Сергей Константинович Иванов положил телефонную трубку, и рычажки жалобно пискнули. Ему показалось, что он услышал протяжный, становящийся все громче и громче звук сирены машины «скорой помощи», который неумолимо приближался.
- Кто это? - спросила супруга насторожившись; муж уставился в одну точку с выражением озабоченности и тревоги.
-Либерман Вова, - произнес тихо, но с напряжением Сергей Константинович и быстро опустился на стул у окна, - из тюрьмы выпустили, на встречу зовет, говорит, что дело есть!
Жена поставила пакет с покупками на стол и наморщила лоб, раздраженно встряхнула роскошными локонами пепельного цвета, было видно, что она не может вспомнить этого знакомого своего мужа, хотя, в чем она была абсолютно уверена, знает всех. Ради нее, в свое время, Иванов оставил не только свою прежнюю жену, но еще и ушел со службы. Устроился в фирму на место, которое она и подготовила для супруга, и жизнь поменял кардинально, кроме всего прочего, например, вскоре после свадьбы прекратил заниматься каратэ.
- А где ты с ним встречался?
- Да тренировались вместе, помнишь, когда я еще каратэ занимался?
У нее на лбу исчезли морщины, глаза стали как две блестящие монетки по пятьдесят копеек и губы в фиолетовой помаде вытянулись в трубочку, будто она собиралась дунуть в пионерский горн на школьной линейке:
- Это тот сумасшедший, который на ваших спаррингах бросался на любого кто сильнее его?
- Да.
- И которого все время били? - жены даже улыбнулась, тряхнула головой и ее ухоженные волосы разметались по плечам как листья в осеннем саду при порыве ветра, - если это тот, то я помню, как он получал! Боже, как его били!- и стала еле слышно смеяться.
- Да, - устало произнес Сергей Константинович, - но меня другое волнует. Что ему надо? От него всегда тревогой веяло, как от голодной собаки. Ты же знаешь, я тренировки не посещаю, мне утренних пробежек хватает. Не будет же он звать меня обратно в спортзал?
Женщина, с видом человека привыкшего повелевать, медленно вытащили из сумки хлеб, целлофановый пакет с помидорами, пачку зеленого чая. Потом она достала пачку сигарет и не торопясь, закурила.
- Может, ему мой отчим нужен? - сказала она, щурясь от табачного дыма, - ведь почти половина из тех, кто оттуда приходит, обречены до конца своих дней общаться с милицией. А?
Иванов прислонился головой к оконному стеклу и сказал:
- Да откуда он твоего отчима знает? И я при чем? Ведь знакомы мы были поверхностно, так, спорт и все.
- А чем он занимается? Он кто?- с интересом задала вопрос супруга и выжидающе посмотрела на мужа сквозь серое облако сигаретного дыма.
Сергей Константинович поднялся и обреченно ответил:
- Кем он был, не знаю, а сейчас, точно никто!
Та не унималась, будто хищник, вцепившийся в жертву, не отводя от него взгляда, спросила:
- А что у него есть?
Сергей Константинович резко выдохнул, будто сбросил с плеч очередной тяжеленный мешок с не нужным никому песком или камнями.
- Ну откуда я знаю!- уже резко выкрикнул он и тут же осекся, испуганно заморгал и когда со стороны женщины обычного ответа не последовало доверительно и тихо закончил, при этом, слегка кивая, - он раньше с бандитами тусовался.
Жена презрительно хмыкнула, затушила недокуренную сигарету в массивной пепельнице и вышла из кухни, бросив через плечо насмешливо и уничижительно:
- Очередной! И все твое бывшее окружение, эта такая перхоть! Ни одного богатого человека!
Стало тихо - тихо, будто уши ватой заложили.
Июль был очень жарким. В новостях сообщали новые указы президента и судачили о роспуске Верховной Рады. В Греции и Румынии стояла жара и распространялись небывалые пожары.
В Севастополе пожухли травы и нависла, словно перезрелыми гроздьями, начавшая сморщиваться от жалящего солнца листва - душно и утомительно. Местами горела степь, и были видны черные дымящиеся заплешины.
Сергей Константинович Иванов, заместитель директора строительной фирмы, спортивного вида мужчина остановил машину красного цвета на улице Коломийца. Остался в салоне, провел нервно ладонью по своим коротко стриженным седым волосам и с тоскливым выражением на лице стал ждать товарища, с которым когда-то занимался для поддержания спортивной формы в секции каратэ.
