- Клево! - Сказал Сережа, когда узнал о последнем визите Олега и его подарке. Сережка числился Ленкиным парнем вот уже почти полтора года, поэтому считал себя вправе безапелляционно высказывать мнение о любом событии в её жизни. - Клево! Вот бы мой предок отстегнул мне такой подарочек! А то от моего собственного папаши нет никакой пользы. Привык матери в глаза заглядывать, да водку изо дня в день тянуть.
Лена сидела, уютно свернувшись в уголке дивана. Вот уже битый час Серега исходил буйными восторгами:
- Теперь нам ничто не мешает пожениться, раз у нас роскошная хата в центре. Ну, не клево? Короче, а ты не могла бы подкинуть твоему предку идейку насчет того, чтобы он утроил тебя на крутую работу? Типа, «движений меньше, бобла больше»? Если бы у нас «бабосы» были, можно было бы вообще ни о чем не заморачиваться! Сыграли бы свадьбу, и зажили, подруга!
Лена поджала губы:
- Мне рано думать о свадьбе, - сказала она. - Ещё учиться нужно.
Пытаться что-то возражать на блестящие Сережкины планы, в которых все на свете складывалось «клево», «круто», и за чужой счет, значило бы даром терять время. Все равно не услышит.
- Может, сгоняем за пивчело? – предложил он. - «Треснем» по бутылочке, и рванем к тебе на хату?
- Пиво – хорошая идея, - равнодушно отозвалась Лена.
- Я мигом.
У Лены было пять минут благостной тишины. Сколько шума от одного вроде бы не занимающего много места, человека?
«Выпью пиво и, может быть, он не будет казаться таким безнадёжным? Зачем, ну зачем я его терплю?», - в очередной раз задала она себе философский вопрос.
По истечении пяти минут, Серёга возвратился. Шумно и радостно. Они приступили к «культурной части» мероприятия под бодрый аккомпанемент телевизора. Опустошив полбутылки, оба почувствовали, как голоса действующих героев в телевизоре становятся расплывчатыми, а сами картинки выглядят ярче.
- Ну, так мы поедем к тебе на квартиру? - Серёга прихлебнул пиво, а когда опустил бутылку, оно влажно, противно булькнула. – Ты говоришь, там три комнаты?
- Две, - поправила Лена.
- Клево! Короче, мы едем! К тому же в случае чего, - многозначительно подмигнул ей Серега, - мы ведь будем там одни.
«В случае чего!»? Как бы не так. Никаких незапланированных «случаев» Лена в ближайшие десять лет не планировала. С Серегой - точно.
- Нам может стать скучно, - заныла она. - Давай позвоним Танюшке с Сашкой? Вчетвером как-то интереснее.
- Зачем они нам? – надулся Сережка. - Мы и без них не плохо проведем время. – Его взгляд скользнул к её губам. Лена кашлянула. – Мы ведь собираемся пожениться, правда?
- Нет, не правда, - как можно мягче прошелестела Лена.
Серёга оторвался от созерцания её груди (было бы хоть на что смотреть?!):
- Как это?
- Сереженька, я что-то не припомню, когда это я говорила, что хочу за тебя замуж? – втягивая голову в плечи, робко пропела девушка, по опыту зная, что в ответ сейчас посыплется ругань и бесконечные обвинения.
- Тогда зачем ты со мной встречаешься?!
- Я вообще не хочу сейчас замуж. Ни за кого. - Примирительным тоном, заискивающе, сказала Лена. - И за тебя в том числе. Мне только девятнадцать. Рано думать о замужестве.
- Другие-то думают! Не только думают, но даже женятся. А ты хочешь сказать, что… - в глазах Сергии застыл праведный гнев и чистое негодование.
Его оскорбили в лучших чувствах. А главное квартира, большая квартира, красиво, по словам Лены, обставленная, грозила раствориться в тумане, не разу их него так и не выплыв. Кто-то другой станет тестем состоятельного человека. Жизнь была к Серёге не справедлива!
Сережа искренне считал, что Лена обладает плохим характером. И у него было к тому не мало поводов. Она же только и делала, что думала о себе, и ещё раз - о себе. Наряды, новая косметика, туфельки! А ещё она бесконечно любила болтать с подружками по телефону, так что иногда дозвониться до неё было просто невозможно. Его мама всегда говорила, что с такой женой, как Лазорева, носки придется стирать самому.
Серёга черпал свои знания о женщинах из порнофидьмов и из разговоров с «пацанами». И с экрана, и из разговоров на него маняще смотрел чарующий образ крашенной блондинки, с жестким, как на каркасе, бюстом, с плотоядным огоньком в глазах. Подобные красотки не интересовались ничем, кроме секса. И это было клево! Его же Ленка, тупая телка, интересовалась всем на свете, но когда он однажды по простоте души попросил её сделать минет, у неё сделалось такое лицо, словное её прямо сейчас стошнит!
«Серёженька, мы же с тобой толком не целовались даже!», - сказала она, противно хлопая длиннющими ресницами.
Кому, скажите на милость, нужны поцелуйчики? Какая с них радость? Сучка! Он от поцелуев и не чувствует ничего. Да и кто из нормальных мужиков чувствует-то? Все бабы одинаковы. Разоряйся на пиво, сухарики. А в ответ - никакого минета. Единственный раз от неё может быть польза, а она кочевряжиться. Что о себе эта дура вообразила? Лютики-цветочки, белый принц на белом коне! Она на себя в зеркало-то глядела? Белобрысая тощая здоровенная дылда!
На мгновение Сереге стало себя очень жалко. Ведь мог же он встретить шикарную блондинку с губками широкими, словно она хочет его проглотить. У них мог быть клевый прикольный секс! У неё тоже могли быть богатые предки. Так ведь нет, не везёт, так не везёт. Не пруха по жизни!
- Что ты надулся, как мышь на крупу? Ого, пупсик, ну и взгляд у тебя, - засмеялась девушка.
Она и не подозревала о глубине переживаний своего бойфренда.
Серёга подавил тяжелый вздох.
- Ты меня не любишь, - сказал он холодно, в утешение снова глотнул пиво из бутылки.
Лена покачала головой:
- Я знаю. Любить сейчас не модно.
- Тогда давай трахнемся?
- А пошёл ты!
Серега засмеялся.
Лена с трудом дождалась конца их свидания.
Сначала они долго и трудно смотрели не интересный фильм. Потом вяло целовались. При этом Серега все время противно слюнявил ей губы и грубо старался забраться в трусики. Лена привычно терпела слюни и героически не желала расставаться с нижним бельем, как герой-боец со знаменем. После «жарких объятий любви» Серега перечислил все недостатки в характере возлюбленной. А затем, Слава Всем Богам, бывшим, теперешним и будущим, наконец-то ушел.
Часы на стене показывали половину пятого.
