Прижались (каста полоумных!) к высоте,
Мы – с башнями срослись в одно, душой и телом,
Мы – целое и часть, мы – божества в беде,
Ведь, помнишь, башни все – из Вавилона родом,
И, знаешь, все они упасть обречены,
В песок зыбучий ли уйдут они, под воду –
Мне судьбы их ясны, мне их пути видны.
Они падут. Кто раньше, кто – за гранью граней.
Те, что успеют раньше – обретут покой
На время, но – когда-то Вавилонской станет
Любая башня, низкая ли, высоко…
У них у всех судьба – Берлинских стен бесстрашней,
Тянуть нас в секту дней последних, их вериг
(Берлинская стена была ведь – тоже – башней,
Но, правда, к счастью, – почти полой изнутри)…
И есть ещё у каждой башни – своё имя,
Но на одно лицо мы здесь, теперь – для тьмы,
И башням неизвестно, что случится с ними,
Но башни знают, отчего погибнем мы.
Мы все здесь – узелками – в секте Вавилона,
Здесь, в резервации времён последних, как –
Себя, себя самих – удушливые клоны
В фойе Театра после третьего звонка.
Мы в Заповеднике немотном – без движенья,
В немых силках остановившегося дня,
Пришедшего за Вавилона разрушеньем,
Одетого в кристаллы чёрного огня.
Здесь – обморок Атлантов, морок звёзд и пламень,
В эпилептической горячке бьётся миг,
За нами все следы – потеряны богами,
Метелью сметены, засыпаны костьми…
И башни – Небосвод затягивают в секту
Уже, чтоб стать его промозглым палачом,
Чтоб с ним внутри погибнуть, как погибли те, кто
Богами прежде был и мог бы стать ещё.
И это Небо, и последний Архитектор –
Уже навечно в этой секте, в этой тьме,
В которой заживо народы гнили, все, кто
Покинуть дом и к высоте прильнуть посмел.
И этот полый мир – с его круговоротом,
И неба головокруженьем – мёртв до дна.
Ведь, помнишь, люди все – из Вавилона родом,
И башни все – ждёт то же, что сгубило нас.