Рассказ
Изранено у парня тело,
Через лицо границей шрам...
Девчонка смотрит то и дело:
Зачем такой он страшный, мам?
И шепот девочки-малышки
Осколком врезался под грудь...
Но что возьмешь с нее, глупышки?
Солдат – он, дочка, не забудь!
Пролежав год в ташкентском госпитале, Сашка Авдеев вернулся в Никольск. Он вышел из вагона, оперся на палку, вздохнул полной грудью и облегченно произнес: "Дома!.." Простился с соседями по купе, взял дипломат – подарок госпитальных друзей, – и медленно пошел на автобусную остановку.
Три года он не был в родном городе и теперь с любопытством вглядывался в лица прохожих, надеясь увидеть знакомых, смотрел на подросшие деревья, на дома, казавшиеся ему сейчас самыми красивыми домами. Все эти годы мечтал он о возвращении на завод, в свою бригаду, радовался предстоящей встрече с бригадой, с бригадиром дядей Сашей. А самой заветной мечтой была встреча с Еленой Прекрасной – его Аленкой.
Сейчас он как никогда был близок к своей мечте, а тревога возрастала с каждым шагом. Как-то его встретят? Встретят не того развеселого, неугомонного Авдея, а еле передвигающего свои израненные ноги Сашку Авдеева – инвалида первой группы, белобилетника. Как сложится его жизнь?
– Не дрейфь, Авдей, шагай бодрей, – прошептал Сашка, с трудом влезая в автобус.
Устроившись у окошка, он с жадностью пожирал глазами мелькавшие здания, а сердце билось тревожней, и вот оно ёкнуло, покатилось вниз, а, вынырнув из пропасти, заработало скачкообразно – впереди виднелось здание моторного завода. С этой, несвойственной ему тревогой Сашка вошел в здание общежития. За столом сидела вахтер тетя Даша.
- Разрешите доложить: сержант Авдеев прибыл на постоянное место жительства! – радостно отрапортовал Сашка.
- Ишь ты, на постоянное жительство! Какой хват! Ты на работу наперёд устройся, а потом и место тебе будет, – сердито проворчала вахтерша.
- Тетя Даша, да вы не узнали меня что ли? Сашка я, Сашка Авдеев! Комната у меня тут, вот и ключ от нее. – Сашка вытащил ключ из кармана и показал его вахтеру.
- Ключ, ключ... Кто ж знает, где ты его взял? Вы тут все мастера, вам и выточить такой – раз плюнуть, а тетя Даша отвечай за вас.
- Да вы вспомните, как торжественно мне его вручали в красном уголке... – голос Сашки звучал растерянно, он никак не ожидал, что ему придется добиваться своей же комнаты.
– Это когда ж было-то? – с любопытством и более доброжелательно спросила тетя Даша.
- Четыре года назад...
- Ох ты, четыре года! Да за это время воды-то сколь утекло, милок, все разве упомнишь.
- Да, воды много утекло, – грустно прошептал Сашка.
– Да ты, милок, время-то не тяни, беги в отдел кадров, оформляйся на работу, тогда и комнату получишь. Да не опоздай до конца смены, а то где ночевать-то будешь, голубь сизокрылый, в энтой-то комнате анжинер живет. Придется тебе домой в деревню возвращаться, – тетя Даша участливо смотрела на Сашку.
- Да я не деревенский, я детдомовский.
- Ишь ты! Тогда тем паче, поспешай. Иди, иди, не стой истуканом, а то еще свалишься тут, ишь, какой бледнющий-то, чисто покойник,
- Был там, да вот выкарабкался, – проговорил Сашка, закрывая за собой дверь.
А перед глазами стоял жаркий июльский день, собрание в общежитии. В президиуме сидели бригадир Александр Иванович, Татьяна Ивановна – директор детдома, в котором вырос Сашка, инспектор отдела кадров – представитель жилищной комиссии профкома, комендант: Сашке вручали ключи от отдельной, комнаты – он становился ее единственным, полноправным хозяином до получения квартиры. Сколько было сказано теплых, добрых слов! Он после этого как на крыльях летал – завод для него стал родным домом. И все эти годы ключ от комнаты был талисманом – ему было куда возвращаться!
А теперь, потерпев такое неожиданное поражение, Сашка неуверенно, без всякой надежды, зашел в отдел кадров. В комнате сидел инспектор, тот самый, который присутствовал при вручении ему ключей, Сашка молча положил документы на стол. Инспектор, изрядно располневший за эти годы, также молча взял их, прочитал бегло и сказал:
– Что же, солдат, воевал ты храбро, наград много. Спасибо тебе, не посрамил завод, А теперь отдыхай с чистой совестью, ты заслужил это.
– Да мне не отдых нужен, мне бы работу какую-нибудь… и комнату в общежитии, – смущенно попросил Сашка.
– Что ты, парень, какая работа с первой группой?! А общежитие... Если бы ты на работе заболел, то так и остался бы в комнате – не выгонять же тебя на улицу. А за эти годы ты уже потерял все права на нее, а вновь – как тебе предоставишь место – ты же не работаешь? Да и койка не спасет тебя, сейчас квартира нужна. Ты иди в военкомат, они обязаны дать как инвалиду Советской армии, тем более что ты из Афганистана. Вам сейчас большое внимание уделяется. Ну, солдат, желаю тебе успехов, отдыхай спокойно, – с этими словами инспектор грузно встал, вышел из-за стола, похлопал по плечу, проводил до двери.
