
Ну, я такого обхождения не люблю – раз мужику в торец! Он пал на сиденье. Вянет. А потом как заорет!
- Я  - Ваня Солнцев! Я сын полка!
- Ты что, мужик, двинулся?
- Я, - кричит аферист, - тебе справку покажу!
- Из дурдома?
- Я - фронтовик, я - Ваня Солнцев!
А баба его вдруг вцепилась в меня и давай орать дурницей:
- Он Ваню Солнцева побил, мужа моего любимого! Кто ему позволил?
А народ-то какой сердобольный попался!
- Где это видано, - кричат, - чтобы в автобусе ветерана войны и сына полка по морде били?!
- Что ж вы, - говорю, - раньше не кричали, когда он жену  лупцевал?
- А те:
- Семейное дело!
Плюнул я, взял жену, вышел из автобуса и зарекся больше за женщин заступаться.

БЛАГОДАРНОСТЬ

Шел я раз зимой. Мороз, градусов сорок. Вечер был. Гляжу, а на остановке автобусной, в ямке оконной, знаете, бывают такие дома, где окошки из подвала в ямку выходят? Да, так вот, ямку-то снегом забило – сугроб. А из него, смотрю, валенок торчит. И шевелится! Ну, думаю, замерзает кто-то! И давай это валенок из сугроба тащить. И вытащил мужичонка пьяненького! А когда вытаскивал, у него бутылка из кармана выпала и разбилась. Портешок. Судя по запаху. И вытек! Тот мордасы от снега прочистил, посмотрел-посмотрел на меня, да как даст по роже! Несильно, но обидно:
- Ты чё, мужик, опупел? Я ж тебе помог!
- Помог-помог! Отдыхал я! И бутылку разбил, мудак! И мужик заплакал.
С тех пор я мужиков из сугробов не вытаскиваю.

ИМЕТЬ ИЛИ НЕ ИМЕТЬ?

Шел я раз летом. Бац, из-за одного угла на проспекте падает на меня мертвое женское тело. В смысле, полумертвое. В смысле, полутрезвое. И просит:
- Парень… Доеди до дома!
- А далеко ли?
- Тут… рядом!
«Рядом» оказалось на Бабкиной мельнице!
Я трижды проклял себя, волоча девицу почти на себе – время было позднее, автобусы не ходили. При этом время от времени девица вопрошала:
- Сссушай… а ты мэя иметь не будешь?
- О-о-о-!
- Не имей сто друзей! – рявкала девица пожарной сиреной. И мы шли дальше.
Наконец в каком то переулке она ткнула в калитку:
- Заходи!
Зашли.
- Звони в дверь, мамка откроет. А ты молодец, не поимел!
- У-у-у!
Дверь отворилась, вышел лоб повыше меня, а я сам – метр девяносто! А сзади морда кобеля чуть пониже нас. Изумился лоб:
- Явилась, моп твою ять! И хахеля привела! Ну-ка, Шарик, возьми!  - И на меня кобеля и спустил!
Ну, до калитки-то я добежал, а там – щеколда автоматическая! Короче, Шарик мне брючину порвал, скотина!
С тех пор я девок пьяных домой не провожаю!

КОЛЬЦО

Ехали мы раз с женой в автобусе. Народу было немного. Тут я гляжу – на полу что-то блестит. Глядь, а это кольцо! Присмотрелся – и проба есть! Жена еще и слова сказать не успела, а я и говорю на весь автобус:
- А кто это кольцо потерял?
- Я! – говорит дюжая кондукторша. Хвать у меня из рук кольцо и давай на пальцы нанизывать! А оно-то не лезет! И вестимо: пальцы-то у неё, что твои сосиски!
- Вот, - нашлась кондукторша, - как руки-то к концу смены отекают! Ладно, утром надену. – И сунула кольцо себе в сумочку.
- Дурррак ты, - говорит мне жена в сердцах.
С тех пор я кольца в автобусах не поднимаю. Не попадаются что-то…

ДОКТОР «ПЕПСИ»

Вы про доктора «Шлягера» слыхали? Да композитор этот, Добрынин! До сих пор не пойму, почему – «доктор»? Да и Бог с ним! Я про нашего расскажу.
Это сейчас «пепсей» и «кол» всяких – напейся да описайся, а раньше эта «Пепся» на уровне водки ценилась, в натуре говорю! Чуть продают, так тут и очередь. И вот иду я раз, глядь, а в «Луче» её, родимую, и продают. Я – к очереди. А последним – мужичок такой, маленький, плюгавый, хоть и на рожу, гляжу, интеллигентный. Сумарек вот только мне у него не понравился. Объемистый такой. Только про сумарек подумал, а тут и очередь того мужичка подошла. И вот он, прикиньте, говорит:
- Мне, - говорит, - десять бутылок. – И протягивает продавщице деньги.
Тут очередь возмутилась, не много ли?
- Позвольте, уважаемые, - говорит мужичок, - а кто лимит на продажу данного продукта устанавливал?
- Ты терминами не дави, - говорит мужик за мной. – А «Пепсю» всем хочется. Я, может, из-за неё «Талас» не взял, хотя бы мог, имею право.
- Вот и берите, любезный, а я возьму «Пепси», - не тушуется плюгавый. – А лимита на эту продукцию никто не устанавливал.
А продавщица подсчитала бутылки и говорит:
- А у меня вообще их всего девять!
- Вот и хорошо, - говорит плюгавый, - так я их и заберу.
Тут уж я не выдержал, очень мне обидно стало, что даже бутылки мне не досталось.
- Вы, - говорю, - хотя бы одну бутылку оставьте. Я, - говорю, - жену и детишек хочу потешить.
А он мне этак, с издевкой:
- А вы «Таласик» купите, вот и потешитесь.
- Тут я не выдержал и говорю:
- Ты что, мужик, шибко умный? Вот бери свой «Таласик» и пей его, а я «Пепси-колу» возьму!
- Нет, - говорит плюгавый и, что меня взбесило, совершенно спокойно, - не возьмете. А я возьму, так как выстоял очередь! А, кроме того – я доктор наук!
Вот этим аргументом он меня и сразил:
- А я...,- говорю, - я… - А чего, думаю, дальше?
Тот:
- Ну, что – «вы»? – Типа: «Ну, скажи, что ты академик, тогда, может, и поделюсь».
Но я-то – не он, не академик!
Оставил меня, гад, с открытым ртом, «Пепси» взял и ушел.
С тех пор я «Пепси» не пью. Дрянь напиток!