Он смотрел на длинную полосу дыма от горящей травы на склоне сопки в районе Максимовой дачи и вспоминал, как Вова Либерман попал под следствие и просидел несколько лет в тюрьме. Теперь вот вышел на свободу оправданным и тут же позвонил приятелю и договорился о встрече.
Сергей Константинович сидел в напряженной позе и гадал, что могло заставить Володю Либермана так активно искать встречи? Что их связывало? На излете смутного времени, когда спортзалы, в которых проводили занятия по контактным видам спорта перестали функционировать как отдельные преступные группировки, и милиция взяла на себя обязанности так называемых бандитов, он тренировался в одной секции каратэ с Либерманом. Но вне зала встречались в городе, обычно, случайно и пили кофе в «Трех Пескарях», неподалеку от Артиллерийской бухты, говорили, например, о Масутатсе Ояме или Брюсе Ли.
Тогда в городе творились страшные дела: даже убийства. А сейчас? Иванов и в прошлые времена не знал, чем Либерман занимался и с чего жил. Крутился с теми, кто, рано или поздно, исчез из города, или был убит, или попал за решетку. Сам Либерман то появлялся, словно ниоткуда, то исчезал, будто навсегда, но постоянно спешил и всегда был в тоскливо-напряженно-таинственном состоянии.
Он помнил своего одногодка Вову Либермана веселым и сильным мужчиной, который даже в свои сорок лет не прекращал занятия спортом. Но вышел очень худой, можно сказать истощенный и сгорбленный человек с полностью седыми волосами, который сильно хромал и опирался на палку.
Сергей Константинович с сожалением осознал: « Теперь он «маваши» не пробьет по верхнему уровню! А когда-то была его коронка!» И стало очень грустно от видимых потерь у хорошо знакомого человека, даже показалось, что стало меньше солнечного света и на мгновение холодней.
Одетый в потертые джинсы и выгоревшую синюю футболку Вова Либерман подошел, громко стуча клюкой об асфальт. Сел с трудом, гремел своей палкой, укладывая, ее справа от сидения. Потом, издавая звуки похожие на сипение, затаскивал свои ноги в салон автомобиля.
-Ты прешь в пространстве, как лосось на нересте, сквозь страшное течение и пороги! - стараясь показаться веселым и раскрепощенным, сказал Иванов и с сожалением посмотрел на товарища. Он был удивлен такими потерями в здоровье у человека, имеющего черный пояс по каратэ.
Вова тяжело выдохнул и с видом обреченного ответил:
- Не только. На порогах еще медведи стоят как менты при задержании и ждут, когда лосось им прямо в пасть прыгнет, нужно еще их проскочить!
- Ну, лососей, допустим, инстинкт ведет к родному ручейку, а ты ради чего с ментами в клинч вошел?
- Лучше едем в город, чаю попьем! - сказал он, тоном, не терпящим возражений, морщась от боли, и нетерпеливо мотнул головой.
Тоскливое состояние не позволило Иванову спокойно отреагировать на, как ему показалось, неучтивое высказывание. Он решил, что Либерман, которого все называли Вова, стал ему указывать, что нужно делать. И со свойственной ему простотой, не сдерживаясь, как всегда было раньше в спортзале на тренировках и вне него, во время общений, ответил:
-Да пошел ты на хрен, педик, чертов! Что ты мне тут указываешь?
Если бы в тот момент в салон влетело пушечное ядро, Иванов бы так не удивился. Потому что казалось, ядро это уже пронзило больное тело Либермана и застряло в нем. Он от немыслимо сильного удара в корпус задохнулся, раскрыл рот, выпучил глаза и что-то простонал, а потом:
-Что ты такое говоришь? - опять задохнулся и попытался глотнуть слюну, которой, казалось, во рту не было, - никогда не называй человека педиком!- выдохнул с напряжением и опять, - ты что, не понимаешь?
-А что будет? - удивился Иванов, ясно ощущая, что вокруг него стремительно образовывается жуткая, звенящая немыслимым пугающе-необъятным пространством пустота. Он искренне не понимал, что он такого запредельного произнес?
- Просто не применяй такие слова, - Вова казалось, отдышался, и повернул голову к нему и четко произнося слова, как забивая гвозди, закончил, - никогда так не говори! Если там окажешься, тяжко тебе будет!
Иванов ощутил себя в ситуации, будто он, помимо своей воли, вдруг оказался в спортивных трусах на флотском строевом смотре и все устремили на него недоуменные взгляды.
-Да, тебе тяжело пришлось там. Раз ты на каждый слог реагируешь! - сказал Иванов с примирительными нотками в голосе и затравленно оглянулся. Будто беда уже была рядом, за плечами.