Скука сменялась раздражением - жара и выветривающееся спиртное давали о себе знать. И тогда Лена приняла решение прогуляться. В полном одиночестве. Целью и конечным пунктом прогулки стал подарок Олега.
Лена вошла в полупустой салон транспорта, просевший на старых, шестидесятого года выпуска, рессорах, и громыхающего так, словно автобус прямо сейчас готовился отдать богу душу. Кондукторша дремала на высоком кресле. В открытое окно вливался слабый ветерок, рождаемый движением машины.
«Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон».
Глупая фраза крутилась и крутилась в голове всю дорогу.
Улица сделала привычный поворот. Здания заводов сменились деревьями и зачахшими от жары клумбами, в которых томилась красная герань. Мимо проползла поливочная машина, собирающая пыль в комочки, и брызнувшая на окно свежей струёй воды.
- Жара какая, - проворчала сидящая напротив старушка, с головой, покрытой неаккуратным платком, в полинявшей кофточке с короткими рукавами. От старушки неприятно и резко пахло потом. – Уж невмоготу. Хоть дождичком бы взбрызнуло.
- Да будет дождь. И по радио, и по телевизору обещали. – Отозвалась другая женщина, с голубоватой сединой в волосах.
На улице люди брели, словно сонные мухи, волоча за собой авоськи с продуктами.
Выбравшись из чрева общественного транспорта, Лена в ближайшем киоске купила полкило колбасы, хлеб, десяток яиц, бутылку кока-колы. Её навязчиво, несколько раз, посетила мысль о пицце, но она отмахнулась от неё, как от мухи: до ближайшей пиццерии нужно было топать с пол-остановки.
Подъезд дома, с пятидесятилетней полутьмой, копившейся благодаря широченным подоконникам, влил в девушку свежие силы. Поднявшись на пятый этаж пешком (жаль, в старых домах нет лифта), Лена подошла к двери собственной квартиры. Доставая из сумочки ключи, уронила взгляд на лестницу, ведущую на чердак.
Просто старая лестница, поднимающаяся вверх и исчезающая в темноте. Почему она раз за разом производила на неё такое гнетущее впечатление?
Лена вошла, закрыв замок на два оборота. Разувшись, прошла на кухню. Поставила продукты в холодильник, завела будильник. Часы равномерно «затикали», отсчитывая время. Не считая этого «тиканья» в квартире царила тишина. За окном, правда, слышалось шуршание и гудение машин, проносящихся по дороге, но они казались странно далекими. Повернув ручку радио, Лена впустила в неподвижную тишину человеческий голос. Бодрый диктор расхваливал панацею от всех бед: новое лекарство из трав.
В сумке запищал сотовый телефон.
- ДА? - отозвалась девушка, нажав кнопку вызова. Мобильник тоже был подарком Олега.
- Лена, - звонила мама, - ты дома?
- Нет. Я на новой квартире.
- Там и сиди. Видишь, что творится на улице?
Подойдя к окну, девушка нахмурилась. С северо-запада заходила огромная, сизая, словно беременная на последнем сроке, туча. В самой её сердцевине что-то уродливо клубилось. А внизу, по тротуарам, шагал ветер, покрывая землю шлейфом из пыли.
- Ого! Довольно неожиданно, - прокомментировала увиденное Лена.
- Передавали штормовое предупреждение. Пока не пройдет гроза, сиди, пожалуйста, на месте, ладно?
- Я не жажду принять грудью натиск непогоды. Буду паинькой.
- Вот и умница. Я могу не волноваться?
- С полным правом.
- Пока.
- Пока, - ответила Лена.
Оставалось лишь надеяться на то, что: «Пока!» - звучало недостаточно жалобно.
Лена с детства боялась грозы.
Раз уж предстояло «застрять», было принято решение благоустраиваться. Переодевшись в халатик, девушка прошла на кухню, делать яичницу. Разбив пару яиц на сковородку, пожалела, что не купила молока, - можно было бы сделать омлет. Поставив на стол тарелку с яичницей, дополнив этюд колбасой, Лена подняла стакан с кока – колой в приветственном жесте, прошептав (бог весть знает, почему не сказав в полный голос):
- С новосельем!
Невидимое око смотрело с одобрением.
Сумерки сгущались быстро, как это обычно бывает во время летних гроз. Руки у Лены покрылись гусиной кожей, воздух вокруг наэлектризовался. Раздавшийся грохот расколол небо и землю на половинки, обливая комнату ослепительным, бело-синим, потусторонним светом.
Лена попыталась обратиться к себе с увещеваниями: «Дождь – это даже уютно. Ты - у себя дома. Бояться нечего. Ты же не веришь, что с чердака вылезет «бука?».
Грохот, пронесшийся вслед за вспышкой света, был громче первого и напоминал львиное голодное рокотание. На этой стадии она всегда выдергивала все штепселе из розеток. Так, на всякий случай, от беды подальше. Но оставаться в чужой квартире в мертвой тишине - себе дороже. Поэтому для верности и лучшей звукоизоляции Лена направилась в ванную. Звук падающей воды всегда действовал на неё успокаивающе. Ванная комната, отделанная темным зеркальным кафелем, с блестящей белой ванной на витых позолоченных ножках посередине, с большим зеркалом в человеческий рост, в котором можно было видеть себя, утопающую в белой пене, к сожалению, казалась совершенно неуютной.
Словно декорация к фильму ужасов.
У Олега явно намечалась тенденция к позерству. Все, что он приобретал, отличалось холодом, чем-то нежилым, казенным.
Открыв кран, Лена с опаской повернула рычаг газовой колонки, пусть и последней модели, но все равно внушающей трепет. Огонёк, нерешительно затрепетав, уверенно побежал по предназначенным для него дорожкам ровной синей ленточкой.
Потрясающий грохот поверг Елену в панику. Вслед за грохотом по спине потянуло сильным сквозняком. Выглянув из импровизированного «бомбоубежища», Лена увидела, что окно в спальне распахнуто настежь и рама с глухим, неприятным, режущим по нервам звуком, колотится о стену, грозя рассыпать оконные стекла острыми брызгами на головы случайных прохожих. Занавески, как грива огненного коня, разлетались по комнате. В распахнутое окно влетали яростные порывы ветра вперемешку с водяными брызгами.
Бросившись к окну, девушка в глубине души была уверенна, что сейчас раму заклинит, и она будет смешно и нелепо болтаться между небом и землей. Но, против ожиданий, окно послушно и легко поддалось движению неумелых рук.
Закрыв окно, Лена основательно проверила все задвижки, и только потом опустила занавески. В комнате стало тише. Стекло отрезало пространство от падающих капель. После неожиданного проветривания в комнате сохранился запах грозы: аромат озона и пыли.