ЗА ПОЯВЛЕННЫЕ БДИТЕЛЬНОСТЬ И ГЕРОИЗМ…

Идем мы раз с Серегой вечером из кабачка. Ну, выпили, сухого. Правда, много, бутылок восемь.
Но – ничего, твердо так ступаем. Я его домой провожать пошел. Он у 45-й аптеки жил. Доходим почти до Стахановской, что проспект перерезает, а там, на углу, тогда сберкасса была.
Как видим, идучи мимо, в предбаннике сберкассовом, несмотря на неурочное время, кто-то шебуршится. Серега сразу насторожился:
- Гляди, - говорит, - неладно там что-то!
Пригляделись, мать честная, а там  сторожиха с каким-то мужиком, ну, это… Короче, сейчас это называется «заниматься любовью», а раньше – по-другому. Да. В стояка!
Серега говорит:
- Дело дрянь! Сейчас он её бдительность усыпит, а потом и кассу обберет – как пить дать!
- Точно, - говорю. – А бабу потом зарежет! Надо пресечь!
А Сереге – только скажи! Он просто так в морду по пьяни может без разговора любому дать, а тут такой повод!
- Счас, - говорит, - пресечем! – И давай в окошко стучаться:
- Ну-ка, - говорит, - прекратите! И дверь откройте!
А те – ноль внимания! Так, глянули искоса, и – за своё!
Ну, Серега разбушевался:
- Открывайте, – кричит, - суки поганые, а не то разнесу всё здесь вдребезги!
Ну, и я в том же роде! А сторожиха, скотина, от удовольствия хрюкает и нам в окно фигушку показывает:
- Во!
- Ну, сучара! - озверел Серега, и давай ручку рвать!
А он, если захочет, оторвет! Он и не такое отрывал – здоровый бугай, хоть и роста малого, квадратный такой.
Поняла тут сторожиха, что дело дрянь, прекратила свое блудодействие и – к щеколде.
Не успели мы сообразить, пьяненькие, все же, а она дверь приоткрыла и, не хуже того каратиста, Сереге в пах как даст ногой! Тот так и скрючился, что твой стрючок!
- Ах, ты, - говорю я, а она и мне между ног – бац! – и дверь закрыла!
Тут мы в два голоса:
- А-а-а! - А боль-то, сами знаете! Серега побелел весь и давай на пятках прыгать! Так, говорят, боль быстрей проходит. А сам только рот беззвучно открывает и пальцем в окно тычет! А там, представляете, эта курвина опять за свое взялась – сюда-туда, туда-сюда!
Отошел Серега немного, а я еще раньше, мне как-то меньше досталось.
- Ну, - кричит, - запасайся, бабуля, со своим хахалем гробами! Счас на таран пойду!
И пошел бы, да я вовремя его остановил.
- Погоди, - говорю, - нас же и заметут за взлом сберкассы. Идем ко Дворцу, там давеча мент на мотолюльке с девицей стояли, я видел, когда сюда шли.
Бросились мы ко Дворцу. Действительно, сидит мент на мотолюльке и девицу лабзает.
Серега к нему:
- Сержант, - кричит, - пока ты тут любовь крутишь, сберкассу растащат на фиг!
Тот девицу нехотя от себя оторвал:
- Чо, перепили, мужики?
- Ты слушай, без шуток! Мы их сами хотели взять, да по мудям получили!
- Не понял! – не понял мотопостовой.
- А-а! Поехали!
Тот девку оставил, нас посадил и – к кассе.
Мент подошел к дверям и говорит:
- А ну, открывайте!
А те уже закончили грязное дело и покуривают!
А баба, вконец оборзевшая, а может, просто по пьяни смелая, ему:
- А ты кто такой? У тебя документ есть? Показывай!
Тот:
- Я тебе счас покажу кузькину мать! Открывай, именем закона!
А Серж ему:
- Ты, сержант, поосторожней! Она ловко ногой бьется. И больно!
А тот:
- Я ей побьюсь! Открывай! А то стрелять буду!
Та:
- А пистолетик покажь!
Мент:
Ну, смотри, «воронок» вызову, тебе несдобровать! Открывай, мать твою!
А та вдруг дверь – раз! И, не вру, менту как даст в пах! Хлоп дверь!
Тут я услышал такой мат от слуги закона, одесский амбал – отдыхает!
А мы с Серегой, верите, на задницы попадали и ржем, как орловские рысаки!
- Во – яичница славная – из трех яиц!
Оклемался сержант, наряд вызвал, забрали сношантов наших. Только с тех пор я занимающихся любовью никогда не трогаю – свое дороже!

ЗА ПРОЯВЛЕННЫЕ МУЖЕСТВО И ГЕРОИЗМ
(продолжение легенды)

Сидим мы как-то вечером с женой в гостях у Сереги. Ну, его жена на стол собрала. Водочки дернули. Разговор мерный. Тут я, как всегда, давай темы героические расплетать:
- Вот, - говорю, - время нынче собачье пошло, режь кого на улице, ведь ни одна сволочь на помощь не выйдет!
Серега согласился:
- И то! Ну, еще по единой?
Только мы рюмки подняли, как на улице:
- Помогите! Убивают!
Ну вот, думаю, накаркал! Но – что делать – надо бежать!
Ноги - в  туфли с Серегой и – бежать! Вылетаем на улицу, а темно! Со свету-то. Глядь, в кустах под окном кто-то шебуршится. Мы – туда. Смотрим, мужик от бабы – прыг! Серега к нему и – без слов – раз тому в торец! Тот – брык! А девка как заголосит:
- Убивают! За что!
А мужик с земли:
- Вы что, охренели?! Это вон там кричали!
Мы – туда! А там баба с мужиком стоят друг против друга!
Серега мужика в торец – раз! Тот – брык.
А девка, не поверите, орет:
- Да вон там орали, сумасшедшие, что ли?
Смотрю, Серега засомневался. Но мы – туда!
Глядим, баба мужика за грудки держит одной рукой, а второй по мордасам охаживает!
Серега бабу вежливо отставил, а мужика  в торец – раз! Тот – брык!
А баба ему головой под дых как даст!
- Ты чо, убивец, моего мужа бьешь?
Серега опешил:
- А ты? Чего орала!
- То мое дело! Милые дерутся – только тешатся!
Плюнул тут Серега в сердцах, и пошли мы с горя водку допивать. А с тех пор зареклись: на крики уличные не реагировать.

СПРАШИВАТЬ НАДО!

Захожу я раз вечером в свой подъезд, у зятя тогда жил. А там что-то темно.
Только подумал об этом, как раз мне кто-то в глаз! Я – брык!
А мне фонарик в лицо:
- Тьфу, ты! Не тот!
Я осмелел:
- Вы что, мужики, хоть бы спросили!
Те меня подняли, извинились:
- Прости, браток, обознались в темноте. Соседа твоего ждем. Задолжал он нам.
- На-ка вот, в качестве компенсации, - и бутылку мне в руки сунули.
- Выпей и не поминай злым словом. А соседа мы все же достанем.
На том и разошлись. Наутро иду, а сосед наверх поднимается.
- О, - говорит, - за что это тебя?
- За тебя, - говорю. Тот не понял. Я объяснил. Сосед давай ржать.
- Ну, извини, пузырь с меня!
- Да я уже получил!
Дня два спустя иду в институт, а сосед поднимается. Гляжу – и у него фингал!
- Дождались?
- Ага, - говорит. – Ты куда?
- В институт.
- Пойдем, - говорит, - выпьем с горя. Я же тебе бутылку обещал!
Так я за один глаз две бутылки получил. Ну, а если и его глаз считать, то за два.
Но с тех пор, если в подъезде темно, то я, входя, всегда внятно говорю:
- Это такой-то идет! – На всякий случай...