Вова, казалось, успокоился и стал смотреть в окно.
Иванов заметил, что у того одышка, он часто и мелко дышал.
-А там это вопрос жизни и смерти, кто из нормальных людей захочет, чтобы его заставляли член в рот брать, имели, так сказать в половом смысле, чтобы жил возле параши? Спал под наркой? Кто?
Иванову стало не по себе, тревожно и одиноко, так сразу, на ровном месте, его действия и слова, вдруг стали опасными и преступными. Стало неуютно и тоска, переваливавшаяся через край дозволенного, медленно окружила его как густой дым от костра.
- Да, круто у вас там, - еле прошептал он и провел рукой по влажному лицу.
-Вот и фильтруй базар!- уже спокойно отреагировал Либерман.
Сергей Константинович направил машину в сторону ялтинского кольца, пытаясь отдаться спокойному движению, приходя в себя после эмоциональной встряски.
В памяти прокрутился, словно рекламный ролик, фрагмент из прошлой жизни, в которой Либерман был участником. Все бывшие спортсмены, кто не спился и не махнул на себя рукой, сбивались, как бездомные собаки в стайки и занимались разными видами спорта для поддержания физической формы.
Иванов в прошлой жизни был легкоатлетом, бегал на средние дистанции, а после занялся каратэ. Это позволяло ему быть в свои годы стройным и двигаться стремительно и мощно.
С Либерманом они встретились уже в зале, в котором тот был на особом счету - в отсутствии тренера проводил тренировки, как человек, много лет отдавший этому восточному виду единоборств.
Когда пошла мода на удары в голову, вопреки правилам традиционного каратэ, в зал потянулись кикбоксеры. На кумитэ с кикбоксерами справлялись легко.
Но скоро тренеры поняли, какая подготовка однозначно ведет к успеху в схватке, и в зале стали все чаще появляться настоящие боксеры, отмороженные парни, с лицами, будто из мрамора, на которых остались следы страшных рассечений. Во время боев, которые уже никто не называл, как прежде - кумитэ, они только делали вид, что наносят удары ногами, а сами стремились как можно быстрее выйти на дистанцию удара рукой - и все, бой заканчивался.
Иванов сразу понял, что от боксера можно только отбегаться, ожидая конца поединка, или, если повезет, обмануть соперника и только при помощи ударов ног.
Чаще всего ему удавалось провести удар, так называемый - «майя маваши». Это когда в соперника выбрасывали ногу, по прямой нацеленную в корпус. И когда противник опускал руки, чтобы блокировать летящее в живот «бревно», тут же менялась траектория удара - тот прилетал сбоку. И в незащищенную голову боксер получал удар ногой.
Но, если Иванов допускал соперника к себе на расстояние, когда становился различим каждый волосок его бровей, тогда сноп искр возникал уже перед глазами Иванова.
Либерман, как человек, сформированный исключительно каратэ, еще с «подвальных» нелегальных времен, никак не мог или не хотел меняться.
Выступать на соревнованиях их никто не обязывал, да и спарринги проводились по желанию. Поэтому Иванов часто отказывался от спарринга с сильным противником и не считал это зазорным.
Вова никогда не отказывался. Работал с любым соперником по «старинке» - с высоко запрокинутой назад головой, в открытой стойке и громкими «ки-ай», в защите полагался только на блоки - поэтому все его поединки заканчивались одинаково, или травмой, или нокаутом.
- Ничего-ничего! - говорил всегда одно и тоже пришедший в очередной раз в себя Либерман, - сейчас на физо подналягу, и всем этим боксерам, конец! Главное - посильнее!
Потом Либерман пропадал из зала на несколько дней. Появлялся снова, подлеченный и отдохнувший и все начиналось вновь.
Молча проехали кольцо, и только не доезжая Тороповой Дачи, Либерман попросил остановиться, как раз в месте, где между виноградниками и лесом виднелся большой «кусок» степи.
-Давай воздухом подышим! - предложил Вова.
Вылезли из машины, и стали у дороги в траве.
По шоссе с шипением проносились автомобили и исчезали, как катящиеся с горы камни. Становилось неожиданно тихо, пока не начинал накатывать звук от приближающегося очередного автомобиля. Все усиливающийся звук э-ш-шр-шр-шр, потом ры-р-рч-эрч-эр-э-э и только потом как исподволь проступала тишина. Чтоб не испытывать звуковое давление, отошли дальше от дороги, к покрытым густой пылью старым туям.
-Ну, как тебе на свободе?- решился прервать затянувшееся молчание Иванов.