Выйдя на улицу, Сашка остановился. Налетевший сухой, порывистый ветер растрепал его кудри, толкнул в спину, как бы говоря: "Иди, иди, ищи свое счастье".
– Ох, Авдей, Авдей, видно утром ты не через то плечо повернулся, что-то тебе крупно не везет на родном предприятии, – подумал и криво усмехнулся Сашка.
И вспомнилось ему, как он с группой практикантов из техучилища впервые попал на завод. Распределили их по участкам, по бригадам. Леха Золотарев попал к бригадиру веселому, молодому – с таким и работать одно удовольствие. А ему достался угрюмый бровастый старик. Как глянул из-под очков сердито, так и заныло все внутри, подумал: "Пропала практика. Этот куркуль и к станку не допустит, и ничему не научишься, будешь при нем мальчиком на побегушках".
А бригадир снял очки, осмотрел нахохлившегося Сашку, улыбнулся, и лицо его стало добрым, притягательным.
– Что, парень, сердитый такой? Давай знакомиться: меня зовут Александр Иванович, можешь просто дядей Сашей кликать, а тебя как звать-величать?
- Авдей, – тихо произнес Сашка, чувствуя себя не очень уютно под изучающим, рентгеновским взглядом бригадира.
- Авдей?! – Бровь Александра Ивановича удивленно поползла вверх. – Это в чью же честь тебя так назвали?
- Да нет, Сашкой меня зовут. Сашка Авдеев. А ребята Авдеем прозвали.
– Так значит ты мой тезка? Александр – имя хорошее, героическое. Ты о Невском слышал?
- А вы о Македонском слыхали? – Сашка с хитринкой, вызывающе смотрел на бригадира.
- А как же, слышал, – Александр Иванович, улыбаясь, всё с большим любопытством разглядывал высокого, худющего Сашку. – А ты на кого же из них хочешь быть похожим?
- На Александра Матросова, – с вызовом ответил Сашка.
- Вон как! А почему именно на него?
- А он тоже детдомовский... – уже тише и спокойнее сказал Сашка. Он никогда никому не говорил о самом заветном, а тут как-то легко сказал совсем незнакомому человеку и не жалел об этом, как бы зная наперед, что над этим смеяться не будут.
- Значит детдомовский ... В общежитии живешь? – лицо бригадира стало серьезным и каким-то тревожным.
Сашка кивнул. Бригадир вздохнул, проговорил мягко:
– Давай, Саша, приступать к делу, посмотрим, чему вас научил ваш мастер Валентин Михайлович.
– А вы знаете нашего мастера? – голос у Сашки зазвенел, глаза заблестели от любопытства и радости – мастер был его кумиром.
– Знаю, Саша, знаю. Учеником он у меня начинал. Давно уж вылетел из гнезда, да вот и обогнал старика. – Бригадир говорил об этом, не сожалея, а наоборот, гордясь тем, что ученик обогнал учителя.
Всю практику Сашка работал у станка и многие премудрости и тонкости в работе он узнал от дяди Саши. Потом в училище, иногда по субботам, он встречал бригадира в мастерской. И не было такого случая, чтобы тот не подошел и не расспросил об учёбе. После училища Сашка пришел в бригаду дяди Саши. И он до сих пор убежден, что только благодаря бригадиру ему дали отдельную комнату в общежитии.
0н проработал в бригаде около года до призыва в армию. За такое короткое время Сашка успел врасти в коллектив по самую маковку. В детдоме он любил уединяться: так было меньше шансов получить затрещину от более рослых, более наглых ребят. А в училище с первого дня шефство над ним взяла Аленка. К тому же он стал расти, да так стремительно, что за два года превратился из "фунтика" в "верзилу". Он с удовольствием занимался спортом, и на заводе быстро включился в эту жизнь: записался в волейбольную секцию, гонял в футбол. Он не отказывался ни от каких поручений, даже в хор пошел, когда готовились к смотру художественной самодеятельности. Говорят: кто везет, на того и наваливают. Вот и у него было так, но сил хватало на все, а в армии это очень пригодилось. И он был так благодарен дяде Саше, всей бригаде за то, что они приняли его в свой коллектив и считали равным себе. Это помогло ему избавиться от унизительного чувства ничейности, ненужности, преследовавшего все детские годы, и там, в армии, он чувствовал себя равным со всеми.
Два года Сашка переписывался с бригадиром. Письма были не частые, но очень подробные, со всеми бригадными, заводскими новостями. Они с дядей Сашей строили планы на будущее, мечтали, как Сашка поступит в институт на заочное отделение. Да и на семейном фронте намечались изменения: его Аленка писала часто, ждала, не смотря на запреты матери. После окончания службы должен был зазвучать для них вальс Мендельсона.
Уже был приказ Министра обороны, оставался месяц до дембеля, и вдруг тот злополучный налет душманов, ранение, госпиталь – сначала в Кабуле, потом в Ташкенте. Полгода в небытии – между небом и землей. За это время прекратилась переписка с Аленкой и дядей Сашей. Еще полгода ушло на восстановление сил. Пытался наладить переписку, но Аленка молчала, а от дяди Саши, вернее, от его жены, пришла весточка: она писала, что старик занедужил и писать не может.
И вот теперь он был почти рядом, но пойти к ним не мог: с чем идти? Жаловаться не хотелось, а хвалиться было нечем. И выходило, что пока не утрясется вопрос с жильем, ему к друзьям хода нет.