Собираясь отойти от окна, девушка неожиданно зацепилась взглядом за узкую щель под подоконником. Сначала она подумала, что ей просто померещилось, но, приглядевшись, убедилась, что щель действительно существует. Ухватившись за выступ пальцами, девушка потянула дверцу на себя, открыв нишу, точно такую, какие обычно делают в «брежневках» на кухнях, чтобы домохозяйки могли хранить консервированные овощи. На полке в обнаружившейся нише Лена нашла несколько запыленных фотографий и старую общую тетрадку.
С первой открытки на неё смотрели «Битлы».
На второй фотографии была запечатлена группа подростков. Воображение Лены живо нарисовало поездку в колхоз, на уборку свеклы. Или картофеля. У ребят на снимках были веселые лица. Один из них держал в руке крупный овощ над головой другого, делавшего вид, что пытается дотянуться до свеклы.
С третьего фотоснимка, явно сделанного в профессиональном ателье не меньше четверти века назад, на неё смотрела хорошенькая блондинка, чем-то напомнившая её саму. Те же прозрачные, светлые, глубоко посаженные глаза, высокие скулы над слегка запавшими щеками, полные губки. То же выражение лица: лукавое, насмешливое, словно девушка усмехалась чему-то про себя. Волосы её пушились над плечами в завитых локонах.
Лена всегда любила копаться в старых вещах. При этом можно дорисовывать в воображении недостающие детали интересной истории. Всегда любопытно заглянуть в жизнь других людей. Как будто подглядывая за ними через замочную скважину. Не задумываясь, девушка прихватила с собой потрепанную общую тетрадку и направилась в ванную.
Напустив в ванну розовато-белую пену, положив на стиральную машинку сотовый телефон, на случай если мама вдруг снова будет звонить, Лена уютно расположилась в теплой воде, раскрыв старую тетрадку.
За окном во всю бушевала буря, раскатываясь громом и рассыпаясь молниями.
Записи начинались, что говорится «с места в карьер», без предисловий, надписанных имен или фамилий. Подчерк был ровным, мелким, изящным и по счастью, хорошо разборчивым:
« 20 августа
На улице собирается гроза. Люблю, когда небо становится лиловым и разрывается серебреными молниями на части под колесницу громовых раскатов. Не умею я любить жару. Наверное, по натуре я слишком ленив, а хорошая погода побуждает к действиям. А в дождь можно безнаказанно лениться.
Наконец-то пошёл дождь»
«23 сентября
Какая красота сегодня на улице: словно желтую китайскую парчу раскатали над зеленым шёлком. Воздух пахнем горьким дымом. В нем присутствуют запахи пыли и дождя.
Весной тоже жгут прошлогоднюю листву, а ведь нет в ней такого аромата.
Погода «шепчет». Вот мы с ребятами и решили пойти в лес. Захватим с собой гитары. Ну и девчонок. Куда же без них? А дальше благие намерения, как всегда, закончатся банальной пьянкой. Начнем обжиматься. Петь глупые песни, неумело бренчать аккомпанемент на трех аккордах на расстроенных струнах.
Лена не поедет. Если бы поехала, может быть, все выглядело бы чуть-чуть менее заезженным?
Лена не похожа на других девчонок с нашего факультета. Она спокойная, без претензий, без амбиций. Одевается просто. Золотом, как елка, не обвешена. Мини – весьма умеренное по отношению к тому, к чему привыкли. Ни её внешность, ни её поведение, ни умственные способности не привлекают внимания. Она целиком и полностью выдержанна в желтоватых пастельных тонах.
Как она оказалась на нашем факультете, - среде обитания дочек торговых работников и сынков директоров, я понятия не имею. Чем они задабривали педагогических монстров, в голову не приходит. Остаётся думать, что Лена на самом деле учится на те отметки, что стоят в её табеле по успеваемости. Видимо, её взяли для разнообразия. Что бы лекторам было не особенно скучно преподавать, неся свой голос в пустыню ученических умом.
Её отец – летчик, мать – простой бухгалтер на заводе. Нормальная среднестатистическая семья, с нормальными отношениями – выходные и отпуска у них проводятся вместе, уходы и приходы домой единственного чада строго фиксируются. В семье имеется комендантский час
Ну и как прикажете развивать отношения в таких условиях?
Что, спрашивается, я нашел в этом желтом цыпленке? Не знаю. Это плохо? Хуже того, я не знаю, как мне себя с ней вести. Она по ресторанам не ходит, общих знакомых у нас – кот наплакал. У неё среди моих «барышень» подруг нет. Кроме «Пока» и «Привет», она никому из нашей компании ни слова не говорит. Наши девчонки к ней тоже относятся не очень-то благожелательно. Нужно будет поговорить с Наташкой, пусть сойдется с ней поближе».
« 1 октября
Мы наконец-то поговорили. В общем, я в ней не ошибся. Ничего особенного птичка собой не представляет, но за то ореол невинности, что светится вокруг её фигурки, виден, как говорится, не вооруженным взглядом.
Она относится ко мне нарочито, можно сказать, показано, настороженно. Спасибо доброжелателям, уже успевшим наплести парочку страшных историй.
Забавно! Она не перестает бросать на меня изучающие взгляды, словно я редкое экзотическое насекомое: симпатичное, но, ядовитое.
Я предложил проводить её, но Прекрасная Елена отказалась. Подумать только, особенно не стараясь, я завладел репутацией Дон Жуана местного разлива – так, если память мне не изменяет, она изволила меня охарактеризовать. Какая прелесть!».
«19 октября
Лена по-прежнему держится настороженно. Но нельзя не заметить, что я ей нравлюсь (а кому я не нравлюсь, спрашивается?). Я постоянно ловлю на себе взгляды, что она обязательно останавливает на мне, когда думает, что я смотрю в другую сторону или чем-то занят.
Несмотря на свой неприступный вид, она такая легкая добыча! Пара-тройка вечеров проведенных вместе, дорогое вино и цветы, парочка-тройка поцелуев (впрочем, хватит и парочки, тройка- перебор) – и голова у неё пойдет кругом.
Чем она может мне противостоять? Что она видела в жизни? Книги? Посмотрим, чему она в них научилась. Может быть, и правда чему-то интересному? Посмотрим, посмотрим».
«21 октября
Я знаю, что веду себя, как лиса в басне про виноград. А потому что я – избалованный и законченный подлец. Это вовсе не поза. Это проверенный факт. В итоге я все равно возьму лишь то, что привык брать. Мою драгоценную серую мышку, желтую птичку. Не больше, ни меньше. Но может и мне иногда не чужды сентиментальные сострадания к жертве? Сострадание того сорта, которое испытывает кошка к заигранной мышке? Раздавишь лапой одним неосторожным движением, и что потом? Снова скука? Нет! Процесс игры – интереснее любой «еды».
Лена нравится мне так искренне. Я не могу не умиляться её «полудетской чистотой». Избавить её от девичьих иллюзий, - просто мой долг! Разве мое деяние - не благо? Нельзя же ей вечно жить во снах. Меня порадуют её страдания, её разбитые вдребезги девичьи иллюзии. Пусть после меня не останется маленького плюшевого мирка в её душе. Я вытолкну её в мир, в котором пребываю сам. Какое это утонченное удовольствие.
