/продолжение/
… прогулка Тринадцатая (автономная)
… Колибри не питаются цветочным нектаром, они самозабвенно вдыхают цветочные ароматы. Колибри – ароманы…
… Да-да-да-да-дааа… да-да-да-да-дааааа… да-да-да-да-дааааааа…
… О, Господи!.. Ах ты, Господи!.. Господи-ты-боже-мой!..
… Придет Он в суконном пальто и резиновых галошах и… всем все даст…
… Да-да-дааа…
… У них там уровень благорасположенности друг к другу превышает все санитарные нормы…
… Китайский карандаш?! Да он не отпугивает тараканов, а наоборот. Мы как-то в поезде, в купе, помазали им столик, стенки… так тараканы сбежались к нам со всего состава!..
… Дааа…
*
Конец марта в тот год был очень теплым, и Кира предложил друзьям в первое же воскресенье апреля открыть для себя купальный сезон. Согласились. В первую апрельскую субботу похолодало, но Арьке было как-то не впривычку пасовать, а дружки, Стас, Радик и Славка, помалкивали, – очевидно, тоже не хотели выглядеть не по-мужски – всем уже за семнадцать перевалило.
Когда в субботу расходились по домам из школы, Кир напомнил: «Завтра в одиннадцать – на нашем месте». Все покивали, а Радик солидным, чуть заикатым басом поставил печать: «Жж… жжж… жжель-лезно!» Все еще раз покивали.
Погода ночью под воскресенье совсем оборзела – порывистый ветер с севера, дождь стал срываться... Телефонов по тем временам домашних – ни у кого, а о мобильных тогда и в крутой фантастике еще не грезили.
Минут за десять до одиннадцати Киря был на месте. Ветер аж свистит. Да холодный, собака! Волны до самого горизонта – в серых злых барашках. Минуло и два раза по десять минут, друзья не появлялись. «Ага-а-а! – дотумкал хитромудрый Аристок, – они пришли раньше меня, спрятались где-то тут в камнях от меня и от ветра и решили меня проверить. Уйду, не купаясь, выскочат, будут улюлюкать и радоваться, что и я струсил. Полезу в воду, выскочат и будут обзывать дураком, хоть ты их убей. Убью, не убью, а искупаться заставлю!»
Кирька для сугреву маленько попрыгал одетым, быстренько сбросил одежки до ничего, придавил их камнем – не унесло дабы и… шагом, не бегом, не скрючившись, а как на параде, хоть и трудно это давалось, к воде и… в воду. Окунулся… задохнулся, выскочив пробкой на бесившуюся поверхность… оглянулся на берег – нет дружков не-разлей-вода!.. «Гггады, им мало, что я – один раз!» – зло бодрящая мысль. И Аристюха стал нырять под волны еще! и еще!.. Хотел семь раз, выдержал только пять… А мог бы и еще двадцать пять, ежели б дружки верные…
В понедельник дружки глаз не прятали, а наехали: «Ты что, Арька, и впрямь – дурак?!»
*
Рюшке было уже шесть. Война где-то ураганила и штормила, а к детским ногам по всей стране подкатывала волнами всякого военного хлама – металлолома горячего, прямо с полей сражений. Не безобидный подчас был хлам тот, уродовал детишек и уносил их и без того едва теплившиеся жизни – только дай. Хоть и охранялись железнодорожные вагоны с тем хламом, да слабо по тем временам, а от пацанвы разве охранишь то, что может еще гореть, взрываться и стрелять…
Дружки Кирюхины, что постарше, мастерили из изуродованных карабинов обрезы. Чтобы прятать их от сторонних глаз на груди под телогрейками, обрезали добрые куски стволов и прикладов, подбирали всегда валявшиеся почему-то отдельно затворы, набирали патронов не смятых или смятых не очень и… и уходили в лесок ближайший – так, чтобы глаза не видели взрослых, – пострелять по стволам деревьев, по банкам консервным, по собственным шапчонкам… Доставалось и Кирьке иногда стрельнуть разок-другой.
Патроны попадались и немецкие, а их калибр был меньше наших, но пацановская смекалка не дремала – подбирали или вытачивали совсем уже взрослые, работавшие на заводе ребята шайбоки, – такие, чтобы не давали патрону совсем проваливаться в патронник, и… стреляли.
В тот раз такой вот «некондиционный» патрон застрял в патроннике, и затвор его не захватывал, не выбрасывал. Дергал затвором владелец обреза, дергал – никак. Устал – на весу делать это не удобно было. Вот и потребовал, чтобы Кириёк подержал за ствол. Тот и ухватился обеими ручонками, а дуло упер в свой тощий живот. Клац – дёрг, клац – дёрг… не получается! Устал и Рюшка и передвинул ствол, прижал к боку… Клац – дёрг, клац – дёрг, клац – дёрг… …буммм!.. Все замерли… Отмерли… Пуля прожгла полу Кирюхиной телогреечки, не тронув его самого.