Добравшись до военкомата, Сашка узнал, что там не приемный день. Время близилось к вечеру, и он поехал на вокзал: занять для ночлега местечко поудобнее.
Утром начался новый круг хождения по инстанциям: военкомат, собес, горисполком. Эти походы продолжались три дня – везде очереди, строго определенные часы работы по приему граждан. И как награда за муки – «фешенебельный номер» на вокзале: "ложе" из четырех молочных ящиков под лестницей, ведущей в ресторан.
Подложив под голову дипломат, Сашка в изнеможении вытянул уставшие, саднящие ноги, прикрыл глаза, задремал. Очнулся от собственного крика: "Витька – а! Окружа-а-а..." Открыв глаза, Сашка увидел стоящего рядом милиционера.
– С кем воюешь, вояка? Я вижу, ты тут капитально обосновался, Откуда и куда путь держишь? Предъяви документы и билет, – милиционер смотрел насмешливо, надменно расставив ноги, всем видом показывая свою власть над всеми людьми в зале ожидания.
Сашка с трудом встал и подал сержанту воинский билет, справку из госпиталя, направление в Кашинский дом инвалидов, полученное вчера в горисполкоме. Тот небрежно взял бумаги, посмотрел, удивленно присвистнул:
– Не понятно, почему ты здесь, а не в Кашинске? Удрал что ли? Пройдем-ка в отделение, там разберемся, что к чему, – сержант дождался, когда Сашка поднял дипломат, взял его за локоть, так как выше не дотягивался, и повел в отделение.
В комнате с зарешеченным окном за столом сидел седоволосый капитан лет сорока с карими весёлыми глазами. Столкнувшись с отрешенным взглядом Сашки, он нахмурился и спросил:
- Что там у тебя, Серегин?
- Товарищ капитан, похоже, еще один беглец из Кашинки: направление еще позавчера подписано, а он у нас под лестницей спит. Во сне с кем-то воевал – видать с собратьями по "отелю", – сержант говорил это весело, стреляя на Сашку лукавым взглядом, предвкушая допрос – хохму с "шизиком", и не отпускал его руку.
– Ты, Серегин, не усердствуй, разожми клешню-то, не убежит, видишь какой он, весь шатается...
– Вот я и хотел сказать, что он как-то странно шатается, товарищ капитан, видно большую дозу принял, – сержант был разочарован, что «концерт» отменялся.
- Разберемся с шатанием. Иди, неси дежурство, А ты, служивый, садись, отдохни, пока я твои документы посмотрю,– капитан углубился в изучение бумаг, а затем спросил:
- Где жил до армии?
- В общежитии.
- А до общежития? Родные-то кто есть?
- Нет. В детдоме вырос. – Сашка отвечал нехотя, устав от подобных вопросов в тех организациях, которые ему пришлось обойти за эти дни. Он был оглушен черствостью, бездушием чиновников, получающих зарплату за "служение народу".
Все это капитан прочитал во взгляде Сашки, и ему стало не по себе от своего бессилья хоть чем-то помочь этому искалеченному парню. Побыв немного в нерешительности, он затем стремительно вышел из комнаты, а минут через пять вернулся повеселевший.
– Пойдем, парень, я тебя на ночку пристрою, а утром отправлю с автобусом, – капитан подхватил Сашкин дипломат и пошел на перрон. Сашка спешил за ним, сосредоточившись на дороге, чтобы не споткнуться о случайный камешек, и не заметил, в какую комнату они вошли, но специфический запах сразу подсказал, что это медпункт.
- Тетя Паша, вот привел тебе собеседника, а то одной-то чаи гонять, поди, скучновато, – весело произнес капитан.
- А ты, Вася, садись с нами за компанию, вот и будет веселей. Небось, твои жулики мимо Серегина не пройдут, – женщина, разговаривая, ловко разливала чай.
– Ох, ты, чай-то с душицей, – капитан сел к столу, поставил еще один стул, – садись, парень, погрейся чайком.
– Чай – он душу согревает, всю грусть разгоняет, – тетя Паша пододвинула бутерброд с колбасой к Сашке, – закуси немного. Попьешь, и уложу тебя на кушетку за ширмочку, переспишь тут.
– Утром я за ним зайду, – капитан допивал чай, звучно прихлебывая.
- Заходи, Вася, заходи. Когда поедешь в деревню-то, захвати меня, а то давно там не была. А ты, милок, попил? Проходи за ширмочку, раздевайся и ложись, отдохни маленько, – тетя Паша уже проворно собирала со стола.
Сашка прошел за ширму, снял ботинки, разделся, лег на кушетку и уснул. Доброта, отзывчивость капитана и пожилой женщины подействовали на него лучше всех дорогостоящих транквилизаторов, и он спал спокойно. Утром встал отдохнувший, с надеждой, что полоса невезения кончилась, и все в жизни уладится. Он не собирался надолго оставаться в доме инвалидов: ему необходимо было время, чтобы окрепнуть после госпиталя, найти какую-нибудь крышу. Но его надеждам было не суждено сбыться. В Кашинске автобус остановился рядом с двухэтажным обшарпанным зданием. Пожилой широкоскулый водитель угрюмо объявил:
– Выгружайся, парень, вон она твоя обитель.
Сашка вылез из автобуса: затекшие от долгого сиденья ноги еле держали его. У входа на стульях сидело несколько старушек и стариков. Их любопытные взгляды были устремлены на него. Раздались завистливые голоса:
- Это к кому же, к кому приехал-то?
- А может, кого и заберет? Вот счастье-то!