НЕ ОТХОДЯ ОТ КАССЫ

Подвиги можно совершать, даже не выходя из дома. Не верите? Сейчас расскажу.
Сижу я раз на подоконнике, время летнее вечернее, окно открыто, и на гитаре играю. Соседка моя напротив слушать любила. А в комнате племяш мой уроки делает.
Пою я, а тут уже и танцы во Дворце закончились. Народец по домам повалил мимо. А под окнами нашими травка густая. Только песню кончил, и народ поредел, как, вижу, девица одинокая к нашему углу подходит. А из кустов мужичок – шасть – и к девице. Цоп её за бочок и на травку. Блудодей, никак? А народа уже - никого! И главное, нет бы мне крикнуть, испугать мужика, но я почему–то плямяшу шепчу:
- Смотри, племяш, что под окном деется!
А там уже дело к неприкрытому сексу подходит, потому как мужичок девахе подол заголил и рвет с нее исподнее со страшной силой. И главное – молча! Что она – что он! Глухонемые, что ли? А племяш, дурилка картонная, голову мне между ног! А как иначе посмотреть, если я на окне сижу? Но дело в том, что между ног у меня горшок с каким-то цветком. И племяш, норовя посмотреть на акт любви молчаливый, возьми, да горшок невзначай головой и бодни! Тот – вниз! И парнишке - по чану – дых! Да хорошо, что вскользь! Тот – кых – и с копыт! А девица под ним как заорет – не немая все-таки!
- Петю убили!
- Не ори, дура! – бает Петя, а сам башку теребит, не раскололась ли. А потом сгреб девицу, знакомую, как мы поняли и, почему-то ни слова не говоря в наш адрес, ушел за угол.
А я говорю:
- Поняли, наверное, что не к месту прилегли!
А про себя подумал: «Хорошо, что вскользь. А то, представляете, написали бы в газете: «Умер на женщине, убитый цветочным горшком».
Так мы с племянником влюбленным кайф и сломали!
А с тех пор под нашими окнами никто больше любовью не занимался.

Я - С ЁЛКИ!

Пошел в новогоднюю ночь к городской елке, у стадиона она стояла. Погода хорошая, тихая, снежок чуть идет. Народу – уйма, все веселые: и взрослые, и дети, катаются с горки, хороводы водят, водочку дергают, песни поют -  хорошо, этак, благолепно!
Пошел домой, просветленный. Чуть поодаль две девицы-молодицы в одну сторону со мной идут.
- С Новым годом, - говорю, - девушки! Вот с елки иду, ох и хорошо там! А вы  не с елки?
- Нет, мы с палки! – смеются девчонки. – Но там тоже хорошо!
С тех пор я с девицами на улице не заговариваю.

Продолжение следует...

БАЙКИ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ (СТУДЕНЧЕСКИЕ)

Я ВАМ ПАСПОРТ ПОКАЖУ!

Неправду говорят, что люди, занимающие высокий пост, сами из-под себя тоже видные. Далеко не всегда. Вот и с нашим ректором случай сыграл злую шутку.
Ректор был дядька хороший, доктор наук, умница, а с виду – метр двадцать с кепкой, субтильный, лицом желт и невзрачен.
И вот стоит раз капелла первокурсников, не знаюшая нашего Карима Самашевича (имена и фамилии изменены). Я-то тогда уже на втором курсе учился и ректора в лицо знал. И не только в лицо. Но о том другая байка. Стоит, говорю, капелла под лестницей и курит. А ректор, надо вам сказать, по-моему, не курил и карал за курево в присутственных местах строго.
А тут такое оборзение!  И - нате вам – тут  Карим Самашевич и нашелся.
Подошел тихонько к курцам, среди которых и дочь декана была, и говорит:
- Что это вы делаете?
- Как что, курим! – ответствуют будущие учителя.
- А кто, - спрашивает, - вам разрешил?
- А что, нельзя? Здесь, вроде, нигде по этому поводу ничего не написано, - заявляет самый умный из капеллы.
- Вам что, на каждом углу табличку вешать? – закипает уже ректор.
- А вы, собственно, кто такой вообще? – вопрошает один из курцов.
- Как – кто?! Я – ректор!
- Ха, ректор! Да разве ректоры такие бывают?
- То есть как это – «такие»? В каком смысле?
- Ну, ректоры такие... толстые, солидные, а вы!
- Да вы что, издеваетесь! Я -  Нургалиев!
- Ну да! Хи-хи! Ректор!
- Я - Карим Самашевич! – аж засучил ногами от негодования ректор.
Но братву под лестницей уже понесло. Она не замечает, что дочь декана дергает их  за рукава в тщетной надежде урезонить хлопцев! Она-то знает, что это ректор!
- Га.-га! –рыгочут студенты. – Ректор! Ну, ты даешь!
- Я - НУРГАЛИЕВ! – аж подпрыгивает ректор. – Я вам паспорт покажу!
Тут все так и отпали!
Последствия были плачевны. Понадобилось серьезное вмешательство деканата, студкома,
чтобы кое-как замять конфликт. Никого не выгнали, хотя и хотели сначала. А кто-то сердобольный посоветовал ректору представиться на всеинститутском собрании. Чтобы «их знали в лицо».

КАК МЫ С САШЕЙ НА СЦЕНЕ ВЫСТУПАЛИ

Мой друг Саша был «англичанином», учился на английском отделении. А еще он был классным музыкантом и композитором, играл в «Интеграле» с Бари Алибасовым. И был такой же, как и я, хохмач и балагур. На этой стезе мы и сошлись. И часто выступали на студенческой сцене в капустниках, КВНах, посвящениях в студенты. И вот как-то раз...
Был в моей группе еще один Саша, но мы звали его Шаша. Маленький, рыжий, но тоже веселый. И еще Дима был. Но мы его звали для краткости Дим. Этот Дим любил всяческие дурацкие тесты нам предлагать. Например, за сколько рублей мы голыми пройдем по аудитории? Или слабо ли кому-нибудь в присутствии всех (а нас на курсе было что-то более ста двадцати, причем 90 процентов – девчонки) громко испортить воздух в аудитории? Ну, дурилка, короче. И вот сидим мы как-то в день посвящения в студенты на лекции, а Дим новый тест удумал.
- А слабо тебе, - говорит, - Шаша, противотанковый пузырь из горла не отрываясь выпить и при этом не закосеть?
Шаша говорит:
- Как два пальца обсосать!
- Спор?
- Спор! На что?
- Еще на три пузыря!
- Пьем вместе?
- Ессно! Шалико (это я), разбивай!
Ну, я разбил.
На последней перемене кто-то слетал в гастроном и принес противотанковый портешок.
Не, дисциплину мы соблюдали – дождались окончания лекций и – за институт.
Шаша залихватски вышиб пробку, раскрутитил пузырь и – гол-гол-гол – выпил-таки весь пузырь до капли, не отрываясь и не поперхнувшись!
- Во дает! – изумились мы. А Шаша, молодецки подбоченясь, пошел домой переодеваться к вечеру.
- Про пузыри не забудьте! – крикнул он на ходу, – Отметим во время вечера!
Делать нечего, сложились мы, взяли четыре пузыря на вечер. Сел я на автобус и поехал переодеваться. Доехал до 45-й аптеки, гляжу, батюшки, какого-то вусмерть пьяного юношу двое под руки тащат. А у того ноги аж по земле волочатся. Пригляделся – Шаша!
Уела-таки его «портянка»! И то сказать – не Геракл! Правда, к вечеру оклемался, но пить уже не смог, его мутило. Вот мы там вчетвером по бутылочке-то и скушали. Ну, Диму с Шашей хорошо, они в массовке выступали, так что у них ничего незаметно было. А мы то с Сашей – солировали, точнее – дуэтили. Ну вот, а закусь у студентов какая? Конфетка! Ну, нас и развезло. Чуть поменьше Шаши. А надо идти, к микрофону. Короче. У меня руки были пустые, поэтому я ими балансировал, к микрофону идучи. А Саша был с гитарой на груди, а посему дал-таки пару вензелей по сцене. Прежде чем нашел микрофонную стойку. При этом, найдя последнюю, издал этакий гудок губами:
- У-у-у! – а потом, как и полагается  музыканту, пощелкал по микрофону и сказал гнусным голосом:
- Иииряс, ряссс, ряссс! – изумился – Работает!
А я зычным голосом конферансье объявил:
- Дуэт!
- Да видим, что не трио! – рыготнул кто-то из зала. – Во – дают!
А дальше мне предстояло объявить песню. Это было непросто. Так как я, не мудрствуя лукаво, написал слова на известную когда-то песню:
«В Москве, в отдаленном районе,
Семнадцатый дом от угла,
Хорошая девушка Тоня
Согласно прописке жила»...
Ну, и так далее. Петь мы ее должны были то хором, то поодиночке. Но я то рассчитывал петь на трезвую голову, а потому не шибко задумывался об удобопроизносимости слов, что ли. И названия песне не придумал, а посему решил объявить её по первой строчке:
- На смотр факультет наш собрался!
Попробуйте произнести эту фразу вслух, будучи в трезвом виде. Попробовали? Непросто, не так ли? А тут – с бутылки портвейна! Короче. У меня получилось нечто:
- Насмортфкортбросся!
Зал не понял:
- Бис! – крикнул кто-то. – Повторите название!
- Насмортфроксробся!
- Гы-гы-гы!
Я набрал воздуха в легкие и выдохнул в микрофон:
- Песссьня пры студента! – и тут же оглушительно икнул в микрофон.
Зал начал ложиться! И вдруг я с ужасом понял, что все и всё принимают за чистую монету! Хотя почему  с ужасом? С облегчением!
Я кивнул Саше, начинай, мол! Но тот держался за стойку и не отпускал, ибо гитара нарушала баланс.
Пауза затянулась:
- Пессьня пры студента! – объявил я еще раз. Исполняет дуэт «Два Александра»!
Саша наконец выпустил стойку и вдарил по струнам. Ну, тут он был бог!
Мы стали петь.