На вопрос, стоит ли моя недельная радость чужих страданий для меня может иметь лишь один ответ: да!
Стоит».
«24 октября
Вчера допились до такой степени, что сегодня чувствую себя отвратительно. При взгляде на людей видятся не лица, а животные морды: мышиные, заячьи, свиные, лошадиные. Что-то подобное встречается, кажется, у Уэллса? Я схожу с ума? Впрочем, как сказал бы мой папаша, не грозит, потому что умом я никогда не отличался.
За окном идёт дождь. Спокойный. По-осеннему тихий, по-осеннему нудный. Асфальт стал блестящим, словно его покрыли дорогим лаком. Он отливает переливающими огнями. Почему же на душе так тяжело, пусто и тоскливо? Кто подскажет, как с этим бороться? Как бороться с желанием победить тоску уже привычным способом?».
Лена перевернула страницу. Чтение увлекло её. Она полностью позабыла о грозе, что летала по улицам.
«29 октября
За что боролись, на то, как говориться, и напоролись. Или «сколько веревочке не виться»…
Меня вышибли из института. За аморальное поведение. И правы. И давно следовало это сделать.
«Ты деградируешь на глазах, тянешь за собой других, ребят, у которых не хватает ума держаться от тебя подальше. Катись ты к черту! Мне надоело прикрывать твою задницу!»
Клянусь, он так и сказал - высокий лысый человек, в костюме цветя «а ля мышь». Человек с приятным, строгим лицом. Я знаю, ему надоело дрожать перед папашей и терять к себе самоуважение. Гораздо проще раз и навсегда отрезать загнивающий палец. Даже с некоторым риском для всего организма, - все равно легче.
Глядя на то, как он дергался, как потел и раздражался, я впервые подумал об учителях, как о людях. В не связи с профессией, просто как о мужчинах и женщинах. Грустная картинка – учителя. Скучная.
Бедные, бедные «училки», с растрепанными пучками волос над оплывающей шеей, в стоптанных туфлях, что на приличную свалку стыдно выбрасывать. В пресловутых обязательных очках, за которыми тускло, свирепо поблескивают плотоядные глазки. Так, кроме наших советских «училок» могут выглядеть разве что американские феминистки?
Интересно, какое время нужно женщине, чтобы полностью превратить себя в такого рода махровый чулок? Год? Пять? Десять лет? Ведь не родились они такими? Когда-то, наверное, тоже наряжались, ходили на каблучках? Или в эту сферу жизни они потому и попали, что на каблучках никогда не ходили?
Да, рядом с таким портретом, девчонки, вроде моей Наташки, кажутся в десять раз привлекательнее, чем на самом деле являются. Наташка, Наташка! Нарядная, бойкая, себялюбивая. Пустая, скучная, надоедливая. Хорошо одетая, наглая, циничная. Красивая, сластолюбивая, испорченная. Просто мой женский эквивалент.
Что потеряет мир, если люди, вроде меня и Наташки, перестанут существовать? Станет ли ему без нас скучно?
Нет, положа руку на сердце, - мне грустно. Неужели же я, в самом деле, даже учиться не могу? Ну не нравится мне этот Культпросвет, ну и черт с ним! Существует же масса других учебных заведений! Огромное количество других специальностей! Взять хотя бы технические Вузы? Только вот в технике я ни черта не понимаю. И к физической работе у меня имеется стойкое отвращение. И вообще, я - «Потерянная душа». Было у верующих когда-то такое понятие. У атеистов его нет».
«6 ноября
Иногда мне сниться странный, жутковатый сон. В том, что он повторяется, жуть и прелесть.
Мне снится, будто я плыву на корабле. Ночью. На палубе развешаны разноцветные фонарики. Они светятся, отражаются в воде. Все вокруг искрится и переливается. Громко гремит музыка. Женщины, словно сошедшие с «их» экрана, размноженные Мерилин Монро и Бриджит Бардо, гуляют по палубам, подставляя лицо легкому ночному бризу. Ветер играет надушенными женскими волосами. Женские груди трепещут под легкими, сверкающими тканями в предвкушении сладострастной ласки и неги. Глаза сияют. Мужские руки покровительственно обнимают тонкие или полные гибкие станы. И меня охватывает нестерпимое страстное желание иметь в своих руках точно такие же холенные, пышные, мясистые груди и бедра.
Но я присутствую на празднике инкогнито – я почти бесплотный дух.
Отвернувшись от ликующей толпы, я то ли воспаряю в небо, то ли корабль растворяется подо мной, расплываясь, словно был сделан из морской зыбки, но некоторое время я парю над монотонно колеблющимися волнами. Вижу, как высоко и холодно, колюче светят звезды. Как они недостижимы, непостижимы, далеки и прекрасны. А затем вода расступается. Я вижу, как в глубины океана уходит женское тело. Ясно вижу бессмысленно распахнутые в никуда глаза, восковое лицо, колеблющиеся вокруг лица темные длинные косы, напоминающие гигантские водоросли. Лицо абсолютно пустое, лишённое выражения. Ни гнева, ни скорби, ни протеста. Ни обещания, ни угрозы. Ничего.
Ничто.
Пустота.
А между тем черты лица красивые, тонкие. И жуткие.
Но главная суть ночного кошмара ни в лице. Ни в его выражении.
Кошмар заключается в медленном погружении в никуда. В царство Смерти.
Вода вокруг меня поначалу имеет лазоревый оттенок. Но чем глубже я опускаюсь, тем больше меркнет свет, тем сильнее сгущается мрак. И воцаряется тишина. Меня охватывает ужас. Я понимаю, что увлеченный, слишком глубоко спустился, что назад мне не вернуться. Я слабо пытаюсь сопротивляться, бороться. Но тело наливается свинцом, усталость смежает веки. Неудержимо тянет вниз. Тишина сменяется странными звуками, далекими, непонятными, чужими, доносящимися из запредельной мглы, в которую несет меня мертвящий поток. Я понимаю, что вокруг не только темно, но и необыкновенно холодно. Я делаю безуспешный, жалкий рывок, стараясь подняться наверх, на поверхность. Безуспешно. Лишь разворачиваюсь лицом к скупо пробивающемуся сквозь толщу воды, солнцу. Последний, живительный, луч с трудом разрезает себе путь, прощаясь со мной. Я смотрю на осколок света, понимая, что возможность видеть вот-вот оставит меня. Что я останусь в мокром влажном мраке. Что лицо мое станет таким же бессмысленным, как у темного ангела, который увлек меня за собой.
Свет меркнет.
Я больше ничего не вижу.
Волны качают, расступаясь под тяжестью моего тела, принимая в огромную колыбель, в ледяные объятия. Я не испытываю страха. Меня больше ничто не тревожит и не беспокоит.