Сашка вошел в сумрачное здание: стены окрашенные в синий или зеленый цвет, при тусклом освещении казались совсем черными. Он нашел кабинет директора и хотел войти, но раздавшийся крик: "Пить! Дайте пить?" – остановил его. Он посмотрел по сторонам, вдоль длинного коридора: никто не спешил на этот зов, но где-то раздавались голоса, и он пошел на них, разглядывая ободранные, грязные двери. Одна, под номером семь, была приоткрыта, и оттуда доносился звук гитары и песни. Он прислушался – молодой, хрипловатый голос пел:
Ты – судьба моя, да таежная,
Ты зачем меня растревожила?
Ох, зачем, судьба, жить оставила,
Да страдать вот так ты заставила?
Мне пойти бы в лес не с баллончиком,
А наполнить грудь мне озончиком,
Нагуляться там, да с любимою,
И не петь бы мне песнь унылую...
Раздался сухой, затяжной кашель и чей-то голос проворчал: "Ну вот, опять напелся...", но его заглушил стонущий, зовущий крик: "Пить! Пи-ить!" Тот же ворчливый голос раздраженно проговорил: "Да заткнись ты, дед".
Сашка шире открыл дверь и ему в лицо шибанул спёртый воздух. На койке напротив двери сидел лохматый, голый старик. Он смотрел молящими глазами, тянулся к двери и просил: "Пить! Пить!"
Сашка вошел в комнату, осмотрелся: нигде не было сосуда с водой. В комнате стояло шесть кроватей с небольшими проходами между ними. Возле двери примостилась одна пустая тумбочка. Побелка стен и потолка почернела от пыли, в углах висела паутина. Сашка вышел в коридор, чтобы найти воду, неподалеку на стуле стоял бачок с кружкой, привязанной шпагатом. Сашка ножом отрезал ее, наполнил водой и понес в комнату. Дед дрожащей рукой ухватился за кружку и стал жадно лить, не замечая стекавшей струйки воды по голому телу. Его левая рука висела плетью, синюшного цвета ноги с большими безобразными ногтями были искривлены и казались безжизненными; да и весь он был похож на отломанный высохший сучок от когда-то могучего дерева.
– Дед, что же ты голый-то сидишь? – Сашка с жалостью смотрел на этот полуживой скелет.
– Не дают, не дают,– шептал дед, с надеждой заглядывая в опустевшую кружку.
– Что не дают?! – Сашка недоуменно посмотрел на других обитателей комнаты, желая с их помощью понять увиденное им.
У окна спал мужик неопределенного возраста, а двое молодых с любопытством наблюдали за Сашкой. Один из них – с длинными волосами и бородой – ворчливо произнес:
– Ты, дед, меньше дуйся, тогда и оденут, и напоят, а то матрас хоть выжимай.
За Сашкиной спиной раздался гомерический хохот и сразу же в ту сторону полетел тапок. Бородач ловко прыгнул на низкую тележку и покатился в угол, взял тапок и вернулся назад. Это было так неожиданно и так быстро, что Сашка успел только крутануть головой туда – сюда. Тут же раздался недовольный, сипловатый голос:
– Холера тебя не возьми, ты зачем мой тапок брал?
– Михалыч, да он опять по-жеребячьи заржал, – бородач заискивающе оправдывался перед соседом у окна и показывал рукой в угол.
Сашка посмотрел по направлению руки и вздрогнул: за дверью стояла еще одна койка, а ее хозяин с обезумевшими глазами лежал привязанный. Он крутил годовой из стороны в сторону, елозил по кровати, по-видимому, пытаясь перевернуться на бок. Грязный, сырой матрас сбился в угол, а ноги стучали по голой сетке. Сашка не выдержал, подошел и поправил его. От него исходил смердящий запах, вобравший в себя запахи пота, мочи, немытого тела.
- А это что за прынц у нас? – Мужик у окна, названный Михалычем, лежа, подложив руки под голову, с изумлением разглядывал Сашку.
- А кто его знает, какой-то малохольный, вон Макару пить принес, – бородач спешил ввести в курс дела своего соседа.
- Пить? Макару? В чем? – от удивления Михалыч даже привстал
- А вон, кружку приволок, – ухмыльнулся бородач.
- О-хо-хо! Отрезал?! Это откуда смелый такой взялся? – Михалыч слез с кровати, обулся. – Пойду, погляжу, как сейчас трясогузка орать будет, – Он уверенной, твердой походкой вышел в коридор, бросив на Сашку оценивающий взгляд. Коренастый, с упитанным лицом, сизым носом он не походил на больного, а скорее на выпивоху.
- А ты к кому пришел, братишка? – спросил молчавший до сих пор парень в поношенной тельняшке с ингалятором в руке.
- Жить сюда приехал.
- Вот здорово! Давай к нам, – затараторил бородач. – Эх, жаль, койку не втиснешь, а то у нас хорошо тут. Бугор, сосед мой, собирает наши деньги: жратвы, курева притащит, а то и самогончиком когда угостит. У него в поселке чувиха есть. Но уж если он перепьет, то не перечь ему – может и в морду дать.
В это время раздался резкий звук гонга – так обычно подают сигналы при пожаре. Сашка поспешно заковылял в коридор, а вслед ему неслось:
– Во, шпарит! Первым хочет успеть к общему корыту.
Коридор наполнился звуками хлопающих дверей, шаркающих ног, стуком костылей, скрипом колясок. Вся эта живая масса двигалась в дальний конец коридора, откуда доносился кисло-горелый запах.