Кирик сам тогда ничего и не понял. А пацаны и обсудить это не успели – на тропинке в не очень дальней дали показался мужик, и все рванули бежать. Не врассыпную, а табунком к ближайшему оврагу. Попрыгали с песчаной кручи и ходу дальше. А Кирька бегал по краю кручи с обрезом без затвора в руках, сигануть с кручи боялся… А мужик сзади приближался… А реветь не получалось… … А мужик в пяти шагах от стрелка свернул на другую тропинку и пошел дальше, куда ему было нужно… А Киренок…
А пацаны…
*
– … Я не слышу вас!.. Кто это?.. Вы кто?.. Ало!.. Ало!..
– … ыыыыы… ууу… ыыы-ы-ы… у-у-у… ы-ы… прооо-сти-и-и…
– Кто это? Что с вами? Что случилось?! Вы плачете?.. Смеётесь?..
– … Костя-а-а-а… а-ыыы… Кости-ииик… Кира-а-ааа… ыыы… ы-ы-ы…
– Мила! Милка! Ты это?! Что – Кира?.. Что?.. Прекрати реветь! Говори!
– …Всё… всё… прости… и-и-и…
– Что с Арькой?! Говори же! Ну!..
– … Нету-у-ууу… Всё-о-о… умер… три часа как…
– ………….
– … так и не пришел… в сознание…
– Ребятам сообщила? Слышишь меня?!
– …Да-а-а… завтра… Костик, может… может, ты-ыыы…
– Милочка!.. Мила!.. Милка!.. Как же?.. С другого конца света?..
– Да-да-да… Что это я?.. Прости… дуру-ууу…
– Ну, что ты! что ты! Мила!..
– Ко-о-остик… он так и не…
Связь оборвалась. Несколько раз пытался дозвониться – не получилось. Сидел оглушенный, опустошенный. Потом встряхнулся, стал созваниваться с друзьями, теми, что там – рядом с Аристом. Никто еще о его смерти не знал.
… В какое… которое сознание не пришел Кира?..
Говорил долго с Валей Марцевичем по Скайпу – вспоминали, горевали. Поручил Вале заказать венок от себя, продиктовал текст на ленту: «Кирилл, ты – лучший! До скорой встречи! Костя». Валя возражал: так-де не пишут, а «до встречи» это, мол, – ни в какие ворота, а смерть-де, мол, – величайший интим, и не надо… Ответом ему было, что, дескать, кошмар одиночества – сублимированный интим, и посему… Попрепирались два философа, разнесенные ветрами перемен по углам света, и традиционалист вынужден был сдаться под напором модерниста.
Через сорок дней Мила, не находившая себе места и покоя, решила побелить стены и сделать кардинальную перестановку в доме. Когда снимала со стены портрет… Ариста в роли Чехова, он вырвался из рук и грохнулся углом об пол. На мелкие осколки разлетелось стекло и – странное, страшное дело! – на мельчайшие частички, почти в пыль, рассыпалась сама фотография… А из-за подрамной картонки выпали два тетрадных листка: один пожелтевший, другой совсем свежий. На листке, где и линейки выцвели, вкось, крупно, едва похожим, но все же Кирилловым почерком, было: «ушел вернусь поздно или лодка а где вёсла как-нибудь прости те как я не». Ни подписи, ни даты. На другом – ровным, аккуратным почерком Ариста, строго по тетрадным линейкам:
[ Щенки из театра, прямо мне в лицо, себя не стесняясь, убежденные, что в морду не дам: «Смотрите! Маразм Инокентьич гуляют-с!» – Да-с – Кириллалиссимус-с-с!» Стервецы. Но не без извилин. Не безнадежны.
Понял он, понял про меня. Да не все. Нет!
Гибкие принципы?! Гм! Это… это… контрданс какой-то!
Не-ет! Там у них теперь не хоромы с мраморными колоннами, а бахчисарайские серали с павлинами. И одалисками. Которые – танец живота. С саблями. А утрами некоторые из одалисок бреются. Саблями.
Евреи выцыганили у немцев русские фонды.
– Я не могу в политику – руки дрожат, когда ворую.
– Да-а-а?! А там преследуют и за сексуальные домогательства.
– А-а-а! В этих-то делах дрожащие руки – в самый ра-а-аз.
И даже он ткнул в лицо мне кривым пальцем и произнес, как с комсомольской трибуны: «Считать себя нормой – это патология!»
Едва сдержался. Едва себя не обнаружил.
Я призывал – Жизнь без дураков! Но это же геноцид!
Имя – судьба. А два имени – две судьбы? два приговора?..
А лодка… Она вам пригрезилась. Ау!-у!
/и на обороте листка – опять наискось и опять дерганым почерком/
Ты сказала ему (при мне – как без меня), что меня тебе не жалко. Чего уж там?! И мне. Себя. ]
И тоже без дат и подписи.
Что? – бездумно поверил купцу-певцу Алексееву?.. Сверхсознанием отринул жизнь человеческого духа и, вообразив, что постиг сверхзадачу, устремился к сверх-сверхзадаче?.. Настолько поверил в предлагаемые обстоятельства, что не смог из них выдраться?.. Поймав зерно образа, вошел в роль и… там и остался?..
Последняя роль. И самая никудышная.
Бред! Всё бред. И эти вопрошания, и ответы на них – бред.
/продолжение воспоследует/