Я чувствую, я ощущаю себя мертвым. Я знаю, что мертв.
Психиатр сказал бы, что это сублимация.
Так и есть».
«14 февраля
Сейчас ночь. Темно и холодно. То, что случилось … ОНО… просто случилось. И все.
Есть вещи, которые трудно не то, что вымолвить словами, их в тишине не нашепчешь ветру. Пусть слова исчезнут, – одно вслед другому, как лепестки цветка в осеннюю бурю. Открыть окно, туда, в ночь, подставить лицо холоду и мраку, синему лунному свету, холодно льющемуся с неба и смыть, смыть с себя все воспоминания.
Сорвать их вместе с кожей!
Выжечь из мозга!
Но я знаю, что это невозможно…
Придётся помнить.
Я не мог сделать ничего подобного? Но факт остается фактом – я сделал. Или он? Скорее он, чем я, ведь я был слишком пьян. Как нелепо, как неправильно судить других людей. Но как часто мы любим заниматься этим. Охаиваем их в гордой уверенности, что с нами, любимыми, подобного произойти не может. «Только не со мной». «Я не могу быть столь же глупым, жадным, порочным». Как часто мы думаем именно так?
Но оказывается, можем. Я, по крайней мере, точно могу.
Меня ужасает даже не само случившиеся, а то, как внезапно и в тоже время вполне естественно все произошло. Я ведь не педик. Никогда им не был. Даже склонностей подобных за собой не замечал.
Просто был слишком пьян для того, чтобы соображать. Вообще что-то соображать. И все.
В комнате все тикают и тикают часы. Отвратительно долбят в уши ход механических колес, маятников, или что там ещё есть в этих часах?!
Может быть, не стоит все обострять? Откуда мы знаем, что происходит у других, за закрытыми дверями и высокими стенами? С другой стороны, какое мне дело до других? Самое страшное именно то, что нельзя уйти от себя, нельзя притвориться перед собой другим человеком.
Я окончательно потерялся. Я не знаю, что мне с собой делать. Каждый мой новый шаг хуже предыдущего. Я скатываюсь в бездну, хаос. Я понимаю это, переживаю. Но продолжаю делать за шагом шаг вниз. Я знаю, что моя душа похожа на какую-то разлаженную систему, в которой надрывно визжит сигнализация и мигают разноцветные сигнальные лампочки.
Я хотел бы уехать отсюда. Далеко. Туда, где много зелёной травы, где прохладные тени, где медленно журчит река. Там толстый желтый шмель сонно и грозно перелетает с цветка на цветок. И надо всем раскинулось чистое яркое небо, такое голубое, что от него начинает кружиться голова.
Проклятые часы! Их мерный стук действует мне на нервы!».
« 21 февраля
Глупо устроено животное под названием «человек». Я схожу с ума от мысли, что могу потерять моего запыленного ангелочка. Одновременно готов сам отказаться от неё. Она смотрит на меня, как на сумасшедшего, и все чаще я думаю, что мои опасения напрасны. Скорее уж она сбежит, чем попросит жениться.
Она для меня слишком хорошая? Почему меня сводит с ума её положительность? Я думал, что полюбил её? Я уверен, что её - ненавижу. И боюсь признаться в этом самому себе. Как будто она сейчас заглянет мне через плечо. Что бы она сказала, чтобы бы сделала, если бы поняла истинную природу моих чувств к ней? И какова она – эта чертова природа моих чувств?!
Временами мне хочется ударить её, сделать больно. Закатить хорошую оплеуху.
Почему я её ненавижу? Почему не оставлю? Это как больной зуб: трогать невыносимо, не трогать - не получается.
Я пресытился ею. Она мне надоела. Её костлявая фигура мне омерзительна.
Не-е! Я ненавижу вовсе не её. Себя!
Я не могу её бросить. Наташку не могу бросить. Не могу перестать таскаться к Марине Дмитриевне, жене отставного майоре и моего соседа. Не могу перестать трахаться с Костей. Не могу бросить колоться, пререкаться с отцом, не могу смотреть в глаза собственной матери.
Я хочу спать.
Болит голова. И хочется выпить. Или шырнуться. Но поздно. Теперь уже, наверное, все давно закрыто».
«23 февраля
О! Сегодня самый лучший день Защитника Отечества в моей жизни! Я сам себе «угодил».
Сейчас запишу по-порядку, как советует мне мой психиатр. Черт, какое слово лучше выбрать? С чего начать? И - это уже вопрос к себе, к любимому: зачем наедине с собой подбирать слова, смягчать выражения? А без энтого – никак! Эх, а люди ещё хотят избавиться от цензуры.
И так, наша ... наша связь, наш «горячий, пылкий» роман с Костей дошел до слуха моей очаровательной прелестницы. До желтенького цыпленочка, ангелочка с пощипанными крылышками. Если точнее, не до слуха, а до взора.
Угораздило её припереться в самый не подходящий момент. Мы с Костей лежали на диване и взасос целовались…».
Лена отбросила от себя тетрадку, почувствовав, как от негодования загораются не только щеки, но даже уши. Девушка была разгневанна, разочарованна смущенна. Зачерпнув горстями воду, плеснула ею в лицо.
Какая мерзость! Какая гадость! До сих пор автор был ей вполне симпатичен. «Герой нашего времени». Ну, недопонятый, не любимый роднёй, пресыщенной хладнокровной возлюбленной. Бывает. Имеющий, судя по всему, наркозависимость. Плохой, очень плохой, категорически не одобряемый Леной поступок, но удобоваримый, проглотить который с грехом пополам, ещё можно.
Но …«целоваться с Костей», кем бы он, этот Костя, не был, - это уж слишком!
Лена чувствовала себя так, словно это она была его девушкой. Словно это она вошла в комнату, застав парней за худшим из всех видов разврата. Мужеложство. Такое может вызывать только омерзение и опустошение. «Голубой король»! Звучит почти красиво. На деле же отдает какашкой!
Девушка потерла виски, лоб, глаза.
Что это она так разгорячилась? Ей-то, спрашивается, какая разница до интимных радостей неизвестного страдальца? Но ничего поделать с собой Лена не могла. Злилась, и все тут!
Сходное чувство испытываешь, читая роман, симпатизируя главному герою. И вот он начинает творить глупости и гнусности, отбивающие у тебя желания знать о его дальнейшей судьбе. В отличие от романа, дневник повествовал о реальных событиях. И от этого на душе становилось как-то неуютно и смутно. И хотелось знать, что там было дальше с этим придурком. В тетради ещё было много листов, исписанных косым, по-женски изящным подчерком:
«Мы с Костей лежали на диване и взасос целовались. Я не слышал, как она вошла. Костя, наверное, тоже. Картина великолепная: я лежу на подушке. Костя, разгоряченный и мокрый, на мне. «Мы жадно лобзаем друг друга»!