На смотр факультет наш собрался,
Собрался с мечтой – победить!
И мы с Александром решили:
Поможем и мы, так и быть!

И хоть и трудна и сурова,
Общественной жизни стезя,
Решили мы выступить снова
Вдвоем. То есть Саша и я!

Мы голову долго ломали,
Что в нашу программу включать?
Ведь хором споем мы едва ли,
И пьесу вдвоем не сыграть.

Мы не силачи-акробаты,
Сальто не умеем крутить – вот так!
( тут я должен был показать - как, но чуть не упал!)
На это есть крепче ребята («С дурфака, - от себя добавил Саша. Краем глаза я заметил, что физкультурный факультет насторожился).
А мы еще хочем пожить – хотим!

И долго ходили мы с Сашей,
Себя проклиная тайком,
За то, что на смотрах на наших
Всегда выступаем вдвоем!

Под бременем тяжким заботы,
Бродили, не чувствуя ног, ох!
И каждый был парень крутой и не робкий,
А вот отказаться не смог!

Все шло хорошо, пока не дошло до последнего куплета. Я написал, для хохмы, два варианта, но потом один из них забраковал. Вдруг  - не поймут. Но сейчас я напрочь забыл, как правильно, а поэтому начал так:

И вот наконец выступаем,
Себя измотав до конца...

О, ужас! Это как раз был неприемлемый вариант! Но Саша как ни в чем не бывало, продолжил:

Как примете нас, мы не знаем!
Меня (он сделал жест рукой в мою сторону) – и его, подлеца!

Зал упал! А Саша, как бы очнувшись, затянул сначала, уже правильный вариант:

И вот наконец выступаем,
Себя до конца измотав,
Как примете нас – мы не знаем,
Боимся, помрем, не узнав!

Но раз уж ответственность взяли,
То надо работу кончать! Ша!
Сегодня! Для вас! В этом зале!
Мы выступим с Сашей опять!

И он так рубанул по струнам, что – дрень! – одна из струн с хрустальным звуком порвалась, а Саша, не удержавшись, упал на одно колено – не хуже того Николая Сличенко.
- ПА-ГА-НИ-НИ! – истошно закричал кто-то. А зал рухнул овацией! Это был триумф!
На следующий день растроганный декан ласково потрепал нас с Сашей за щечку и сказал:
- Тронут! Молодцы! Какая едкая пародия на пьющих студентов. А как вжились в образ! Вам бы, Сашки, на актерский, да нету у нас его!
С тех пор мы решили – больше  полпузыря на рыло перед выступлением не пить.

ТОЛОКОННЫЙ ЛОБ

Второе посвящение в первокурсники у нас получилось еще круче! В ЦДК оно было.
И вот пришли мы туда, а у нас была добрая традиция: чтобы мандража в коленках не было, мы его винцом утоляли. Дернешь маленько – и спокойно на сцену! Да. Ну вот, а по ходу действия (это я так в сценарии выдумал) у нас шла сцена, из древней Спарты, где выходил амбал с физкультурного и швырял нерадивого студента в пропасть, коею должна была в нашем случае быть оркестровая яма. Понятное дело, студента-сачка играл у нас Шаша, потому как самый маленький и рыжий. На репетиции все было – в кайф. Стояло в яме еще два амбала-физкультурника и ловило брошенного туда Шашу. Но ими, естественно, нужно было руководить, потому что ловить они умели, а вот когда, ни в какую запомнить не могли. И там для этого был поставлен Дим. Он же должен был осуществлять удар колотушкой по барабану, означающий звук падения тела Шаши.
Вечер начался, но сценарий был длинный, и до нашего действия было далеко. Я играл Цезаря и показывал Шаше большой палец вниз, что означало:
- Хана тебе, кореш! – а затем амбал сгребал Шашу в охапку и – швырь в яму!
Ну, мы приняли по грамульке,  страху – никакого! Я вышел на сцену, как и положено, в тоге и стал расплетать действие. Ну, сюда-туда, дошло до броска Шаши. Я величаво, надменно и непреклонно указал большим перстом вниз. Шаша эффектно и театрально съежился, амбал-воин-физкультурник зловеще навис над ним, сгреб тщедушное тельце Шаши в охапку и, смачно крякнув, метнул его в «пропасть». По дороге Шаша издал тонкий писк, исчез с моих глаз, потом внизу что-то шибко громко грюкнуло, явно не в барабан вдарили, а потом вдруг раздался душераздирающий женский крик:
- А-а-а-а-а-ввв!
- Смерть нерадивым студентам! – растерянно произнес я, а сам подумал: «Почему женщина кричала?»
Далее по ходу действия на сцену должен был выскочить тот самый воин, что принес весть о победе, ну, тот древний марафонец, благодаря которому сейчас на 42 км. и бегают. И он как бы должен был служить антиподом тщедушному Шаше. Оценив его выносливость и героизм, я должен был сказать:
- Вот истинный герой!
Учеником он тоже был отменным!
Но Дим не появлялся. Пауза затянулась. Зал зароптал.
Я встал с ложа и как бы в тревоге заходил по сцене, сходу импровизируя:
- Но где ж гонец, где ж славный воин наш,
Что должен прибежать из Марафона?
- Я здесь! О, Цезарь, здесь! – на сцене появился шатающийся Дим. Но что это? На лбу его сияла огромная кровоточащая рана! По сценарию её НЕ БЫЛО!
Я импровизировал дальше:
- О, доблестный мой друг, о, брат, ты ранен?!
Дим выписал по сцене неописуемый вензель и, в буквальном смысле истекая кровью,  рухнул к моим ногам, успев хрипло выкрикнуть:
- Нет, Цезарь! Я – убит! Мы – победили!
Овация была ему наградой!
А внизу, оказывается, случилось следующее. Дим, утаив от нас пузырек, решил раздавить его с физкультурниками. А что они – не люди? Ну, вот они и присели прямо на полу, подстелив под себя рядюшку, на которую должны были ловить Шашу. Налили, приняли, еще налили. Ну, базар-вокзал. А тут уборщица рядом нашлась. Тоже не дура выпить. И давай, этак, с намеком мимо них барражировать – сюда-туда. Ну, налили и ей. Она стала говорить благодарственный тост. И вся капелла так увлеклась этой пламенной речью, что забыла о регламенте. А Шаша об то время уже трепыхался в мощных руках многоборца с физкультурного. Короче, Шаша пролетел, как фанера над Парижем и въехал прямо в ораторствующую уборщицу, которая и издала гортанный клич, и вместе они рухнули на физкультурников. Это и смягчило падение! Дим абсолютно не пострадал, а стал ржать в кулак, потому что куча-мала так и просилась в какой-нибудь водевиль! Но, видно, есть на свете Бог! Далее Диму нужно было бежать на сцену. Он вовремя спохватился и бросился наверх. Но не рассчитал высоты низенького прохода, и со всего размаху въехал толоконным лбом в балку! По оркестровой яме прошел малиновый звон, под аккомпанемент рыготания, к счастью, не пострадавших амбалов, уборщицы и Шаши.
Дим упал, весь в крови! Поняв, что шутки плохи, метнулись за нашатырем, сунули Диму в нос и наскоро стерли ваткой кровь. А затем отважный Дим продолжил свой героический путь, который и закончил у ног Цезаря, то бишь – моих! Но какой был триумф!
С тех пор мы решили – в оркестровой яме не пить!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ДЕДУШКИ ЛЕНИНА
или КАК Я ДЕКАНА ОБМАНУЛ