-Да никак!- ответил небрежно Либерман и тут же продолжил, без всякого выражения, видимо, чтобы что-то сказать, - наших кого видел?
Иванов, ожидая подвоха, задумался, кого это имел ввиду Вова под названием «наших»? Решил, ощущая надвигающуюся беду, что это точно, какая-то мерзкая задумка человека вышедшего из тюрьмы.
- Знаешь, на днях твоего друга встретил, с которым ты на тренировки иногда приезжал, как его, Рубец, или как там вы его называли?
- А-а, Келоид!- протянул Либерман безразлично,- и что?
Пронеслась очередная автомашина, накатил гул, и воздушная волна из серой пыли. Иванов подождал, пока все успокоится, и продолжил:
- Слущай, когда этот Келоид со мной разговаривает, мне как-то, не по себе. Глаза бегают, избегает в лицо мне смотреть. Старается за спину зайти, будто боксом всю жизнь занимался, углы обрезает. И такую хренотень несет! Какой-то жуликоватый он.
-Не понял?- быстро отозвался Либерман.
-Ну, двойной,- Иванову опять стало тревожно оттого, что он не так выразился.
-А жулики при чем?
-Ну, форточник, - поправился он.
-Чем тебе форточники не нравятся?- продолжал давить насторожившийся Вова, бледнея лицом и почти задыхаясь.
- Ну, не настоящий какой-то, мелкий.
-А - а, бакланюга, - пренебрежительно бросил Либерман и отвернулся, стал сплевывать в траву.
. Хулиганская молодость Сергея Константиновича позволяла ему причислить себя к так называемым «бакланам». Было неприятно слышать, когда своих унижают!
-Что ты имеешь против бакланов? - твердо произнес он.
Вова удивленный повернулся, выдержал паузу, еле заметно улыбнулся и сказал:
-Я понял, что ты хочешь сказать. Келоид - перхоть, не более?
- Да. А что такое, перхоть?- спросил, чувствуя облегчение Иванов.
- Никакой, - четко ответил Либерман, и стал смотреть в сторону и вытираться платком.
- Так это, когда я встретился с Келоидом…
Вова перебил его:
-Забудь, конченый человек, наркоман. Думаешь, из-за кого я так долго сидел? Из-за таких как он, которые на ментов работают за дозу. Все у них есть: кураторы, их крыша, наркота. Видел наркоманов?
Иванов воспрянул, вспомнил, как наблюдал за наркоманами у деревянного забора одной из своих строек. Ему захотелось сказать Вове, что эта проблема ему известна, и он не остается в неведении, хоть в тюрьме не был и плотно с наркоманами не общался.
- Видел, как наркотики нарушают правила земного тяготения, - сказал со скрытым значением он и нахмурил брови для важности, - один стал развешивать белье, его в момент прикрепления к веревке мокрых трусов как током клемануло. Он застыл минут на двадцать в позе с поднятыми руками. Потом включился, а руки так и торчат вверх. Его видимо, по чьему-то звонку менты взяли и что ты думаешь? На кармане нашли пять тысяч долларов. Он рассказал, что в трамвае бомбил коммерсантов. И те придурки, такие сумы возят с собой в общественном транспорте. Едут в свой обменник с такими деньгами на кармане! А наркоманы потом все на героин спускают!
-Да, да, да! - уточнил Вова, покачивая головой, - ты знаешь, у наркоманов в камере ломки не бывает. Даже когда их берут, уже в дверь ломятся, каждый себе вставляет иглу и дается уже в приходе. Потом в камере сидят и молчат. Поодиночке сами с собой борются. Я как-то ночью проснулся от крика: «Гад! Ты куда попал? В мышцу! Гад! Не попал!»
- Слушай, - обратился Иванов, - а как же со СПИДом? Говорят у вас, там, в тюрьме, его навалом?
- Навалом. Такого насмотришься!
- А что тебя больше всего раздражало там? - спросил Иванов.
Вова зло посмотрел в серо-голубое небо, и жестко произнося слова, ответил:
- Портреты на стенах кабинетов следователей. В одном кабинете даже портрет Дзержинского видел. А чаще всего Ющенко, Христа и пророка Николая. Как они все меня раздражали!- Либерман еще чаще задышал и сплюнул.
Сергей Константинович потоптался на месте и, наконец, спросил:
- А еще что?
-Когда пьяные менты вели допросы. Ты даже представить себе не можешь какой это мрак!
Сергей Константинович опустил голову, помолчал, а потом спросил по инерции.
-А еще что?
