Всю дорогу Инна вспоминала тот июль на Куршской косе, прохладный песок на длинном пляже, мелкую воду, сосны, песчаные курганы, напоминающие Инне заброшенное кладбище, зеленый гобеленовый диван, продавленный на Инниной половине, в девятиметровой комнате, которую они сняли с мамой на месяц… Вспоминала, как ездили на пароме (Инне тогда было шестнадцать) раз в два дня в Клайпеду, за продуктами. И еще – как лениво тогда ей было – вся жизнь впереди, и, конечно, само собой, весь мир будет у ее ног, только уже потом, когда ей не будет так леностно… У хозяйки домика, где стоял их диван, завалялась книжка, что-то про культурное наследие региона – ее Инна и читала нехотя, сидя с утра до ночи на пляже или на скамейках поселка, читала лениво, медленно, так и не дочитала за месяц…
Так что первая любовь ее была почти курортным романом, по-взрослому.
Дариус был сыном соседки, окно в окно были их комнаты – его спальня и их девятиметровка. Инна звала его Дашкой, а началась большая любовь с подмигивания через окно. Потом он, кажется, подошел к ней на пляже - Инна уже не могла вспомнить детали, все-таки почти двадцать лет назад дело было, осталось только ощущение… Ощущение… Что это вроде бы навсегда, что так было и будет, что по-другому не может быть… Обыкновенная, в общем, первая любовь.
Когда Инна уезжала, Дариус просил ее на следующий год вернуться: поступить учиться в Вильнюсе или в Клайпеде, они бы вместе сняли комнату или отдельно бы жили, но в одном городе. Просил очень, умолял даже, говорил, что никто больше ему не нужен, что будет писать ей каждый день письма, пока она не приедет… Много всего говорил, а Инна тогда, чувствуя себя не по годам мудрой, думала о статье, которую она недавно прочла, насчет бесперспективности курортных романов и что не нужно строить планы, потому что все, что мужчина в такой момент обещает – он говорит просто так. Поэтому Инна, несмотря на мольбы любимого, решила иллюзий не питать, оставила адрес с неправильным номером дома – и уехала. Дариус провожал их до самого поезда и плакал на перроне, а мать Инны, зная о неправильном адресе, неодобрительно качала головой, но не вмешивалась.
Так все и закончилось, а потом еще много чего у Инны в жизни было: и выпускной класс, и учеба, и замужество, и потом какие-то романчики с неприятным осадком из-за смазанного финала, много чего – только никто больше не плакал навзрыд, провожая ее навсегда, и целуя бумажку с ее – неправильным – адресом…
Нельзя сказать, чтобы Инна Дариуса вспоминала, просто, знаете, когда что-то в отношениях шло не так – а оно обычно именно не так и шло – сразу вспоминался все более и более идеальный Дариус, и думалось, что только он и любил ее по-настоящему, что все могло бы быть в жизни по-другому... А в последнее время еще и начал ей сниться. Каждую ночь, каждую ночь: стоит рядом – и смотрит. И руки к ней протягивает – обнять, а она отодвигается. Или еще: Инна на пароме, а Дариус на берегу, и паром отчаливает…
И она решила съездить сюда и встретиться с ним. Встретиться и спросить, прямо глядя в глаза: «Зачем ты мне снишься?». И пусть он ответит. А она тогда скажет еще: «Я все эти годы о тебе думала. Прости, что дала неправильный адрес». И он, конечно, простит… Вот она запланировала.
Инна встала со скамьи и прошлась по парому. Народу было не очень много и, прогулявшись, она присмотрела другое место. Провела рукой по дереву, машинально глянула или чисто – и замерла. На скамье, именно на том месте, где она собиралась сесть, были, глубоко и давно, видно, что давно, вырезаны инициалы – Д. и И. – и еще десять черточек-зарубок. Инна сразу их вспомнила: как ехали они на этом самом пароме обратно в Клайпеду, чтобы садиться на поезд. Как мама деликатно села отдельно от них, чтобы дочь попрощалась с кавалером. Как Дариус вырезал сначала их инициалы, а потом делал эти глупые зарубки, на каждую называя причину, чтобы она вернулась… Как светило тогда солнце на этой стороне – и как оно, как обычно спряталось на клайпедском берегу – только в тот раз это выглядело как плохой знак. Как Дариус сжимал ее руку, пальцы у нее от этого затекли, но даже так она чувствовала, какие шершавые у него ладони. И еще вспомнила, какого цвета у него глаза – голубые-голубые, и как он на нее смотрел… Как он смотрел… Как он смотрел…
- Какой он сейчас? – подумала вдруг Инна – и испугалась, неожиданно осознав, что и ей, и ее милому мальчику с порезанными ракушками ладонями уже под сорок. Она же не думала об этом ни разу: она ехала к своему Дариусу и обратно в их июльские вечера, обратно к прогулкам и поцелуям, а больше всего, наверное – обратно к той ленивой уверенности в себе и своем большом будущем и в его большой любви… А он, наверное, уже седеет, как и она, морщины на лбу и вокруг глаз. Летом занимается квартирантами в том же старом домике, а может, перестроил его, так многие делают. Зимой – наверняка торгует на рынке, а может еще что-то делает, не слишком интеллектуальное – поступать учиться он никуда не собирался. Жена… Дети… Дети должны у него быть обязательно, он же еще тогда мечтал, как у него будет четыре сына и две дочки… Господи, что же она, Инна, здесь делает?!
И только тут, глядя на эти десять зарубок, Инна ясно, как никогда раньше, поняла, что треть жизни ушла, и больше никогда и ничего из этой трети не повторится: ни курганы, ни ленивый июль, ни будущее счастье, ни поцелуи возле дома Томаса Манна, ни ее шестнадцатилетие, ни что угодно, что было потом – потому что этого всего больше нет. И что никаких вторых шансов не бывает, а бывает только один-единственный, и он ушел, ушел, ушел и никогда не вернется, потому что она сама ушла, из юности своей ушла, она больше не там, и никогда там не будет, потому что паромы туда не ходят, и потому что встреч с прошлым не бывает, а бывают только вот такие зарубки, указывающие на то, что дороги назад нет.
С парома она не сошла, а, дождавшись, пока новые пассажиры займут скамейки, поплыла обратно, прижав руку к зарубкам на скамье. Встреча, которой она искала, уже состоялась. И все, что ей оставалось – это ехать обратно домой.