Светлой памяти Федора Тихоновича Гришко,
нашего декана и просто хорошего человека.

Дело было 22 апреля 1970 г. Однозначно помню, так как стукнуло в этот день вождю мирового пролетариата ровно 100 лет. И все мы, студенты, торжественно прошествовали на одноименную площадь, где по случаю этой знаменательной даты был организован грандиозный митинг. По окончании оного кто-то из нас предложил, а не отметить ли нам день рождения вождя по русскому обычаю, то есть – выпивкой. Сказано – сделано. Ну, у студентов – какие деньги? Скинулись. И так, и эдак – на всех по пузырю не получается! И тогда самый кулибинистый из нас догадался:
- А давайте купим (было нас человек 10) девять бутылок, пойдем к кому-нибудь домой, выльем все пузыри в кастрюлю, бутылки сдадим, а на вырученные деньги купим недостающий пузырь!
- Ну, ты Менделеев!
Так и сделали. Пришли к Генке-эстонцу, вылили в кастрюлю портвейн, сбегали за последней бутылкой. А закуси было – выкуси! Тогда теперь уже другой «Менделеев» и говорит:
- А давайте грог сварим!
- А как его варить?
- А хрен его знает...
Ну, поставили на огонь, добавили на свой страх и риск гвоздики, корицы, кориандра, ванили, короче, всех специй, что у Генки нашлись. Сварили. Получилось такое пойло! Но выпили все, хотя и рожи вытянулись. Посидели немного, покалякали, добрым словом помянув Ильича, да и пошли восвояси. И тут, пардон, на кого дрысня, а на кого рвота напала – видать, какого-то компонента переложили! Все кусты у дома эстонца поизгадили. А когда отошли маленько, решили взять «штурмом» «Бастилию», нашу общагу, где распорядок дня, точнее, ночи - был железный. Ну, нас, натурально, оттуда поперли, поздно уже было. К тому же прошел провокационный слушок, что наш декан сегодня будет общагу «бомбить». Было за ним такое «хобби». Завалит, бывало, со студкомом в общагу после одиннадцати, и давай по комнатам шмонать, нет ли мужичков у девочек и наоборот, не пьют ли и так далее.
Ну, трусы от такого известия домой потянулись, а  мы решили проникнуть в общагу через чердак. Что и сделали с немалыми усилиями. Прокрались к знакомым девочкам, а они как раз чей-то день рождения заканчивали, а может, и дедушкин, я теперь не помню. Короче, вдарили еще раза по рюмашке, парни домой собрались. Я же давеча от грога не пострадал ни «низом», ни «верхом», но почему-то, клюкнув рюмашку в общаге, совершенно вырубился. Решено было меня оставить до вытрезвления, а может, и до утра. Парни только-только забрались на чердак,  и тут нагрянул декан. Ну, в коридоре сразу шумно стало. Девицы меня кое-как растолкали, я вроде протрезвел, но бежать было поздно! И тогда девицы затолкнули меня под одну из кроватей и сделали вид, что учат литературу. Дошел декан и до их комнаты. Я затаил дыхание. Что делать?! А вдруг поднимет покрывало?
Так оно и вышло. Декан вошел, девицы поздоровались. А потом он как бы невзначай обронил:
- Тут, говорят, кто-то ломился в общежитие. У вас, девушки, никого не было?
- Нееет! – хором проблеяли девицы.
- Посмотрим-посмотрим, - судя по голосу, с ухмылкой сказал декан, и мне почему-то показалось, что он тоже немножечко «под мухой». А почему – нет? Он, хоть и декан, но тоже человек! Как не отметить столетие вождя? Скрипнули пружины надо мной, а потом в сетке выпукла задняя часть декана. Потом «полог тайны» приподнялся и... Я скорчил такую рожу, которую, клянусь, повторить смог только еще раз в жизни! Что это было, самозащита предков? Потом я увидел голову декана но, если можно так выразиться, вверх ногами! Голова мигнула глазами и удивленно уставилась на меня! Не знаю почему, но я вдруг приложил указательный палец к губам и выдохнул:
- Т-сссс!
Декан помедлил, потом согласно кивнул, сказал «ну-ну», встал и ушел!
Как я потом снова лез на чердак, возвращался домой, я не помню. Но на душе было так, будто все ведро давешнего пойла выпил я один! Что будет завтра, не хотелось и думать! Последствия могли быть самые суровые, хотя я и был у декана, если и не любимым, то где-то близко к этому, учеником.
Назавтра я старался не попадаться на глаза декану. Однако случай столкнул нас в курилке.
- Скажи-ка, Саша, - почему-то слегка смущаясь, обратился ко мне декан, - только честно, тебе ничего не будет: это ты был вчера под кроватью?
И тут я сыграл так, как никогда не играл! Я ласково посмотрел на декана добрыми глазами психиатра и спросил:
- Где-где? Под какой кроватью?! – В это время, глядя на меня, кажется, даже сам Станиславский не смог бы вымолвить свою крылатую фразу!
Декан смутился. И я понял, что он таки тоже вчера поддал!
- Понимаешь, - сказал он, иногда привидится такая ро...- он не договорил и вышел из курилки.
Два года спустя, на выпускном банкете мы сидели рядом с деканом. Вокруг шумели уже слегка пьяненькие выпускники и наши любимые педагоги. Декан налил в мою рюмку водки, поднял свою:
- Скажи, Сашка, теперь можно, ведь тогда под кроватью был все-таки ты?
В ответ я только скорчил ту самую неповторимую рожу.
Мы от души и облегченно расхохотались и выпили.
  