- Когда делали третий хапок!
- Это как?
- А никак, просто так делают только конченные! Одного помню, убили так, что еле выжил!
- За что?
- За третий хапок! Нет, на Севере три хапка это норма, но не у нас, на юге! Понимаешь?
- Нет, не понимаю, - в застывшей позе выдержал небольшую паузу, потом спросил, как давил из себя внутренности, - а чего ты так дышишь?
Либерман криво усмехнулся, признаваясь в неизбежном:
- Кавернозный туберкулез, открытая форма и дыхательная недостаточность.
Иванову стало еще хуже, накатило так, что вроде как он оказался у постели умирающего с заразной формой болезни. Потом всплыла, как белый пузырь на черной воде во время дождя, мысль: «а он меня не заразит? С такой-то формой!»
Либерман как будто подслушал его.
- Не бзди, у меня сейчас что-то типа ремиссии. И это, я скоро вылечусь! - потоптался на месте. Потом продолжил, как оправдываясь,- у нас, когда тубик начинался, сразу за штангу брались, от «железа» все проходит, проверено!- и покачал головой, при этом сильно зажмурившись, и очень плотно сомкнув губы.
Стало совсем неуютно, и Иванову пришлось смотреть в выцветшее от жары небо. Мимо них с прежним угрожающим шипением проносились автомобили и накрывали, раз за разом облаком пыли.
Вова указал на птицу, застывшую, казалось, на одном месте и сказал:
-Я не отличу канюка от скопы или, например, от коршуна- все они, на мой взгляд, одной формы: загнутый клюв, хищные злые глаза и огромные когти, в общем, характерные очертания, ну как на эмблеме Украины, говорят, это атакующий сокол. А не какие-то варяжские символы.
Иванов облегченно вздохнул:
- А ты что заканчивал? - радостно спросил он.
Либерман удивленно посмотрел на него:
- Да-а! Давно мы не виделись. Забыл? Исторический! Даже диссертацию писал.
Сергей Константинович тоже стал наблюдать за птицей.
Та поднялась выше и стала медленно скользить в горячем воздухе, видно было, что она что-то уже высмотрела. В лучах вечернего солнца было хорошо видно, как ветер лохматил оперение птицы.
- Говорят, что сарыч или канюк, а может, даже сокол, нападает на бегущих среди травы мышей или сусликов совершенно точно!- начал успокоившийся Иванов, - как будто птицу наводят всевидящим рентгеновским аппаратом. А на самом деле ее глаза, этой скопы или кого-то из них, различают флуоресцентное свечение. Это свечение оставляет след лапки суслика или мыши, когда они смочены их же мочой. Понимаешь, моча флуоресцирует. Словно радиоактивная частица в камере Гейгера. Птица высчитывает, где будет в следующий момент жертва и атакует.
Вова стоял молча, часто дышал и смотрел на охотящуюся птицу.
Иванов перевел взгляд и сказал, внутренне напрягаясь:
-Наверное, и менты так, как эта птица, никто не уйдет от них? Все равно поймают!
Либерман обернулся и посмотрел широко раскрытыми от удивления глазами:
- С кем ты мента сравниваешь? Этого мусора поганого! С прекрасной птичкой? Ай-яй-яй! Менты это полудохлые рыбы, те же лососи, которые добрались до родного ручейка и скинули свои молоки, чтобы спокойно умереть, потом их несет течение, а они только плавниками слабо шевелят - сами ничего сделать не могут. Менты уже рождаются такими рыбами, сбросившими молоки. Вся их оперативная работа - это что стукачи донесут, а потом в подвал невинного и выбивать признание - больше ничего! Или например, достанут лист со сроками возвращения осужденных из заключения и на них по выходу все вешают. Больше ни на что не способны. Или так разводят: помню, один здоровый парень изнасиловал девочку. Его крутят менты, прессуют по - черному. Пакет на голову, ничего, не колется, тогда взяли его на «ласточку», а он духовитый попался, в отказе, мол, никого не насиловал. У них руки и опустились, больше ничего сделать не могут. Тут заходит их работник и начинает, мол, что-то, брат, я тебе верю. Я смотрю ты здоровый! Сколько с груди жмешь? Тот 120, а я 100. Потом, в каком зале тренируешься? Кого знаешь? И, наконец, мне до фени кого ты трахнул, даю тебе сроку до обеда, чтоб ты решил вопрос с этой девочкой. Решишь? Решу! Ну, иди. И говорит ментам, я его отпускаю. Те на кипишь, мол, убежит. Тогда этот подставной и говорит, ты напиши явку с повинной, и иди, убежишь, я дам ей ход, вернешься, я порву. Тот пишет, мусор берет бумагу, отдает ментам и говорит, вот так надо работать. Пацан в истерику, а уже поздно!