Рядом с Сашкой остановилась полноватая, средних лет женщина в белом халате.
– Это еще кто такой? Что за новое явление Христа народу? – она говорила громко, а взгляд скользил по его лицу, фигуре. Вот он остановился на импортном дипломате, и на ее лицо приклеилась удивленная полуулыбка. Она вопросительно посмотрела ему в глаза, спросила помягчевшим голосом,
- Вы из Никольска?
- Да.
Мимо них прокатились две тележки – бородач и парень в тельняшке. Бородач крикнул озорно:
– Христосик, айда на кормежку, а то не хватит!
Женщина криво усмехнулась, раздраженно проворчала:
– Вот поработай с таким народом. – И тут же улыбнулась Сашке: – Пойдемте ко мне в кабинет.
Сашка молча пошел за ней. Его поразило быстрое изменение выражения лица: как будто молниеносно снимала маски.
Они вошли в кабинет директора. Он почти не отличался от седьмой комнаты: такой же тесный, пыльный, со старой мебелью, без единого цветочка. Создавалось впечатление, что хозяйке этого кабинета была безразлична работа и люди, окружающие ее.
– Что же у вас везде такая грязь? – грустно спросил Сашка. – Для больного, немощного человека единственная отрада – посмотреть на ветку дерева, на птичку, севшую на нее. А через эти закопченные стекла даже луч солнца не пробивается. Стены чёрные... Неужели нельзя покрасить в светлые тона, чтобы на душе чуть-чуть светлее стало?
– А я что могу сделать? Никто работать не хочет. 'Гут половина сумасшедших живет, а доплату за них не дают. А ещё сколько молодых самоваров, да чайников понавезли – кто за ними ходить будет?
– Это... вы о ком?
– Двоих вы видели, мимо нас проехали, еще таких трое, а самовары лежат. – Директриса распалилась, говорила жестоко, действуя по принцу: лучший метод обороны – это нападение. – Вон, завхоз загулял, имущество казенное пропивает, а кем я его заменю? Кто пойдет на такой маленький оклад?
"Господи, куда же это я попал?! – с ужасом подумал Сашка, – Как же так можно о живых людях? А что если остаться, может быть, можно что изменить?"– И он решительно предложил:
- А вы меня возьмите.
- Как это – вас?! – удивилась директриса.
Сашка протянул свои документы. Она посмотрела направление и гневно закричала:
– Ты что же это, парень, голову мне морочишь? Я-то думала, что ты проверяющий, распинаюсь тут перед тобой. У меня без твоих шуточек голова трещит от своих забот. Давай, иди в девятую, там место освободилось: вчера одного закопали.
Сашка передернул плечами, неуверенно произнес:
– А может, и вправду возьмете на работу? – Он не хотел оставаться просто жильцом, вливаться в безликую массу нечеловеков, а работая здесь, можно чего-то добиться, помочь ребятам.
– Что-о? Кем тебя ваять? Завхозом? И самой при тебе нянькой? – Она усмехнулась, а потом махнула рукой.– А мне-то что, больше всех надо? Привози направление и хоть на мое место садись.
Сашка вышел из кабинета, посмотрел на возвращавшихся с обеда обитателей этого дома и направился к выходу. Он решил заехать в детдом к Татьяне Ивановне – проведать, и заодно разузнать, вдруг там какой-нибудь сторож нужен? Только бы зацепиться за что, а там работы хватило бы.
Но невезение преследовало его: Татьяна Ивановна ушла на пенсию и давно уехала в другой город к сестре. Кастелянша тетя Луша проводила Сашку до остановки, помогла сесть в маршрутный автобус и пока не закрылась дверца, все приговаривала: "Сынок, добивайся, добивайся своей комнаты, она же твоя. Аль креста на них нет, на антихристах?.."
Сашка сел на сиденье рядом со старичком. Тот все разглядывал его, вздыхал. Сашка не выдержал, вспылил:
- Ты что, дед, все присматриваешься, принюхиваешься, как цыган к кобыле?
- Устал ты, сын мой, ожесточился. А ты спрячь свою гордыню, поклонись людям, и они тебе помогут.
- А я не нищий, чтоб милостыню просить и кланяться. И вообще, дед, что тебе нужно от меня?
- Гордыня тебя обуяла, гордыня. Смирись, сын мой. Вот ты лаешь на меня, а я могу тебе помочь: у сестры Марии дом без присмотра, сама она редко бывает там, а за домом догляд нужен.
- Ты сторожа-то, на какую цепь посадишь, а, дед?
- Зачем? Сам не уйдешь.
- А сколько заломишь за постой? – Сашку заинтересовало это предложение.
– А что взять со сторожевого пса? – Дед ухмыльнулся. – Накорми его, он и будет служить.
– Ты гляди-ка, с хозяйским харчем аж, – зло проговорил Сашка, чувствуя насмешку.
– А ты не ерничай. Наша остановка, выходи, – сказал старик, уверенный, что Сашка выйдет за ним,
Сашка подумал: "Старик вредный – это факт, но не у него же он будет жить, а у его сестры. Да и что он теряет? Ночлег на вокзале под присмотром Серегина? Так это никогда не поздно, в любое время можно туда вернуться. И он вышел из автобуса вслед за стариком.
Войдя в калитку, дед сказал:
– Посади на крыльце, сейчас пришлю сестру Марию.