ИЗ СОВРЕМЕННЫХ БАЕК. «КАРТИНКИ С УЛИЦЫ»

ИЗ ЖИЗНИ «СОТОК»

На углу, у магазина «Волна» сидит тетка и торгует молоком в пластмассовых бутылках. Вдруг в кармане у нее что-то тренькает. Та вытаскивает из кармана сотовый телефон, секунду что-то слушает, а затем отвечает:
- Хреново идет торговля! А? Торговля, говорю, идет хреново! А? Да иди ты в задницу!
И тетка прячет «сотку». Цивилизация!

Парнишка на Ульбинском мосту, желая пофорсить, вынимает из кармана детскую китайскую игрушку-пиликалку сделанную под вид «сотки»:
- Кумарбек? Кал калай?
А в ответ механический женский голос:
- Как дела? До свиданья!

КРУТОЙ

У трамвайного парка какого-то крутого на джипе подрезает занюханная «жига». Тот, отчаянно воя фирменным клаксоном, в свою очередь подрезает «жигу». Когда та вынуждена остановиться, крутой в ярости выскакивает из кабины, дважды стреляет из газового пистолета в воздух, затем выхватывает из кабины «жиги» мужичка, бьет его в торец и уезжает!
Мужичок, сидя на асфальте, недоуменно крутит головой:
- Что это было?
- Новые русские, - качает головой в ответ, так же опупевшая от всего происшедшего бабка-семечница, сидящая на углу.

МИМОЛЕТНОЕ

Иду по улице. Пьяненький мужичок изо всех сил подпирает покосившийся тополь.
- Брось, мужик, - на ходу кидаю ему, - он не упадет!
- Не аксиома! – отвечает мужик и тут же падает сам.

В ПАРКЕ

В парке Джамбула толпа у вольера с животными. Подхожу. Маленькая девочка, глядя на зайцев, скачущих в клетке, поднимает затем голову на орлов, сидящих там же:
- Мама, что ли, зайчиков кинули птичкам на съедение?

Там же. Два волка весело бегают по кругу. Входит дюжая девица-служительница, неся волкам пойло. Те начинают грызться.
- Малллыш! – громовым голосом рявкает девица.
Один из волчков падает на задницу!

ЛОГИКА

Захожу в ЦУМ. Перед входом меня ловит пацан лет десяти.
- Дяденька, дай пять тенге, на хлеб не хватает!
- На!
- Выхожу из ЦУМа. Тот же пацан:
- Дяденька, дай пять тенге, на хлеб не хватает!
- Ты что, меня не узнал? Я ж тебе уже дал!
- Почему не узнал, узнал!
- Так и проси теперь у других!
- Так они не дают, а вы даёте!
- Логично!

«ГЛУХОНЕМОЙ»

Мужичок входит в трамвай. Народу немного. Кондукторша грозного вида подходит и становится против него в ожидании. Тот делает вид, что не замечает ее. Кондукторша секунду выжидает, а потом говорит:
- Оплатите за проезд!
Мужик делает вид, что не слышит.
Та дергает его за рукав.
- Платить будете?
Мужик жестами показывает, что не понимает.
- Глухонемой, что ли? – кондукторша начинает мусолить пальцами!
- Деньги, деньги давай! Понял?
В это момент трамвай останавливается, двери открываются. Мужик говорит:
- Понял, понял, чем дед бабку донял! Нету денег!
И выскакивает из трамвая.
- Хамлет! – говорит кондукторша и в сердцах сплевывает на улицу.

«КОЛОБОК»

Лето, жарища, ни облачка. Ровно посередине ступенек при входе во Дворец металлургов в ослепительно белом костюме сидит довольно известный в городе художник по прозвищу «Колобок». Он совершенно разморен солнцем и портвейном, судя по почти опорожненной бутылке рядом.
На плечах, непокрытой голове, коленях «Колобка» примостились с десяток голубей и нещадно гадят на него. «Колобок» весь в гуано. Оно стекает по его лысине, теряется в густой бороде, эполетами сползает с плеч.
- Кыш! – кричит какой-то сердобольный прохожий и машет на голубей.
Те – ноль внимания.
«Колобок» же воздевает к небу указательный палец, на который тут же садится очередная птица и философски замечает:
- Голубь – символ мира! И трогать его – не моги!

ИЗ ЖИЗНИ КИНОТЕАТРА «КАЗАХСТАН

Был такой кинотеатр когда-то. Теперь в нем казино. Вот раз идет кино «Вий». Напряжение достигло предела! Это когда Хома Брут приперт к стенке ведьмой! Девицы в зале -  кто в кресла вжался, а кто и к кавалерам прижался. Да и тем тоже не по себе... И вдруг:
- А-ааааааииииииях! Баа - баах!
Потолок над сценой разверзается и оттуда кто-то падает на сцену со страшной силой!
Может быть, в зале кто-то с перепугу и уписался. Во всяком случае, визг был такой, как будто одновременно зарезали штук сто свиней!
А ларчик открывался просто – ребятишкам захотелось посмотреть «Вия», билетов не было, залезли на чердак и стали смотреть через вентиляционные решетки. А те не выдержали. Вот так: хотели «Вия», а получили по вые! Хорошо еще, кинолюб павший не разбился насмерть!

Шла какая-то киноха американская про очередной Апокалипсис. Они еще удивляются, что у них арабы в небоскребы врезаются на самолетах! Да посмотрят люди такие псевдокатаклизмы на экране, а потом и дуреют!
Ну и вот. Наша пацанва, киноху эту посмотрев, решила, что пора шумнуть и в натуре. Короче, кто-то спер из школьной хилаборатории где-то с полкило (!) натрия! Принесли под выход из «Казахстана» ведро с водой, кинули туда натрий и – не дураки! – отбежали.
Гавкнуло так, что вынесло двери! А за ними и народ – испужался! Это вам не американский картонный катаклизм! А вы говорите – арабы!

БАЙКЕР – НА БАЙКЕРА
или как я мотык «забодал»

Всегда завидовал Джеки Чану. Это ж надо - так «лепить горбатого»  своим собственным телом!
Но знал ли я, что однажды посрамлю самого Джеки?! А было так...
Иду я раз на работу с обеда. Только хотел за соседний дом завернуть, как выскакивает из-за него на солидной скорости – байкер – не байкер, но парнишонка на мотыке. То ли «Восход», то ли еще что. Я в них сроду не разбирался. Выскакивает, значит, и на меня. И, так прикидываю, ровно между ног целит! Ну, детей-то я уже помог народить, но пожить кое-какой жизнью еще в некотором смысле хочется! А чую – не дадут!  Да. И отскочить не получится – поздно. В этом месте говорят: «...и перед ним в этот короткий миг пролетела вся его жизнь». Врать не буду: жизнь не пролетала, да и подумать ничего не успел. Сработал звериный инстинкт самосохранения. Я сделал огромный тарзаний прыжок, отнюдь не в сторону от мотоцикла, а НА него! Это спасло и меня, и прибор! Мои летящие руки сразили:
а) правая –  спидометр – напрочь, с болтов;
б) левая (ударная, я – левша) парнишку-придурка, что лётает меж домов на такой скорости!
Без булды говорю – всё истинная правда! Так вот, спидометр отлетел в сторону метров на пять, парнишка слетел с катушек и упал скучать в кувет, а мотык пал и заглох, как Буцефал Александра Македонского! А я – вы не поверите – остался стоять, цел и невредим, с болью в руках, правда!
Более того, подскочил к парнишке, навис над ним, потрясая кулаками, да только и мог вымолвить:
- Ну, ты и мудило гороховый!
А бедное дитятко, навзничь повергнутое, пискнуло что-то типа:
- Дяденька, я больше не буду! – и ручонками мордочку прикрыло!
Не стал я «гладиатора» добивать, хотя и был соблазн, а ну, как вместо меня ребеночек бы оказался? Бац – и нету!
Ага, и пошел на работу. Но с тех пор я из-за углов всегда с опаской выхожу. И руки, как футболист при штрафном ударе держу. Так. На всякий случай...