Сергей Константинович тяжело вздохнул и стал смотреть на хищную птицу, которая стала забирать все выше и выше над полем. В ее полете чувствовалась мощь и полная отдача делу, которым она в тот момент занималась. Нельзя было не залюбоваться птицей - ее силуэт напоминал миниатюрный истребитель будущего, занимающий позицию для начала безжалостной атаки.
- Если пацан девочку изнасиловал, сволочь? Как с ним? - машинально спросил Иванов и повернулся к собеседнику.
- С ним в камере разберутся! Загонят под нарку, будь он хоть кто! И запомни, преступления совершались, совершаются, и будут совершаться, но сидеть будут только те, кого менты захотят посадить! Вот так! Не мы с тобой правила игры устанавливаем!
- И что? Всегда так? - Сергей Константинович очень скованно себя чувствовал и, чтобы отвлечься, решил выяснить другое, - говорят, что при Сталине сидели лучшие, а сейчас худшие. У тебя в камере, например, сколько подонков было?
Иванов понял, что почти не слушает ответ собеседника, а смотрит как тот тяжело, дышит. Но, присмотревшись, Сергею Константиновичу стало неуютно и тоскливо, вроде как он виноват в том, что Либерману досталось незаслуженно получить заболевания, от которых просто так не оправиться никогда. Он посмотрел вокруг и вспомнил, что в былые времена они бегали кроссы по этим окрестностям и никогда Вова не приходил последним.
- Есть хаты, в которых одни подонки. Попробуй, найди свое место, нет, не то чтобы из волчка не было видно или поближе к решке, тут другое. С одной стороны менты со своими мерзостями, с другой уголовники с мастырками! Да не бери в голову. Все будет нормально! Лучше скажи, как у тебя дома дела? С женой как? Не развелся?
Иванов по привычке встрепенулся:
-Тебе то она зачем?
Вова как-то неестественно встрепенулся на месте, словно, не решаясь сказать что-то важное, но произнес вымученно и напряженно:
- Потом скажу!
Сергей Константинович понял, что супруга была как всегда права - Вове нужна не его жена, а ее отчим, в прошлом начальник районного отдела милиции. Нужен для своих, наверное, преступных целей. Навалилось предчувствие чего-то неприятного, и это ощущение было как наезжающий поезд - по нарастающей и неизбежно!
Птица резко пошла с высоты вниз и исчезла из вида.
- Смотри, сокол разбился! - сказал возбужденный Иванов и показал рукой в сторону, где исчезла птица.
Либерман тяжело задышал и засмеялся:
- Сокол не может разбиться - по определению! Понял?
- Ну, значит, упал!- попытался исправиться возбужденный Иванов.
Вова сначала откашлялся, потом опять засмеялся:
- Сокол не может упасть!
Над желтой высушенной солнцем травой в лучах заходящего солнца показалась птица, в когтях которой хорошо просматривалась добыча - какой-то серенький комок.
Птица, часто-часто работая крыльями, стремительно уходила в сторону дальней сопки, унося трофей. На фоне безоблачного неба, в ярких лучах солнца она была хорошо видна.
Птица растворялась в жарком воздухе, пока не исчезла совсем.
Сергей Константинович ощутил пустоту вокруг себя, стало одиноко, вроде как исчез со сцены любимый артист и опустился занавес, а театр превратился в помещение, в котором прощально двери хлопают.
- Тебе не жена моя интересует, а ее отчим, Цариков? Так он же давно на пенсии, - сказал Сергей Константинович.
Лицо Либермана приняло заинтересованное выражение, как у человека, наконец, занявшегося любимым делом.
- Люди в хате говорили, он сейчас решает все вопросы. В городе без него ничего не происходит. У него концы в Киеве. Так что сможет твоя супруга с ним поговорить, чтобы мы встретились? А остальное я сам при встрече расскажу. Как?
Сергею Константиновичу опять стало неуютно и тоскливо. От него требовали действий, которые он не хотел совершать. Лезть в отношения супруги и ее отчима? Обращаться с просьбой, последствия которой никому не известны, но известно только одно - к какому милиционеру не обратись, все равно будет плохо, даже если это твой родственник или знакомый. Ну не было еще в жизни Иванова по - другому. Поэтому он и старался избегать общения с отчимом супруги, чтобы только не выслушивать упреки в том, что он в людях не разбирается и пытается помочь всякой швали.