Не берусь представить, что чувствовала Лена в этот светлый миг. Что чувствовал я, не хочу описывать. Это как во сне, в котором все одеты, а ты почему–то нагишом. Нюансов ощущений много, но все сводятся к одному: нелепо и стыдно.
Итак, я молча смотрел на неё со своей подушки. Выражение моего лица, слава тебе господи, я не видел. А Костя сделался нелепым и невменяемым. Наполовину разъярен, до смерти перепуган. Ещё бы! Праведник. Глава комсомола. Надежда института. Любимец публики – и вдруг - мужеложец! В этой роли мне и то хреново, а ведь мне паршивой овцой в стаде быть не привыкать. Я бы здорово посмеялся над ситуацией. Если бы не Лена.
У неё было такое лицо…
Белое, отрешенное, пораженное. Она, наверное, ни о чем подобном даже и не читала - не слышала, а не то, что вообразить рядом с собой могла.
Бедная моя девочка!
Если бы я мог, я бы в тот момент с радостью куда-нибудь провалился. Но проваливаться было некуда, да и невозможно. Надо было как-то выравнивать ситуацию. А как, черт возьми?! Что говорить, когда любовь твоей жизни заходит и видит тебя наполовину раздетым, обнимающимся с другим мужиком, прижимающимся уста в уста, и ты не уверен, в течение какого времени сия картина стояла пред её светлыми очами? Что следует сказать? Что у нас сеанс искусственного дыхания? Что он споткнулся и упал, а я его нежно утешал?
Костя вскочил, как ошпаренный.
- Мы тут… я тут… это не то, что ты думаешь…
Как будто он знал, о чем она думала. Как будто подумать можно было что-то другое?
Итак, Костя оправдывался. Нелепее ничего не придумаешь. Я же решил плыть по течению. Просто лежал и смотрел, куда повернут события дальше. Они, как и следовало полагать, никуда поворачивать не стали, остались на месте.
Глаза Лены стали нарочито огромными, подчеркнуто вопрошающими. Так и умоляли разубедить её в очевидном. Ага, дождешься от меня. Как же? Врать я не мастак. Не люблю. Считаю ниже своего достоинства.
Поняв, что ничего из меня не выжмет, Лена прошла в туалет. Я поплелся за ней. Так, на всякий случай. Не то, чтобы я её подозревал в суицидальных намерениях, я её для этого слишком хорошо знал. Ну, может, помощь, какая потребуется? Тазик там подержать, или ещё что?
Стоял рядом, заботливо держал в руках предварительно смоченное полотенце. Терпеливо смотрел, как её выворачивает на изнанку от отвращения ко мне. Когда ей надоело сидеть в обнимку с унитазом, я протянул ей руку. Но она с силой меня оттолкнула:
- Никогда меня больше не трогай! – С пафосом заявила рассерженная злюка, горя праведным негодованием. – Никогда больше не смей меня трогать своими грязными руками. – Руки, кстати, в этой ситуации были единственным, что осталось чистым. Я их за головой держал. Но ей до нюансов дела не было. - Никогда! - почти прорыдав, завершила чаровница. Ей оставалось только закинуть голову назад, ударив рукой ко лбу. И крики «браво!» из зала обеспечены.
Я аплодировать не решился.
Просто засмеялся в ответ.
Лицо светлого ангела исказилось и, размахнувшись, Лена закатила мне такую классную оплеуху! Закачаешься.
- Мразь, - прошипела она разъяренной кошкой.
- Конечно, - согласился я с очевидным. – А то ты не знала?
- Не знала, - уже с жалостным всхлипом. Ну, за жалостью, это не ко мне. Я никого не желаю. – Я хочу уйти!
- Да разве я мешаю? - пожал я плечами, посторонившись.
Я, и правда, не мешал.
- Я никогда тебе этого не прощу!
- А я просить прощения не намерен. За что мне перед тобою извиняться? Я тебя ничем не обижал.
Я никогда и ни у кого не видел такого злого лица, как у этой некогда такой милой девочки.
- Ты пожалеешь о том, что так со мной обошелся, - тихо, на сей раз без всяких эмоций, сказала Лена.
- Вряд ли, если быть до конца честным.
- Я всем расскажу о вас.
- Да сделай милость, - отмахнулся я. – С меня вся дурная слава, как с гуся вода.
Она встала, отряхнулась и ушла.
Костя причитал, стонал и охал.
- Да ладно тебе, - рассмеялся я, обнимая его за шею и увлекая к кровати. Костя не сопротивлялся, большой, как медведь, и послушный, как теленок.
Зачем все это было мне нужно, спрашиваю я самого себя?! К черту! Ведь я не люблю мужчин вообще, и Костю, как представителя нашего мужского племени в своей постели, в частности, я тоже не люблю. Самое страшное, не знаю ответа я на простой вопрос: зачем?
Я болен. Наверное, это так. Головные боли почти не проходят. И мне хочется, чтобы боль стала больше, ярче, поглотила бы меня полностью, целиком.
Я устал. Пойду шырнусь, иначе окончательно свихнусь от этих мыслей».
«15 марта
То, что происходит в моей жизни, это просто кошмар. Непреходящий. И не передаваемый. Я ненавижу отца и брата, мой отец ненавидит меня и брата, мой брат ненавидит отца и меня. И все из-за одной, весьма простенькой, меркантильной и глупой особы. Вот такая: «Се ля ви».
И из–за чего (или кого), спрашивается, весь сыр-бор?
Она того стоит?
Она! Вот кого даже ненавидеть я не в силах. Противно.
«21 марта
Как глупо, продолжать существовать без всякой надежды получить радость от тягомотины, именуемой жизнью. Кругом грязь и грязь. Одна только грязь и похоть. Я встаю по утрам и понимаю – нужно убить время до вечера. И я его убиваю. Ничего нет, кроме бесконечных пьянок. Ничего нет, кроме кратковременных случайных связей. И бесконечного «кайфа». Нет НИЧЕГО.
Я не хочу больше так жить. Ненавижу себя, ненавижу людей. Если бы верил в Бога, возненавидел бы Бога.
Мир – хаос. Человек- результат случайного сцепления хромосом. Жизнь выходит из пустоты, и уходит в мертвое море пустоты. Я слышал версию о том, что цель в жизни заключается, якобы, в том, чтобы посадить дерево, оставить след, дать жизнь потомкам. Но я завершенный и совершеннейший эгоист. Плевать я хотел на потомков с самой высокой точки планеты. Я родился, чтобы умереть. Между двумя этими моментами я буду вынужден куролесить, ненавидеть, трахать случайных людей, растить кучу сопливых недоносков, в отцовстве которых на сто процентов никогда не смогу быть увереным. Я должен буду впихивать в головы маленьких уродцев не нужные ни мне, ни им, истины. Я буду изменять жене, потому что нет мужчин, рано или поздно не изменяющего жене, если только он не импотент, конечно. Потом придет старость. И я стану зависеть от милосердия такого же ублюдка, каким был сам. Потом - смерть.