НАШ «КОРОЛЕВ» ИЛИ НАГРАДА НАШЛА ГЕРОЯ

Соорудил я раз ракету для дворовых ребятишек. Дай, думаю, пускану. И им интересно будет, и я детство вспомню. Ну, взял и изладил на работе. А вот как заряд делать – забыл. Помню, что нужны для пороха селитра, сера и уголь, а в какой пропорции – запамятовал. Спрашиваю у одного Сереги-умельца: скока, мол, и скока? Он – а стока, дескать, и стока!  Как раз и соврал. Но мы это потом поняли. Ракета славная получилась! Сама картонная, покрасил её в серебристый цвет, а стабилизаторы – из жести. А сослуживцы мои говорят, чего, мол, дурью маешься, «пионерская зорька» в заднице играет?
- Ништяк! Пошли, - говорю, пуски делать, а заодно я им про Цандера с Циолковским расскажу! Дядька Степанчук сразу согласился, а Николка уперся рогом – ни в какую!
- Что я, дурак, что ли? – говорит. Насилу уговорили!
Ну, пришли в наш двор, я пацанов собрал и говорю:
- Сейчас, пацанва, мы вам Байконур во дворе устроим!
- Урря!
- Во, - говорю Николке, - а ты не хотел! Гляди, как рады!
Воткнули направляющую арматуру, с которой ракета должна была стартовать, вставил я фитиль.
- А ну, - говорю, - пацаны, на десять метров – шагом – арш!
Все отошли, кое-кто даже залег. А фитиль не разгорается – и все тут! И так, и сяк – ни в какую! Тут Николка не выдержал и говорит:
- Ты, Сашкец, в танкистах служил, тебе бы пушки заворачивать! А я, как-никак, два года на Байконуре оттрубил и пуски – вот как тебя видел. Давай спички!
Чирк! Пшшшшш..... Гав! Трада-дадах! – Ракета рванула со страшной силой! Гад Серега-умелец пропорции неправильно подсказал – в заряде получился дымный порох! Направляющая просвистела в одну сторону, подставка – железная велосипедная звездочка – в другую! Но основная хохма была в том, что один из жестяных стабилизаторов оторвало в момент взрыва и он, наподобие вертолета, совершил странный пируэт и воткнулся... прямо в лоб Николки-«пускача»! Воткнулась и осталась стоять, пока он его с испугу не сбил ладонью. Так до сих пор на лбу у него и осталась метка-татуировка синяя! А тогда получилась шишка с кровью!
А потом дети услышали подробный и витиеватый урок сочного русского мата, причем предметом поимения были: я, дядька Степанчук, Сергей Павлович Королев,  вверенный ему космодром Байконур и Цандер с Циолковским Константином Эдуардычем. Последним в этом длинном списке шел сам Николка. Но главное, что из детишек никто не пострадал.  
С тех пор ракет мы больше не строили.  

ИЗ АРМЕЙСКИХ БАЕК

ТУАЛЕТНЫЙ КОНФУЗ

Как закончил я курсы офицерские на Иссык-Куле, так поехал в родную часть. И вот во Фрунзе городе, нынче Бишкек который, не спавши дня два – все в дороге – решил в аэропорту умыться. А там  туалет подземный на улице. Ну, я туда. Спустился, чемоданчик поставил у раковины. Дай, думаю, по пояс вымоюсь, пыльно в дороге-то. Разоблачился, зажмурился, намылил голову. Только смывать мыло, как слышу женский голос:
- Ой, вы что тут делаете?
Промыл глаза. Гляжу, две девахи, в наглую, прикиньте, в мужской сортир вломились и на меня пялятся!
- Вы чего, - говорю по-хохлятски « с глузду зъихалы, чи шо?
Те между собой:
- Точно – ненормальный! – А мне:
- Ты, солдатик, видать, перегрелся на солнце! Чего в женский туалет забрался, для экзотики, или планы какие лелеешь?
- Да вы что – говорю, - девицы, - чокнулись?
- Это ты, - говорят, - чокнулся! Посмотри вокруг – писсуары-то  - где!
Огляделся я, точно: нет писсуаров! Батюшки, это ж меня за маниака сексуального, под служивого косящего, принять могли со всеми вытекающими последствиями! Собрал я манатки и под смех девичий рванул когти, от греха подальше.
С те пор я буквы на сортирах общественных вслух читаю.

«КОГДА Я ЛИФТЕРОМ СЛУЖИЛ В ПОЕЗДАХ...»

Да. На том мои приключения на обратном пути не кончились. Билет на самолет я не достал, поехал поездом. Приезжаю на вокзал. Жара стоит – под сорок. Народу - как собак нерезаных! И гражданские, и еще больше служивых, их как раз к нам везут. Какой-то майор поддатый, мордастый, всей этой камарильей руководит, кого хочет - посадит, кого – на фиг, в сторону. И меня тоже.
Я говорю:
- Мне бы домой, товарищ майор!
А тот:
- Гусь свинье не товарищ!
Я ему, обидевшись:
- Чего вы гусем обзываетесь?
Майор напрягся, стал задумываться. Думал-думал, а потом и говорит:
- Ты, это, в смысле, что я - эта?
- Нет, - говорю, - что вы, вы - не этот, в смысле, этот - не вы!
Он не понял, но сказал, что понял, и дал мне пинка под зад:
- Марш отседа, чмо болотное!
Я отошел. Смотрю, вылазит из вагона чудо о двух ногах – выше меня на голову, а я сам  - метр девяносто! В том – два двадцать – не меньше! Проводник, ага.
- Дай, - говорит, - землячок, закурить.
Ну, курево у меня было, угостил.
- Коля! – говорит проводник.
- Саша!
- Домой?
- Ага! Да вот, чудило-майор не садит!
- Да и хрен с ним, я посажу, тут я хозяин!
- Вот спасибо!
- Залазь!
Поместил он меня гарно, к себе в купе. Правда, на третью полку. И что забавно, смотрю, у него оба кармана на брюках форменных вот такими английскими булавками заколоты!
- Зачем? – спрашиваю.
- Сплю, - говорит, шибко крепко! А у меня семьдесят шесть рублей в карманах! А ну, как вытащат во сне?
Положил он меня, говорю, на третью полку, а я с устатку и уснул. Как просыпаюсь уже ночью, потому что меня кто-то за руку дергает, и голос женский:
- Вставай!
- Мне Коля, - говорю, - разрешил. Думаю, выгонять меня контролер пришел. А та:
- Вставай, - говорю, помощь нужна!
- Не встану,- говорю, - пусть Коля вам поможет. - А сам думаю, сманивает с полки, а там и в тамбур турнёт! Фигушки! В тамбуре тоже толпа едет. Но на полке-то лучше.
- Да помоги же, солдатик! Спит Коля без задних ног! Его теперь пушкой не разбудишь!
Да что ж такое? Спускаюсь нехотя. Проводница. Лет двадцати пяти. И собою недурственна, насколько можно рассмотреть в полутьме ночного купе.
- Что, буянит кто?
- Хуже, - ответствует девица, а сама вдруг начинает... раздеваться! Тьфу ты, да это мне, наверное, снится! Но сон-то какой интересный! Ну-ка, досмотрю! А та кителек свой, френчик форменный скидаёт, а там и блузочку расстегивает! Тут я понимаю – это не сон, и говорю:
- Коля, ты где?
Коля бормочет что-то во сне на нижней полке! А девица, скинув блузку и закончив полустриптиз, поворачивается ко мне спиной и просит:
- Застегни, пожалуйста!
И  вижу я, что застежки ее лифчика свободно болтаются по спине! А сам лифчик держит спереди содержимое – ого! – размера, этак, шестого! А может, мне так от неожиданности увеличилось?
- Вот, - говорит та, нисколько не смущаясь, - какой-то козел, из ваших, в чине майорском, решил полапать чужое хозяйство, да по мордасам и получил! Застегни, будь другом!
Вот конфузная оказия, да меня никак в «лифтеры» приглашают! Но делать нечего.
- Давай, - говорю со вздохом!
- Чего вздыхаешь, - говорит проводница, - это мне вздыхать надо! Ваш брат думает: раз проводница, так можно к ней и за пазуху!
- Я не думаю, - говорю я, а сам  пытаюсь свести концы с концами. Тщетно, ибо в полутьме ощущаю, крючки держатся на честном слове, но этого мало – штрипки, или как их там, при всем желании не доходят друг до друга сантиметров на десять!
- Ну, чего ты возишься?  Разучился, что ли? – сердится проводница.
А я думаю: вот пикантная ситуация, зайди кто? И «накаркиваю», ибо слышится голос Коли:
- Блин,  во - сон какой сексуальный снится! – и снова храп.
Мы с проводницей смеёмся вполголоса.
- Ну, давай же, - понукает та!
«Эврика!» - думаю я:
- Ну-ка, выдохни!
Та с шумом выдыхает и я, наконец, цепляю крючки за петельки!
- Ну, вот и спасибо! – говорит с удовлетворением девица и столь же шумно делает вдох.
- Бзыккк! – державшиеся кое-как, крючки со звоном отскакивают, лифчик стреляет наподобие рогатки, делая проводницу, как теперь приято выражаться, топ-лесс! И надо сказать, что этот топ-лесс – впечатляет!
- Тьфу! – плюется в сердцах проводница. – Так твою, распротак! Что теперь делать? Аа – вяжи узлом!
Что делать?
- Выдыхай!
Наутро, встретив меня в тамбуре, проводница устало улыбнулась:
- Спасибо еще раз!
- Держится?
- Еще как!
- «Морским» вязал!
С тех пор подобных манипуляций мне больше почему-то в поездах делать не приходилось. А жаль!