-Ладно, я поговорю,- еле слышно произнес Иванов, ощущая как внизу живота у него заныло, будто от кишечной колики, в преддверии разговора с женой.
- Чего загрустил? - прервал мрачные мысли Сергея Константиновича собеседник и легонько толкнул в плечо,- живем так, как нами управляют. Без них нельзя, все-таки власть, государство! Мы в хате с хлебниками пару напасов по кругу пускаем, они по кабинетам со своими водочку пьют. Каждый живет по своим законам. Не мы все это придумали, а они. Поэтому нужно играть по их правилам и рвать их изнутри! Понял, Серега?
Сергей Константинович ощутил себя очень неуютно. Все, что происходило, было как дурной сон, все совершалось помимо его воли, он стал пешкой в чьих-то руках. А ему это так не нравилось.
- Что такое напас?
- Глоток чифиря, - быстро ответил Либерман.
- Знаешь, иногда так хочется уйти куда-нибудь подальше. От людей. От проблем. Жить одному, чтобы никого не видеть. Поселиться в горах или в лесу. Ты понимаешь? - Сергей Константинович даже почувствовал к своему собеседнику доверие, раз сам решился рассказать о сокровенном, а тот его слушал.
- Понимаю. Кто слабину дает, тот и не вытягивает. Понимаю, например, Сэлинджер в лесу живет один в огромном, пустом доме, а на дворе стая овчарок. Васильев, который газету «Коммерсант» делал, тоже живет, как отшельник. Я тут на днях по телевизору передачу смотрел, так, Стерлигов, который открыл московскую товарно-сырьевую биржу тоже удрал в народ, в какой-то деревне окопался. Дочка последнего проклинает отца, т.к. помнит сладкую жизнь, а сыновья не помнят и молча носят в ведрах воду из колодца по морозу. Только я им не верю - понты все это! Шняга! Один только вопрос: зачем Стерлигов согласился на съемку для телепередачи, если говорит, что в городе, с людьми, плохо? Тоже не вытянул. Понимаешь, не вытягивают они. В городе труднее всего от всех уйти или не зависеть! Понимаешь? Это не в лесу отсидеться. В городе труднее всего, тут буксовать не дадут!
- Ну, как не дадут? Тебя послушать, так страшно становится. Получается, что у меня в голове маленькие рыженькие тараканчики, у которых только одна цель - украсть со стройки, на которую жена устроила. Они не могут сравниться с одним огромным черным, жирным и мерзким тараканом, в твоей голове, цель которого не знает никто. Вот если б кто увидел этого черного таракана, то не осталось бы никаких вопросов.
- Зачем ты так? Нет у меня никакого таракана, есть только призвание! - спокойно отреагировал Либерман. Потоптался на месте, вроде как, собираясь с мыслями, потом опять сплюнул и посмотрел в небо, будто проверяя - одобряют его поступок или нет? - я, как мне кажется, всю жизнь к этому готовился. Меня, помню, еще в детстве, сосед, друг моего отца, прокурор района учил, как разваливать уголовные дела. Видишь, как пригодилось! Поэтому я на право и пошел, хотя мы с пацанами тянули бумажки, разыгрывали, кто на какой факультет поступать будет. Я вытянул - история и право.
У Иванова стали скакать мысли: сначала вспомнилась школа, на одном из уроков литературы его учительница, Екатерина Федоровна, тихим голосом пенсионерки рассказывала, как Пушкин, когда написал роман «Евгений Онегин» декларировал: ай, да Пушкин, ай, да сукин сын! И на другом занятии она говорила о Блоке, который после создания поэмы «Двенадцать» воскликнул, мол, сегодня я гений! Вспомнил, как знакомый священник бормотал как-то в церкви, подсовывая руки верующим для поцелуев, мол, это мой звездный час и Иванов это слышал. Одни шедевры создают, другие считают, что их ведет Бог! А этот нереализованный историк, или невостребованный правовед, или злостный преступный элемент, что он создал? Какую, как ему кажется, вершину преодолел? И Сергея Константиновича облаком накрыла обида! Тут же ему вспомнилась свинья, которую собрались резать у знакомого. Он представил себя на ее месте, все понял, и тогда увидел, что и животное все поняло. Ее еще не тронули, а она неестественно громко начала визжать. У свиньи ведь нет ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. При прикосновении она сейчас же угадывает грозящую ей опасность, зная, на что годится людям. Иванову стало неуютно от таких воспоминаний, показалось, что он стоит под начинающимся в горах камнепадом.