Может быть Наташка и права, что не стала всего этого ждать? Что нашла в себе силы покончить с нелепым существованием одним движением ноги, выбивающим из под тела табуретку?
Но почему она ушла молча? Так уродливо, так отвратительно, так не красиво? Она могла бы поговорить со мной, просто поговорить?
Нарочно промолчала.
А теперь - кому задавать вопросы? Не кому.
Нарочно.
Знала, белокурая сука, чем меня достать! А впрочем, я всего лишь получаю сдачи. Ей, наверное, тоже было больно, плохо. Раз она додумалась залезть в петлю?
Впрочем, не больнее и не хуже, чем сейчас мне.
Какая же все это гадость! Не хочу ждать бессмысленного конца. К чему ждать? Все лучшее в моей жизни уже было».
«11 апреля
Подаем друг другу реплики, как плохие актеры. К чему в жизни это нелепое притворство? Почему так часто приходится лгать? Гораздо проще было бы сказать друг другу правду. Или мы лжем потому, что не знаем, где, на самом деле, начинается реальность и кончается придуманный нами мир? Существует ли он, объективный мир, не зависящий от нас? Или на самом деле мир это всего лишь то, что мы видим? То, как мы его воспринимаем, осмысливаем? Он состоит из наших слов, поступков и мыслей. Из наших снов, слёз и улыбок. Из наших привязанностей и антипатий. Для каждого из нас мир начинается в момент осмысления событий и заканчивается с последним вздохом. И нам не дано, как бы мы не стремились, заглянуть в душу другому человеку. Не дано понять, каким он видит дождь, какую насыщенность имеют в его душе цветовые оттенки. Не дано, как бы не стремились.
И потому мы хотим любви. Чтобы наш образ отразился в другом существе. Оставил в нем след, как оттиск ноги в мягкой глине. Чтобы этот образ оставался даже тогда, когда нас уже не будет этом мире иллюзий.
Наташка, Наташка. Мой вредный чертенок, как же я по тебе скучаю. Как мне тебя не хватает».
«1 мая
Приходила Лена. Плакала, обвиняла меня во всех грехах. Смотрела, как на мутанта с двумя головами.
Конечно, мутант, это я. Ну не они же. Такие честные и порядочные люди.
«Я не могу тебя забыть, не могу разлюбить и не могу простить, - выспренно и витиевато рожала она высокопарные фразы.
- Да не нуждаюсь я в твоем прощении, - устало и привычно в ответ бубнил я.
У меня не было сил проявлять дурной характер. Вчера у нас у всех была такая незабываемая ночь.
- Я люблю тебя.
- Твои трудности. Мне на твои чувства, мягко выражаясь, начихать.
Она выглядела такой чистенькой, такой беленькой, такой несчастной, что на мгновение захотелось погладить её по волосам, сказать, что все будет хорошо. Захотелось взять её на руки и поцеловать чистый лоб, кривящиеся в страдании губы. Очень захотелось. Мое тело хорошо помнило, какое наслаждение способна дать эта бесстрастная мразь, так виртуозно играющая на нервах всех видов. Оно, бренное и слабое «тело», так и норовило предательски к ней потянуться. Хотелось до боли в чреслах окунуться в неё, вжаться, раствориться, как в очередном наркотическом сне.
Но я не стал, по опыту зная, что хорошо будет не долго. Что потом будет очень плохо. На душе. Или на том, что от оной осталось.
- Не прогоняй меня, - всхлипнула она, ластясь ко мне. - Разреши остаться.
- Тебе не требуется мое разрешение, чтобы находиться в этом доме, - отмахнулся я от неё. – К сожалению, это скоро я буду вынужден просить у тебя разрешения. – Я схватил её за руку, боюсь, довольно больно. Тряхнул, что было дури. Лена перепугано пискнула. Может, и правда испугалась. Вид-то у меня мало вменяемый.
Я от сложившейся ситуации получал горькую радость. Все-таки прикосновения к ней меня заводило, и по её взгляду было понятно, что наш падший ангелочек это прекрасно осознает.
- Не рассчитывай на продолжения, Леночка, - зашипел я, хотя знал, что все равно будет так, как она хочет. - Так, кажется, зовет тебя мой отец - Леночка?
- Адам, я никогда…
- Сделай одолжение. Испарись отсюда, - отшвырнул я её в сторону, как шкодливого котенка. Она элегантно растянулась на полу. В весьма эротичной позе.
- Я не могу уйти, - увещевала она меня. - Не могу оставить тебя в таком состоянии, - сказала она, поднимаясь.
Что мне было нужно ей ответить? И зачем? Хочет остаться, пусть остается. Я привлек её к себе. В конце концов, к чему мне теперь-то проявлять принципиальность? Буду получать животное удовольствие. Раз иных мне все равно не дано».
«28 июня 1976 года
Потолок низкий и грязный.
После ставшей уже привычной оргии, после «безумств» нашего миленького любовного квартета, все спят.
А у меня бессонница. Я четвертую ночь не могу сомкнуть глаз. Буду философствовать, чтобы кое-как дотянуть до рассвета.
Почему, задаю я себе вопрос, раз больше все равно некому, - почему, если трахаемся мы все вчетвером, традиционно считается, что псих – один я? Не мой отец. Не мой брат, который, как всегда, примерный и послушный мальчик. Не единственная девочка на трех мальчиков. А именно я?
Жизнь полна парадоксов.
Леночка, Леночка. Вот как все обернулось. Твоя любовь ко мне тебя погубила, а меня - не спасла. Душа твоя закоптилась нашими семейными пороками. Потемнела, как стекло, покрывшееся копотью. Ты смогла так легко вписаться в то, что ещё вчера-позавчера показалось бы тебе самой невозможным.
Теперь наши апрельские «отношения» с Костей кажутся милой шуткой, безделицей, на фоне всего, что произошло позже. Из-за тебя, шлюха ты глупая, умерла моя мать, повесилась дурочка Наташка, у которой, оказывается, неожиданно сохранились понятия о том, что нормально, а что – нет.
Ты хороший стрелок, моя ведьмочка. Не промахнулась. О моих «пристрастиях» поведала сразу кому нужно. Наташка дальше сама себе все придумала, сама же в придуманное и поверила. Она, похоже, искренне считала, что у меня качественно иное мировоззрение.
Эх, Наталья! Не сказать тебе уже, что все у меня нормально. Так же, как и других. Не дала ты мне возможности рассказать, что спать с парнем мне было - никак. Это физически. О моральном самоощущении распинаться не буду. Я был пьян. И в этом одна из причин.