Оставшись один, Сашка осмотрелся: дом был добротный, просторный, во дворе посажены цветы, дорожки выложены кирпичом, подметены. Он невольно додумал: "Странно, по чистоте чувствуется постоянная хозяйская рука, а дед говорил, что сестра редко бывает. Уж не он ли тут обитает?" Но долго пребывать в раздумье ему не пришлось: неслышно открылась калитка и во двор вошла женщина лет тридцати пяти, одетая во все черное, с корзиной в руке.
- Здравствуй, брат. Я сестра Мария. Проходи в дом. Ключ за притолокой, мог бы и один войти. – И уже в комнате она продолжала говорить, как бы отвечая на его сомнения: – Сюда сестра Юлия приходит и поддерживает порядок. А я почти неотлучно в Святом живу. А в этом гости останавливаются. Тебя как зовут-то?
- Сашка,
- Брат Александр, во дворе душ летний, вода теплой должна быть. С дороги помойся, пойди. Вот тебе белье чистое, – она протянула ему майку, трусы, рубашку, на дверцу шкафа повесила коричневый костюм.
– У меня свое белье есть, – засмущался Сашка.
– Твое у тебя никто не отнимает, а сейчас надень вот это, мужнино. Такой же худющий был, как ты, царствие ему небесное. Иди, мойся, а я тем временем обед разогрею.
Сашка вышел во двор, разыскал душ и с радостью встал под теплую струю воды. Он даже покрякивал от удовольствия. Насладившись бодрящим душем и смыв всю грязь, он надел чистое белье и пошел в дом.
На столе стояли тарелки с помидорами, огурцами, дымящейся картошкой. От малосольных огурцов исходил острый, ароматный запах чеснока, укропа и эстрагона. Сашка судорожно проглотил слюну и даже прикрыл глаза. И вдруг он представил, что на стол подает его Аленка! Он быстро открыл глаза – наваждение исчезло, ком подступил к горлу. До него дошел голос тетки Марии:
– Брат Александр, садись за стол, подкрепись с дороги, поешь, что Бог послал, а потом пойдешь отдыхать.
Ее голос звучал мягко, проникновенно, обвораживая, усыпляя собеседника. На Сашку напала дремота. Чтобы скрыть это и немного развеяться, он спросил у хозяйки:
А где же ваш брат?
- Какой брат? – удивилась она.
- Да этот дед – старый мухомор.
- Тише ты, тише, – испуганно зашептала хозяйка,– какой он тебе дед? Это – отец Никодим.
- Странно как-то у вас: отец, сестра – а похоже, что совсем чужие люди. Что за шайка у вас?
– Тише ты, басурман, – хозяйка со страхом посмотрела в окно. – Община у нас, а старшим отец Никодим. Страдалец он. И не надо смеяться, – заметив усмешку на лице Сашки, строго проговорила Хозяйка. – Скольких людей он вытащил из трясины, спас от падения. В церковь да в молельные дома горе ведет, с радостью туда не ходят. Придешь, помолишься – и думы мрачные отступают, душа очищается от скверны. Возьми вот меня: работала в школе учителем. Из-за часов готовы были горло друг – другу перегрызть. Кто кому в душу заглянет, когда кругом одна зависть? Случилось у меня горе – муж с сыном разбились. Пришли на похороны, посидели за столом, выпили вина, посудачили, да и разошлись. А я неделю каталась по полу, выла, не знала, как жить дальше, никто из них не пришел, только соседка-пьяница "успокоила" стаканом водки. И покатилась я к пропасти, Спасибо отцу Никодиму: подобрал, вернул к жизни, помог веру обрести.
Или вот сестра Юлия – из петли вытащили. Да что об этом говорить наспех. Ты лучше ешь больше, сил набирайся, а потом придёшь к нам в молельный дом, познакомишься с членами общины.
- Еще чего! – Сашка возмущенно привстал.
- А ты чего всполошился? Насильно тебя никто не поведет. Будет желание – пойдешь. Да ты ешь, ешь.
- А почему он страдалец? За что пострадал?
- А за что страдают? Испокон веков страдают за свою веру. В смутное время по навету посадили его. Обида закралась в сердце, что не защитили его, поэтому после освобождения не захотел вернуться в церковь – искал уединения. Нашел приют у старушки одинокой. А в вере своей еще больше укрепился. Сначала один молился, а потом соседки стали приходить. Вот так и собралась наша община. А сейчас у нас большой дом построен – Святой дом.
– Это что, секта у вас?
– Бог с тобой, какая секта? Такая же служба у нас, как и в церкви, и вероисповедание одно.
- А на что же вы живёте?
- Да много ли мне надо? Мебель, вещи какие от мирской жизни остались. Питаюсь с огорода. Хожу, читаю по усопшим: хватает денег и мне, и прибыль общине. У нас и работать не возбраняется.
- И вам не запрещают?
- А какой вред от нас? От нас вреда нет: помогаем обездоленным, заблудшим.
- По-вашему получается, что только в молельных домах да в церкви можно найти сочувствие, сострадание? – Сашка хотел вступить в спор, но вспомнил дом инвалидов, Серегина, и задумчиво произнес: – Почему люди черствыми, злыми стали? Неужели так и будет? – Он пятерней взъерошил волосы, сидел грустный и спрашивал больше себя, чем собеседницу. – Неужели надо пройти через ад, чтобы начать мыслить по-иному, научиться видеть чужое горе? Говорят, что любая война оставляет не только кровавые шрамы на теле, но калечит души. Все это так, я согласен. Но почему же тогда в мирной жизни люди духовно опустошились? Как будто бы планомерное растление происходит.