ПАРИК КОБЗОНА,  «БЕЛОМОР» ПЕЛЬТЦЕР

Как-то летом стояла такая жара, что асфальт плавился. И вот иду я раз (а я вам уже рассказывал, что жизнь меня все с известными личностями сталкивает)  и захожу от жары в «Янтарь», магазин наш ювелирный. Что я там забыл – поди, спроси! Как вижу, у прилавка девицы-продавщицы гурьбой сбились и на мужика во все глаза пялятся, что спиной ко мне, а лицом к прилавку стоит. И со спины мужик этот – так себе и, главное, как мне показалось, в трикушке каком-то, в сандалиях на босу ногу.
- Нет, - слышу, - любезные,  вы мне это кольцо покажите.
- Девицы ажник извернулись, кольцо с-под стекла вынимаючи:
- Нате! – говорят.
А мужик, смотрю, от жары платок из кармана вынимает и ... поднимает свой курчавый волос!
Парик! И, этак аккуратно – мок-мок-мок - по открывшейся под париком лысине. И – раз паричок на место. И давай как ни в чем не бывало очередное кольцо рассматривать.
Я-то сбоку глядь на мужика – Кобзон! Иосиф Давыдович! Он к нам с гастролями тогда приезжал.
С тех пор я (да наверное, и большинство других) Кобзона без парика не видел.

А еще раньше и еще дальше – на Кавказе, в Кисловодске, был и такой случай.
Приехал к нам «Ленком», театр это известный, московский. Захаров там еще режиссерит. А я тогда пацаном был, ну, лет тринадцати так, с гаком. И вот идем мы раз с друзьями, как видим – выходит из театральной гостиницы группа артистов. Кто там среди них был, уже не помню. Но как было забыть Татьяну Ивановну Пельтцер, «маму» «Ивана Бровкина»! И вижу я, что Татьяна Ивановна достают из ридикюля «Беломор» и закуривает неспешно.
Ну, я же бедовый! И говорю друзьям:
- Сейчас на спор пойду и попрошу у Пельтцер закурить!
- Врешь, не пойдешь!
- А вот и пойду!
- На спор?
- На спор! – иду смело и говорю:
- Извините...э...мнэ (отчества-то не знал тогда!) ... тетя Таня, не дадите ли закурить?
- А не рано ли тебе, «племянничек»? – вопрошает «тетя Таня».
- Да я – на спор! – шепчу я удрученно!
- Ах, на спор! Ну, тогда держи! Но лучше брось! – и «тетя Таня» двинулась с друзьями к парку.
И я таки бросил! Через  двадцать три года...
Но с тех пор у женщин никогда закурить на улице не просил.

«ЕСТЬ МНОГОЕ НА СВЕТЕ, ДРУГ ГОРАЦИО...»

Еду я раз в поезде из Барнаула. Выхожу в тамбур покурить. А там Шукшин. Василий Макарович! Собственной персоной! Стоит и курит. А у меня как раз спичек нет.
- Можно, - говорю, прикурить?
Тот спичкой – чирк! Стоим, молчим, курим. А что делать? Вы бы что делали? Думал я, думал. «Сейчас же уйдет», - думаю. И вдруг – о, эврика!
- Василий Макарыч, - говорю, Вы извините, но вот совпадение – мы с Вами в один день родились!
- Ну? – удивляется Шукшин, а сам  - по глазам вижу – не верит! «Так, - думает, видимо, - парнишка решил разговор завести. А повода нет!»
- Серьезно, - говорю.  – Не верите? – лезу в карман, достаю паспорт и показываю Шукшину.
- Вот, смотрите, 25 июля!
- Действительно, - теперь уже по-настоящему удивляется Шукшин. – Ну, что ж, как сказал Шекспир: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
Хлопнул меня по плечу:
- Ну, бывай, однодневец!
И ушел.
С тех пор я Шукшина больше в поездах не встречал...

КАК СТРАННО СОВПАДАЮТ ДАТЫ...

Прочитали про совпадение дат выше? Это еще не все!  Я уже писал, что имел удовольствие столкнуться с Владимиром Высоцким в пединституте в 1970 году. Знал ли я тогда, что  через 10 лет бард умрет, умрет именно в день моего рождения! Более того, буквально за месяц до этого я буду на Ваганьково и, обходя могилы известных личностей, на миг остановлюсь у памятника популярнейшего в пятидесятые годы актера Сергея Столярова, не зная, что, месяц спустя, рядом похоронят Владимира Высоцкого!
С тех пор, бывая в Москве,  я всегда навещаю Владимира Семеныча. Хотя и не люблю погостов...

А на этом, как ни странно, байки мои заканчиваются.
«Скончал певец. Осел. Уставясь в землю лбом...» - как сказал бы дедушка русской басни Крылов И.А. Как бы и перешерстил всю память свою на предмет смешного или необычного, что нашел – рассказал. Хотя, кто знает, может, и еще что вспомнится...
И вот тогда... продолжение – СЛЕДУЕТ!!!

Шалико Агарян.

19...ой-ой-ой -2008 гг.