Вторая причина, подвигнувшая меня, на сей «доблестный поступок», это желание побесить папочку. Такой свиньи полгода тому назад, даже он от придурка сына не ожидал. (Зато сам-то теперь как куролесит?).
Ну, а в-третьих, мне было интересно, смогу ли я сделать то, от чего меня тянет убежать подальше. Остается с грустью поражаться собственной силе воли.
Я спал с Костей потому, что в характере у меня странный душевный мазохизм. Иного объяснения нет. С детства всегда делать то, что боялся.
Боялся темноты - заставлял себя искать её, где только можно. Чердаки, подвалы были моим постоянным местом обитания. Мать замучилась меня из них вытаскивать. Спускаться вниз, за ступенькой ступенька, плотно закрыв за собой дверь, видеть, как тьма сгущается, что в ней не остается света, было очень страшно. Самым жутким местом для меня был подвал в нашем доме. Я до сих пор туда не могу входить без содрогания.
Мне казалось, что если я заставлю себя пройти через этот подвал, который тянулся подо всем домом, я, наконец, перестану бояться темноты. Однажды, со мной произошел весьма странный случай, при воспоминании о котором у меня и сейчас по спине бегут мурашки.
Я медленно ощупью пробирался по подвалу. Со всех сторон меня обступал липкий, душный, наполненный странным сладковатым тленом, похожий на запах прогорклых лекарств и скопившийся пыли, мрак. Запах формалина. Запах сгнивших тел, зарытых глубоко в земле, готовых вырваться на поверхность.
Запах сгущался.
А потом в темноте что-то начало светиться. Это были не кошачьи глаза, искрящиеся огни были много больше по размеру. Я видел (или мне только так казалось), длинные зрачки, горящие лютой злобой. Видел клыки. И бросился бежать, от ужаса не помня себя.
Даже не знаю, как я не заблудился, пока бежал, подгоняемый звуками шагов (или лап) за своей спиной. Поскольку в десять лет я наркотики не принимал, и даже толком не пил, то бредом это быть не могло. Поэтому не знаю, что это было. Что бежало, тяжело обдавая меня смрадным дыханием?
Лестница наверх, к спасительной двери, показалось такой длинной. Бесконечной. И когда я подбежал к ней, к двери, она оказалось запертой. Сколько я не дергал за ручку, дверь не поддавалась. А сзади что-то приближалось. Я развернулся, прислонившись спиной к двери, вглядываясь во мрак. Уверенный, что это только глупые страхи. Что ничего не будет.
А потом…
Я не помню, что было потом. Что-то может, и было. А может, только мое больное воображение. Не знаю.
Мать говорила, что искали меня около девяти часов, а когда нашли, я почти не дышал. Я несколько часов пролежал в обмороке. У меня был тяжелый случай какой-то нервной болезни. Я даже говорить перестал. Боялись, что я окончательно сдвинусь. Даже папаша утратил авторитарный тон и пытался учиться говорить со мной по-человечески. Он снизошел до чтения сказок!
Как только я получил возможность выходить, я снова спустился в подвал. После этого вся семья испугалась за папашин рассудок и мою задницу. До светлого открытия, что бить меня бесполезно, папе предстояло прожить ещё несколько лет. Поэтому попе было серьезно больно. Но наука на пользу не пошла.
Мне мало что идет на пользу.
Вторым страхом были женщины. Подростком я ужасно их боялся, потому что был хилым, болезненным, и был уверен, что ни хрена у меня с ними не выйдет. Слава богу, ошибся.
Я боялся боли. У меня низкий болевой порог. Поэтому мне обязательно нужно было клясться на крови при каждом удобно случае и вне такового. Я так часто резал себе руки и пальцы, что мать отвела меня к психиатру. (С этого и началось наше постоянное и непродуктивное сотрудничество с работниками психбольниц). Я «честно» признался, что люблю, когда мне больно. И психиатр поставил диагноз и приписал таблетки.
Я сам читаю, что пишу, и думаю – ну на зачем, зачем, мне все это было нужно? Зачем было казаться психом? Наверное, зря я все-таки не пил приписанные мне лекарства.
Ответ на вопрос: «зачем», у меня есть. Потому что мой отец – садист. Даже наедине с самим собой не хочу развивать эту тему. Это – мое. Только мое. И ни с кем этим я делиться не буду
А ещё, в четвертых, я боюсь темноты.
За последней чертой её не избежать никому. Это будет та самая темнота, из подвала, из кошмарных снов. Все мы в детстве боимся темноты потому, что бессознательно ассоциируем её со смертью. И стремясь к жизни - включаем свет. Свет есть жизнь, а смерть – темнота в которой не возможно его включить.
Некоторые люди говорят, что не боятся смерти. Этого не может быть. Просто у них маловато воображения для того, чтобы представить, как это будет, - когда ничего уже не будет. Даже сознания, которое будет это «нет» констатировать.
Мы придумываем себе кучу целей. Веру в Бога. Добродетель. Всё только за тем, что бы не видеть конечной темноты, ждущей нас в конце пути. Но день пройдет, и карусель остановится. И тогда Она придет.
Тебя сотрут, стряхнут и это будет все. Ты НИКОГДА не проснешься. Даже в памяти других ты испаришься быстрее, чем роса с листьев в теплый ласковый летний день.
Наше стремление к добродетели - это взятка Небесам. «Я буду хорошим, Боже, только дай мне надежду на вечную жизнь!».
Я же не был хорошим. И я не могу поверить в иную форму жизни, просто не могу. Смерть страшна и бесповоротна. Вот моя вера.
А если нет иной жизни, то к чему нам включать цензуру в собственную жизнь? К чему разводить ложные идеалы? Все идеалы лживы, потому что правдивы Тлен и Смерть.
Награды или кары не будет.
Ничего не будет.
Я ненавижу жизнь, потому что чертовски боюсь смерти. Небытия. Темноты. Отсутствия сознания.
Я боюсь. А это плохой признак. Значит, нам придется встретится».
На этом записи в дневнике обрывались.
Лена не заметила, как незаметно пролетело полтора часа.
Закрывая тетрадь, девушка почувствовала прикосновение холода. Она впервые задумалась о том, как человек может жить и дышать, полный сил, а затем почти в любой момент его может не стать. Как писал Булгаков, «человек внезапно смертен».
Что это значит – перестать быть?
И может ли существовать иной мир, где мы могли бы проснуться? И если да, то где он существует, иной мир? В конце концов, на самом деле мы не верим в смерть. Нам кажется, что в последний момент кто-то там, наверху, сделает для нас исключение, и отменит смертный приговор. Мы останемся жить вечно.
А если нет?
Лена от ужаса вскочила. Почти остывшая вода колыхнулась у её ног. Она судорожно вытирала влажную кожу и думала про себя:
«Я хочу жить! Я хочу жить вечно!».
В этот момент даже существования Ада казалось ей лучше, чем перспектива просто ПЕРЕСТАТЬ БЫТЬ.