– Веру люди потеряли, а без веры человек слаб. Злоба – она от слабости. Добрый человек душою силен. Ох, Боже праведный, время как быстро пролетело, мне уж пора идти. А ты поешь и отдыхай. – Хозяйка, взяв корзину, вышла из дома.
Сашка убрал со стола посуду, разделся и лег: чистая, мягкая постель нежно приняла его в свои объятья, и он провалился в глубокий сон.
Утром Сашка проснулся от тихого пения, раздававшегося из сада. Он прислушался: слова песни были непонятны, мотив незнаком. Он встал, выглянул в окно: певшая женщина в темном платье обрывала малину. Голос ее разливался нежным колокольчиком. " Вот это "сестра Мария"!" – с восхищением подумал Сашка и громко поздоровался:
– Доброе утро, тетя Мария!
Голос певшей женщины затих, она повернулась к дому, и Сашка отпрянул от окна: на него смотрела Мадонна, сошедшая с картины. На вид ей было лет шестнадцать, и только грустные, затуманенные глаза увеличивали возраст.
- Здравствуй, брат Александр. Я – сестра Юлия. Разбудила тебя своим пением? – Она подошла к окошку и с какой-то детской непосредственностью смотрела на него.
- Странная твоя песня, – Сашка смущенно еле выдавил из себя слова, первыми пришедшие на ум, и от этого еще больше смутился, покраснел. Он был поражен молодостью и необыкновенной красотой Юлии. Сразу вспомнились слова тети Марии: "Вытащили из петли…" А тут еще его нагота с этими уродливыми шрамами на всем теле, к которым он и сам не мог привыкнуть.
Юлия заметила его смущение, резко погасила улыбку, надвинула платок на лоб, молча вошла в дом.
Сашка слышал, как она ходила по кухне, двигала посуду. Он постоял, прислушиваясь к этому шороху, потом спохватился и стал быстро одеваться. На кухне он в нерешительности остановился возле стола.
– Садись, брат Александр, поешь. – Юля говорила потухшим, приглушенным голосом и ставила посуду, не поднимая глаз.
Сашка сел за стол, стал механически глотать пищу, не замечая вкуса ее и даже не различая, что он ест. Изредка он бросал взгляд на Юлию, надеясь встретиться с ее взглядом, но она что-то делала у плиты и не поворачивалась к столу. Так и не дождавшись, когда она заговорит с ним или посмотрит в его сторону, Сашка вылез из-за стола и вышел во двор. Он прошел к скамейке под яблоней, сел и задумался. Ему хотелось знать: сколько он может прожить здесь и что же все-таки с Аленкой? Он услышал, как стукнула калитка, и уже за забором увидел уходившую Юлию. Воспоминание об Аленке неудержимо повлекло его на улицу.
Добравшись до желанного дома, он с трепетом нажал на кнопку звонка. Дверь открыла мать Аленки. Она нехотя впустила его в квартиру.
– Зачем пришел? Она же тебе все написала в письме, я сама относила на почту. Иль не получил? Я ж письмо заказным послала, деньги заплатила!
- Тетя Валя, – прервал ее Сашка, – а где Аленка?
- А тебе зачем? Пристроена она. Замуж вышла. И ты не вздумай искать ее, а то еще взбаламутишь. В другом городе она и фамилия другая у ней.
- Фамилия другая и сама другая, – проговорил грустно Сашка и взялся за дверную ручку.
– Другая, другая, – не поняв иронии, подтвердила Валентина, – иди, парень, иди. Зазря приходил. – Она стремилась быстрее закрыть за ним дверь.
Вот и еще одна надежда рухнула. Сашка брел по улице, ничего не видя перед собой. Вдруг он услышал удивленный возглас: "Саша?!"
Он посмотрел на стоявшую перед ним седую женщину и с трудом узнал в ней жену бригадира.
- Саша, ты ли это, сыночек?!
- Я, тетя Поля. А что вы так на меня смотрите? Или стал непохож на себя?
– Что ты, похож... Только возмужал, совсем взрослый стал. Вот бы Александр Иванович обрадовался.… Уж так он тебя ждал! Давай, Саша, присядем, поговорим. – Тетя Поля присела на краешек скамейки у забора и продолжила: – Любил он тебя. Своих-то не было детей, всё мою Люську боялся обидеть – она ж ему не родная. Вот со своей жалостью и вырастили эгоистку. Как только похоронили его – она сразу же со своей семьей перешла ко мне в дом. А он, сердечный, последние, силы в него вкладывал. Всю жизнь мечтал о своем доме – он же сирота. Когда достроили, он радовался: "Вот, мать, нам теперь до самой смерти хватит – из своего теремка домовину выносить будут". Его-то вынесли, а вот мне где доживать? В своем терему да не хозяйка ему – Люська уж на себя переделала. А как документы оформили, так все стало не по ее, все не так. Живу – хуже, чем на квартире. А куда уйдешь? Да и сказать никому не скажешь – стыдно на дочь родную жаловаться, засмеют. Это я тебе боль свою излила.
– Тетя Поля, а когда дядя Саша умер? – Сашка был раздавлен, убит этим известием. И вдруг он с ужасом подумал – ведь ей только пятьдесят шесть лет! Как же горе может состарить, согнуть человека!