Либерман помолчал немного, отдышался, потом продолжил, будто ни к кому не обращаясь:
- Я в хате много литературы имел. Помню, только зашел, смотрю, штемп читает. Глянул на заточку - уголовная, а в руках «Махабхарата». Я вслед за ним прошерстил все, чего на воле не успел. Знаешь, как в «Махабхарате», перед самым началом главного сражения, Арджуна, объезжая войска на колесни¬це, возничим которой был Кришна, видит в лагере противников своих учителей, родичей и друзей и в ужасе перед братоубийственной битвой роняет оружие, восклицая: «Не буду сражаться!» Тогда Криш¬на произносит ему свое наставление, получившее название «Бхагавад-гита» или «Песнь Божественного» и ставшее священным текстом индуизма. Как написано в книге, - говорящий повернулся к Иванову и стал пристально смотреть ему в глаза, - прибегая к религиозным, философским, этическим и пси¬хологическим доводам, он убеждает Арджуну исполнить свой воин¬ский долг. Провозглашая, что не плоды дела - дурными они кажутся или добрыми, - но только само дело, о конечном смысле которого смертному судить не дано, должно быть единственной заботой чело¬века. Арджуна признает правоту учителя и присоединяется к войску пандавов.
- А Кришна, это кто?- Сергей Константинович ощутил себя как застигнутым врасплох.
- Ты что, кроме приписок больше ничего не читаешь? Кришна, это земное воплощение Бога Вишну.
- А Арджуна?
- Это сын царицы Кунти, которая не могла зачать от своего мужа, царя бхаратов Панду и родила Арджуну от царя богов Индры.
Иванов с тяжелой головой слушал Либермана, потом стал смотреть на дорогу с тусклым выражением на лице.
- О ком ты говоришь? Это же боги! - еле выдавил он из себя.
Товарищ сморщил лицо и махнул рукой:
- Какие боги? Такие же, как и мы! Все боги появлялись сначала в облике людей. Хотя бы Христа вспомни!
Сергей Константинович повернулся к товарищу.
- А твой кто учитель? - спросил он и пошатнулся.
Вова Либерман, как ждал этого вопроса, очень быстро ответил:
-Люди, Серега, люди! - и пристально смотрел ему в глаза.
Супруга сидела у зеркала красивая, холеная и расчесывала свои длинные ухоженные волосы пепельного цвета. Про таких женщин говорят только одно слово - роскошная. Больше ничего не добавляют, роскошная женщина и все!
Но манящий вид в тот момент не привлекал Сергея Константиновича. Он сел в кресло у стены и тяжело вздохнул.
Женщина поняла, что он в комнате, но не обернулась. Повозилась еще немного у зеркала, потом только оглянулась, смерила Иванова оценивающим взглядом и опять стала смотреть в зеркало.
Молчание затянулось, но Сергею Константиновичу не хотелось говорить, он интуитивно чувствовал, что любой разговор будет неприятным для него.
- Ну что? Я поговорила с отчимом, - спокойно начала она, не меняя положения тела.
Иванов вздрогнул, тяжело выдохнул и опустил голову.
- Что там твой Либерман натворил? Отчим не очень удивился, когда понял, что твой друг в стукачи лезет, а потом стал смеяться и все приговаривать, мол, что так быстро?
Сергей Константинович встрепенулся:
-Откуда он знает, что в стукачи?
Жена провела широкой расческой по волосам.
- Да все они одинаковы, повоюют - повоюют с ментами и в шестерки рвутся наперегонки. Только этот Вова всех их чем-то достал. Отчим говорил, что они его все равно загонят.
Опять пауза.
Сергей Константинович снова напрягся.
Она выждала и когда пауза, как ей показалось, затянулась, продолжила:
- С твоим никто связываться не хочет. Он им всем столько крови попил! Они очень были бы рады, чтобы его не было!- пауза, - и чем он их так даже в тюрьме достал?
- Так он встречаться будет? - вставил Иванов раздраженный неприятным разговором.
Она опять медленно провела расческой по волосам и ответила:
- Не будет и нам не советует, - потом выдержала паузу как рефери перед объявлением победителя, - в конце разговора успокоился, развеселился, говорит, у Либермана очень запущенный туберкулез, ждать осталось недолго.
Иванов с неприязнью посмотрел на супругу, и расческа в ее руке ему показалась широким мясным ножом.
«Чтоб ты провалилась, сука ментовская, вместе со своим отчимом» - прошептал он, и, ощущая горячий прилив к щекам, ушам и шее, вышел из комнаты.
Севастополь.