- Да вскорости после твоего письма. В больнице он был. Принесла ему письмо, он прочел, обрадовался; «Жив, сынок, жив!» Даже вставать стал, а потом опять слег. И, наверное, чувствовал конец, все наказывал: "Ты, мать, помоги Сашке, когда приедет..." А у меня вон как все обернулось, – тетя Поля заплакала. – Оставил меня одну горе мыкать. Как просила его забрать с собой – не услышал. – Тетя Поля вытерла платком глаза, горестно вздохнула. – Уж больно хилой он был. Говорил, что в детдоме сильно избили его, видно тогда почки зашибли. А в армии застудил их. Уж как, сердечный, маялся! Бывало, как приступ начинался – страшно смотреть на него было. А какой уж добрый, заботливый был. Ты прости меня, Саша, что расхлюпалаеь тут. Как ты-то устроился?
- У меня все хорошо, все нормально, тетя Поля, – Сашка с грустью смотрел на уставшую, несчастную женщину.
- Ну и хорошо. Пойду я, а то моя злыдня придет с работы, опять брехать будет... – Она пошла, низко опустив голову, вновь замкнувшись в своем горе.
Сашка сидел на скамейке, обхватив голову руками, качаясь из стороны в сторону. Он готов был выть во-волчьи от своего бессилья, от людской несправедливости. Откуда-то из глубины вынырнуло давно забытое чувство подкидыша, равное чувству бездомной собаки, не нашедшей убежища.
Только поздно вечером он добрался до дома тетки Марии. Его встретила встревоженная Юлия:
– Где ты пропал, брат Александр?! Я уж не знала, что и думать: где заблудился или я нечаянно обидела тебя? Весь день голодный, почернел аж...
От такого внимания и заботы о нем ком подкатил к горлу. Сашка молча прошел в комнату и ничком упал на койку: плечи его содрогались от рыданий. Вдруг он почувствовал прикосновение к волосам и услышал шепот: "Сашенька, родненький, не плачь..."
Он весь съежился и резко обернулся – перед кроватью на коленях стояла Юлия: слезы ручьями катились по ее лицу, волосы рассыпались по плечам. Сашка растерянно смотрел на нее, не зная, что делать. А она обрадовалась, как ребенок: «Перестал, перестал!» Юлия вскочила и выбежала из комнаты. Через минуту она вернулась с подносом в руках, поставила его на прикроватную тумбочку и стала с ложки кормить его. Он, сопротивлялся, а она приговаривала: "Ешь, мой маленький, ешь, голодненъкий". И Сашка сдался – покорно ел, глядя в её ликующие глаза. Накормив и напоив отваром, Юлия стащила с него ботинки, уложила в постель и стала напевать песню. Незаметно для себя Сашка уснул. Утром, открыв глаза, он увидел Юлию, сидящую на полу. Как только он шевельнулся, она моментально вскочила на ноги и, посмотрев ему в глаза, довольно улыбнулась:
- Не зря я всю ночь молилась за тебя, просила укрепить твой дух.
- А что может твой Бог?
- Он все может, он всесильный, – убежденно ответила Юлия.
- Но вчера помогла мне ты, а не Бог.
- Я его посланница.
- Посланница... А завтраком накормишь своего раба? – Сашка старался говорить весело.
Юлия выбежала в кухню, загремела посудой и неожиданно затянула песню: "Распрягайте, хлопцы, коней…"
За столом Сашка смотрел на повеселевшую Юлию, но в ее глазах видел тоску и отчаяние: видно не смирилась она со своей затворнической жизнью. А он сидел и думал: что делать ему, как поступить – не в молельный же дом идти! Он еще не сломлен, у него есть пока силы постоять за Юлию, чтобы вернуть ее к нормальной "мирской" жизни, постоять за тех ребят из дома инвалидов. Это желание было сродни решимости защитить, заслонить собой друга, лежащего рядом с ним на сопке, там, в Афгане. Он решил бороться до конца, И пока он стоит на ногах, он пройдет все инстанции, но добьется своего. С таким намерением он и отправился в Горисполком.
При входе в здание Сашка столкнулся с парнем в старой форме десантника. Тот остановился, осмотрел Сашку, спросил, улыбаясь:
- Афган?
- Ты тоже! – обрадованно, вопросом на вопрос ответил Сашка.
- Откуда? – продолжал расспрашивать парень, пожимая Сашкину руку.
- Кандагар, а ты?
- Саланг. Сюда зачем?
Сашка рассказал о своих скитаниях. Парень слушал, все больше мрачнея.
- Чинуши, заплыли жиром – сквозь толщу его до души не пробьешься. Как фамилия твоя?
- Авдеев. Сашка.
– Ты вот что, Авдеев, давай к нам присоединяйся, если есть силенки. Понимаешь, какое дело: при содействии совета инвалидов разрешили создать целый соцгородок. Но это слишком громко и всё в будущем, а пока есть клуб, надо его оборудовать. Поднимем всех молодых инвалидов – кто, чем сможет помочь. Может и малая помощь от них, но они сами воспрянут духом и подтолкнут заржавевшую "телегу" администрации. Верно?! Да, самое главное не сказал: рядом с клубом достраивают общежитие – вот для таких нуждающихся, как ты. А знаешь, как назвали клуб? – "Надежда"!
– Надежда?! А она есть?! Значит, жить можно! – Сашка облегченно вздохнул и представил, как он уведет Юлию из молельного дома, и они пойдут венчаться в церковь с куполами, под звон колоколов, который и тревожит, и успокаивает, и дает мятежной, мятущейся душе умиротворение, Веру, Любовь и Надежду!
1988г.
